Текст книги "От косяка до штанги"

Автор книги: Павел Перец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Отрезок тринадцатый

Никаких угрызений совести, по поводу предстоящего драгдилерства я не испытывал. Марихуана – не наркотик. Железный отмаз. Когда в древнем Риме сын спросил у отца-скупердяя о плате за нужники, тот ответил, что деньги не пахнут. Императорская прихоть пережила тысячелетия, и платные сортиры нас не удивляют, а деньги перестали пахнуть сразу же после их появления.

В Москве выгрузились без проблем. Проникнуть в подземную дорогу пришлось зайцем. Я зажал створки выскакивающих костылей руками, как делал это в Питере. Серега просто прошел мимо вахтерши. Он всегда проходил в метро таким образом, и вахтерши никогда ни о чем у него не спрашивали. Сложнее было в наземном транспорте. У него была договоренность с бригадой контролеров, работавших на линии «Серегин дом – метро “Каширское шоссе”». Он платил каждый четвертый раз, как они его ловили.

Пластмассовые кругляшки московского метрополитена казались мне пародией на питерские жетоны – монетами, взятыми из детской игры «Менеджер». На эскалаторе я вздохнул с облегчением, потому что начал верить в успех затеянного предприятия.

Дома у Сереги отмылись, отъелись, отоспались. Задерживаться в столице не было желания ни у него, ни у меня, поэтому на следующий же день выехали по направлению революционной (три раза) колыбели. Московское бутылочное пиво после астраханского разливного показалось водой.

Северная Пальмира усыхала под присмотром палящего солнца. Родители были все еще в деревне. У меня в квартире мы расстелили газеты, вывалили на них почти уже засохшую коноплю. Комнаты наполнились характерным резким запахом. Я долго ходил вокруг телефона, потом, набравшись смелости, позвонил Маше.

Август кончался. Август – пик горы под названием лето. Забираешься на нее дольше, чем скатываешься. Хочется сомкнуть створки глаз и остаться в вечности зеленого леса, ягодно-грибного сезона, продлить экстаз северного человека, которого закутала заботливыми руками теплая погода.

Встретились в Трубе. Маша была растеряна, поехали куда-то на Гражданку забирать ее вещи. Из конторы. Что за контора, я понял потом. Догадка возникла с неожиданностью утреннего прыща, вскочившего посреди лба. Предъявлять претензии было бесполезно. Претензии не башмаки – за порог не выставишь. Астраханский август перетек в август питерский, трансформировав кончики ожиданий, которые топорщились из меня, как антенны космического спутника.

– Ты же обещала.

Маша приехала на очередную встречу, одетая в старый мамин пиджак, сапоги и длинную юбку. Стала хватать меня за руки, тужиться при произнесении фраз, выдавливая их из себя, как последний мазок зубной пасты из тощего тюбика. Тряслась и ознобилась. Мы взошли на движущуюся, ступенчатую дорожку эскалатора, она прижалась ко мне и еле-еле прошептала:

– Я тебя люблю.

Такое впечатление, что она не ела полторы недели, а эти слова были хлебными корками, попавшими ей в рот. Наверное, я ослышался.

– Я тебя люблю.

Не ослышался.

В кармане мелькнула бумажная пачка, явно приобретенная в аптеке. Я не обратил внимания. Потому что все внимание было поглощено ее губами. Сзади ехал барабанщик, который подыгрывал нам с Мишей во время концертов в Трубе, наркоман и каратист. Он жил с ней на одной улице. На время я забыл о его существовании.

Всю дорогу Маша сбивчиво пыталась объяснить мне, что у нас с ней ничего не получится. Уже в пригородной электричке меня заинтересовала бумага, нагло торчащая в прорези ее пиджака. Я потянул за краешек и вытащил пустую упаковку феназепама.

– Это что?

– Таблетки.

– Ты их ела?

– Да.

– Зачем?

– Чтобы покончить с собой.

