Текст книги "Можайский — 6: Гесс и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Понимаю, Митрофан Андреевич, – согласился я, – а все же?

Полковник пальцами обхватил подбородок, помассировал его как будто в задумчивости – наверное, так оно и было – и коротко поведал:

– В пожаре на Гутуевском острове – дело было изрядное – нашли человеческие останки. Опознать их, конечно, возможности не было, но кое-какие косвенные признаки указывали на то, что сгоревший – именно Талобелов.

– Какие же признаки могли сохраниться в огне?

– Вообще-то, – Митрофан Андреевич улыбнулся, – редко бывает так, чтобы пламя уничтожило всё без остатка. Поэтому знающие люди – знающие, разумеется, что и как искать – почти всегда находят те или иные свидетельства разного рода. А в случае с человеческими останками на Гутуевском острове осматривавших заинтересовали две специфические детали. Первая – перстень. Простенький, стальной, но именно это уберегло его от плавления [28]28
  28 Разные по содержанию углерода стали имеют разную температуру плавления, но в среднем она составляет около 1480 градусов по Цельсию, тогда как температура открытого горения при пожарах редко превышает 1300 – 1350 градусов.


[Закрыть]. Сама простота перстня привлекала к себе особенное внимание: люди редко носят такие… да что там – редко: практически никогда. Золото, серебро, другие металлы – да. Но сталь… Среди тех, кто осматривал находки, нашелся человек, припомнивший: такую или подобную ей вещицу видели у Талобелова, а ему, в свою очередь, ее подарил сам Иван Дмитриевич. Отправились к нему. Иван Дмитриевич осмотрел перстень и признал в нем собственный подарок.

– Аргумент! – был вынужден согласиться я.

– Да.

– А вторая деталь?

– Бумажник.

Я так и подскочил, не веря собственным ушам:

– Что? Бумажник?

Митрофан Андреевич повторил:

– Да, бумажник.

– Но это-то как возможно?

– Кожа, – пояснил Митрофан Андреевич, конечно же сгорела, но под кожей находились – опять же, стальные – пластины, скрепленные подвижными элементами.

– Не понимаю!

– Ну… дайте-ка свой!

Митрофан Андреевич протянул руку, а я, достав из кармана свой собственный бумажник, подал его полковнику.

– Смотрите… – Митрофан Андреевич, поворачивая бумажник так и эдак, принялся показывать мне всевозможные швы. – Видите? Ваш бумажник тоже – как и мой, как, очевидно, и Талобелова – вовсе не состоит из цельных кусков кожи. Напротив: каждая из его поверхностей состоит из двух, как минимум, частей – лицевой и внутренней. Лицевая – выделки тонкой, внутренняя – грубее. А между ними… распороть?

Я выхватил бумажник из рук Митрофана Андреевича:

– Не стоит! – воскликнул я, опасаясь, что полковник мог немедленно перейти от вопроса к действиям.

Митрофан Андреевич ухмыльнулся:

– Не стоит, так не стоит! Тогда поверьте на слово: между этими поверхностями есть вставки, придающие бумажнику общую форму. Так вот: обычно эти вставки делают из толстой прессованной кожи, а в дешевых бумажниках – из картона. Но у Талобелова они были стальными.

Я понял, но удивился еще больше:

– Господи! Зачем? Ведь это должно быть страшно неудобно!

И снова Митрофан Андреевич ухмыльнулся:

– Спросите у Михаила Фроловича! Или у Сергея Ильича. Или у Юрия Михайловича. Или…

– Стойте, стойте!

Чулицкий:

– Это совсем просто, Сушкин! – Михаил Фролович полез во внутренний карман и вынул свой собственный бумажник. – Держите!

Я взял. Бумажник оказался тяжелым и… непроминаемым. Тогда меня осенило:

– Пуля!

– Верно. И нож – тоже.

Я повернулся к Можайскому:

– И у тебя такой?

Можайский кивнул.

– И у вас?

Вадим Арнольдович тоже кивнул.

– Видите ли, Сушкин, – продолжил Митрофан Андреевич, когда я вернул Чулицкому бумажник, – такая штуковина у сердца – неплохая защита от выстрела даже в упор, не говоря уже об ударе ножом!

