Текст книги "От косяка до штанги"

Автор книги: Павел Перец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Пришли молодые люди с окрестных деревень (поселков, селений, аулов). Среди них был один с нерусским именем. Мистер Х. У него было лицо, за которым сразу же начинались оттопыренные уши. С мистером Y они направились к нам в палату, где застали меня за интимным процессом подстригания ногтей на ногах. Освещала меня свечка для торта (лампочка была умерщвлена на время дискотеки). Мистеры прикрыли за собой дверь и, собирая в полумраке остатки трезвости, стали предъявлять мне претензии о качестве полового обслуживания местного мужского населения питерскими барышнями. Я хотел было отшутиться, уже прицеливаясь к выходу, поскольку компания эта вызвала у меня неприятные ассоциации. Мистер Х пошарил по тумбочкам, схватил какой-то предмет и приставил мне его к горлу. Это была классическая открывашка, которая между ребер не пролезла бы, но кровь с ее помощью пустить можно запросто.

– Может, прирезать? – поинтересовался мистер Х у мистера Y.

– Пусть живет.

Прирезать меня сим предметом было бы сложно. Зато вот ножницами, которые кололи мне зад (я на них сел с перепугу) очень даже возможно. Мистеры покинули помещение, пообещав, что спокойной жизни ни у кого (а у меня особенно) в лагере не будет.

Сидя в темном бараке, я прислушивался к своим ощущениям, которых хватило для того, чтобы пойти к лагерному начальству. Это был жест отчаянья.

С начальством у нас были отношения более чем напряженные. Начальство и молодой трудовой коллектив представляли собой диполь – два электрических заряда противоположные по знаку. Соприкасаться нам было запрещено. Потому что стоило потереть шерстяную тряпочку начальского терпения об эбонитовую палочку нашего тинейджерского беспокойства, как тут же проскакивала искра. Начальство хотело, чтобы дети работали, по ночам спали, чтобы девушки не шарились с местными. Но дети не выполняли стройотрядовские заповеди, что рассматривалось как нарушение административного порядка. Например, такое нарушение.

Детям захотелось выпить, но пить было нечего кроме волжской воды. Денег тоже не было. Поэтому дети расположились на полу, образовав круг из пятнадцати человек, и стали пить ненагруженную алкоголем природную влагу. При этом атрибутика пьянки была тщательно соблюдена (закуска в виде помидорного салата и зажаренных карасей, тосты, чоканье). И надо сказать – торкнуло. Такой коллективный психоз на почве желания опьянеть. Я повторил этот опыт несколько лет спустя, распив три литра бифидока из рюмок. Эффект тот же.

Дети были взяты с поличным на месте преступления лагерным начальником, который готов был головой об стену биться, дабы выискать под матрасами самогон, в тумбочке марихуану, презерватив в подушке. Он вбежал с криком: «Попались!» Схватил бутылку. Понюхал, попробовал, понюхал, попробовал. «Там должен быть спирт. Или самогон». Так говорили его удивленные глаза. Но в бутылке была вода. Самая обыкновенная волжская жидкость. Аш, мать ее, два о. В то, что дети от астраханской хандры начали пить воду, как водку, он так и не поверил. Зато ему пришлось поверить, что открывашкой можно не только банку со шпротами откупорить, но и вены на шее, если она в руках у мистера Х.

Выход был найден довольно простой. Меня пригласили к милиционеру, периодически дежурившему на территории лагеря, и популярно объяснили ситуацию с местным мужским населением (сидело, сидит, будет сидеть). Одна заявка в письменно виде – и от меня отвянут тут же, поскольку этот лист бумаги будет висеть дамокловым мечом над мистером Х и над мистером Y. Я поначалу упирался, вследствие антагонизма моей панковской натуры и милицейских протоколов. В системе моих морально-нравственных ценностей, вытекающих из юношеского максимализма, такого тандема не подразумевалось. Мне было объяснено еще раз, что это единственно возможный выход (мирный) из сложившейся ситуации. Я посоветовался со своими сожителями и написал заяву. Мистеры тут же отклеились от меня, как отсыревшие обои от бетонной стены. Даже свои косые взгляды попрятали в брови.

