Текст книги "Можайский — 6: Гесс и другие (СИ)"
Автор книги: Павел Саксонов
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
«На Клейгельса».
«На Николая Васильевича!» – ахнул я, впрочем, признаюсь, даже с каким-то облегчением…
– Считайте, – покачал головой Митрофан Андреевич, – мы этого не слышали! Ведь правда, господа: не слышали?
Мы единодушным хором подтвердили: если Гесс и обмолвился о чем-то, то это как-то прошло мимо наших ушей!
Гесс поблагодарил нас, но все же счел своим долгом пояснить – вы, читатель, понимаете, что и я, не будь такого пояснения, не стал бы об этом писать:
– Вы, господа, неверно меня поняли. Я, конечно, не имел в виду, что весть о покушении на Николая Васильевича сделала мне облегчение. Нет. Просто на фоне Юрия Михайловича [41]41
41 Можайского.
[Закрыть]– а ведь о нем первом я и подумал – Николай Васильевич очень хорошо защищен. Вот я и решил, что заговорщикам будет совсем не так просто подобраться к нему [42]42
42 Поразительная наивность для полицейского. И пусть даже Вадим Арнольдович в записках Сушкина вообще предстает этаким… бессребником что ли, но вряд ли старший помощник участкового пристава, то есть человек, уже немало поработавший и повидавший, мог и в самом деле быть настолько наивным. Тем более что ряд других покушений показал всю уязвимость для террористов кого бы то ни было: высокое положение не только никого не защитило, но и ровно наоборот – стало причиной лишь более жестокого преследования с доведением дела до логичного конца! Пожалуй, всё это лишний раз свидетельствует в пользу предположения, что Никита Аристархович слишком уж увлекся в этой части своих записок, и впрямь превратив их больше в художественное произведение, нежели оставив их подлинно документальными.
[Закрыть]!
– Да поняли мы, Вадим Арнольдович, поняли: шутим мы так…
Гесс еще раз выразил нам благодарность, а затем вернулся к рассказу:
– Талобелова удивило мое удивление:
«Что вас так удивляет?» – спросил он меня.
Я замешкался с ответом, так как и впрямь не находил разумных объяснений: а почему, собственно, целью заговорщиков не мог быть Николай Васильевич?
«Но почему именно он?» – все же продолжал настаивать я. – «Он-то что и кому сделал плохого?»
Талобелов поразился моим словам:
«Вы что же, серьезно это спрашиваете?»
«Да».
«Клейгельс – представитель власти. Этого достаточно. Да и потом…»
Талобелов запнулся, но я уже знал, что именно он скажет.
«… да и потом, – повторил он, – о делишках Николая Васильевича разве что немые не поговаривают!»
Я понял, что Талобелов имел в виду, и поэтому возразил даже с определенной горячностью:
«Да ведь то, что ему приписывают, находится в совсем другой плоскости! Причем здесь революция?»
«А! – отмахнулся Талобелов. – Разве вы не знаете, что для этого люда любой предлог годится?»
Я был вынужден согласиться:
«Да, пожалуй…»
Мы замолчали, вновь превратившись в слух и зрение: за стеклом события текли своим чередом.
Зволянский, наконец, закончил чтение «инструкции».
«Что вы об этом думаете?» – спросил он Молжанинова.
Молжанинов только развел руками:
«Я пытался передать через Брута: это – безумие».
«Но, как мы видим, не сработало?»
«Как видим, нет».
«Гм… вы уверены, что планы теперь не переменятся?»
«Откуда же мне знать? Твердо могу сказать только одно: теперь изменится вообще всё. Действия этого… Гесса раскрыли меня. Наивно думать, что о событиях в моем доме никто не узнает. А как их представить в нужном для меня русле, я и ума-то не приложу! Боюсь, меня уже ничто не спасет!»
Талобелов опять коснулся моего колена:
«Он прав».
«Его… убьют?» – шепотом, словно боясь, что нас услышат, спросил я.
«Кого вы имеете в виду? – уточнил Талобелов. – Клейгельса или Семена?»
«Обоих», – упавшим голосом ответил я.
Талобелов на мгновение задумался, а потом сказал:
«Клейгельса – нет…»
И тут же поправился:
«Вряд ли [43]43
43 Покушения на Николая Васильевича состоялись позже. Точнее – активная подготовка к ним: уже в бытность его Киевским, Подольским и Волынским генерал-губернатором (24 декабря 1904 – 17 октября 1905). Тогда боевики эсеров дважды пытались устроить покушения – 15 и 30 июля 1905 года, – но оба раза они провалились из-за отказа одного из террористов бросить в Николая Васильевича бомбу.