– Значит…

– Значит, и найденный на пожарище бумажник, а точнее то, что от него осталось – пластины, принадлежал полицейскому. Нетрудно было сложить одно с другим: стальной перстень, «полицейский» бумажник… Талобелов!

Воцарилась тишина.

– Но кто же тогда, – ожил, наконец, Чулицкий, – тот странный старик? Зачем он выдал себя за Талобелова? Что скажете, Вадим Арнольдович? У вас есть какие-нибудь мысли по этому поводу?

Гесс, не менее других пораженный рассказом Митрофана Андреевича, выглядел растерянно и все же – упрямо:

– Я все-таки склонен считать, что это и есть Талобелов, – заявил он к всеобщему нашему изумлению.

– Да ведь я говорю вам… – начал было Митрофан Андреевич, но вдруг замолчал.

Это внезапное молчание было настолько красноречивым, что не оставляло никаких сомнений: полковник до чего-то додумался!

– Ну! – воскликнул тогда Чулицкий. – Ну? Что вы хотите сказать?

Митрофан Андреевич помялся, лицо его немного побледнело. Он словно собирался сказать какую-то крамолу – так не хотел и одновременно с тем горел желанием высказать зародившееся в нем подозрение.

– Митрофан Андреевич!

– Да, господа, да… – полковник пришел в себя. – Мне вот что подумалось: а если Сушкин прав?

– Сушкин?!

Вскрик – совершенно неприличный! – Чулицкого заставил меня поежиться.

– Да, именно Сушкин! – настаивал Митрофан Андреевич. – Разве не мог Талобелов и в самом деле переметнуться?

– Не мог!

– Но посудите сами! – Митрофан Андреевич вскинул на руке три пальца. – Первое: тела, кроме неопознанных де-факто останков, нет. Второе: напротив, опознанный перстень Талобелова. Третье – бумажник. И перстень, и бумажник можно было подбросить. А чей-то труп… да мало ли у такого человека, как Талобелов, было возможностей организовать и труп тоже! А вот качественное, натуральное опознание устроить у него возможности не было никакой! Что же получается? Если мы примем как данность то, что Талобелов не умер – не был убит, – мы легко объединим все факты воедино, считая и факт старика. Если же мы стоим на своем, мы ничего объяснить не можем!

Загудели взволнованные голоса. Мнения разделились. Но все же большинство отвергало выдвинутую мной (а теперь и Митрофаном Андреевичем) идею. Как оказалось впоследствии, мы с Митрофаном Андреевичем были правы, а большинство – нет. Впрочем, и наша с Митрофаном Андреевичем правота… ах, да: прошу прощения! Ведь был еще и Гесс, который с самого начала стоял на той же самой позиции… Так вот: правота нашей троицы – моя, Митрофана Андреевича и Гесса – также была неполной. Но об этом, дорогой читатель, позже!

Сейчас же – время вернуться в кабинет Молжанинова.

Как водится во многих спорах, ни какому единому мнению спорщикам прийти не удалось, и поэтому они – мы все – просто махнули рукой на предмет разногласий и попросили Вадима Арнольдовича продолжить рассказ.

Вадим Арнольдович продолжил.

– Но разве вы не погибли? – спросил я старика, заявившего, что он – тот самый Талобелов.

Старик сухонько – и не сказать, что приятно – захихикал:

– Как видите, нет, – сказал он, отсмеявшись. – Известия о моей смерти были несколько преувеличены.

– Но как же так вышло? Почему вы пропали и никому не давали о себе знать?

Старик качнул головой, пышный парик на его голове тоже пришел в движение и – вы не поверите! – с него посыпалась пудра. Мелкою такою крошкой, почти пыльцой или пылью. Эта пыль легла на стол, и старик – или Талобелов – тут же аккуратно смахнул ее салфеткой.

– А вот это, сударь, – ответил старик, – такие вопросы, ответить на которые я не могу. Не вправе, если быть точным.

– Но почему? – воскликнул, ничего не понимая, я.

