Текст книги "Киндер-сюрприз для зэка"

Автор книги: Павел Светличный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Глава вторая

– Как это называется, Воробцова? Нет, вот ты мне ответь, как это всё называется?

Лина Воробцова принялась теребить край юбки, быстро перебирая его пальцами. Она-то знала, как это называется. Кроме того, она была уверена, что и сама Галина Николаевна прекрасно знала, как всё это называется. Но ещё в глубине души Воробцова, или Птица для всех остальных девчонок её группы, чувствовала, что вступать в долгие объяснения, а тем более пререкания, с вошедшей в педагогический раж воспитательницей-методистом не стоит, чтобы не давать ей возможности сейчас, здесь на месте, начать оправдывать присвоенную ей обитателями интерната кличку «Гальюн». Ибо известно: «Не трожь…», ну и дальше по тексту…

«Методичка» взглянула поверх своего стола и очков на доверчиво поднятое к ней личико Птицы.

– Ну, что ты молчишь, а? Что ты молчишь, Воробцова?

Брови Птицы искривились, губы задрожали мелко-мелко и так же часто замигали ресницы, вот только со слезами вышла заминка. И почему это, когда нужно, они всегда запаздывают? Птица шморгнула носом, судорожно вздохнула и почувствовала, наконец, нужную пелену в глазах.

– Вот только не надо, – лицо Гальюн исказилось в гримасе презрения. Наверное с такой миной сам Константин Станиславский бросал своё хрестоматийное «Не верю!».

– Раньше нужно было хныкать и вести себя соответственно.

Слово «соответственно» прозвучало у Галины Николаевны особенно значимо. С ударениями на всех «о».

Птица тихонько всхлипнула и провела ладонью по глазам. Интересно, что по мнению Гальюн означало «вести себя соответственно»? И почему она должна хныкать тогда, когда к ней пристают мальчишки? Хоть убей, этого Птица понять не могла. Впрочем, она уже давно отчаялась понять логику взрослых.

– Это же надо, – продолжала возмущаться «методичка», – устроить драку и разбить нос Колотову. Да не просто разбить, а сломать. Ужас! Ты знаешь, доктор сказал, что ему нужно делать операцию? Равнять носовую перегородку?

«Красотища, – злорадно подумала Птица. – А не нужно было задирать мне юбку и лезть в трусы».

Она подняла на Гальюн страдающий взор:

– Это не я, Галина Николаевна, – трагически прошептала Птица. – Он же в два раза больше меня. Как я могла…

И всхлипнула ещё раз.

Гальюн с сомнением осмотрела тщедушную Птицу:

– Что, получается он сам себе нос сломал? Так, что ли?

– Сам, – подтвердила Птица, следя за бликами от лампы на лоснящемся угреватом носу «методички». На вид её шнобель был намного крепче колотовского и поломать его было бы не в пример труднее, но Птица ничуть не сомневалась, что и с этой задачей она бы справилась в два счёта.

– Он ко мне задирался, Галина Николаевна, а я побежала к воспитательнице… А-ахх… А он погнался за мной, чтобы ударить, а там… а-ахх… перецепился и лицом об камень. Честное слово. Я даже могу показать, где… А Колотов, когда ударился, ревел и сказал, что специально скажет, что это я его стукнула, чтобы меня наказали…

Птица издала очередной вздох, рассматривая массивную металлическую подставку для ручек на столе «методички». Очень подходяще. Особенно если взять вон за ту торчащую штучку, да как следует размахнуться…

– Хорошо, – алчный блеск в глазах Гальюн поблек, но не исчез насовсем. – Хорошо излагаешь, Воробцова. Если бы я услышала это от кого-то другого, честное слово, поверила бы. Но только не от тебя. Ты уже столько раз нам морочила голову… от тебя постоянно одни неприятности. Как только что-нибудь происходит, там обязательно Лина Воробцова. С тех пор, как ты к нам поступила, количество «че-пе» у нас увеличилось…

Гальюн замолчала, подыскивая подходящий критерий. Сказать «в два» или «в три» раза было бы слишком просто, «в десятки раз» – чересчур преувеличено. Поэтому, немного поколебавшись, она выдала расплывчатое «неизмеримо».

«Подумаешь „неизмеримо“, – продолжала свой безмолвный монолог Птица, потупив глаза и специально не вытирая одинокую слезинку, катившуюся по щеке. – Уж на что прошлый интернат был фу-фу, но этот – настоящая дыра по сравнению с ним. Старшие вон, что хотят, то и делают, а у мальчишек, вообще, ужас полный творится. Заливай мне сейчас про порядок и дисциплину, а то я слепая или дебильная».