[Закрыть]. А вот жизнь Семена отныне и вправду под угрозой!»
«Что же делать?»
«Вам, – Талобелов издал смешок, – ничего. Вы уже достаточно сделали. А вот нам… впрочем, не обессудьте: я не скажу о наших планах. Довольствуйтесь тем, что план действий на подобный случай у нас, конечно же, есть!»
Но, как оказалось тут же, скрытность Талобелова была ни к чему – Зволянский, не предполагая, что его слышит кто-то еще, говорил весьма откровенно:
«Думаю, вам нужно уехать!»
«Я тоже так думаю, – согласился Молжанинов. – Но давайте хотя бы воспользуемся моим отъездом на общее благо!»
«Что вы предлагаете?»
«Я отправляюсь в Венецию!»
«В Венецию!» – воскликнул Зволянский. И добавил после небольшой паузы: «Вы уверены?»
Молжанинов откусил огурца, прожевал с аппетитным даже из-за стекла хрустом и, плеснув себе водки – жестом он предложил налить и Зволянскому, но тот – тоже жестом – отказался, – проговорил с расстановкой, тщательно выговаривая слова:
«Да, уверен. Нам, Сергей Эрастович, просто не представится другая такая возможность. Еще несколько дней и… вы понимаете!»
Зволянский помрачнел и принялся расхаживать по кабинету.
«Черт бы побрал этого Гесса!» – проворчал он. – «Надо же, как не вовремя!»
Молжанинов пожал плечами:
«Да, всё теперь кувырком. Но если и ехать, то теперь – обязательно!»
«Вы правы! – Зволянский остановился подле стола. – Езжайте!»
«Я бы хотел, – попросил тогда Молжанинов, – чтобы вы проследили за выполнением некоторых моих поручений… по хозяйству».
Зволянский в удивлении вскинул брови:
«По хозяйству?»
«Да. Вам нужно проследить, чтобы кое-какие сделанные мною распоряжения о благотворительных отчислениях не остались невыполненными. Ничто другое меня не интересует».
«Например?»
«Мы – вы это знаете – использовали гимназию Видемана и лично ее руководителя, Павла Александровича [44]44
44 Висковатова. Об этом см. выше.
[Закрыть]. Неудобно получится, если… это останется без благодарности!»
Зволянский прищурился:
«Так ведь никто в гимназии понятия ни о чем не имеет!»
«Ну и что? Любой долг красен только платежом. Я давал на гимназию деньги, помог Павлу Александровичу кое-каким оборудованием…»
«Этим вашим чудо-проектором!»
«Да… и я хочу, чтобы деньги в гимназию продолжали поступать. На случай… э… внезапного отъезда у меня были заготовлены особые счета – как ими воспользоваться, вы найдете в адресованной вам записке…»
«В какой еще записке? Я ничего не получал!»
«Получите!»
«Да не проще ли сказать всё прямо сейчас?»
«Я написал всё загодя, нет смысла повторяться!»
Зволянский усмехнулся:
«Предусмотрительный вы человек, Семен Яковлевич! Ну, нет так нет… Что-нибудь еще?»
«Да». – Молжанинов немного помедлил. – «Если Кальберг…»
Я вздрогнул: вот оно! Кальберг! Но ответ Зволянского меня разочаровал – Сергей Эрастович попросту отмахнулся:
«О Кальберге больше не беспокойтесь. Не сегодня-завтра его схватят либо Чулицкий, либо Можайский. Другого, поверьте, уже не дано. Кальберга можно считать вне игры: он выведен из строя!»
«Вы в этом уверены?»
«Абсолютно!»
Молжанинов хмыкнул:
«Ну-ну… мэтр!»
Зволянский не понял – впрочем, как не понял и я это последнее замечание Молжанинова – и вспыхнул:
«Мэтр? Что вы имеете в виду?»
«Анекдот мне тут по случаю рассказали…» – ухмылка Молжанинова стала откровенно издевательской.
Зволянский нахмурился:
«Что еще за анекдот?» – голос Сергея Эрастовича стал холоден.
Молжанинова, однако, это обстоятельство ничуть не смутило: он уже изрядно выпил, изрядно опьянел и чувствовал себя запанибрата со всем миром.
«Запомните, дети! – Молжанинов начал рассказывать анекдот. – Только полный дурак и невежда может быть уверен в чем-либо абсолютно… Вы в этом уверены, мэтр? – Абсолютно!»
Сидевший рядом со мной Талобелов хихикнул.
Зволянский побледнел.
У меня, замечу, душа ушла в пятки: настолько дикой и невозможной показалась мне эта выходка Молжанинова!