– Ровно потому же, почему Семен… Семен Яковлевич, – тут же поправил себя старик, – не может рассказать о многом из того, что вы желали бы знать и что могло бы всерьез изменить ваше мнение не только насчет самого Семена Яковлевича, но и насчет всего происходящего.

– Вы говорите загадками!

– Такова уж наша, призраков, привилегия!

Старик опять неприятно захихикал и отошел от стола.

Молжанинов наблюдал за всем этим с улыбкой, но в целом его лицо было совсем не весело.

Я опомнился и вновь указал на тело Брута:

– А он-то что? Вы обещали рассказать!

– Нет, – улыбка на губах Молжанинова стала шире, а его лицо – озабоченней, – я обещал рассказать не о нем, а… просто одну историю. Сделать намек. Об Аркадии я ничего не обещал рассказывать.

Тут же была выпита очередная рюмка. Захрустел очередной огурец.

Я тоже выпил.

– Как же так… Семен Яковлевич? – я и сам не заметил, как начал величать Молжанинова по имени-отчеству, а потому, все-таки заметив, спохватился и оборвал себя. – Как же так?

– А вот так! – Молжанинов продолжал улыбаться.

– Но…

– Нет-нет, Вадим Арнольдович! Даже не пытайтесь! Ничего из того, о чем я говорить не вправе, я и не скажу. Вы только зря теряете время. А его, времени этого, у вас все меньше и меньше. Близится минута, когда вот в эту дверь, – Молжанинов ткнул пальцем в дверь кабинета, – войдет Зволянский и… тогда уже – всё!

Я невольно оглянулся на дверь. Она была приоткрыта. С моего места сквозь щель отчасти был виден тот самый коридор, по которому еще каких-то четверть часа назад я бежал за Брутом, помчавшимся предупредить своего хозяина о моем визите.

Молжанинов был прав: если я хотел узнать хоть что-то, следовало поторопиться.

– Хорошо, – был вынужден согласиться я. – Рассказывайте то, что считаете нужным!

Молжанинов кивнул, подхватил еще один огурчик и, прежде чем приступить к рассказу, этот огурчик задумчиво прожевал. Одна была радость: водку он больше не пил… мое замечание может показаться странным, но дело было в том, что миллионщик, несмотря на свое крупное телосложение, уже начал заметно пьянеть. Его глаза блестели по-прежнему живо, язык не заплетался, но некоторые признаки все более захватывавшего Молжанинова опьянения были несомненны. И это стало еще одной причиной, которая заставляла поторапливаться.

– Ну же! – потребовал я. – Оставьте вы эти огурцы! Рассказывайте!

Молжанинов бросил на меня лукавый взгляд, за которым, впрочем, я без труда подметил что-то вроде неприязненной озабоченности:

– Ладно, ладно… дайте начнем!

Я наклонился вперед и отодвинул от Молжанинова его тарелку.

Молжанинов хмыкнул:

– Однако…

Но затем он откинулся на спинку кресла, величественно сложил руки на животе и, слегка склонив к плечу голову…

– Ну, вылитый князь!

Гесс вздрогнул и быстро обернулся.

Можайский – я увидел это – тоже вздрогнул.

– Что? – спросил Гесс.

– Остроумно! – заявил Можайский.

Однако никто не признался, что это сказал он. Очевидно, и самому шутнику, ляпнувшему без раздумий, шутка сразу же показалась глупой. А ведь так и было в действительности: привычка Можайского машинально наклонять голову к плечу вряд ли была подобающей темой для насмешек!

Не дождавшись ответа на свой вопрос, Вадим Арнольдович пожал плечами и вернулся к рассказу:

– Значит, Молжанинов откинулся в кресле, сложил руки на животе и… начал свое – предупреждаю сразу – весьма туманное повествование.

«Прежде всего, – заговорил он, – пару слов о моем положении, Вадим Арнольдович. Вы знаете меня как преуспевающего дельца, миллионщика…»

«Ничего подобного! – перебивая, не удержался я. – Я знаю вас как преступника, убийцу и отъявленного негодяя!»