Сначала она стояла у обочины и выбирала транспортное средство, под которым ей удалось бы осуществить заветное желание Шопенгаура – сдохнуть сразу после рождения. Только у Маши период между «рождением» и «сдохнуть» затянулся, и она решила покончить с этим. По простой причине – невозможно трахаться за деньги, имея в душе брешь, из которой сочится ненужное в данный момент жизни чувство. Вполне логичный вывод для шестнадцатилетней особи женского пола с таким багажом впечатлений за плечами. Некоторые в ее годы боятся произносить слово мастурбация, а что такое изнасилование знают только по фильмам, где зачастую happy end выравнивает баланс зрительских эмоций. Решив, что, бросившись под машину, она подставит водителя, Маша наглоталась таблов.

Мы не доехали до Лигово. На первой же остановке я вытащил ее из вагона, барабанщик Серый вытащился следом. Машу затрясло как во время приступа эпилепсии. Серый побежал искать таксофон, я попробовал выпытать у нее информацию о количестве съеденных пилюль. Она купила девять упаковок феназепама, по десять таблеток каждая. Итого девяносто точечных ударов по здоровью, которое от такой атаки легко могло бы заключить паритетный договор со смертью.

Сейчас эти подростковые нюни кажутся вполне обыденными. Не исключено, что у любого случайно выловленного из общества индивидуума сразу после полового созревания наблюдались суицидальные наклонности. Я стоял на питерской окраине и прижимал к себе любимого человека, вибрирующего как мобильный телефон. Мир рухнул так же, как рухнули спустя несколько лет два Нью-йоркских дома, устремленных в небо вдогонку за наглостью архитекторской мысли. В течение часа ощущения пробежали длинную дистанцию от точки «счастье» до точки «отчаяние». И финиш был уже близко.

Прибежал Серый и сообщил, что скорая вызвана. Она не заставила себя ждать, и приехала буквально минут через десять. Машу погрузили, выяснили причину обморока. Когда я назвал количество съеденного феназепама, эскулап в голубом халате отвернулся и залез в машину. Я уговаривал его взять меня с собой, но уговоры так уговорами и остались. Ответа на вопрос: «Какие шансы?» не последовало. Последовал адрес больницы, куда можно было обратиться за справкой.

На утро я был на Будапештской улице, в больничном комплексе, где располагалась реанимация. Встретил там Машину маму. К Маше меня не пустили, но она была жива. Деньги. Срочно нужны были деньги.

Привезенный нами товар оказался беспонтовым. Выяснили мы это слишком поздно. Еще я стал замечать, что горло мое ведет себя не так, как обычно. Мне было больно петь. Глотать. Первого сентября я явился в училище, обвязав шею черной банданой, считая, что таким образом огражу себя от посягательств простуды на иммунную систему. Но это была не простуда. Стало понятно, что пора завязывать с курением. Слишком часто и слишком много я потреблял дыма, жгучего, как кипяток. Он скатывался в легкие по желобу гортани, оставляя каждый раз на ее стенках еле заметные зазубрины.

Родители, вернувшись из деревни, обнаружили под письменным столом рюкзак. Его содержимое заставило их попросить меня «спустить гадость в унитаз». Гадость перекочевала к Сереге, хотя хранить ее у меня было надежнее.

Отрезок четырнадцатый

Маша вышла из больницы. Ветер покорежил языки пламени, но они возгорелись с прежней силой, следуя теории Ленина о судьбе искры. Ее неудавшаяся попытка самоубийства дала мне немало пиши для размышлений.

Сидели у нее на кухне. На полу лежали тени – черные трафареты двух человек почти в натуральную величину. Проецируемые мощным потоком света от лампы, они утолщалась. Лужа тьмы наливалась соком ночи. Обсуждали многостраничную teen-book «Идиот». Эта книга с детства вызывала у меня трепет своим названием и толщиной. В ней не было ни одной картинки, соответственно интереса для ребенка она не представляла никакого. В отличие, скажем, от трехтомника О’Генри, иллюстрированного в духе рисованного кино. Эти страничные вкрапления приковывали внимание недозревшего до литературы двуногого овоща. В школе книги, рекомендованные программой (Достоевский в особенности), вызывали у меня рвоту. Что далось к семнадцати годам, так это творения двух кумиров интеллигенции эпохи застоя, которые пролезли тонкой нитью своих романов сквозь игольное ушко советской цензуры. Не поскупились на изображение коммунистического будущего, повернув его на свой манер – манер братьев Стругацких.