«Милостивый государь! – отчеканил Сергей Эрастович. – Запомните: стараясь меня оскорбить…»
«Ничуть не бывало! – перебил Зволянского Молжанинов и вдруг заговорил с отнюдь не хмельной рассудительностью. – Я всего лишь привлекаю ваше внимание к вполне очевидной и реальной проблеме. Если Кальберг, несмотря ни на что – ни на этого вашего Чулицкого с его ищейками, ни на Можайского, этого любителя домохозяек, – все-таки уйдет, у нас – не только у меня, заметьте! – возникнут крупные неприятности. Если он прежде меня доберется до Венеции, дело можно будет считать проваленным окончательно!»
Зволянский присел на краешек стола, от его обиды не осталось и следа:
«Да, это – правда», – сказал он. – «Тем более что…»
«Конечно, – продолжал, не слушая Сергея Эрастовича, Молжанинов, – у нас еще есть в запасе эта паршивая овца, Некрасов…»
«Да нет же! – воскликнул, теперь уже перебивая Молжанинова, Зволянский. – Нет у нас больше Некрасова!»
Молжанинов так и подскочил и даже выронил из пальцев остатки огурца:
«Как – нет? Что вы такое говорите?»
«Зарезали Некрасова».
«Как – зарезали? Когда?»
«Минувшей ночью».
«Где? Кто?»
«Во дворе гимназии… а кто – неизвестно».
Молжанинов едва ли не зарычал:
«Кальберг!»
«Очень может быть», – нехотя согласился Зволянский.
«Вот вам и Чулицкий с Можайским!»
«Его – Некрасова то бишь – Чулицкий и нашел!»
«Да толку-то от того, что нашел! Зарезанным!»
«Но он нашел и письмо…»
«Какое еще письмо?»
«Самойлову».
Молжанинов тут же умерил пыл:
«Ах, вот как! И что же в этом письме?»
«Всё, как мы и предполагали. Встреча состоялась».
«Черт побери!»
«Да».
В кабинете воцарилась тишина. Зволянский и Молжанинов молча смотрели друг на друга, а чиновники – оба – на них не обращали вообще никакого внимания, разбирая какие-то бумаги и делая из них выписки.
«О чем они?» – спросил я Талобелова.
Старик помялся, но все же ответил:
«Видите ли, Вадим Арнольдович, как и положено в таких случаях – я о революциях говорю, – подполье – лишь видимая часть айсберга. А под водой и кое-что еще имеется!»
«Что?»
«Иностранцы».
«Разведка?»
«Она самая: куда же без нее!»
Я сжал кулаки:
«Так вы еще и в шпионаж вовлечены?»
«Не в шпионаж, – поправил меня Талобелов, – а в борьбу с ним. Точнее, в борьбу с подрывною деятельностью некоторых… гм… наших партнеров!»
«Партнеров? – не понял я. – Каких еще партнеров?»
Талобелов улыбнулся:
«Ну как же! Немцев – наших близких и нам по-домашнему родственных…ах, Вадим Арнольдович, извините!»
Я мотнул головой:
«Неважно… продолжайте!»
«Англичан…»
«И эти?»
«А как же!»
«Кто-то еще?»
«Французы…»
«Да ведь, – изумился я, – мы с ними в наилучших отношениях! Я даже слышал, что ожидается визит…»
«Да-да! – с иронией подхватил Талобелов. – Ожидается. К нам жалует Лубе – самолично [45]45
45 Эмиль Лубе, Президент Франции в 1899 – 1906 годах. В 1902 году посетил с официальным визитом Россию.
[Закрыть]! Но что с того?»
«Но ведь это… низко!»
Талобелов хохотнул:
«Когда-нибудь бывало иначе?»
Я поежился:
«Ужас какой!»
«Это, – в тон мне подхватил Талобелов, – еще не ужас. Куда ужасней другое!»
«Что может быть еще ужасней?»
«Польские националисты! – ответил Талобелов. – Вот где настоящий кошмар!»
«Так значит, Кальберг, – я начал прозревать, – из них?»
«Вот именно!»
«И он действует…»
«Из личной ненависти. Да: это – очевидно».
«А за ним…»
«За ним стоят англичане. Как известно, еще со времен Петра великобританцев хлебом не корми – дай поинтриговать против России!»
«А все эти преступления…»
«Как! – воскликнул Талобелов. – Вы всё еще ничего не поняли?»
«Не до конца», – признался я. – «Даже, пожалуй, единственное, что я понял, – это место Молжанинова. Он – получается – Кальбергу никакой не компаньон. Он – подсадная утка. Верно?»