Как ни странно, Молжанинов согласно кивнул:

«Да, – без всяких протестов согласился он, – и в таких ипостасях, разумеется, тоже. Но это – не суть. А суть вот в чем: каким бы вы меня ни знали сейчас, всего лишь несколько лет назад я был совершенно другим. Я был… ну, как бы это сказать?.. а, вот: был человеком, над которым судьба занесла сразу три лезвия – total bad luck [29]29
  29 Тотальное невезение.


[Закрыть], безденежья и пылкого романтизма. А это, поверьте, страшное сочетание. Нищий романтик…»

«Нищий? – вновь не удержался я. – Вот так совсем и нищий?»

«Совершенно», – подтвердил Молжанинов.

«Ну-ну…» – пробормотал я, припоминая то, что Молжанинов вообще-то происходил из очень обеспеченной семьи, а также и то, что его отец оставил ему более чем солидное наследство.

Правда, припомнил я и то еще обстоятельство, что Петр Николаевич из Анькиного [30]30
  30 См. в основной части книги.


[Закрыть]утверждал, будто Молжанинов сильно задолжал и даже был вынужден заложить свою фабрику: ту самую, которая впоследствии сгорела. Но все же, и это не очень вязалось с заверениями самого Молжанинова в его полной некогда нищете.

«Вы напрасно иронизируете, – упрекнул меня Молжанинов или, наверное, даже не упрекнул, а безыдейно попенял мне: в том смысле безыдейно, что ему было решительно все равно, верю я ему или нет. – У меня действительно не было ничего… кроме головы, конечно!»

«А семейные капиталы?»

Молжанинов передернул плечами, а по его лицу пробежала гримаса:

«Семейные капиталы! – почти с ненавистью воскликнул он. – Да знаете ли вы, на каких условиях они перешли ко мне?»

Я удивился такой постановке вопроса, как, впрочем, и самому вопросу:

«Откуда же мне знать? А что: были какие-то… условия?»

Молжанинов скривился совершенно:

«Папаша мой – чтоб ему икалось на том свете! – не видел во мне преемника, способного поддерживать семейное предприятие. Он считал меня рохлей, тюфяком, художником…»

«Художником?» – еще больше удивился я.

«Да! Художником!»

«Вы что же…» – я было начал говорить, но Молжанинов внезапно и резко наклонился к своей стороне стола и взметнувшимися с живота обеими руками ухватился за выдвижной ящик.

Я тоже резко наклонился вперед, а в моей собственной руке немедленно оказался молжаниновский револьвер:

«Что вы делаете?»

Молжанинов какие-то мгновение смотрел на меня с изумлением, а потом поднял руки ладонями ко мне:

«Успокойтесь! – заявил он. – Я всего лишь хочу кое что вам показать!»

«Это «кое что» находится в ящике стола?»

«Именно!»

«Доставайте, – разрешил я. – Но медленно и без резких движений!»

Молжанинов кивнул.

Послышался мягкий шелест обрезиненных колесиков ящика по безупречным направляющим: не то, что у нас в участке, господа – всё перекошено, скрип, ничего не достать и не сунуть…

– Не отвлекайтесь!

– Прошу прощения… Значит, Молжанинов открыл ящик и – к моему немалому удивлению – достал из него альбом для рисования. Но самое примечательно заключалось в том, что это был не парадный, если можно так выразиться, альбом – из тех, какие можно увидеть на прилавках дорогих магазинов или в салонах, – а самый обычный, дешевый, едва ли не для школьников из неимущих семей: сероватая бумага, неровные обрезы…

«Вот, – Молжанинов подвинул альбом через стол, – посмотрите!»

Я взял альбом и раскрыл его: пользовались им часто, все листы оказались заполненными.

Сказать, что я был поражен увиденным, не сказать ничего! С первого же листа на меня воззрились удивительные фигуры: чего – или кого? – там только ни было! Я даже опешил: никогда не только не видел ничего подобного, но и представить себе не мог, чтобы в человеческой голове могли зародиться подобные образы!

Нет, что-то подобное в истории, конечно, встречалось. Чтобы вы лучше могли представить, о чем я говорю, вспомните порталы некоторых церквей: украшенные… гм… или, скорее, изуродованные жуткими сценами на сюжеты Страшного суда. Бесноватые всех видов и родов, фантастические животные, иные из которых пригодны только на то, чтобы ими детей до икоты пугать, невозможные горгульи, химеры и отвратительные чудовища непонятного происхождения!

