Текст книги "Можайский — 6: Гесс и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Павел Саксонов-Лепше-фон-Штайн
Можайский – 6: Гесс и другие
Сериал на бумаге

Карл Станиславович! Прошу Вас, самостоятельно задайте перцу Можайскому – мне, вы понимаете, не с руки – и этому его помощнику, будь он неладен! И еще одна просьба частного характера, если позволите: не могли бы Вы – лично или через нашего князя – прояснить некоторые обстоятельства яхтенного похода Лобанова-Ростовского, в котором участвовал ныне покойный отец В.А. Гесса? Интересующие меня детали я сообщу дополнительно.

Клейгельсъ

P.S. И вот еще что: Гесс, конечно, лопух, но Вы не слишком усердствуйте: хорошие надежды подает человек.

Выдержка из рапорта барона фон Нолькена К.С.

… чем явно нарушил данные ему инструкции. Со своей стороны, именно это и следует рассматривать в качестве причины того, что наш человек оказался под арестом, а далее – в неподготовленном и спешном отъезде. Также считаю нужным отметить тот факт, что грубое вмешательство в дела иного, нежели ему определенного, порядка привело к гибели человека, известного под псевдонимом «Брут» и находившегося в разработке…

Настоящим прошу определить меру взыскания или наказания старшему помощнику участкового пристава к.а. Гессу.

Полицмейстер IV отделения бар.Нолькенъ

Выдержка из рапорта Гесса В.А.

На состоявшемся в ночь перед указанными событиями совещании я получил ясные и не допускающие двоякого толкования приказы моего непосредственного начальника – его сиятельства подполковника князя Можайского Юрия Михайловича. Это значит, что вся ответственность за случившееся лежит на мне одном и только я должен понести соответствующее моему проступку наказание.

Старший помощник участкового пристава коллежский асессор Гессъ

Дурак ты, братец Вадим Арнольдович!

Можайской

– Митрофан Андреевич! – снова позвал я, впрочем, не решаясь тронуться с места.

На этот раз полковник обернулся:

– Ну, что еще?

– Совсем из головы вылетело…

Взгляд Митрофана Андреевича, только что отсутствующий, стал скептическим:

– Из головы?

– Да… то есть…

Я покраснел, в полной мере осознавая неловкость моего положения.

– Да говорите уже наконец!

– Я так ничего и не понял насчет семи тысяч… тех, что Анастасия внесла в эмеритальную кассу. Зачем она это сделала? Точнее – зачем Кальберг принудил ее это сделать?

Митрофан Андреевич пожал плечами:

– Я не вдавался в детали на этот предмет, но из того что я понял…

– Да-да, Митрофан Андреевич! Что вы поняли?

Моя попытка подлизаться заставила полковника усмехнуться: он явно начал оттаивать.

– Из того, что я понял, следует только одно: этим маневром Анастасия отвлекла от себя внимание надзорных служб, которые иначе могли заинтересоваться: откуда, собственно, у сестры нижнего пожарного чина столько движимого и недвижимого имущества? А семь тысяч – что ж: вот они, на виду, и все отданы на благое дело. И ведь семь тысяч – вполне разумное или, что правильней, вполне возможное для нижнего чина накопление. Другое дело, что Анастасии всё равно пришлось отказаться от прежнего своего общества. Она справедливо заметила Кальбергу: мол, вопросов не избежать. И вот – чтобы вопросы не провоцировать и чтобы на них не отвечать – Анастасия и выскользнула потихоньку из ставшего для нее привычным круга: жен, матерей, сестер и детей всех тех, кто был сослуживцами Бочарова. Коснулись мы этой темы разве что вскользь, но Анастасия, как мне показалось, была опечалена тем, что осталась совсем одна. Стоимость денег оказалась великовата. На этом – всё?

Я искренне поблагодарил Митрофана Андреевича, пусть даже – признаюсь – его пояснения не показались мне ни ясными, ни исчерпывающими.

– А теперь…

Со своего стула поднялся Гесс:

– А теперь, полагаю, мой черед!

Я согласился:

– Да: если Митрофану Андреевичу нечего добавить…

Полковник погрозил мне пальцем:

– Нечего, Сушкин, нечего!

– …тогда, Вадим Арнольдович, вам слово.

И вот здесь, дорогой читатель, я вынужден сделать отступление. Дело в том, что рассказ Вадима Арнольдовича был не только краток, но и чрезвычайно неполон: по вполне понятным причинам. Всё, что произошло с Вадимом Арнольдовичем после того, как Молжанинов застрелил «Брута», можно уложить буквально в пару слов. И этими словами станут «допрос» и «рапорт». Потому что – и это очевидно – никто не собирался давать Вадиму Арнольдовичу разъяснений. Скорее даже наоборот: было сделано всё, чтобы еще больше сбить его с толку.