Миша, напарник по игре в Трубе, помимо любви к «Гражданской обороне» отличался патологической страстью к книгам Стругацких. От него я перенял потребность в чтении чего-либо, выходящего за рамки «Пушкин-Горький». Персонаж Перец в «Улитке на склоне» засел в голове столь плотно, что впоследствии выместил мою настоящую фамилию на страницах питерской прессы. Было непонятно, что это: имя или кличка. Я и не предполагал, что в этот момент в Лос-Анджелесе напропалую концертирует перченый квартет, который состоит из музыкантов, органично сочетающих страсть к тренажерным залам и белым тонким дорожкам, правда, не беговым. С дорожек они соскочили, что не сказалось на их музыке. Спустя пару лет она просверлила в моем сознании дырочку, через которую улетучились все песни отечественных рокменов. Эпигоны русского рока не в состоянии жонглировать слабыми долями так, как это делали и делают до сих пор Китис amp;Co. Улитка сползла со склона, став литературной премией, которую оставшийся в живых брат вручает молодым дарованиям. На свет появился Павел Перец.

Маша прочитала «Идиота». Усвоение романа прошло двойную стадию восприятия – что написано Достоевским, и как это мог воспринять я. Этому сопутствовали бесконечные споры, вызванные моим неуважительным отношением к женскому полу, отсутствием у меня сострадания к униженным, оскорбленным и далее по списку.

– Будет лежать в луже пьяная женщина, ты пройдешь мимо, даже не попытаешься ей помочь, – говорила она.

– Совершенно верно, – соглашался я.

Ехали на день рождения к Вано: я, она и Толстый. Маша опять завела свою шарманку.

– Толстый, – обратился я к Толстому, – будет лежать в луже грязная, пьяная женщина. Ты пройдешь мимо?

– Не пройду, – ответил Толстый.

– Вот видишь, – запрыгала вокруг меня Маша, – твои друзья, в отличие от тебя что-то понимают.

Я с удивлением воззрился на Толстого.

– Почему не пройдешь?

– Ну попинаю немного…

Маша смолкла и продолжила свой путь так, будто впереди нее следовали восемь мужчин, несущие гробь с ее чистыми помыслами. Мороз захлопнул ее рот, повесив щеколду холода на обветренные губы.

Собственные ошибки – лекарство от дурости, чужие ошибки – дальний свет, пронзающий автостраду, по которой мчится авто жизни. Манеры у меня отсутствовали, как отсутствует боль в зубе с удаленным нервом. Выходя из автобуса первым, я бросил ей через плечо:

– Не ебнись.

С Машей случилась молчанка-истерика.

– Даже те, кто трахал меня за деньги, – говорила она, – относились ко мне так, что я чувствовала себя королевой.

На манерного парня Павлик не тянул.

Ночью все менялось. Хотя долгое время это была лишь игра.

– Что ты чувствуешь? – спрашивал я, стягивая презерватив.

Маша проводила пальцем по моей руке.

– И ничего более, – добавляла она.

Как Муха в «Голой пионерке». Все бы хорошо, если б не этот штырь внутри. Тогда я сползал с кровати, пытаясь напрячь все свое воображение, осмыслить только что услышанное. Наверное, где-то есть любовники, которые одним свои присутствием увлажняют женские трусики так, что их хоть сейчас закатывай в банку и продавай любителям подобных фетишей, как это делается в Японии. А моя семнадцатилетняя башка каталась шарниром на шее, не нагруженная знаниями о женском оргазме.