Талобелов посмотрел на меня со смесью насмешки и неудовольствия:
«Э, сударь… – протянул он. – Какая еще подсадная утка? Семен – один из самых отчаянных и мужественных людей, какие только встречались мне на моем веку! За исключением разве что Ивана Дмитриевича. Да-с… Иван Дмитриевич… тот был совсем сорванец!»
«Сорванец» из уст Талобелова прозвучало так, что я поневоле улыбнулся. А тут мне в голову пришло и то, что вообще-то и сам Талобелов – «сорванец» ничуть не меньший! Недаром же он стал настоящей легендой, а потом… потом… и вовсе выкинул этот свой фокус с исчезновением или гибелью! И ради чего? Уж не ради ли того, чтобы заняться расследованием куда более серьезных преступлений, чем обычная уголовщина? Правда, не всё сходилось по датам, но я отталкивался только от известных мне фактов, а ведь немало могло быть таких, о которых я, что называется, ни сном, ни духом!
Талобелов, похоже, уловил нить моих рассуждений и любезно внес кое-какую ясность:
«Да, сударь, вы правы, – сказал он. – Мне пришлось забросить уголовный сыск ради сыска политического, но, видит Бог, это получилось… почти случайно и уж точно не по моей собственной воле. Если вы сейчас подумали о том – а вы, я вижу, подумали! – что перед вами – героическая личность, то вы, мой милый, жестоко ошибаетесь и делаете мне незаслуженный комплимент. Впрочем, сейчас – не место и не время вдаваться в биографические рассужения!»
Я попытался посмотреть Талобелову в глаза, но он отвел взгляд. Значило ли это, что и его самоуничижение – не более чем игра? Не знаю!
«Так что же со всеми этими пожарами?» – вернулся я к ранее заданному вопросу.
Талобелов пожал плечами и, в сущности, повторил свой прежний ответ:
«Странно, что вы до сих пор так ничего и не поняли!»
«Но разъясните же наконец!»
Тогда Талобелов вздохнул:
«Мы были вынуждены способствовать всему этому… ужасу…»
«Как! – воскликнул я. – Вы… вы…»
Талобелов кивнул:
«Да. К сожалению».
«Но зачем, прости, Господи?»
«У нас не было выбора».
«Да как же так?»
«А вот так!» – Талобелов снова вздохнул. – «Вот так», – уже чуть ниже на тон повторил он. – «Иначе мы не могли подобраться к Кальбергу».
Талобелов понурился, а я смотрел на этого странного и – мне начинало казаться именно так! – не вполне здорового человека.
«Вы с ума сошли?» – прямо спросил я.
«Почти», – неожиданно согласился Талобелов. – «Иногда я тоже так думаю. Что за безумие – ради раскрытия одних преступлений совершать другие, причем… не менее, возможно, тяжкие! Скажи мне кто-нибудь такое всего лишь несколько лет назад, и я бы сам рассмеялся ему в лицо, а потом, не колеблясь, заковал его в кандалы! Да, сударь, было бы именно так. А теперь… вы сами видите: перед вами – человек, повинный в стольких злодействах, что он и сам уже им счет потерял! Сколько их было? Двадцать? Тридцать? Может быть, сорок?»
Меня передернуло:
«Вы о погибших или только…»
«Да как угодно: что трупов, что самих преступлений нагромоздилось изрядно».
Я все еще не верил своим ушам:
«Талобелов! – я схватил старика за его сухую, покрытую пятнами руку. – Немедленно скажите, что всё это – неправда!»
Но старик отдернул руку, а другой, наскоро перекрестившись, так же скоро провел по лбу:
«Правда, сударь. К моему сожалению».
«Но, – не сдавался я, – там, в кабинете, Молжанинов и вы… вы оба говорили совершенно иное! Вы же сами обратили мое внимание на то, что ни один из людей Молжанинова в преступлениях не участвовал! Вы же сами – сами! – дали ясное свидетельство этому! Все, кого мы подозреваем и кого вот-вот возьмем, все они – приспешники Кальберга, а не Молжанинова! Так что вы теперь такое говорите? Зачем? Почему?»
Новый вздох:
«Вы, сударь, неверно меня поняли. Конечно же, мы сами – ни я с Семеном, ни наши люди – ни в каких преступлениях не участвовали. Мы не совершали поджоги, не совершали убийства намеченных жертв. Это – чистая правда. Но мы не только обо всем этом знали, но и…»
«Что? Что?»
«Потворствовали всему».
«Как?»
«Да очень просто! Что же вы такой непонятливый!»