Отсюда возникает резонный вопрос: как именно следует поступить, чтобы до вас, читатель, донести не обрывки картины, а хоть что-то подобное ее полноте?

Если просто переписать рассказанное Гессом, получится совсем не то. Но если добавить то, что лично мне тало известно позже и из других источников, получатся сумбур и сумятица.

В общем, дорогие мои, я в полной растерянности!

Есть, конечно, и третий путь – вложить в уста Гессу и другим чужие слова, распределив их между ними так, чтобы всё выглядело более или менее естественно. Но ведь тогда – не правда ли? – окажется, что я написал роман или повесть. Говоря иначе, художественное произведение, а вовсе не достоверный отчет! Ибо откуда в романах взяться достоверности? Приучен ли кто-то из нас доверять романам? Даже господин Верн – автор восхитительных и глубоко провидческих приключенческих книжек (за исключением разве что книг о профессоре Лиденброке [1]1
  Персонаж романа Ж. Верна «Путешествие к центру Земли».


[Закрыть]и мсьё Ардане [2]2
  2 Персонаж романа Ж. Верна «Путешествие с Земли на Луну».


[Закрыть]) – даже он вряд ли может претендовать на звание летописца, оставаясь – обеими руками и головой – в баснопишущем цехе [3]3
  3 Из предложения видно, что Никита Аристархович, будучи в целом очень высокого мнения о научно-технической стороне книг Жюля Верна, совершенно не верил в возможность космических полетов или спуска в жерла вулканов. И это тем более странно – во всяком случае, в том, что касается космических полетов, – что имя Циолковского было уже достаточно известным.


[Закрыть]!

Кто из нас не мечтал, особенно в восторженных юношеских летах, о полете на воздушном шаре [4]4
  4 Имеется в виду роман «Пять недель на воздушном шаре» (Cinq semaines en ballon), впервые переведенный на русский язык практически сразу же после выхода романа на французском языке в 1864 году и известный читателю тех поколений под названием «Воздушное путешествие через Африку».


[Закрыть]или о путешествии через весь известный человечеству населенный мир [5]5
  5 Роман «Вокруг света за 80 дней».


[Закрыть]? Кто не следил с замиранием сердца за плаваниями капитана Немо [6]6
  6 Роман «Двадцать тысяч лье под водой».


[Закрыть]или перипетиями организации колонии на необитаемом острове предприимчивыми американцами [7]7
  7 Роман «Таинственный остров».


[Закрыть]? Кто не сопереживал экспедиции лорда Гленарвана [8]8
  8 Роман «Дети капитана Гранта».


[Закрыть]и не восхищался благородным мужеством Дика Сэнда [9]9
  9 Роман «Пятнадцатилетний капитан».


[Закрыть]? И кто же не знает капитана Гаттераса [10]10
  10 Персонаж романа «Путешествие и приключения капитана Гаттераса».


[Закрыть]?

Но, тем не менее, кто, положив руку на сердце, может сказать, что все описанные в книгах господина Верна вещи – правда, а не вымысел? Разве помогла выдающемуся французу репутация человека, способного заменить собою всю Академию [11]11
  11 Французскую Академию. Никита Аристархович говорит об упорных слухах, сопровождавших творчество Жюля Верна на протяжении всей жизни писателя (умер в 1905 году). Согласно этим слухам, «Жюль Верн» было не более чем псевдонимом, за которым скрывались члены Академии, чем – якобы – и объяснялись всеохватывающая тематика произведений и поразительная достоверность в разнообразных деталях. Впрочем, определенная правда в этих слухах была: по ходу создания своих книг Жюль Верн действительно консультировался с крупными, нередко – выдающимися, учеными своего времени. Именно им принадлежат разнообразные математические, физические и т.п. расчеты. Именно они снабжали Верна известиями о новейших открытиях и достижениях.


[Закрыть]?

Скажу как на духу: я, разумеется, был бы не прочь заслужить репутацию, подобную репутации господина Верна. Но, будучи репортером, а не писателем, с известными поправками. А именно: я бы хотел, чтобы меня считали таким человеком, который тщательно выверяет факты и преподносит читателям только то, что в полной мере соответствует действительности. Но именно потому-то я и не могу прибегнуть к третьему открывающемуся передо мной способу подачи материала – превратить сухой, основанный только на фактах, отчет о событиях в полностью или отчасти художественное произведение!

Что же мне делать? Никакого пристойного выхода из ситуации я не нахожу. Ни один из вариантов мне не подходит. Верите ли, читатель? – хоть откладывай в сторону перо и бумагу и вовсе не готовь к печати главу о Вадиме Арнольдовиче! Но ведь и это – никакой не выход. И даже хуже: слабость, проявленная, можно сказать, на боевом посту! Ибо кто, как не мы, репортеры, находимся на передовой новостей и событий и призваны оповещать о них наше общество?