Взгляд Птицы остановился на списке телефонных номеров интерната, лежавшем под стеклом на столе Гальюн. Читать номера перевёрнутые вверх ногами было сложно, но это помогало отвлечься от нестерпимо долгих и нудных нотаций. Хотя за все предыдущие нагоняи, полученные в этом кабинете, Птица успела выучить весь список наизусть. Сейчас она просто скользила взглядом по номерам, называя их по очереди и проверяя, нет ли ошибки: «директор», «учительская», «завхоз»…

– В общем так, – прервала её занятие, принявшая наконец решение, «методичка», – от телезала ты отстраняешься. На три вечера. Будешь сидеть в комнате и готовиться к урокам. Заодно и наведёшь порядок в вашем блоке. Понятно?

«Разве это правильно?» – чуть не воскликнула Птица, но её богатый опыт заставил сдержать готовый вырваться крик, сменив его на кивок согласия. Действительно, логики в решении Гальюн было мало. Если Птица виновата, то наказание выходило неоправданно мягким. А если нет, то возникает вопрос: зачем наказывать?

Гальюн дала ещё несколько строгих напутствий, подчёркивая их стуком ручки по столу и сверканием глаз, увеличенных мощными диоптриями. Птица покивала головой, клятвенно заверяя, что больше никогда… никаких нарушений… После чего была выпущена на волю, испытавшей ораторский оргазм и в связи с этим изрядно подуставшей, Гальюн.

Птица вышла в коридор и резонно рассудив, что возвращаться в класс, тем более на математику, просто глупо, спустилась вниз, на первый этаж, и направилась в туалет, где можно было отсидеться до звонка. По дороге она остановилась у большого зеркала в вестибюле и внимательно осмотрела себя. Вроде бы всё в порядке: слёзы высохли, лицо не зарёванное. Птица вспушила роскошные белокурые волосы, сморщила маленький слегка вздёрнутый носик и показала язык своему отражению. Несмотря на столь нежный возраст, не достигший ещё первого десятилетия, она, подобно остальным женщинам, уже чувствовала все выгоды своей внешности и без малейшего сомнения пользовалась ими. И, нужно заметить, это у неё получалось, примером чему служила хотя бы последняя «разборка» в кабинете Гальюн. Любая другая, не обладавшая такой ангельской внешностью и чистым взглядом невинных (при любых обстоятельствах) голубых глаз, получила бы от железной Галины Николаевны по всей строгости местных законов. И хотя за те полтора года, что Лина Воробцова провела в школе-интернате номер три, члены педагогического коллектива успели познакомиться с тактикой её поведения, но привыкнуть к ней они так и не смогли. Благодаря этому Птица до сих пор вела себя и действовала так, как считала нужным, а не так, как предписывали неизвестно кем и для кого придуманные правила внутреннего распорядка.

Птица подошла к двери туалета, оглянулась по сторонам, нет ли кого из училок и воспитательниц, которые имели нехорошую привычку выгонять из этого прибежища всех, находившихся там в учебное время. Коридор был пуст и Птица неспешно зашла внутрь, прикрыв за собой дверь.

Женская туалетная комната являла собой длинное вытянутое помещение с невероятно высоким потолком. По правую руку тянулся ряд кабинок со старинными унитазами, на которые нужно было забираться с ногами, для чего там были сделаны специальные площадки. Кто ставил здесь столь устрашающие и неудобные устройства было непонятно, как и многое из того, что делается в наших попечительных заведениях. По крайней мере, Птице до сих пор было неудобно выбираться на такую махину. Что же говорить о пяти– и шестилетних, которым также приходилось пользоваться этими «удобствами».

Несмотря на идущие уроки, «сральня» не была пустой. В дальнем конце, у окна, стояли и курили Ленка Чупа-чупс и Натаха Плоскогубцы. Прозвища обеих происходили от особенностей их фигур и были напрямую связаны с ногами девчонок. У Ленки, при всей её полноте, ножки были тоненькие, отчего она походила на круглую конфету на палочке, а ноги Наташки точно копировали изгиб вышеупомянутого слесарного инструмента. При звуке открываемой двери Чупа-чупс и Плоскогубцы напряглись и разом повернулись, но, увидев входящую Птицу, поджали губы и вернулись к прерванному разговору. Обеим девчонкам было по четырнадцать, обе были из старшей группы, поэтому обращать внимание на девятилетнюю мелюзгу было выше их достоинства. Тем более, что разговор шёл на весьма увлекательную и животрепещущую тему. Ленка Чупа-чупс, строя из себя многоопытную в сексуальном плане женщину, сообщила, что Колька Маркелов из четвёртой группы предложил ей прогуляться следующей ночью в котельную. Прогулки эти предпринимались с единственной целью, суть которой была ясна всем, как мальчишкам, так и девчонкам. Чупа-чупс, не имевшая на самом деле столь богатого опыта в области секса, как она пыталась представить, делилась с подругой планами относительно предстоящего похода. Плоскогубцы, не имевшая вообще никакого сексуального опыта, ввиду полного отсутствия к ней интереса у пацанов, помогала многочисленными и, как ей самой казалось, дельными советами, втайне сгорая от чёрной зависти.