Талобелов, только что едва ли не смиренный и полный раскаяния, вдруг резко переменился, став агрессивным. Он вскочил с табурета и, нависая надо мной, наставил на меня указательный палец с таким видом, будто собирался пронзить меня. Его глаза сверкали. С губ полетела слюна.
«Государственная необходимость! Вы знаете, что это такое? Вы понимаете разницу между жизнью человека и жизнью отечества? Между бренностью одного и бесконечностью второго? Вот вам весы»… – Талобелов чашками сложил ладони и вытянул их ко мне. – «…положите на эту чашу гнилого субъекта или младенца, или истеричную барышню, или стоящего на краю могилы старика… да вот хотя бы меня! А на эту – всё то, что славно в веках и должно в веках оставаться! Всё то, без чего сами жизни что барышни, что младенца, что старика не имеют никакого смысла! Ну! Положили? Какая из чаш перевешивает?»
Я молча отшатнулся, едва не упав с табурета.
Талобелов, однако, не отступал:
«Вы сами-то, сударь, вы сами – неужто позабыли слова присяги? Неужто собственную жизнь и собственные интересы, свою, наконец, мораль ставите выше государственной необходимости? А как же, позвольте спросить, вот это…»
И Талобелов процитировал:
Во всём стараться споспешествовать, что к пользе государственной во всяких случаях касаться может!
Я ахнул: никогда еще не доводилось мне слышать настолько извращенное толкование присяги!
«Вы – не согласны?» – спросил Талобелов, отступая – слава Богу – на шаг.
Я, как и он до меня, поднялся с табурета. И теперь уже я нависал над ним, а не он надо мной. По крайней мере, так могло показаться, потому что комната, в которой мы находились, была уж очень невелика и мы, даже стоя в чем-то вроде шага друг от друга, едва не касались друг друга телами.
«Вы, – сказал я, – положительно сошли с ума».
Талобелов уперся руками в мою грудь и попытался меня оттолкнуть. К моему удивлению, сил в старике оказалось предостаточно, но все же не настолько, чтобы сдвинуть меня с места…
– Гм!
Чулицкий, глядя на отнюдь не выдававшегося телесными особенностями Гесса, хмыкнул, но ни сам Гесс, ни кто-либо еще не обратили на Михаила Фроловича никакого внимания. Гесс так и вовсе даже не прервался:
– И все-таки я покачнулся: Талобелов, силы которого удвоились, а то и утроились – не то безумством, а не то и отчаянием, – толкал меня и толкал, а затем набросился на меня с кулаками. Он начал лупить меня по мундиру, затем ухватил за плечо и попытался сорвать погон. Мое терпение лопнуло, и я сам оттолкнул его.
Сил во мне оказалось поболе, чем в этом безумном старике, и он, поддавшись толчку, отлетел к стене. Точнее, определение «отлетел» тут не годится из-за малых размеров помещения. Правильнее сказать – не удержался на месте и грохнулся спиной о стену. Какое, однако, определение ни использовать, удар получился значимым: Талобелов, согнувшись пополам, сполз на пол и, скрючившись, застыл.
Я шагнул к нему, склонился и подхватил за голову: на меня смотрели мутные, бессмысленные глаза. На губах Талобелова пенилась кровь.
– Только не говорите, – вскричал Митрофан Андреевич, – что вы его убили!
Гесс покачал головой:
– Нет-нет, Митрофан Андреевич, что вы! Кровь явилась результатом всего лишь того, что он прикусил губу, а бессмысленность взгляда – очевидным свидетельством психического расстройства.
Митрофан Андреевич поморщился:
– Бедняга… – пробормотал он и отвернулся в сторонку: я успел заметить, что в уголке глаза нашего бравого брант-майора сверкнула слезинка.
– Да, конечно, – уже в спину полковнику заметил Гесс, – бедняга. Но – опасный и непредсказуемый. Знаете, что он попытался сделать?
Митрофан Андреевич не ответил, но вместо него поинтересовался я:
– Что же?
Гесс повернулся ко мне:
– Зарезать меня!
– Ого!
– Да, представьте себе!
Гесс расстегнул портупею, сдвинул шнур револьвера [46]46
46 Револьвер за кольцо в рукоятке крепился к длинному шнуру, который, в свою очередь, петлей надевался на шею.
[Закрыть]и расстегнул три или четыре пуговицы сюртука.
Я подошел поближе и невольно вскрикнул. На мой вскрик подбежали и все остальные, так что вокруг Вадима Арнольдовича немедленно собралась гудящая толпа.
– Господи! Да что же вы все это время молчали!
– Вам нужно к доктору!
– Доктора! Доктора!