– Я готов! – сказал Вадим Арнольдович, замещая в центре гостиной Митрофана Андреевича. – Но, господа, вынужден предупредить: кое-какие детали к уже известным я, разумеется, добавлю, однако в целом мой рассказ вряд ли внесет полную ясность в уже сложившуюся у нас картину. По крайней мере, вряд ли он станет для вас откровением.

Можайский:

– Говорите, Вадим Арнольдович, мы вас внимательно слушаем. Тем более что именно вам выпала нелегкая доля… э…

– Крупно проштрафиться! – с грустной улыбкой закончил за его сиятельством Гесс.

Можайский тоже улыбнулся – губами, – одновременно прищурив глаза, чтобы хоть так притушить их собственную жуткую улыбку:

– Полно, не берите в голову: с кем не случается!

Чулицкий фыркнул:

– Действительно, Вадим Арнольдович: не берите в голову! При Можайском сам Бог велит вам сохранять спокойствие. Как говорится, если начальник таков, подчиненному ли выбиваться из ряда?

Гесс нахмурился. Чулицкий поспешил отвернуться, не преминув, однако, фыркнуть еще раз. Можайский же помахал рукой, как будто прощаясь с уходящим вагоном:

– Кажется, ты, Михаил Фролович, обещал помалкивать!

Чулицкий вновь обернулся и фыркнул в третий раз:

– Помолчишь тут, да-с! Никакого терпения не хватит!

Инихов:

– Господа!

– Курте свою сигару, Сергей Ильич!

Инихов бросил на Чулицкого лукавый взгляд и тут же окутался клубами табачного дыма.

Можайский подошел к Гессу и хлопнул его по плечу:

– Начинайте с Богом!

Гесс кивнул и действительно начал.

– Когда Молжанинов застрелил Брута, я было подумал, что и мне приходит конец. Но, как это ни странно, Молжанинов отложил револьвер и даже отодвинул его по столу как можно дальше от себя.

«Поздно, – сказал я в телефонную трубку, обращаясь к Зволянскому, – он только что застрелил человека!» Но взгляд мой при этом был устремлен на Молжанинова и, полагаю, в первые мгновения преисполнен ужаса.

Ибо – да, господа, признаюсь, не стыдясь: струхнул я изрядно! И хотя на меня не раз наставляли дуло, не говоря уже о том, чтобы стрелять, но никогда еще этого не делал миллионщик, которому – я готов был ручаться! – за деньги простилось бы всё. Чувство было на редкость неприятным; я даже ощутил, как правое колено начало предательски подрагивать. Но – а вот это скажу без ложной скромности – я быстро взял себя в руки. И как только это случилось, я преисполнился гнева – того, какой греки называли музическим, имея, очевидно, в виду то, что он посылается богами [12]12
  12 Вероятно, Вадим Арнольдович отсылает слушателей к началу «Илиады» Гомера, в переводе Гнедича звучащему так: Гнев, богиня, воспой Ахиллеса…Богиня – муза, к которой обращается Гомер. Но если так, то гордость Вадима Арнольдовича не очень, а точнее – совсем непонятна. Этот «музический» гнев – явление отрицательное, ниспосланное на погибель, а не ради спасения. Гнев, в который был ввергнут Ахилл, стал началом жестокой распри между предводителем греков Агамемноном и самим Ахиллом – наиболее могучим воином из явившихся к Трое героев. Распря же, в свою очередь, привела к немалым бедствиям, едва не погубившим всё предприятие. Кроме того, Феб (Аполлон) – бог солнца, – вняв молитве оскорбленного грубым отказом Хриса, наслал на греков чуму. (Хрис – жрец Аполлона – явился в лагерь греков с просьбой к Агамемнону вернуть плененную им дочь, Хрисеиду. Агамемнон отказал). Таким образом, выходит и вовсе страшная картина: «музический» гнев – гнев, несущий смерть.


[Закрыть]!

Как бы там ни было, но я, отшвырнув телефонную трубку, буквально навалился на стол, подхватил с него револьвер, сунул его – револьвер этот – себе в карман, а затем, не глядя уже на Молжанинова, бросился к Бруту…

– Вот это, – Можайский, – напрасно!

– Юрий Михайлович, я…

Можайский снова похлопал Вадима Арнольдовича по плечу и, щурясь, чтобы притушить улыбку в глазах, пояснил:

– Лишиться такого помощника, как вы, Вадим Арнольдович, решительно не входит в мои планы. Поэтому запомните на будущее… нет! – Можайский усмехнулся. – Зарубите себе на носу: не поворачивайтесь спиной ко всякого рода мерзавцам, не убедившись верно в том, что они совсем безоружны! Ведь что могло получится?