Подростковый секс в нашем случае долго был игрой в одни ворота. Она пропускала голы, как мамаша-вратарь, которая натурально бросается за мячом, и не ловит его, чтоб не расстраивать сына-голкипера. Полностью атрофированная чувствительность в постели вследствие ремесленных привычек. И вместо думающего, понимающего мужика, который смог бы вывести это тело из оцепенения, учащийся СПТУ Павлик Петров, готовый осеменять любую щель промеж девичьих ног, но не имеющий ни малейшего понятия, что же на самом деле нужно обладательнице этих самых ног.

Проститутка в постели затмит любую актрису. Она разыграет оргазм, как опытный шахматист простую партию. Мат в три хода. Стены расползутся по швам от натуг ее голосовых связок. Кожа у клиента хрустнет, как яблочная кожура от надкуса – страсть заставит щелкать зубами, разгрызая несуществующие орехи. Ногти углубятся на полсантиметра в спину партнера, – партия.

И только подмываясь в душе, она посмотрит на себя в гостиничное зеркало, и хорошо, если усмехнется. Браво, дорогуша, «Оскар» за роль второго плана. И конечно же, мастерская работа звукооператора. А замысел режиссера чего стоит?

Клиент в экстазе, он почувствовал себя жеребцом, обскакавшим табун себе подобных. Плешь, арбузное брюхо с пол-литра виски внутри, в котором плавают плитки шоколада, стейк и листья салата, арбузный хвостик под пупком.

Маша рассказывала, как она училась у своей подруги тонкостям пастельных сцен. Их имели двое мужчин на соседних кроватях, и у нее была возможность из-под тешка наблюдать за более опытной коллегой по блудному цеху. Та вела себя так, будто именно этой ночью ей довелось встретить своего суженого. Со временем Маша освоила азы притворства, что сказывалось на цене за услуги. Клиенты платили сверху, в обход сутенеров. Но со мной все было иначе. Перед тем, как она начнет раздеваться, приходилось выключать свет.

Толстый работал ночью в ларьке – продавал пиво и «сникерсы» ночным активистам потребления легкой пищи. Он жил в коммунальной квартире, состоящей из двух комнат. Ванны не было. Соседка слыла агентом милиции, жилконторы и петербургской телефонной сети. Ее ноздри-уши торчали между звуковых сигналов в телефонной трубке и во всех щелках, где могло пролезть бабье любопытство. Поскольку это был первый этаж, то занавесочка на окне, придерживаемая ее заботливой рукой, подергивалась каждый раз, как хлопала входная дверь.

Толстый отдавал мне ключи, и мы с Машей ехали на «Ломоносовскую» в дом, именуемый в народе «колбасой». Он имеет вид вытянутой, чуть загнутой кишки, если смотреть сверху. Один из соколов сталинский архитекторы хотел построить монументальное здание, которое с высоты птичьего полета читалось бы как серп и молот. Не достроил. Можно считать вышесказанное байкой, если бы не одна парадигма на проспекте Стачек за одиннадцатым номером дробь пять. Школа, возведенная в 1927 году, являет собой серпасто-молоткастый символ тоталитаризма, только оценить его могут лишь вороны, летающие поверх крон деревьев, да обладатели компьютерной программы «Топ-план Петербург», где изображен каждый дом города (вид сверху). Еще один подобный нонсенс – Центральный академический театр Российской Армии в Москве, сооруженный в виде пятиконечной звезды. А сколько их еще возводилось в эпоху первых пятилеток по всей Стране Советов, известно только усопшему Джугашвили.

Конфигурация «колбасы» в итоге получилась настолько несуразной, что являет собой шараду. Вот идешь вдоль серого фасада, будничного, как утро в похмельный понедельник. Экстерьер неприметного здания ничем тебя ни удивляет – обыкновенная каменная коробка, каких полно в спальных районах. Но вдруг ноги начинают немного косить вправо, и дом, как Колизей, закругляется. А дальше обрыв – пустота. Как гигантским тесаком рубануло. Логика требует продолжения, но его не предвидеться. Архитектура – не сериал, продолжения не будет.