Ближе к отъезду мы стали запасаться в столовой пустыми коробками из-под геркулеса для того, чтобы использовать их в качестве тары. Трава сохла в укромном месте. Каждый планировал увезти пачек по десять. Надеялись на то, что на вокзале никто шмонать не станет, поскольку погрузка стройотряда в вагон – это психдом. Все шло в нужном темпе. Рассматривались даже варианты запихивания коробок с «овсяными хлопьями» в ящики с помидорами, так, чтобы их не было видно.

Активней воровались арбузы с бахчи. Дети ходили ночью охотиться на зеленых полосатых колобков с розовой мякотью вместо мозгов (у колобка есть мозг?), обернувшись поясами. Это были тренировочные штаны, которые использовались как мешки. Штанины снизу завязывались. В каждую штанину влезало по два больших арбуза – итого четыре. Перекинув получившиеся ноги через плечи, компания людей, которых непременно осудили бы Тимур и его команда, удалялась в сторону лагеря. Здесь мы кормили арбузами девиц, а они кормили нас икрой, которой их снабжали сексуально озабоченные браконьеры. Икра в чистом виде Павлику не шибко понравилась. Может, сработал эффект горожанина, который, приехав в деревню, попробовал парного молока, и чуть не исторг его обратно, настолько он привык к пастеризованным продуктам в упаковках Tetra pak.

Уезжал я с багажом эмоций: потеря девственности, южный загар, прощальный костер, в котором директор лагеря сжег сто пятьдесят коробок из-под геркулеса. Это был неожиданный удар. Засушенная трава, преодолев Россию с юга на север, приобретала приятную для подростка ценность, которую можно было выразить в конкретном денежном эквиваленте. Но мечты обогатиться за счет астраханской флоры улетели вместе с ароматом, который она источала, сгорая под пристальным наблюдением директора и нашими грустными взорами. Запах разлагающейся конопли заползал в ноздри, выдавливая из глаз слезы обиды. В конце концов, на сбор и переработку этого урожая было потрачено достаточно сил и нервов. Пришлось отправляться с грузом помидоров и баклажанов на радость родителей. Мечты о сбыте марихуаны затаились еще на год.

Отрезок седьмой

Воробьи – двукрылые хироманты, изучающие ладонь города, пронизанную линией судьбы по имени Невский проспект. Они медленно падают на мостовые, мягко втыкаясь в асфальт, как ложка в пудинг. Улица утыкана саженцами, у которых вместо ветвей дрыгающие лапки. Рядом идет прыщавый подросток, выдергивает птиц за хвосты, и ест их, словно морковки.

– Не желаешь? – предлагает он мне сочащуюся красным соком тушку.

Я перехожу на другую сторону. Между домов расщелина, в ней виднеется Обводный канал, в котором плавают рыбы. Почему-то вместо чешуи у них перья. Плюшевые головы селедок валяются вдоль набережной, с одной из них играется жирный кот.

– Не желаешь? – предлагает он мне обглоданную рыбью кость, похожую на схематическое изображение елки, которое можно встретить на некоторых топографических картах и рекламах новогодних базаров.

В кафе на столе горстка зубов, сломанный фотоаппарат, коробка с шурупами, плакат с изображением группы Cure. Прямо на лице замакияженного Роберта Смита тарелка с пивом. Клеенка покрыта толстым слоем сала, в нем утоплены жвачки и окурки, будто мамонты во льду.

Я сажусь на стул и уже не могу сдвинуться с места. Тело как будто разобрано по частям. Я – начинка киндер-сюрприза, несколько звеньев от Lego. Рука не принадлежит плечу, она сама по себе. Совершенно не важно, в каком состоянии находятся глаза, в открытом или закрытом. Это космос, где живут кислородные шарики. Ими можно питаться вечно, пока они не закончатся.