– Я…

– А получиться, – не обращая внимания на явный протест Гесса, продолжил Можайский, – могло вот что!

– Юрий Ми…

– У Молжанинова мог оказаться другой револьвер: хоть в ящике стола, хоть в кармане. Мог оказаться нож…

– Но…

– Не спорьте, Вадим Арнольдович! Не спорьте. Мог оказаться.

– Да я…

– А вы, – Можайский особенной интонацией выделил это «вы», – повели себя неразумно. О чем вы думали, когда бегом отправились к Молжанинову, вместо того чтобы мои поручения исполнять?

Гессу пришлось признаться:

– Я думал… я думал, что он и есть тот таинственный человек, через которого клиенты выходят на Кальберга!

– Говоря проще, вы полагали, что Молжанинов – преступник!

– Ну… – смущение, – да.

Можайский направил указательный палец вверх и произнес назидательно:

– Вот видите!

– И все же…

– А дальше он прямо на ваших глазах убил человека!

– Да, но…

– А вы, не обыскав его, не обездвижив, повернулись к нему спиной!

– Юрий Михайлович! – в голосе Гесса появилась такая настойчивость, игнорировать которую Можайский уже не смог.

– Ну? – спросил он. – Ну?

– Да ведь Зволянский сказал мне, чтобы я ничего не предпринимал и просто дожидался прибытия либо его самого, либо чиновника для поручений!

Можайский, невольно отступив на шаг, всплеснул руками:

– И что с того?

– Ну как же…

– Вадим Арнольдович! Дорогой вы мой! – Можайский опять приблизился к Гессу. – Что вы такое говорите? На ваших глазах человек, подозреваемый вами в совершении тяжких преступлений, спокойно, хладнокровно – непринужденно, можно сказать – застрелил собственного служащего, проявив при этом изрядную меткость, а вы положились на приказ Сергея Эрастовича, который ни сном, ни духом…

– Зволянский…

– Сергей Эрастович находился в нескольких верстах от вас. Вам самому не интересно, какой была бы его реакция на обнаружение еще и… вашего трупа?

Гесс вздрогнул.

– Что, неприятно?

Во взгляде Гесса появилась нерешительность:

– Приятного, конечно, мало. Однако, Юрий Михайлович, ситуация была необычной: вы должны с этим согласиться! Молжанинов – по заверению Зволянского – вовсе не был обычным преступником…

– Это вам Сергей Эрастович по телефону сказал?

– Нет, но…

– «Нет, но…» – передразнил Гесса Можайский. – В тот самый момент, когда вы – по вашему же выражению – отшвырнули трубку, схватили револьвер Молжанинова и, сунув его в карман, бросились к вашему убиенному приятелю, вы знали, что Молжанинов – преступник… э… не совсем обычный?

– Нет.

– Ведь поэтому-то – и снова по вашему же признанию! – испугались?

– Да.

– И даже без чувства ложной скромности поведали нам, как справились с собственным страхом?

– Я…

– Так с чем же, а главное – зачем вы спорите?

Можайский, перестав щуриться, посмотрел Гессу прямо в глаза. Тот снова вздрогнул.

– Слушайте, Юрия Михайловича!

Гесс оборотился, на вынувшего изо рта сигару и переставшего дымить Инихова.

– Слушайте, слушайте! – повторил Сергей Ильич. – Вы поступили необдуманно…

Смешок:

– Ему, – Чулицкий, – не привыкать!

Можайский:

– Михаил Фролович!

Чулицкий в очередной раз фыркнул и в очередной же раз отвернулся.

Инихов, улыбнувшись, закончил:

– При других обстоятельствах необдуманность вашего поступка, Вадим Арнольдович, могла бы стоить вам жизни: Юрий Михайлович прав. Да и в том случае, если бы даже вы наверняка знали, что лично вам Молжанинов не опасен, полагаться на такую убежденность не стоит. Ошибиться так легко…

– В общем, – подытожил Можайский, – больше так не делайте!

Гесс вздохнул:

– Если меня вообще оставят на службе…

– Простите?

– Я говорю: если меня после всего случившегося вообще оставят на службе, а не вышвырнут взашей, тогда уж впредь я буду осторожней. Обещаю.

Чулицкий повернулся обратно – лицом к Гессу и Можайскому – и посмотрел на Вадима Арнольдовича внимательно.

Стоя под этим откровенно оценивающим взглядом, Гесс явно испытывал неловкость, но молчал.

Наконец, Чулицкий – уже без фырканий и насмешек – сказал:

– Глупости. Никто вас ни в какую шею не вытолкает!

И вдруг, после непродолжительной паузы добавил:

– А хотите, я лично дам вам рекомендацию?