Здесь, в убогой комнате с чуткой (от слова чутье) маньячкой за стенкой, мы с Машей проводили сеансы дознания друг друга. Утром следовало убираться восвояси – Толстый приезжал отсыпать то, что не удалось урвать у сна в холодном ларьке. Соседка рычала на него, что по дому шляются голые извращенцы. Ночью я нассал ей в борщ. Судя по всему, здоровья у нее после этого только прибавилось. Напоследок написал на стенке в подъезде: «Вот зевает напротив несимпатичная тетя. Хоть бы прикрыла ладонью рыло».

Отрезок пятнадцатый

Первый опыт оказался неудачным. Им я дискредитировал всех драгдилеров мира.

Павлик приехал в «Трубу», встретил двух торчков и предложил им раскумариться за недорого. Торчки пошли искать того, кто обладал деньгами. Минут через десять в переходе появился парень, которого я до этого видел раз или два. Сказал, что деньги есть, но надо за ними сходить. Тут рядом. Я, как покорная шавка, пошел, куда сказано. У меня с собой было пять пакетов. Я, естественно, нервничал.

Парня звали Лешим, лицо его покрывала сетка волдырей, джинсы требовали немедленной стирки. Мы прошли до Климата, обогнули Казанский собор, зашли в одну из подворотен. Здесь Леший встал посреди двора жертвенным столбом, на который воззрились мои языческие очи. Обернувшись, я наткнулся на стену непонимания, которая встретила меня вполне реальной кирпичной кладкой. Попытавшись подняться, я словил несколько неточных ударов, затем мне под бровь с устремленностью мухи, нацелившейся на варенье, залетел комок мужской плоти, который получается, если сложить пальцы в кулак.

Когда удалось принять стоячее положение, то оставшийся в целости глаз смог различить трех человек с неприветливыми физиономиями. Щеки мои окрасились в темно-бардовый цвет (не от стыда), рассеченные участки лица плакали кровью.

– Гони травку, – произнес один из субъектов.

Шесть лет спустя я опознал его по плоскому, как палуба авианосца, носу и джинсовой куртке с характерной заплатой на спине. Дело было на Московском проспекте, неподалеку от нашей репетиционной точки. Он сидел в табачном ларьке. На следующее утро ему пришлось чистить зубы, количество которых уменьшилось на два. Я стучал его головой об стену до тех пор, пока он не вспомнил хотя бы мое имя. Умилила даже не его рожа, отупевшая еще больше, а нежелание сменить за столь долгий срок верхнюю одежду. Вся его фигура говорила о том, что в течение этих шести лет он употребил декалитры спирта. Но тогда, в подворотне на улице Плеханова, он был царь и Бог (а точнее Шеф) для многих детей, которые обрели себя в двух центральных подземных переходах города (в Трубе теплой и Трубе холодной). У него был напарник, некто Кира, которого все звали Председателем. Кира – маленький человек с брюшком под рубашкой, курящий «Беломор». В отличие от Сереги, он остановил свой выбор на этих папиросах в силу их стоимости. В принципе, любой хрен, которому больше негде распылять свои амбиции, мог бы прийти тогда в Трубу и сказать, что он Председатель. Квартира Киры вскоре был вычислена, и долго потом Председателя видно не было. А вот Шеф испарился сам. Но успел запечатлеться в моей памяти, благодаря претензиям на марихуану.

– Гони травку.

– Какую травку? – автоматически выдал я.

Через четыре столба

Будет кулак у лба

Живот словил ботинок Шефа, я согнулся, как страус, пытаясь спрятать голову в асфальт. Леший и еще один участник описываемого действа, ни имени, ни внешности которого я не помню, стояли в стороне. Ухо треснуло от удара. Перед глазами заплясали маленькие лужи, и мне пришлось пикирующим бомбардировщиком рухнуть на посадочную полосу, помеченную местными кошками и собаками. Тяготили бомбы в виде пяти пакетов, которые пришлось сбросить, пока они не взорвут фюзеляж изнутри.

Кричать о помощи в подобной ситуации было глупо. Если бы нас застукали менты, то еще неизвестно кому бы больше досталось – мне или Шефу. Поэтому я отдал ему траву. За что получил еще один пинок.