Птица, не обращая внимания на пренебрежение девчонок, зашла в крайнюю кабинку. Писать ей не очень хотелось, но нужно было, чёрт побери, чем-нибудь заниматься в этом помещении. Не стоять же тупо посреди «сральни», дожидаясь звонка. В свой разговор старшие её не пускают. А курить Птица не привыкла. Пробовала, но ей это не понравилось, хотя многие девочки в их группе уже покуривали.

Она забралась на высокий стульчак унитаза, внутри которого в жёлтой луже плавала тряпка пропитанная кровью. С гигиеническими тампонами в интернате было туго.

«Идиоты, – подумала Птица, сидя на корточках и обхватив колени руками. – Свиньи какие-то. Неужели трудно смыть?»

Подавляющее большинство воспитанников и воспитанниц наплевательски относились к тому, что их окружало. Те, кто попали сюда недавно, сначала держались, а потом, проникаясь общим настроением, сами поступали так же. Интернат, со всей его обстановкой, был для них чужим, они не воспринимали его как дом, а вещи в нём не считали своими. Каждый думал, что он здесь временно, поэтому и отношение ко всему было таким. Зачем беречь что-то, что тебе не принадлежит, тем более если скоро тебя здесь не будет вообще? Птица не питала подобных иллюзий. Она знала, что попала сюда надолго. Но в ней ещё до сих пор жило то, что говорила мама: «Если кто-то – грязнуля, это не значит, что и ты должна быть такой».

Маму Птица помнила хорошо, вплоть до мельчайших подробностей. Лицо, улыбку, тепло рук, старенький халатик, в котором она всегда ходила дома, даже мамин запах, лёгкий и необъяснимо родной, всё это сохранилось в её памяти. Уже больше пяти лет прошло, как маму Птицы сбила «Волга» с пьяным в драбадан водителем, когда она шла, чтобы забрать четырёхлетнюю Лину из садика. Этот вечер был самым страшным в жизни девочки. Она сидела в большой игровой комнате с другими детьми из их группы, которых забирали одного за другим. По мере того, как их оставалось всё меньше и меньше, на душе у Лины становилось всё тоскливее и тоскливее. В конце концов она осталась совсем одна. Ушла даже воспитательница, молодая ещё девчонка, которая, конечно, казалась тогда Линке ужасно взрослой. Ушла, торопясь на свидание, назначенное ей очередным кавалером, и попросив нянечку Нину Григорьевну дождаться маму Лины. Была поздняя осень, темнело рано, и в пять часов вечера за окнами уже стояла глубокая ночь. В игровой зажгли свет. Лина попыталась занять себя сама, но отчего-то у неё стало так холодно и пусто внутри, что она бросила игрушки, села рядом с Ниной Григорьевной и стала терпеливо дожидаться маму. Лина представляла себе, как та сейчас идёт к ней по, освещённым многочисленными витринами и фонарями, улицам города, и очень переживала за неё, потому что уже ночь, а ночью всякое может случиться. Уже потом, немного повзрослев и став Птицей, она поняла, что всё плохое чаще всего происходит при свете дня, но тогда Лине было всего четыре года, и ей было очень страшно.

Они сидели так долго, Нина Григорьевна рассказывала ей сказку. Сказка была про царевича, который добирался на волке в тридевятое царство, Птица до сих пор помнила её. Затем они оделись, и Нина Григорьевна повела Лину домой. Они шли по тем самым улицам, которые Лина представляла себе, сидя в игровой, и девочка с надеждой вглядывалась в лица женщин, шедших им навстречу. Но маму они так и не встретили. И дома её тоже не было. Нина Григорьевна позвонила соседке, чтобы та оставила Лину у себя до возвращения мамы, но та отказала ей, сославшись, что у них в семье кто-то простыл и девочка может заразиться. Поэтому Нине Григорьевне ничего не оставалось, как забрать Лину к себе. Весь вечер она провела в чужой семье среди незнакомых взрослых людей. И этот вечер стал первым в бесконечной череде остальных, положившей начало новой жизни. Жизни девочки, потерявшей маму и дом.