– Шонин! Где Шонин?
– Будите его!
Кто-то – кажется, это был Монтинин – схватил спавшего на диване Михаила Георгиевича и попытался поставить его на ноги. Попытка не удалась, но, тем не менее, Михаил Георгиевич хотя бы разомкнул глаза и, удерживаясь головой в ладонях штабс-ротмистра, вопросил с изумлением:
– Ч-ч-то п-п-роисходит?
– У нас раненый!
– Р-ане-ный? Г-где?
– Да вот же! – Монтинин повернул голову Михаила Георгиевича в сторону Гесса. – Вадим Арнольдович!
– Д-да? А ч-ч-то с… с… с ним?
– Да просыпайтесь же наконец!
Иван Сергеевич начал стаскивать Михаила Георгиевича с дивана. Михаил Георгиевич оказывал отчаянное сопротивление, но силы были уж очень неравны: в конце концов, он грохнулся на пол.
– Что вы делаете? – заорал он тогда благим матом. – Не трогайте меня! Оставьте меня в покое! Что за издевательство! Вам это даром не пройдет!
Монтинин присел рядом с доктором на корточки и повторил:
– У нас – раненый!
Михаил Георгиевич замотал головой:
– Ну так пригласите к нему врача! – воскликнул он и повалился на бок.
Монтинин посмотрел на нас с отчаянием:
– Не могу ничего с ним сделать!
– Господа, господа! – попытался успокоить нас Гесс. – Ничего страшного! Со мною всё в порядке! Это – простая царапина! Не нужно врача!
Но то, что мы видели собственными глазами, напрочь расходилось со словами Вадима Арнольдовича: его сорочка под сюртуком до такой степени пропиталась кровью, что оставалось только дивиться – как несчастный Вадим Арнольдович до сих пор не лишился сознания от потери крови! Удивляло и то, что крови совсем не было видно с внешней стороны мундира, но это, похоже, объяснялось всего лишь добротностью и толщиной сукна. Теперь я понял, почему Гесс, едва он вошел в гостиную, показался мне настолько бледным: при такой-то кровопотере чему же удивляться?
– Да говорю же, господа, – не сдавался, тем не менее, он, – простая царапина! И кровь давно перестала идти! Не нужно врача!
Тогда вмешался Можайский: он разогнал всех нас от Гесса, а самого Вадима Арнольдовича чуть ли не силой подвел к креслу и заставил в него усесться.
– Ну-ка, посмотрим…
Гессу пришлось подчиниться.
Можайский – на удивление умело – произвел быстрый осмотр, во время которого, впрочем, Гесс дважды или трижды поморщился от явно нестерпимой боли. Наконец, его сиятельство вынес вердикт:
– Рана и впрямь не смертельная, но крайне тревожная. Налицо – воспаление… подайте мне водки!
Это уже было обращено к кому-нибудь из нас, и тогда Чулицкий, оказавшийся ближе всех к бутылкам, подхватил одну из них и отдал ее Можайскому.
Его сиятельство смочил водкой носовой платок и аккуратно отер им края раны. Гесс едва не закричал.
Когда кровь была смыта, уже и все мы смогли рассмотреть почерневшую краями плоскую дыру под ребром Вадима Арнольдовича, причем – черная краями – сама рана имела очень нехороший вид: набухла и пошла какими-то радужными пятнами.
– Чем же он вас так пырнул?
– Отверткой, – ответил Гесс.
Я удивился:
– Чем-чем? – переспросил я.
– Отверткой, – повторил Гесс. – Инструмент такой с плоским шлицем. Для нас это – редкость, но много где встречается.
– С ума сойти!
– Да уж…
Тем временем, Можайский продолжал обрабатывать рану, а когда закончил, попытался соорудить что-то вроде повязки. Удалось ему это не очень – подручные материалы оказались не слишком годными для такой задачи, – но в целом всё стало выглядеть намного пристойнее.
– Вот так! – Можайский отодвинулся от Гесса и осмотрел дело своих рук. – Сидите и не размахивайте руками. А завтра – к врачу! Я лично за этим прослежу!
– Но…
– И никаких возражений!
Гесс смирился. Сидя в кресле, он принял такую позу, чтобы как можно меньше тревожить рану, а предложение обратиться за квалифицированной помощью уже не встречало в нем сопротивления. Возможно, он и сам понимал, что дела с его раной обстоят совсем не так благополучно, как этого хотелось бы и ему самому – в первую, разумеется, очередь именно ему самому!
Кто же мог знать, что уже вскоре последовавшие события никак не позволят Гессу отправиться в больницу или хотя бы в частный кабинет?