На борту самолета голые стюардессы. Кресло, в котором я сижу, зубоврачебное. Одна из стюардесс наклоняется ко мне, шлепнув по щеке своей грудью. В руке у нее теннисный мячик, который она настырно пытается пропихнуть мне в рот между крепко стиснутыми зубами.

– Не желаешь? – в недоумении спрашивает она, после чего садится на меня верхом, и изо рта у нее вываливается длинный, как ремень, язык.

В иллюминаторе трясется крыло, и я опасаюсь, как бы оно не отвалилось. Вспоминается чаша Ереванского аэропорта, откуда мы вылетали, пелена облаков, запах апельсинов в салоне. Этим рейсом меня доставят в черную дыру Веселого поселка, где придется тщательно вспомнить все этапы трипа, чтобы рассказать о них приятелям. Участившееся биение сердца, легкая испарина подмышками, разговор в соседнем купе и шлагбаум в конце тоннеля. Взлетная полоса перерезана рельсами, самолет должен сесть строго на рельсы, строго на рельсы, строго на пластмассовые рельсы, уложенные на пенопластовые шпалы, чтобы не произошло катастрофы. Чтобы все выжили, чтобы все насладились постполетной радостью человека, покинувшего зубоврачебное кресло, обитое жестким брезентом. Сознание восстанавливает привычные для обыденности картины. Я возвращаюсь. На полу обертки циклодола. В зеркале маячит тип с бледным лицом. Он смотрит на меня, а я на него. Пустота.

Отрезок восьмой

«Когда тебе 18 лет, ты куришь анашу, пьешь пиво, тренькаешь на гитаре и тебе говорят: «Ну сделай выбор в жизни», ты так, в легком ахуе, поступаешь в первый попавшийся институт, только чтобы в армию не идти. Пакет анаши стоил три рубля, а бутылка водки – десять. И вот думай, чем тебе заняться»

(из интервью Шнура журналу «Ом» (июнь 2003)).

Трехлитровая банка пива, помноженная на два – приемлемый объем для человека с улицы, зашедшего в бар. Пол-литровая банка – тара, из которой поглощается пиво в баре, потому что кружки ушли погулять в неизвестном направлении. Каждая банка снизу помечена красной краской, словно засохшая кровь прилипла к донышку. Это для того, чтобы банки не ушли вслед за кружками. То есть у хозяев заведения были опасения, что кто-то будет воровать их банки. И они их метили.

В «Трубе» Павлик познакомился с двумя пятнадцатилетними барышнями, одну из которых звали Зайцевой. Они жили на улице Партизана Германа. Туда можно доехать на электричке с Балтийского вокзала, если выйти на станции Лигово. Стали общаться.

В компанию к нам с Мишей набился барабанщик, который стучал только в рабочий и в хэт. Барабанщик тоже жил на улице Партизана Германа. У Миши мы разучивали песни, чтобы играть их в переходе. Менты предъявляли смешные претензии. Например, электричество воруем. Миша предложил оплачивать украденные киловатты.

Играли за идею. Никто не обходил публику с шапкой, выпрашивая купюры и медные кругляки. Но деньги все равно кидали.

Номер журнала «Контр культура». Полномера посвящено Янке и Летову. Статья про Джелло Байафро из Dead Kennedys. Я как раз подбирал на гитаре риф песни «To drunk to fuck». «Посмотрите, во что превратились R.E.M?» – взвывал Байафро к читателю. R.E.M только-только выползли из небытия на российские просторы с песней «Loosing my religion». И оказывается, они уже успели превратиться во что-то не то. Спустя некоторое время, сдружившись с Ministry, Байафро сфотографировался со стоячим членом. А Россия внимала Майклу Джексону и Жене Белоусову, этакой отрыжке «Ласкового мая».

Зайцева была красивой девушкой. Некоторое время ходила, прицепив к джинсам колокольчик, имитируя сексапильную коровку. Постоянно малевала рот. «Я так себя уверенней чувствую». Визжала, когда кто-то оставлял на столе пустые бутылки.