Гесс смутился:

– Михаил Фролович, я очень признателен вам, но…

Чулицкий, едва ли не копируя на свое лицо доброе выражение лица улыбавшегося Инихова, тоже улыбнулся, и его собственное лицо вдруг приоткрылось необычными для посторонних чувствами – и добротой, и отзывчивостью, и чем-то еще, что лично я навскидку определить не смог, но что мне, тем не менее, понравилось:

– Я, пожалуй, скоро уйду [13]13
  13 См. ранее. Михаил Фролович и правда вскоре оставил службу.


[Закрыть], поэтому бояться мне совершенно нечего. В отличие от Можайского, которому еще служить и служить…

– Михаил Фролович!

Чулицкий отмахнулся:

– Да знаю я, Можайский, знаю! Знаю эту твою… гм… «нашекняжесть». Так что ли просто тебя обожают и все твои нынешние, и все ушедшие? Ты не смотри на то, что я с тобой постоянно собачусь: характер у меня такой – ничего не попишешь…

Можайский моргнул.

– …вечно ты лезешь всех защищать и всех под крыло берешь! Даже странно, как тебя самого до сих пор не поперли…

Улыбка Михаила Фроловича стала еще шире.

Можайский закусил свою нижнюю пухлую губу.

– …и ведь что удивительно: никто, насколько мне известно, и рапорта на тебя за твои безумства еще ни разу не накатал! Это тем более странно, что – уж поверь мне, моралист несчастный! – люди в массе своей вовсе не добры, а злы. И завистливы – аж страшно порою бывает. А вот поди ж ты!

Можайский опять моргнул.

– Сколько тебя знаю, не перестаю удивляться!

Тогда Можайский пожал плечами:

– Возможно, Михаил Фролович, это потому, что я не считаю людей в массе своейзлыми?

– Нет, – парировал Чулицкий, – тут что-то другое. Обаяние странное, я бы сказал. То ли совесть пробуждающее, то ли… жалость.

– Жалость?

– Ну да, именно жалость.

– Ко мне?

Чулицкий кивнул:

– К тебе, к кому же еще?

Если бы лицо Можайского, изуродованное несчастьем на море, могло нахмуриться, Можайский непременно бы нахмурился. А так – получилось всего лишь, что его разбитые брови чуточку только сдвинулись с места, отчего и без того глубокие и придававшие лицу неизменно мрачное выражение морщины и шрам у переносицы стали еще глубже:

– Что ты мелешь? – спросил Можайский, впрочем, не агрессивно.

Чулицкий покачал головой:

– Да ведь с тобой – всё равно что ребенка сладкого лишить! Сморишь на тебя и думаешь: давненько в мире не было таких блаженных. А блаженного обидеть – грех немалый на душу взять. Почище, чем человека зарезать!

Инихов поперхнулся дымом.

Митрофан Андреевич кашлянул и провел рукой по своим усам.

Можайский оглянулся на того и другого и спросил, обращаясь к обоим разом:

– Вы тоже так думаете?

Оба поспешили сделать вид, что не расслышали вопрос.

Тогда Можайский обратился ко мне:

– А ты что скажешь, летописец?

Я растерялся и поэтому ответил не сразу.

С одной стороны, в словах Чулицкого определенная доля правды была: Можайский действительно производил впечатление Дон Кихота современности, и это его донкихотство прямо-таки бросалось в глаза. Но с другой, Можайский – в отличие от своего ламанчского родоначальника [14]14
  14 То есть самого Дон Кихота.


[Закрыть]– явным сумасшедшим не был. Даже наоборот: иные из его поступков выдавали в нем человека ухватистого, ловкого и на редкость здравомыслящего. И вообще Можайский не забывал о себе. И пользоваться преимуществами своего, пусть и скромного, положения тоже умел. А заодно и теми преимуществами, какие давались ему обширными от рождения связями в обществе: родственными, свойственными, дружескими и даже просто приятельскими. Как это происходило, вы, читатель, видели, скажем, на примере посещения Можайским Императорского яхт-клуба: будь Можайский заурядным Дон Кихотом – а таких (Михаил Фролович, считая их явлением редким, на мой взгляд, глубоко ошибался) совсем немало… будь, повторю, Можайским заурядным Дон Кихотом, его и на пушечный выстрел не подпустили бы к Собранию этого клуба, и князь Кочубей – эта великосветская лампа накаливания – уж точно не отложил бы все свои планы, чтобы встретиться с ним!

Я растерялся, не зная, что и сказать.

– Ну? – поторопил меня Можайский. – Что же ты молчишь?

– Видишь ли… – нерешительно начал я. – Ты, разумеется, не ребенок.

– Какое откровение!

– Но…

– Что?

– Михаил Фролович прав: люди к тебе тянутся, а это неспроста. Не бывает так, чтобы симпатию испытывали все и… – я запнулся, подбирая слово, – безотчетно. Это что-нибудь да значит. Но что? – вот вопрос! И, если честно, ответа на него я не вижу. Мне ты кажешься человеком незаурядным, но хоть убей: ума не приложу, почему!