Вот что в первые мгновения припомнилось и мне, но почти сразу я понял: никакого отношения к религии – ни к одной из религий – рисунки в альбоме Молжанинова отношения не имели.

«Что это?!» – невольно отстраняя от себя альбом, вскричал я.

Молжанинов расплылся в улыбке – на этот раз без двойного дна, без притаившейся за нею тревоги или неприязни:

«Неужели не узнаете?» – спросил я.

«Как этоможно узнать?»

«Помилуйте! – совершенно искренне удивился Молжанинов. – Неужели вы ничего не знаете о динозаврах?»

«О дино… ком?» – изумленно переспросил я.

«О динозаврах!»

Я покачал головой.

«Ну и ну! – поразился моему невежеству Молжанинов. – Стало быть, вам ничего не говорят и такие имена, как Бакленд [31]31
  31 Уильям Бакленд (1784 – 1856) – английский геолог и палеонтолог, президент Лондонского королевского общества. В 1824 году «презентовал» находку «гигантской хищной ящерицы», назвав ее мегало завром : от mega – огромный и sauria – ящер.


[Закрыть], Мантелл [32]32
  32 Гидеон Мантелл (1790 – 1852) – английский врач и палеонтолог. Основоположник научного исследования «динозавров». Автор первой реконструкции облика одного из динозавров – игуанодона.


[Закрыть], Оуэн [33]33
  33 Сэр Ричард Оуэн (1804 – 1892) – английский зоолог и палеонтолог. Первым выделил в особый подотряд ископаемых ящеров, дав ему используемое поныне название Dinosauria (от deinos – ужасный и sauros – ящер).


[Закрыть]?»

«Нет».

«Но хоть о допотопных животных вы слышали?»

Об этом я, разумеется, слышал. Да и все вы, господа, конечно же, тоже: гигантские кости, с глубокой древности то и дело находимые повсеместно, и прочее подобное… Римляне и греки считали их останками героев и великанов – титанов, гекатонхейров [34]34
  34 Сторукие великаны, откликнувшиеся на призыв олимпийских богов и способствовавшие их победе над титанами.


[Закрыть]… Но мыслимое ли дело, чтобы эти останки увязывать с невероятными по своему облику животными?

– Отчего же нет? – Инихов. – Или по-вашему, Вадим Арнольдович, сторукий и с пятью десятками голов Бриарей [35]35
  35 Один из гекатонхейров.


[Закрыть]– существо более реальное?

Гесс, не ожидавший такого возражения, растерялся:

– Ну… – протянул он, – на мой взгляд, всё это – просто подделки.

– Что, – спросил Инихов, – по всему известному миру?

Гесс не нашелся с ответом и поэтому просто вернулся к рассказу:

– Как бы там ни было, я Молжанинову ответил утвердительно: да, мол, о допотопных животных слышал, но считаю их вздорной выдумкой. Тогда Молжанинов обернулся к Талобелову и попросил его достать какой-то справочник, при ближайшем рассмотрении оказавшийся сведенной под один переплет подшивкой статей из самых разных и на самых разных языках изданий. Впрочем, преобладали статьи на английском и французском языках, что сильно облегчило знакомство с ними.

Представьте себе, все они были об одном и том же. Их темой был единственный предмет – классификация давно исчезнувших представителей фауны в непосредственной связи с фауной существующей. Говоря проще, авторы статей спорили друг с другом, к каким родам, отрядам и прочему следует относить всяких ящериц, птиц, рыб и прочую подобную живность, обитавшую миллионы лет тому назад и, как правило, внешне очень сильно отличавшуюся от современного нам животного мира.

Имена спорщиков ничего не говорили мне, но звучали они солидно: профессора университетов, доктора, академики, члены различных научных обществ… вот только иллюстрации к их спорам – картинки в статьях – вводили в изумление: неужели эти явно почтенные люди всерьез ломают копья над немыслимыми чудовищами?

Одно из таких чудовищ я сразу же узнал: оно почти как две капли походило на рисунок самого Молжанинова.