– Денег не будет, – кричала она, хотя денег и так не было.

Была очередная пьянка у меня дома. Беспозвоночные снежинки налипали на остов города, два путника по имени Вано и Панын, снаряженные ключами и подробными инструкциями, направлялись ко мне в квартиру, чтобы сварить макарон, для последующего добавления в них тушенки. Туристический деликатес для урбанистических нищих. Макароны они варили по собственному рецепту, который не требовал воды, то есть просто кидали их в кастрюлю и ставили на огонь. В результате вместо пищи получалась сухая соломка, на которую даже мерин не позарился бы. Я это понял, когда с остальными гостями переступил порог собственного дома.

Паныч, как и подобает шестнадцатилетнему юноше, кричал, что не пьянеет. Я разоблачился до семейных трусов, что делал всегда и везде, поскольку чувствовал себя в таком обличие максимально комфортно. Пили мы так называемую «красную шапочку» – напиток бомжей и законченных алкоголиков. Или спиртовой напиток «Два орла», прозванный так за этикетку с изображением имперского двуглавого герба России. Ядерные смеси. При этом на столе всегда стояла засушенная роза, которую я вынимал с балкона и опускал в вазу, чтоб ее ссохшаяся нога немного отмокла.

Паныч напился и вырубился на тахте. Веселье переместилось на кухню, а мы с Зайцевой, сдвинув поближе к краю одежду Паныча, в которой находилось его тело, возлегли. Тахта приняла три массы, две из которой обладали кинетической энергией, а одна потенциальной. Сила трения между мной и Зайцевой возрастала, атмосферное давление увеличивалось, сопротивление уменьшалось, воздух уплотнялся от винных выхлопов. В тот момент, когда я уже готов был приступить к процедуре секса, Паныча бортануло от края. Он перевернулся на другой бок и со скорченным ртом соорудил у меня на трусах импрессионистскую композицию. Весьма содержательную, если иметь в виду содержание его желудка. Я выскочил из комнаты и помчался в ванну. С моими сексуальными притязаниями на Зайцеву было покончено.

В «Трубе» появился мужчина, которого природа обделила ростом. Звали его Леней. Он ходил с гитарой наперевес и пел песни. Характерная особенность Лени заключалась в том, что во время игры он не зажимал аккордов, работая лишь правой рукой, которая ожесточенно лупила по струнам. Поверх звучания и без того расстроенной гитары, Леня накладывал свой вокал, диапазон которого ограничивался двумя нотами. Таким образом Леня был артистом-универсалом, исполнявшим любую песню, какую не попроси. Миша, здоровался с ним, как с коллегой, и каждый раз говорил:

– Леня, давай «Мальчишник» – «Я хочу тебя».

– Ща, только поднастроюсь, – отвечал Леня, крутя колки, после чего начинал истошно орать, – я имел ее в окне, стоя на голове, я хочу тебя!

Встречались порой уникальные субъекты, которые приехали с другого конца в страны в Питер, как в Мекку рок-н-ролла. Приехали без денег, не имея здесь ни друзей, ни знакомых. Они вписывались по квартирам, где стирали свои посеревшие от времени джинсы. Поскольку джинсы сохнут долго, они сушили их утюгом, проглаживая каждую штанину раз по двадцать восемь. Иногда я давал приют этим деятелям, потому что уезжая в ноль часов ноль минут из центра города, не бросишь на улице человека, которому некуда идти, и который выгребает из урны ее содержимое, дабы обнаружить там недоеденную булку или остатки эскимо. Это называлось «приколоться по ништякам». У всех подобных пришельцев была отличительная черта – не имея средств к существованию, они умудрялись доставать где-то средства, которые позволяли это существование на время скрасить. То могла быть упаковка транков, пакет гашиша, бутылка спирта в конце концов. Реже – кислота или «винт».