Можайский отвернулся от меня, вновь сосредоточившись на Михаиле Фроловиче:

– Ладно, – заявил он, – так что там у тебя для Гесса?

Вадим Арнольдович сделал движение вмешаться, но Можайский и Чулицкий – одновременно – шикнули на него, требуя не лезть.

– Я подам собственный рапорт, – ответил Можайскому Михаил Фролович, – в котором представлю твоего помощника в наилучшем свете. А ты не суйся: всему рано или поздно приходит конец. И это – не тот случай, чтобы рисковать. Дело не просто серьезное. По вскрывшимся обстоятельствам, оно имеет чрезвычайную государственную важность. А вмешательство твоего помощника…

Чулицкий на мгновение замолчал.

– …наше вмешательство, – тут же поправил он самого себя, – если и не окончательно что-то там сорвало, то уж точно – нанесло почти непоправимый или с большим трудом поправимый вред. Такое даже тебе не простится.

Пауза.

– А мне – всё равно. Я, пожалуй, решил окончательно: ухожу. Мне и слово. Так что, – теперь Михаил Фролович обращался уже к выглядевшему совсем несчастным Гессу, – не переживайте, Вадим Арнольдович: всё будет хорошо. На службе вы останетесь. Это я вам обещаю!

Можайский подошел к Чулицкому и – без слов – пожал ему руку.

Эта сцена показалась мне настолько трогательной, что у меня рука не поднялась вымарать ее из записей. И пусть она к описываемым мною событиям не имеет прямого отношения, мне показалось, что оставить ее, подать ее благодарному читателю – мой долг. Не только репортера, но и человека.

Итак, то и дело вспыхивавшие между его сиятельством и Михаилом Фроловичем препирательства наконец-то завершились самым приличным, хотя и неожиданным образом. До сих пор мне почему-то казалось, что не слишком приятная ворчливость начальника Сыскной полиции и его склонность к нападкам по поводу и без непременно выльются в какой-нибудь скандал – тем более грандиозный, что недовольство этими качествами Чулицкого копилось долго: не только в Можайском, но и в других. Но, к счастью, я ошибся, недооценив ни самого Михаила Фроловича, с которым до сих пор сталкивался лишь мельком – сравнительно с этим долгим и обстоятельным совещанием в моей гостиной, – ни его собственное если и не донкихотство – как у Можайского, – то уж качество бескорыстного жертвователя – точно. И это было тем менее простительно для такого стреляного воробья, как я, чем больше я мнил самого себя знатоком человеческих душ и сердец.

Возможно, и это мое отступление является лишним ad plenam [15]15
  15 В полной мере, в полном объеме.


[Закрыть]. Но – пусть, тем не менее, будет: quocumque aspicio, nihil est, nisi pontus et aer [16]16
  16 Прямая цитата из Овидия ( Скорбные элегии, I, 2).Наиболее известный ныне перевод – Шервинского: Взоры куда ни направь, всюду лишь море и небо…Однако более верный (и тот, который мог знать Никита Аристархович) – Фета: Всюду, куда погляжу, одно только море да небо…


[Закрыть]. Оно само собой затеряется в пене и ветрах. А нет, значит так суждено [17]17
  17 Смысл этого добавления чрезвычайно темен: невозможно с определенностью сказать, что же Никита Аристархович имел в виду. Однако по смыслу приведенного отрывка можно предположить, что Сушкин, готовя свои записи к печати (и не зная еще, что цензура их не пропустит), втайне надеялся этим отступлением то ли оправдать своего друга – несмотря ни на что, то ли опасался не «достучаться» до читателей, а может, просто сожалел про себя, что не уделил достаточно внимания тому же Михаилу Фроловичу Чулицкому. В любом случае и как бы там ни было, налицо – довольно пессимистичный взгляд на окружающую действительность.


[Закрыть].

– Брут, – после всех перипетий и неожиданных сценок продолжил пришедший в себя Вадим Арнольдович, – был убит наповал. Никакую помощь ему я оказать уже не мог и поэтому вернулся к Молжанинову.

Миллионщик – скотина этакая! – по-прежнему сидел за столом и – вы не поверите! – улыбался.

«Чему вы так радуетесь?» – спросил я.

«Есть причины!» – просто ответил он.

«Вы за это ответите!»

«Не думаю!»

Улыбка сошла с лица Молжанинова, но само лицо продолжало выражать непонятное мне удовлетворение. Чем же этот человек был так удовлетворен? Насколько бы предвзятым ни было мое мнение о нем, но даже я усомнился: разве может быть такое, чтобы один человек получал удовольствие от самого процесса убийства другого человека? Конечно, возразите вы, встречаются маньяки, для которых именно сам процесс – наслаждение, толкающее их на преступления. Но Молжанинов ни капельки не был похож на маньяка, а значит и мотив для радости был у него… другим. Во всяком случае, я так подумал, и, как ни странно, Молжанинов тут же это подтвердил:

«Удивляетесь?» – начал он.