В их квартире после этого Лина побывала лишь раз, на похоронах мамы, во время которых тётя из распределителя, приведшая её сюда, помогла собрать вещи, а затем увела обратно, теперь уже навсегда.

Так Лина попала в детский дом номер два. Родственников у неё не оказалось. Папаша, как теперь понимала Птица, сделал ноги едва ли не во время её зачатия. Дедушка с бабушкой умерли ещё до рождения Лины. Была, правда, мамина тётя, баба Ксеня, обитавшая где-то в Новом Осколе под Воронежем. Поначалу Лину хотели отдать ей, но баба Ксеня жила одна, очень болела, почти не ходила, и комиссия, после долгих дебатов, отправила Лину в детдом. Баба Ксеня так ни разу и не смогла к ней приехать, ноги у неё вскоре отказали напрочь, но письма писала часто, а иногда Птица получала от неё посылки с конфетами и фруктами, купленными на скудную бабушкину пенсию. В одной из таких посылок Птица получила розового зайца, который до сих пор оставался у неё, хотя уже изрядно затёрся и потерял цвет. А в другой – Птица нашла единственную настоящую ценность для себя – фотографию мамы. Мама стояла под большой новогодней ёлкой, держа маленькую Линку за руку и легко улыбалась, чуть-чуть приподняв уголки губ. Когда была сделана эта карточка Лина не помнила, на снимке, если верить дате с обратной стороны, ей было всего полтора года. Баба Ксеня писала, что получила фотографию по почте вместе с письмом от мамы. Кстати, фотографии самой бабы Ксени у Лины никогда не было, с мамой они к ней ни разу не ездили, поэтому как выглядит бабушка Птица представляла только в своём воображении.

В детском доме Лина провела три с половиной года. Тогда это время казалось ей очень тяжёлым. Вспоминая его сейчас, Птица уже не была столь категоричной. Тем более, что сравнение детдома с нынешним интернатом было явно не в пользу последнего.

Конечно, четырёхлетнему ребёнку приходится очень нелегко, когда он попадает от любимой мамы в приютские стены. Жизнь становится с ног на голову, и дело даже не в условиях этой самой жизни. Меняются приоритеты, происходит переоценка ценностей. То, что раньше было хорошо, становится вредным, то, что плохо – необходимым, потому что без этого не прожить. Основные постулаты приютской жизни «Не верь! Не бойся! Не проси!» Лина затвердила насмерть, ещё не зная, что они полностью совпадают с главными правилами жизни в тюремных зонах. И так же, как и там, чтобы жить – приходилось драться. Драться с каждым, не доверяя никому, потому что все были против всех и каждый – сам за себя.

И всё же, условия в детдоме можно было считать относительно мягкими и демократичными. Многие из воспитателей, учителей и нянечек хорошо относились к воспитанникам, искренне пытаясь помочь им. И не их вина, что поломать сложившийся уклад жизни им было не под силу. Они хотя бы пытались.

А затем, в связи с нехваткой средств в городском бюджете, исполкомом было принято постановление о слиянии учебно-воспитательных учреждений. Их детский дом расформировали, и Лина попала в школу-интернат в Рыжеватово. Здесь она впервые до конца прочувствовала, что такое судьба воспитанника, о которой девчонки часто по вечерам пели в слезливых и жалостливых песнях. Что это значит, когда все, буквально все, пытаются доказать тебе, что ты – никто, и ни твоя воля, ни твои чувства, ни желания не стоят ни черта. Здесь Птица столкнулась с такой холодностью окружающих и таким неприкрытым цинизмом, что прежний детдом стал походить на нечто сродни благочестивой монашеской общине. Всё творившееся в этом интернате можно было охарактеризовать одним словом: «мрак». И оставалось надеяться только на то, что ещё шесть с половиной лет – и она вырвется отсюда на свободу. Шесть с половиной лет! Но, когда тебе всего девять – этот срок кажется до уныния бесконечным.

Что касается усыновлений-удочерений, то шансов оказаться в хорошей семье не было почти никаких. А в плохой – хоть отбавляй. Только попадать туда не следовало ни в коем случае. Слишком уж для разных целей брали предприимчивые люди воспитанников интерната. На счету некоторых семей имелось более десятка мальчиков и девочек от 10 до 14 лет. Каким образом им удавалось оформлять документы на усыновление – вслух не говорилось, но было понятно всем. Что происходило дальше с этими детьми никто не знал, но слухи, ходившие по интернату, с каждым годом становились всё страшнее и страшнее.