Девушка с сальными волосами и дырявыми ботинками была мною подобрана на Климате. Звали ее Настей, она приехала из Самары на перекладных. Цель своего визита в Питер так и не смогла объяснить. Дома у меня Настя первым же делом залезла в ванну и не вылезала оттуда час, пока не перестирала все свои шмотки и все части своего тела. Когда она зашла на кухню, я ее даже не узнал. Посвежевшая, хорошо пахнущая, с мокрыми волосами она лишь отдаленно напоминала зачморенное существо, попрошайничавшее на Невском проспекте. Я жарил картошку и варил сосиски.

У меня есть кое-что, – сказала Настя и полезла в свою котомку, бывшую когда-то рюкзаком.

На столе очутились маленькая колба с круглыми таблетками и бумажный пакет, о содержимом которого даже догадываться не стоило. Я лишь ухмыльнулся. Она была старше меня лет на пять. На руках хиповские фенечки из бисера. Ей ничего не стоило сняться с насиженного места (хотя трудно было представить, что это должно быть за место, которое она может насидеть) и рвануть в другой город. До эпохи интернета, мобильной связи и виагры оставалось несколько лет, когда подобные типы вымерли за ненадобностью. Но тогда я воспринимал их как нечто само собой разумеющееся, уже догадываясь, что рано или поздно сам окажусь в их шкуре, что и произошло чуть позже. Но только моя поездка на другой конец страны была отчетливо мотивирована – конопля. А их вояжи даже паломничеством не назвать. Люди вне системы. То, что называется обиходным в литературе словом маргинал. Люди, которые не искали смысла в этой жизни.

После ужина мы закинулись по таблетке (на все мои вопросы, как они называются, они лишь хитро улыбалась) и выкурили косяк. Какое-то время я пытался сосредоточиться на картинке в телевизоре, но потом рядом присела Настя, сжала мне член своей вымытой детским мылом ладонью и уложила меня в себя, как в кресло-качалку. Тело стало гибким и податливым, как у ртутного Терминатора. У этого секса не было конца.

Ночью я разговаривал с пластинкой Джо Дассена, пытаясь у него выяснить, почему он умер. Джо Дассен не реагировал, видимо, воспринимая мои вопросы так же, как воспринимали вопросы вождя краснокожих горе-похитители из рассказа О’Генри. «А почему апельсины круглые? А почему ветер дует? Потому что деревья качаются?».

Настя уехала в Самару и написала мне оттуда письмо, что выходит замуж. У меня осталась ее фенечка.

Отрезок девятый

Это было ближе к весне. Зайцева давно промывала мне уши словесами об одной своей подруге, которая вернулась из Москвы. Мы постоянно играли в Трубе, я ездил в «Там-Там». Потом эта подруга появилась. Белая рубашка, черная юбка, короткие черные волосы, зеленые глаза. Звали Машей. А меня Пашей. Вот и познакомились.

Я ходил в темно-зеленом плаще, в круглых черных очках, как у кота Базилио, и с длинной челкой. В подкладке плаща всегда имелась заначка с косяком. Так, чтоб менты не нашли. Поселилась в мозгу зубная боль, но что это за боль такая, я не понимал. Нечем еще понимать было. Потом Маша приехала второй раз. Ближе к вечеру. В черной полупрозрачной блузке, демонстрировавшей кружевной черный бюстгальтер. И все остальное черное – туфли, чулки, лак на ногтях.

Прогулялись немного по Невскому. Я уже начал догадываться о природе зубной боли в голове. Зайцева тащила Машу к себе, бросала на меня косые взгляды. Но потом сама куда-то усвистала с очередным хахалем. Мы поехали ко мне. Травы она никогда не пробовала, что меня удивило, поскольку ее в нашей компании не курил только ленивый. Выдули косячок, потом еще один, а потом выдули друг друга.

– Паша, зайка, поставь чайник.

Она произнесла это, сидя на тахте, закалывая волосы на затылке. Междометие «зайка» скосило меня, как пуля травинку, поскольку до этого в уменьшительно-ласкательном режиме ко мне обращалась только мама. Я полез вверх по синусоиде настроения. Выяснилось, что кончились сигареты. Мы вышли на улицу.