Со временем Павлик избавился от комплексов разбитой рожи, потому что ходил с ней в юности частенько. Раз в пионерском лагере мы качались на качелях, являвших собой железную перекладину, сидя на концах которой, можно было испытывать детскую радость полета, а так же делать «блинчики». Чтобы сделать «блинчик», нужно было сильно стукнуть перекладину о землю, и тогда сидящий напротив слегка подпрыгивал, испытывая еще большую детскую радость полета. Я подпрыгнул так, что слетел с сидения и, приземлившись на качели, поцеловался с железкой. Щека моя распухла как при флюсе.

– Вынь сливу изо рта, – сказала воспитательница, встретив меня на улице.

– А у меня там нет сливы, – ответил я.

Воспитательнице поплохело.

Частенько я возвращался с изменившимся цветом лица после концертов в СКК. Но то, во что превратилась моя физиономия после общения с Шефом, поразило всех, включая меня самого. Щеки сравнялись с носом, как при аллергическом отеке. Мастер в училище долго смотрел на меня, потом сказал, что такие последствия бывают после очень точного удара в затылок. Я не стал рассказывать, как дело было, особенно учитывая причину, побудившую Шефа обратить на меня свое пристальное внимание. Облепившись дома мокрыми газетами (мама сказала, что свинец, содержащийся в типографской краске, вытягивает синяки), Павлик плевал в потолок и пытался выстроить в уме безопасный алгоритм сбыта легких наркотиков. Выход нашелся сам собой.

Нужно было найти, во-первых, безопасную точку, во-вторых, человека, который бы осуществлял акт купли-продажи без моего непосредственного участия, получая за это необходимый процент. Таким местом являлся клуб «Там-Там». Таким человеком был Серый – барабанщик, наркоман и каратист.

К моим рукам деньги никогда не липли. А если и липли, то тут же отваливались. Так поступают последние ноябрьские листья относительно веток. И стоял я голым тополем посреди чистого поля, созерцая пустынную, неоплодотворенную коммерцией целину собственной жизни.

Расфасовав траву по бумажным пакетикам, Павлик ехал днем в «Там-Там» и рассовывал их по всем окрестным парадным. Днем милиция более лояльна и не пристает к человеку в драной кожаной куртке и в ботинках с железными носами. Куртка была одеждой летчиков, в которой, видать, после них работал лесоруб. У нее было минимум кожи и максимум потертостей, дыр, и прилагаемых к дырам заплат. Молния не работала, поэтому я собственноручно наклепал кнопок, заменивших пуговицы.

– Я с тобой в такой куртке никуда не пойду, – говорила мне потом девушка Алиса, и садилась в прихожей. Я выходил один и ждал. Она со слезами на глазах меня догоняла.

Ботинки, в которых газосварщики и монтажники пребывают на своих рабочих объектах, после чего с радостью их снимают, служили мне будничной и выходной обувью. Мы их протестировали в мастерской, разбив несколько бутылок о железные нашлепки. Ботинки придавали мне уверенности.

«Там-Там» работал с четверга по субботу. Вано как-то позвонил мне в воскресенье и предложил потамтамиться.

– Родной, – ответил я, – там сегодня пусто, как в моих карманах.

– Почему это?

– Потому что сегодня воскресенье.

– А что, субботы не было? – озадачился Вано.

– Для тебя, видать, не было.

Цепляясь зубами за малейшую возможность заработать легких денег, я выстроил цепочку продажи наименее экстремальным образом. У меня была ходячая рекламная тумба – наш барабанщик Серый. Промобой зеленого листа. Я, как опытный супервайзер, выдавал ему несколько пакетов. Один пакет стоил на те неденаменированные деньги две тысячи рублей. Серый барабанщик накидывал свои пятьсот рублей, бегал и продавал. Я сидел на скамеечке и принимал от него деньги. Затем мы выходили из клуба за очередной порцией, и все повторялось.