«Вы хотите об этом поговорить?» – как бы поддел его я.

Молжанинов комфортно откинулся на спинку кресла, сложил руки на животе и посмотрел на меня не то чтобы насмешливо, но с таким выражением, которое не оставляло сомнений: он ощущал свое полное превосходство!

«Отчего бы и не поговорить?» – теперь уже он явно меня поддразнивал. – «У вас, я вижу, немало вопросов!»

«Вы что же, – я не поверил своим ушам, – готовы на них ответить?»

«Почему бы и нет?»

«Вот как!»

«Что же тут странного?»

К моему вообще уже неописуемому удивлению, Молжанинов снова придвинулся к столу и, одной рукой указав мне на кресло напротив, другой нажал на кнопку электрического звонка.

«Кого это вы зовете?» – воскликнул я.

«Не беспокойтесь, Вадим…»

«Арнольдович».

«Не беспокойтесь, Вадим Арнольдович: я всего лишь попрошу принести нам кофе. Или вы предпочитаете чай? Возможно, чего-то поинтересней?»

На вызов явился лакей. И я совсем перестал что-либо понимать.

Лакей этот – сухонький и благообразный на вид старичок лет под восемьдесят: знаете, из таких, о которых ныне разве что в книжках читать доводится – в роскошной ливрее, напудренном парике… на ногах – башмаки с большой золоченой пряжкой… В общем, старомодный такой лакей… Так вот: я ожидал, что он, увидев распростертое на полу тело, поднимет крик, отшатнется, выбежит вон… но ничего этого не случилось. Наоборот: запнувшись на пороге, он всмотрелся в труп и вдруг, признав в нем Брута, рассмеялся! Представляете, господа? Рассмеялся!

– Вы задержали этого милого старичка?

Вадим Арнольдович только рукой махнул:

– Куда там! Я был настолько поражен его необычной реакцией, что словно прирос к стулу. Язык же мой и вовсе отказался мне служить. В горле у меня мгновенно пересохло. По спине побежали мурашки… ко мне – клянусь! – вернулся давешний страх!

«Значит, с Аркашей нашим – всё?» – без всяких церемоний, отсмеявшись, обратился к Молжанинову странный лакей.

Молжанинов кивнул.

«А этот господин?..»

«Не обращай внимания: это – господин из полиции».

Услышав о полиции, старичок ухмыльнулся:

«Любо, любо… но не рановато ли?»

Молжанинов развел руками:

«Я его не приглашал. Сам явился».

Старик подошел ко мне и – невероятно! – положил мне руку на плечо:

«Молодой человек!» – это он ко мне так обратился. – «Вы к нам по делу?»

Я дернулся.

«А!» – старичок убрал руку с моего плеча. – «Вижу, что нет… Семен, да как же это?»

Лакей, обращающийся по имени к своему хозяину! Мурашки на моем позвоночнике сменились капельками пота на лбу.

Молжанинов опять развел руками:

«Черт их поймет – его и его начальника…»

«Уж не Можайского ли князя?»

«Ну да, его самого!»

«Хм…» – саркастически хмыкнул старик. – «Ну, коли Можайского…»

«Так вот, – перебил своего невероятного лакея Молжанинов, – черт их поймет – князя этого и Вадима Арнольдовича…»

Кивок в мою сторону.

«…как они вышли на меня, но об истинных обстоятельствах они явно ничего не знают!»

«А с этимчто?» – старик ткнул пальцем в Брута.

«Хотел сдаться и всё рассказать!»

«Каков негодяй!»

К моему ужасу, старик подошел к трупу и пнул его ногой.

«Ладно, ладно… – Молжанинов призвал старика проявить определенную сдержанность. – Ты вот что: организуй-ка нам…»

Прямой взгляд на меня. Я сдался:

«Мне – водки, пожалуйста», – жалобно – признаюсь – попросил я.

«Рекомендую, сударь, шампанского!» – старик снова оказался подле меня. – «У Семена Яковлевича – отличный выбор!»

«Водки, водки Вадиму Арнольдовичу! Сейчас шампанское для него – что вон тому припарка!»

Меня передернуло.

«А мне… да тоже водки, пожалуй. И знаешь чего еще? Огурчиков! Тех, что Марья Ивановна прислала!»

Старик ухмыльнулся и вышел из кабинета.

«Эх, Вадим Арнольдович! – Молжанинов потер руками. – «Смею вас заверить, огурчики у меня – во!»

Я обреченно провалился в глубину кресла.