Однако, давайте, читатель, продолжим по порядку.
Итак, Вадим Арнольдович расслабился в кресле, а я, подав ему стакан, попросил его вернуться к рассказу:
– Как же так получилось, Вадим Арнольдович? – спросил я. – Раз уж Талобелов скрючился на полу…
– Да вот так и получилось! – по лицу Гесса пробежала гримаса. – Моя вина: не доглядел.
– А все же?
– Склонился я над ним… он показался мне таким беспомощным, таким жалким в своем очевидном безумии, что я даже устыдился! Как я мог, – подумал я, – применить физическую силу против него? А он… он…
– Ударил вас этой… как бишь ее! – отверткой?
– Вот именно. Едва я наклонился к нему, его бессмысленный вот только что взгляд наполнился свирепой злобой, а в следующий миг я ощутил, как в меня вонзилось железо! Я – насколько сумел – отскочил, но было поздно. На какое-то мгновение я даже подумал, что потеряю сознание – настолько мне было больно! – но, вероятно, инстинкт самосохранения оказался сильнее. Я понял вдруг совершенно отчетливо: если я упаду без чувств, тут мне и придет конец.
Талобелов распрямился подобно пружине. Он вскочил на ноги и, по-прежнему удерживая отвертку в руке, налетел на меня, то норовя попасть мне в глаз, то проткнуть мне грудь.
Я отбивался, как мог. И, слава Богу, отбился!
– Что с Талобеловым? – на удивление строго в сложившихся обстоятельствах спросил Митрофан Андреевич.
– Ничего, – ответил Гесс.
– Он что же – ушел?
Я понял, что удивившая меня строгость полковника была адресована не Гессу: Митрофан Андреевич обозлился на собственного кумира – того, кто еще десять минут назад казался ему воплощением тайны и доблести.
– Ну… да, – признался Гесс.
Брови Митрофана Андреевича сдвинулись:
– Не могу осуждать вас, но…
– Вы не поняли, – перебил полковника Гесс. – Я был вынужден его отпустить. Если бы не эта – крайняя – нужда, никуда бы он от меня не делся!
Теперь уже Митрофан Андреевич удивился:
– Вы его сами отпустили? Зачем? Какая нужда заставила вас это сделать? О чем вы говорите?
Гесс пояснил:
– Я не мог его задержать. Если бы я это сделал, я бы не только раскрыл свое присутствие в доме – а ведь я уже давным-давно должен был уйти! Я бы не только выдал и то, что стал свидетелем беседы Зволянского и Молжанинова. И даже не только то, что мне раскрылась пусть, очевидно, и не вся, но все-таки правда… нет! Задержав Талобелова, я бы поставил под удар и без того уже практически проваленную операцию по спасению нашей страны!
Прозвучало это весьма патетически, но смеха ни в ком не вызвало. Напротив: и сам Митрофан Андреевич, и все мы – остальные – смотрели на Гесса очень внимательно и серьезно.
– Да, господа! – продолжал, между тем, Гесс. – Ведь этот Иуда был прав, когда говорил о присяге… пусть он ее и исказил до омерзения, но в целом – в целом! – он был прав! Что следует поставить выше: собственные желания или благо Отечества? Вот как звучал вопрос по-настоящему. И вы, господа, понимаете, что ответ на него может быть только один – разумеется, благо Отечества.
Талобелов, какой бы скотиной он ни оказался на деле – или насколько бы он ни сошел с ума – работал на это самое благо, и работа его еще далеко не была окончена. Ему…
– Но убийства, Гесс, убийства!
– Да, – согласился Гесс, – это ужасно. Но с этим-то уже ничего поделать было нельзя. Передо мной лежал свершившийся факт: прошлое оказалось на одной чаше весов, будущее – на другой. И я не только это понял, я понял и то, что Талобелов, который вдруг перестал на меня нападать, проник в мои мысли!
– Час от часу не легче… – пробормотал Митрофан Андреевич, без всякого, впрочем, осуждения.
– Он проник в мои мысли и даже усмехнулся: с ним произошла очередная мгновенная перемена – он перестал казаться безумцем, снова приняв вид нормального человека.
«Вижу, вы изменили мнение на мой счет?» – спросил он меня, усмехаясь.
«На ваш – нет», – ответил я. – «Но выбора, похоже, у меня и нет… мне придется вас отпустить!»
«Вы уверены?»
«Да».
Талобелов спрятал отвертку в карман и даже помог мне осмотреть рану. И это он остановил лившуюся ручьем кровь.
«Ничего страшного, сударь, – сказал он, закончив осмотр и врачевание, – могло быть и хуже».