Раз в парадную нагрянули менты-козлы-обычно-злы. Репутация клуба была всем известна, поэтому они иногда совершали вояжи по окрестным подворотням. Я шагнул навстречу, с готовностью подняв руки. Хэндэ хох, Гитлер капут, бабка, яйки, шнеля. Я был чистым. Амплитуда колебаний сердца достигла экстремума. Кардиограмма, сделанная в тот момент, откосила бы меня от армии. За несколько секунд, пока они меня обходили, Серый с проворностью фокусника Акопяна успел выкинуть опасный груз в подвал. Пронесло.

Время протекало почти что весело. Если не считать того, что многие знакомые от недостатка эмоций садились на иглу, как куры на насест. Травка травкой, но это ведь так, для детей. Два моих одноклассника умерли от передозировки. Все кругом торчали на «винте» и предлагали присоединиться. Я наблюдал ходячих трупов в американских зеленых куртках и высоких ботинках на шнуровке со зрачками размером с головку от булавки. Они периодически сваливались с гепатитом, оказываясь в Боткинских бараках, где и подыхали.

На «Приморской» в доме на курьих ножках, больше похожем на космический корабль, жила девушка Ира. Приехав откуда-то из российской глубинки, она сняла квартиру, поступила в институт, и дорвалась до свободного времяпрепровождения, когда не нужно каждый вечер звонить строгому папе с подробным отчетом о своих планах и своем местонахождении. Пару раз я бывал у нее с компанией тех, кому негде приткнуть свою больную голову. Наблюдал за процессом варки белого компота из салутана. Длинное жало шприца прокалывало узкую синюю ленту на сгибе локтя, и очередной претендент на недолговременное счастье отправлялся на встречу со своими грезами. Я смотрел с любопытством. Люди погружались в пучину новых эмоций, становились заторможенными, как кроты.

Квартира являла собой образчик интерьерного минимализма. В комнате кровать и большое зеркало с пахучими пузырьками духов перед ним. Холодильник на кухне никогда не работал, потому что в нем никогда ничего не лежало. Черный чайник, несколько раз сгоревший, в туалете надпись «Поднимай стульчак».

Ира, изменив в организме соотношение лейкоцитов и эритроцитов посредством введения в кровь наркотических средств, произведенных кустарным способом, лезла ко мне в штаны, примурлыкивая. Я уходил в ванну, закрывал дверь на защелку, и погружался с ней в хлорированную воду. Каждый раз она меня спрашивала, почему я не хочу попробовать. Поторчать вместе – это же такой кайф. Каждый раз я говорил, что завтра. У меня всегда была с собой трава, которая открывала мне двери в этот сквот.

– Представь, что мы очутились в другом измерении, где нет никаких правил, где ты ведешь себя так, как тебе хочется. Здесь тепло, уютно. Здесь происходят фантастические вещи. Ты расслаиваешься, тебя становится много, ты можешь заниматься сексом одновременно с сотней партнеров. Каждая часть тебя – как единое целое. Краски сгущаются, пространство наполняется новыми предметами, которые имеют непривычную для нас форму. Тебе нет смысла о чем-то думать, ты разгружаешь свое сознание, оно становится пустым и не тяготит тебя больше дурацкими мыслями. Меня облепила тысяча губ, тысяча языков. Эти ощущения не передать словами, это нужно испытать, прочувствовать, – говорила она, и эхо в ванной создавало реверберацию произносимых ею слов.

Я слушал, и начинал чувствовать потребность в смене системы координат. Мы живем в трехмерном пространстве, и если бы Лобачевского не родила земная женщина, то его породили бы наркотики. В какой точке плоскости я живу?