Птица же как раз приближалась к тому опасному возрасту, когда ею могли начать интересоваться «папики», и это очень беспокоило Лину. Тем более, что и Гальюн, замдиректора по воспитательной работе, и завуч, и сама директор интерната уже не раз за последнее время намекали Птице, что она – один из наиболее вероятных кандидатов на «попадание в семью». То есть, иными словами, администрация интерната будет рада избавиться от неё любым способом и как можно скорее.

Что делать в этом случае, Птица ещё не решила, полагая, что не стоит ломать голову над проблемой до её появления.

В это время размышления Птицы оказались прерваны раскатистым хохотом. Это Ленка Чупа-чупс громко заржала над репликой, которую отпустила Плоскогубцы. Та что-то обиженно затараторила, захлёбываясь словами и глотая окончания.

Птица привстала и натянула трусики. Затем спрыгнула вниз, стала как можно дальше от унитаза и, наклонившись вперёд, дёрнула двумя пальцами за толстую проволоку, прикрученную к дужке сливного бачка. Напор воды здесь был чересчур сильным, и Птица не хотела оказаться забрызганной содержимым унитаза. Услышав надвигающийся рокот, она выпустила проволоку и, ударившись плечом в дверь, выскочила из кабинки.

Чупа-чупс и Плоскогубцы опять пренебрежительно взглянули на Птицу и тут же снова переключились на предмет своего разговора.

При таком раскладе ждать в сортире конца урока было бы и скучно, и глупо, поэтому Птица решила вернуться на математику, всё равно уже самый конец урока. Но прежде она подошла к умывальнику, где неторопливо и тщательно вымыла руки. Затем, помахав ими для просушки в воздухе, так же неторопливо пошла к двери. И, как только Лина открыла её, тишину коридора разрезал пронзительный звонок, эхом отдавшийся от стен, выкрашенных голубой масляной краской. Почти одновременно со звонком хлопнула дверь и послышался топот бегущих ног. Время обеда ещё не наступило, но мальки из младшей группы спешили на положенный им второй завтрак, состоящий из стакана чая с булочкой. Хотя, вспомнила Птица, сегодня на кухню привезли бидон молока. Может оказаться что-нибудь более существенное, чем чай из собранных за лето трав и веточек смородины. Птица повернула к столовой, обгоняемая сосредоточенно сопящими на бегу шестилетками. Видения тарелки молочного супа или, на худой конец, чашки с молоком подстёгивали её, и она, не сбавляя темпа, раздумывала, к кому из работающих на раздатке ей подкатиться.

Уже у самых дверей в столовую, забитых толпой орущих и толкающихся малышей, она нос к носу столкнулась с Жанкой Полуян из их группы, первой поспевшей сюда разведать обстановку.

– Ну, как? – крикнула ей Жанка поверх голов мелкотни, имея в виду разговор с Гальюн. Кричать приходилось громко, перекрывая нарастающий визг.

– Нормально, – бросила ей в ответ Птица.

– Слышала уже? – поинтересовалась Жанка, протискиваясь к ней поближе.

Птица насторожилась:

– О чём?

– Новеньких привезли, – сообщила ей Жанка, ожесточённо работая локтями и отпихивая в стороны особенно настойчивых и пронырливых малявок.

– Блин, – только и сказала Птица.

Известие было не из лучших. Новенькие – это конкуренты, а значит и лишние проблемы, потому что здание интерната, рассчитанное на восемьсот воспитанников, уже вмещало в себя полторы тысячи. В комнатах жили по четыре человека, которые спали на двухъярусных кроватях, но, всё равно, поговаривали о скором уплотнении и новой норме в шесть человек. Хотя им рассказывали, что когда-то в каждой комнате было всего по две девочки.

– Точно, блин, – подтвердила Жанка, врываясь в столовую и с тоской оглядывая столы всё с тем же постылым чаем и булочками. Молока не было и даже не пахло. Если повезёт, получат по стакану за ужином, и на том спасибо.

– Булку будешь? – спросила она, не оборачиваясь.

– Буду, – пообещала Птица. Аппетит её, разыгравшийся при мысли о молочном супе, не желал успокаиваться и был готов на всё.

– К кому пойдём?

Птица оценила посудомоек и раздатчиц, суетящихся возле сверкающей металлом стойки.

– К Егоровне, – вынесла она своё решение.

Девочки переглянулись и целеустремлённо направились к длинному проёму, из которого доносился запах еды.