Перед домом, где живут мои родители, покоится гора, с которой зимой катаются на санках дети и всякие прочие. За горой ныне можно наблюдать Ледовый дворец. Летом эта земляная насыпь, столь редкая для плоскодонного Питера, зазывает погулять владельцев собак, любовников и местную гопоту.

Мы шли по траве, цвет которой ночью разобрать невозможно. Я пытался любоваться звездами, которые тараканами заползли в пазы неба. Я был близок к обмороку. Это происходило со мной. Сейчас. Это слово, рифмуемое с кровью и морковью, вырастало на языке, и клонило свой стебель к губам, готовое сорваться с них и рухнуть в пропасть назревающего лета. Шептались в ушах недавно произнесенные звуки, елозили на шее отпечатки поцелуев, голова проросла крыльями, готовая слететь с шейного стрежня.

Маша говорила о том, что нужно опять возвращаться на работу, что она расслабилась. Я поинтересовался, что за работа.

– В конторе, – ответила она.

И потом произнесла несколько фраз, которые придавили меня всей тяжестью подросткового разочарования.

Я пытался соотнести то, что мне довелось только что узнать, с тем человеком, который шел рядом. Шестнадцатилетняя девочка. Самая красивая из тех, что мне доводилось встречать в своей жизни. С завораживающим голосом, о котором потом одна моя знакомая сказала: «Я бы влюбилась в нее только за этот голос». Она картавила, шлифуя слова р-содержащие, сглаживая их рычание. Находка для логопеда. И для любого мужика с деньгами. Для любого, кто может позволить себе заказать проститутку. Вниз по синусоиде настроения.

Когда тебе семнадцать лет, то каждого мудака, который трахал твою девушку до тебя, ты воспринимаешь как личное оскорбление. Я получил сотню пощечин за один раз. Самолюбие размякло и растеклось где-то внутри. Раскромсала бессонная тварь карамельные сны под подушкой. Изучаю лунный букварь. Вновь сдружился с чайною кружкой.

Две половинки ночи разделили, распилили счастье, даже не дав возможности опомниться.

Наутро поехали на Петроградку забирать из ремонта ее туфли. У нее вокруг юбки барахтались висюльки, наверное, для пикантности они были помещены на этот кусок материи, облегающий женские бедра. Маша постоянно цеплялась висюльками за мимо проходящих мужиков, что усугубляло мою невеселость. Я встал не то чтобы не с той ноги, я лег не с того боку. Город смердел обыденностью, чавкал хлопающими дверьми автобусов, издавал звуки каменной природы, которую освоили пять миллионов человек. Я положил в карман номер ее телефона, записанный на сигаретной пачке.

Привычное течение жизни оказалось нарушено. В твердом теле зарождавшегося понятия о том, как нужно жить, образовались дыры, из которых вытекал накопленный кислород уверенности в себе.

У Маши было два младших брата, одного звали Юлий. То есть Юля. Уже тогда я смотрел с сожалением на пятилетнего носителя всех возможных кличек в начальной школе. Дети очень внимательны к любым отклонениям от нормы. Помню статью в «Ленинских искрах», где школьница с негодованием писала о своей однокласснице, которая носит крестик. Уж не раз ей говорилось, чтоб сняла, а она ни в какую. А мальчик Юля – первая мишень для подросткового бесовства. И Цезарь не в счет.

У меня в голове стали возникать голливудские планы о том, как я зарабатываю кучу денег, как увожу Машу в теплые края, где не придется вспоминать о ее прошлом.

В квартире, где она жила, были холодные обои и слегка пожеванное стиркой пастельное белье. Там не было ни одной исправной розетки. На кухонной плите всегда горел вечный огонь, иначе, за неимением спичек, можно было остаться без горячего чая. Дом отстоял от улицы Партизана Германа метров на сто, улица Партизана Германа отстояла от моего жилища на полтора часа езды. Нужно было поменять две электрички (подземную и наземную, синюю и зеленую, теплую и холодную), добраться до железнодорожной станции Лигово и, если повезет, проехать три остановки на автобусе. Чаще не везло, и приходилось разминать опорно-двигательный аппарат.