Наевшись циклодола, я заползал на Ирину спину, и долго не мог слезть, потому что тело не давало мозгу никакой информации о том, скоро ли наступит оргазм. Я смотрел в трехстворчатое зеркало, видел в нем двух особей в обезьяньей позе и пытался сконцентрировать внимание на своих ощущениях, но это было бесполезно. Как будто вата обволокла голову, и рессоры ног амортизировали движения – полное отсутствие статичности, а соответственно, полное отсутствие точки опоры. Кончить я не мог. Разрабатывая молодое влагалище, я совершал трипы в зеркало. Меня тянула за член, как за веревочку, вотчина героини Льюиса Кэрролла. Я трахал Алису, Шалтая-Болтая, Черную королеву, Тру-ля-ля и Тра-ля-ля. В каждой шахматной клетке сидело новое существо с дыркой промеж ног, и дырка эта сочилась, как свежая зарубка на сосне. Смола пахла Ириной промежностью, запах этот аккумулировал все запахи мира, заползал в ноздревые туннели и скатывался в шахту носоглотки. Вселенная сконцентрировалась в головке члена, уместилась в нескольких кубических сантиметрах. Не было Финского залива и квартиры с пожухлыми обоями. Был ковер-самолет в виде кровати, который совершал рейс в толщу фантазий, увязал в меду галлюцинаций. Патока сна наяву вытекала из сот повседневности. Циклодол делал свое дело.

В то утро Ира разбудила меня со словами, что пора выметаться. Я перевернулся на другой бок, мне было не открыть глаза. Сон наползал уверенно, как лед на речку в декабре месяце. Она опять стала трясти меня за плечо. Я откинул одеяло и, не раслепляя век, стал на ощупь искать трусы. Когда наконец растопырил ресницы, то увидел перед собой женщину с неприятным выражением лица – выражением, не предвещающего ничего хорошо. Это была Ирина мама, которая приехала в бывшую российскую столицу проведать дочь. Заодно и меня проведала.

Серый барабанщик, который меня сюда приволок, относился к процессу приема переработанного салутана со скрупулезностью фармацевта. Он всегда носил с собой личный шприц, который никому не давал, всегда ширялся последним. Никогда меня не науськивал.

– Не хочешь – не надо. Дело твое, – говорил он.

Когда Маша заняла территорию моей души целиком и полностью, я поехал к Ире прощаться.

Дверь открыл мужик с мочалкой бороды на лице. Глаза его немигающим взором поприветствовали нового гостя. Я вошел внутрь и тут же наступил на тело неизвестной личности, которая, притворившись половым ковриком, мирно посапывала у самых дверей. Оставалось только ноги вытереть.

Мужик сплюнул и прошел на кухню. Я проследовал за ним. В раковине лежали чьи-то носки, накрывшие грязную тарелку.

– А где Ира? – спросил я.

– Какая Ира?

– Такая. Которая здесь живет.

Мужик почесал репу, как это делают павианы, и кивнул в сторону комнаты. Зайдя в нее, я вскрикнул. На кровати лежала голая Ира, слегка подрагивая. Зубы выбивали чечетку, пальца тряслись. Я не видел ее три недели, и мне казалось, что за такое непродолжительное время человек не может настолько измениться внешне. Лицо осунулось, и приобрело цвет, вследствие которого было непонятно – это синяки под глазами, или один большой синяк разлился кляксой от подбородка до лба.

– Ломает, – послышалось сзади. – Закурить не будет?

До этого мне не доводилось наблюдать наркоманский бодун. Премьерный показ ломки для юного зрителя. В фильме «Игла» все снято вполне правдоподобно. Рядом с кроватью стояла консервная банка, содержимое которой от обилия хабариков и харчи превратилось в пепельный пудинг. «Га… га… го…», – доносилось из непрестанно вибрировавшей Иры. Звук исходил явно не изо рта, откуда-то из пупка. У жизни кончились мелочь, и она стала платить по-крупному.

– А скорую вызвать..? – начал было я и осекся. Мужик продолжал чесать репу, будто она лишаем поросла.

– Закурить точно не будет? – спросил он.

О том, что Ира умерла, я узнал случайно в «Там-Таме» спустя две недели. На улице ковыляли амебы в пальто, сторонясь прямого взгляда. День к основному блюду подал трудноусваиваемый гарнир. Приятного аппетита. Две копейки в письку телефона-автомата, диск вращается от зеро до единицы.