– М-да… – не выдержал Митрофан Андреевич. – А вы не побоялись, что вас вот так и застанут: за пьянкой с подозреваемым да еще и над трупом?

Гесс скривился:

– К тому моменту я уже настолько потерял ощущение реальности, что мне было все равно. Всё происходило как будто не со мной!

Митрофан Андреевич, более не задавая вопросов, кивнул.

– Старик вернулся через пару минут: с подносом. Поначалу поставив поднос на стол, он метнулся куда-то вбок и выкатил оттуда столик на колесах – эдакое подобие тележек для официантов, но с тою разницей, что эта «тележка» была богатейшей работы: драгоценного дерева, с инкрустациями, покрытая лаком… Столик – или тележка – оказался подле меня, и уже на него старик переставил с подноса рюмку, один из двух графинов и глубокую тарелку с даже на вид изумительными малосольными огурчиками. Рядом он положил салфетки и вилку с ножом. Правда, выкладывая нож и вилку, улыбнулся с хитринкой:

«Политес, знаете ли… – обращаясь ко мне, сказал он. – А все же, сударь мой, вы не стесняйтесь: берите огурчики руками. Так оно и удобней, и аппетитнее!»

«Да, Вадим Арнольдович, – поддержал своего невероятного слугу Молжанинов, – не стесняйтесь! Я – человек простой и уж что-что, а огурчики предпочитаю ручками!»

Он наклонился через стол и подхватил с другой – еще стоявшей на подносе – тарелки «свой» огурец. Через секунду послышался хруст.

«Мммм…» – жуя, покачал головой Молжанинов. – «Мммм…»

– Вы это… серьезно рассказываете? – Инихов, вынув изо рта сигару, смотрел на Гесса и явно не верил своим ушам. – Кто-нибудь, ущипните меня!

На лицах всех остальных, считая и Чулицкого, было такое же, как и на лице Сергея Ильича, выражение растерянности напополам с недоверием: уж не шутит ли, не смеется ли над почтенной публикой Вадим Арнольдович?

Такое же выражение, полагаю, было бы и на лице Можайского, если бы вечно мрачное лицо «нашего князя» могло выражать эмоции, а его глаза – не только улыбаться. Я полагаю именно так потому, что Можайский то и дело покусывал свою нижнюю пухлую губу и то и дело то засовывал руки в карманы, то вынимал их, не находя им места. Рассказ Вадима Арнольдовича – или его начало – явно казался его сиятельству вопиющим: и странным, и диким одновременно!

Я тоже ощущал себя не в своей тарелке: лихо закрутившись – пальба, трупы, мурашки – рассказ приобрел вдруг облик какого-то гротеска, чего-то нереального, чего-то, больше похожего на странные фантазии новомодных художников.

Поэтому и я присоединился к Сергею Ильичу:

– Меня тоже! – пробормотал я, пристально глядя на Гесса.

Но Вадим Арнольдович и не думал над нами насмехаться. Он, видя нашу реакцию на его рассказ, сложил ладони в молитвенном жесте и обратился ко всем нам – без всяких преувеличений – умоляюще:

– Господа! – его голос явственно дрожал. – Прошу вас, верьте мне! Я и сам понимаю, насколько это всё дико звучит, но… но…

Вадим Арнольдович замолчал, не зная, как объясниться.

Можайский вздохнул:

– Всё понятно… эх, молодость! Эх…

Вадим Арнольдович, однако, покачал головой:

– Нет-нет, это здесь ни при чем! Просто… я никогда не оказывался в таких ситуациях. Это было… ну вот же! – Вадим Арнольдович едва ли не подпрыгнул ко мне и схватил меня за рукав. – Это как ваши чувства, Никита Аристархович, когда вы увидели, как ломают ваш стол!

Я на мгновение опешил, а потом – неожиданно для самого себя – искренне рассмеялся:

– Понял! – воскликнул я. – Конечно!

Взгляды с Гесса переметнулись на меня.

– Или, – добавил я, – это так же, как Можайский, сующий бутылку с керосином в мой камин!

– Вот! – обрадовался Вадим Арнольдович.

Удивленные, растерянные, недоверчивые выражения на лицах сменились усмешками: как по мановению волшебной палочки. Вроде бы и ясности – на словах – больше не стало, но в то же время всё и объяснилось!

– Да, господа, – вновь, но уже повеселевший, заговорил Гесс. – Это было настолько выбивающим из колеи, что я действовал даже не как в тумане: никакого тумана и не было. Я вел себя даже не машинально. Я попросту отключился: мое сознание, мой разум ушли куда-то и там, в глубине, притаились, исполненные изумления, а место их заступила обреченность происходившим!

– Ладно! – заявил тогда Можайский. – Так что же дальше было? Как вам показались огурчики Молжанинова?