Волосатые ноги, разведенные родители, разные по разнокалиберные глаза, неудачный первый половой контакт, изнасилования. Девушки с таким багажом разных по своей природе характеристик составляют группу повышенного риска. У них есть все шансы стать проституткой. Где-то я об этом вычитал.

Свой первый визит помню хорошо. На кухне чай перетекал из чашки в рот родительницы, я же сидел с Машей в комнате, наблюдая у нее явный сдвиг по фазе, природу которого можно было бы легко обнаружить, пораскинув мозгами по внутренним стенкам черепа и присмотревшись к оберткам, валявшимся на столике. ТА-БЛЕ-ТО-ЧКИ. Но я этого не делал, потому что был парализован весь, за исключением подпупочной области, ответственной за семяизвержение и мочеиспускание. Там происходил акт орального секса, первый в моей жизни. Что потрясло меня больше всего, так это антураж сцены: мама могла в любой момент закончить чайную трапезу и зайти пошуршать своими тапками по комнатному полу, за стенкой мог проснуться Юля и приползти на зов электрического света. Ни того, ни другого не случилось.

Уезжать приходилось с расчетом, чтобы успеть на последнюю электричку. Я позвонил на следующий день, и мои уши проткнул голос Машиной мамы. Маша была не в себе, потому что наглоталась таблеток всяких разных. Раньше за ней подобных пристрастий не замечалось. Я приземлился в их прихожей через два часа и провел в этой квартире двое суток, забив на учебу и ряд обязательств перед своим графиком. Маша спала, потом очухивалась, я вел ее в ванну, где намыливал ей спину, грудь и промежность, испытывая при этом смесь любопытства и робости. Я пытался заботиться, но все мысли мои роились под трусами.

На обоях выписывал маркером строчки, потом отрывал кусок бумаги, скрывавший бетонный позор стены, и, скомкав его, выкидывал в окно. Неугомонный холод проник и в тебя тоже. И организм расколот, и побледнела кожа. И из родной кровати сбежать не так-то просто. Болеющий подросток. Болеющий некстати.

У нее на спине была красная ссадина. Постоянно. Это из-за того, что она мылась в ванной, как в раковине. Душ не работал, его заменяла тонкая струя воды, льющаяся из крана. Она пыталась распределить ее поток по всему телу, для чего садилась на корточки и, съеживаясь в комок, наклонялась в разные стороны, поворачиваясь вокруг своей оси. Вставая, она всегда задевала спиной за кран.

Я пытался забаррикадироваться в комнате от Юлиных поползновений, иногда это удавалось, иногда нет. Маша проявляла чудеса стыдливости, раздеваясь передо мной только при выключенном свете. Это никак не вязалось с ее профессией.

Покинув ее обиталище с еле отапливаемыми батареями, я вернулся в круг повседневности, но голова была полна Машей.

Она отказывалась брить ноги и складывать деньги в кошелек. Так и хранились они по карманам в виде разноцветных оберток. Доставая охапку скомканной бумаги, она могла запросто выдать кассирше сто рублей вместо десяти и наоборот. Кассирша ругалась, разворачивала купюры, пытаясь вернуть им опрятный вид, что было бесполезно.

Ее не раз насиловали. С этого начал первый мужчина, выдав ей тем самым инструкцию на будущее, как нельзя начинать свою половую жизнь. Увы, точка отсчета в таких делах всего одна. Ее же вместо точки угораздило окреститься пятном. Для меня, семнадцатилетнего цыпы, это все было, как обухом по голове. Каждая ступенька в ее парадной была вымазана моими соплями.

Я пытался выпытать, что это был за представитель рода человеческого, который поступил таким неделикатным образом с пятнадцатилетней девочкой. Она, естественно, не помнила. Тип из эфира.