Я только крякнул.
«Напрасно вы злитесь… – Талобелов говорил совершенно искренне: наверное, это – особенность всех сумасшедших. – Напрасно вы злитесь: я ведь не ради себя стараюсь. И против вас лично не имею вообще ничего!»
«Премного вам благодарен!» – съязвил я, но ирония получилась какой-то неубедительной.
«Уходите?»
И тут меня осенило: да с чего же мне уходить? И я, уже подошедший было к двери, вернулся к стеклу и решительно уселся на табурет:
«Нет, – твердо ответил я, – остаюсь!»
Талобелов кивнул:
«Разумно».
И сел на свой табурет.
Так мы вновь оказались подле стекла – плечом к плечу. И так мы вновь превратились в зрение и слух.
– Ну вы даете! – восхитился Монтинин.
Гесс слегка порозовел, что придало его бледному лицу оттенок какой-то рафаэлической стыдливости:
– Мне было неприятно, но…
– Я бы тоже не ушел!
Монтинин подошел к Гессу и, склонившись над ним, схватил его руку и затряс ее.
Можайский предостерегающе вскрикнул, но было поздно: Вадим Арнольдович из розового сделался зеленым и заорал.
Монтинин ошеломленно отскочил.
– Простите, простите, я не хотел… – залепетал он.
– Брысь! – рявкнул Можайский.
Монтинин мгновенно ретировался, укрывшись за спиной поручика.
– Как вы?
Гесс, еще не вполне оправившись, только кивнул:
– Ничего…
Можайский отвернулся от своего помощника и взглядом поискал штабс-ротмистра. Найдя его за спиною поручика, он погрозил ему сначала кулаком, а потом – очевидно, смягчившись – пальцем.
Монтинин выглядел смущенным.
– Вот я вас! – к угрозе жестом добавил Можайский и словесную угрозу. – Тоже мне – почитатель нашелся!
– Юрий Михайлович, – жалобно заговорил Монтинин, – честное слово: я не хотел. Просто… просто…
– Голову Бог на плечи посадил не только для того, чтобы волосы расчесывать! Еще и затем, чтобы в оба смотреть! И думать – хотя бы изредка… Впрочем… – Можайский неожиданно усмехнулся, – иные скажут, что это – думать – совсем уж не обязательно! Опасное это, говорят, занятие!
Монтинин, ничего не поняв из последней тирады, растерялся:
– Юрий Михайлович, я… – начал он, но Можайский его перебил.
– Ладно, забудьте! – сказал он и, отвернувшись от поручика и спрятавшегося за ним Монтинина, вновь повернулся к Гессу. – Стало быть, герой вы наш, вы не ушли?
– Нет.
– И можете рассказать нам, что происходило в кабинете дальше?
– Да.
– Ну так чего же вы ждете?
Гесс опять слегка порозовел:
– Да, конечно… на чем я остановился?
– Ни на чем. Вы просто уселись на табурет, а Талобелов уселся рядом с вами.
– Ах, ну да… Не знаю, сколько – пока длились наш спор и схватка – и чего мы пропустили, но в кабинете всё шло своим чередом. Оба чиновника уже буквально тонули в бумагах – столько их набралось для какого-то таинственного разбора, – а Молжанинов, снуя по кабинету, всё подкладывал и подкладывал им новые папки и подшивки. Этот удивительный процесс заинтересовал меня настолько, что я не смог не спросить у Талобелова:
«Чем они занимаются? Что это за бумаги?»
«Это, – ответил Талобелов, – собранная нами картотека. Ну, и еще кое-что… всевозможные досье: на наших иностранных «друзей» и на кое-каких из наших собственных «патриотов». К несчастью, взять и просто переместить все эти бумаги из дома в Министерство невозможно. Здесь они находятся в полной безопасности, а в Министерстве сразу же станут… гм… публичным достоянием… вы понимаете?»
Я, думая, что понимаю, кивнул:
«Опасаетесь утечек?»
«Их тоже, – кивнул в ответ Талобелов, – но не только. Как это ни прискорбно, но вынужден констатировать: мы – я говорю в общем – странные люди. Стоит каким-нибудь проходимцам посулить нам что-нибудь вроде вечной дружбы, как мы – по феерической какой-то доброте душевной – тут же распахиваем перед изолгавшимися вконец негодяями наши архивы, отдаем им наши самые дорогие секреты. И ведь что удивительно: сколько уже раз мы попадались на этом, а всё никак не усвоим урок – нет у России и никогда не будет искренних друзей или хотя бы доброжелателей. И нет нам никакой нужды делиться подлинными богатствами в обмен на обещания морковки».