Был в свое время, когда паук, соткавший мировую паутину интернета еще даже не помышлял тянуть свои щупальца к советским телесетям, такой молодежный способ проведения свободного времени, как газета «Сорока», предварившая появление интернетовских чатов. В ней помещались объявления, содержание которых могло бы поконкурировать с монологами Бьюиса и Баттхеда. Мальчики и девочки вырезали купоны, заполняли их загогулинами печатных букв, отправляли в редакцию, и с нетерпением человека, страдающего диареей, ждали выхода номера. Потом читали свои подростковые излияния и были счастливы. Или несчастливы, если их персону кто-то обидел. Сорокоманы встречались каждую неделю то на Черной речке, то в Трубе.

Аналогом «Сороки», только более живым, был эфир. Звонишь на определенный номер и попадаешь в эфирное пространство, где общаешься не с одним абонентом, а сразу с несколькими. И каждый, кто знал этот номер, мог присоединиться к общей болтовне.

У всех эфирщиков были свои клички. Встречались они по субботам на площади перед Финляндским вокзалом, где Ленин тянет руку в поисках еще одной кепки. Наверное, это представляло определенный интерес: посмотреть на персонажей, которых ты не видел, а только слышал. И голос служил единственным источником информации о внешности человека.

Этому типу было под сорокет, он затащил Машу к себе домой. Дело происходило где-то на Гражданке. Она, клуша малолетняя, повелась на россказни бывалого увальня, за что и схлопотала по полной программе уголовного кодекса. Замечательный дебют на арене секса. Я доставал ее расспросами о местожительстве ее первого мужчины, но она даже улицы не могла вспомнить, чего уж там говорить о номере дома и квартиры. Да и прошло с тех пор больше года.

В другой знаменательный раз она села к ментам в «ГАЗон», и те подвезли ее до следующего изнасилования, растянув девочку на троих. Выкинули у станции метро и уехали исполнять опасную и трудную службу, не видную на первый взгляд. Все это я переваривал и пытался понять, какого ж рожна на одну голову, такую красивую и молодую, свалилось столько дерьма.

А потом Маша отправилась в Москву то ли к тете, то ли к бабушке, и там стала зарабатывать деньги нехитрым способом, для которого ни лицензии, ни диплома не нужно. Разумеется, под присмотром заботливого сутенера, обучившего ее азам камасутры по-русски.

По возвращению в Питер, ее угораздило встретиться со мной в тот самый моменту, когда я планировал очередную поездку в Астрахань с длинноволосым парнем, знавшим секрет жизни. Секрет этот заключался в следующем: есть способ избегать конфликтных ситуаций.

Отрезок десятый

Я встречал не так много психически уравновешенных личностей. Мне постоянно приходилось и приходится общаться с истеричками (явными и неявными). Серега был человеком с проволочными нервами, которые загибались в разные стороны, в зависимости от обстоятельств. Эластичность его характера не сразу бросалась в глаза. Поначалу казалось, что человек просто сроднился с марихуаной, которая заменила ему волю и план действий на завтра. Но, познакомившись с ним поближе, становилось понятно, что излучаемый этим типом пофигизм, есть следствие натуры, а не результат внешних воздействий.

Ему было двадцать три года (против моих семнадцати). Он был родом из Москвы, а в Питере просто колбасился, что было свойственно тогда многим москвичам. Лет в шестнадцать ему случилось откровение из неизвестных источников о прелести цветных металлов, которую они приобретают, если сдаешь их в нужные руки. Он еще застал то время, когда, всучив сторожу бутылку водки, можно было ночью подогнать к заводским воротам грузовик, и забить его кузов медными и латунными болванками.

Проблема была в том, что Серега и его коллеги по медному бизнесу, были детьми рок-н-ролла, и являли собой инверсию новых русских. То есть тоже не знали, что делать с такой кучей денег, и тратили их порой самым неожиданным образом. А так же, к великому сожалению, вполне ожидаемым. Серегин приятель, которого я однажды имел счастье лицезреть, умер от передозировки героина в своей собственной квартире, в ванной. Нашли его там только через месяц, когда труп начал разлагаться, распространяя смрад на весь подъезд.