«Простите, – воскликнул я, – вы своего ящера отсюда срисовали?»

Я показал на рисунки в альбоме и в статье.

Улыбка Молжанинова стала… самодовольной!

«Нет, – ответил он, – я сам реконструировал облик аллозавра! А то, что этот облик оказался настолько близок к описанному Маршем [36]36
  36 Гофониил Марш (1833 – 1899) – американский палеонтолог, первооткрыватель нескольких видов динозавров, наиболее известные из которых – аллозавр (хищник) и диплодок (травоядный). Современному читателю оба этих динозавра должны быть известны, в том числе, из повести Конан Дойля «Затерянный мир», из книг Майкла Крайтона и фильмов по этим книгам («Парк юрского периода, например), но, само-собой, Вадим Арнольдович во время описываемых событий еще не мог прочитать «Затерянный мир» (написан в 1912 году) и уж тем более не мог видеть экранизаций.


[Закрыть], свидетельствует лишь о том, что наши мысли имели параллельное направление».

Я поразился:

«Вы сами… что?»

«Реконструировал облик!» – повторил Молжанинов.

Я не верил своим ушам:

«Вы это серьезно говорите?»

«Конечно!»

Молжанинов сделал знак Талобелову, и тот принес откуда-то внушительного вида кость.

Кость, несмотря на мои попытки отбиться, была немедленно вручена мне, и я начал растерянно ее осматривать…

«Ну, что скажете?»

«Что это?»

«Но вы же видите: кость!»

«Что кость, – возразил я, – я действительно вижу. Но чьяона? Из какого рагу вы ее извлекли?»

Молжанинов расхохотался:

«Из рагу! – слезы гомерического смеха так и хлестали из его глаз. – Рагу! Это вы очень удачно пошутили!»

Я же, напротив, не видел в ситуации ничего смешного, о чем и не преминул заявить:

«Не понимаю, что именно вас так рассмешило!»

Молжанинов – тыльной стороной ладони – вытер слезы:

«Прямо сейчас, – торжественно заявил он, – вы держите в руках останки одного из самых свирепых хищников, какие когда-либо населяли нашу планету! Того самого аллозавра, познакомиться с которым вы только что имели случай!»

Я перевел взгляд на рисунки – в статье и в альбоме:

«Вот этого?»

«Точно!»

Очевидно, мое лицо скривилось в гримасе презрения, потому что Молжанинов вдруг сделался очень серьезным. Больше того: к нему вернулась та самая надменность превосходства, с какою он встретил меня при моем появлении в кабинете:

«Не верите?» – сухо спросил он.

«Нет!» – прямо ответил я.

«Ну и черт с вами!»

Талобелов, словно по данному ему знаку, тут же подскочил ко мне и отобрал у меня чудную кость.

Молжанинов налил себе и выпил.

Я, признаюсь, последовал его примеру.

«Теперь я понимаю, что имел в виду ваш родитель», – сказал я после непродолжительного молчания.

В Лице Молжанинова к надменности добавилась строгость:

«Не сомневаюсь», – только и ответил он.

«Значит, – продолжил я, – наследство досталось вам не без оговорок?»

Молжанинов смотрел на меня холодно и так же холодно подтвердил:

«Не без оговорок – это еще мягко сказано».

«И в чем же они заключались?»

«Я не мог ничем распоряжаться. Все операции с имуществом должны были проходить через управляющего. И он же, каналья этот, должен был определять, сколько и когда выдавать мне средств. Но самое паршивое заключалось даже не в этом. В конце концов, дела семейной фабрики меня и впрямь не очень волновали. Хуже было то, что управляющий оказался вправе вообще ничего не давать мне, буде он сочтет, что мое исправление невозможно!»

«Как так? – совершенно искренне поразился я. – Совсем ничего?»

«Вот именно: совсем ничего!»

«Но… разве это законно?»

Выражение лица Молжанинова немного смягчилось, а его взгляд чуточку потеплел. Вероятно, мое искреннее сочувствие нашло отклик в его сердце:

«Представьте себе, Вадим Арнольдович, я тоже было решил, что такое завещание законным быть не может. Я даже пытался его опротестовать! Но…» – Молжанинов обреченно, как будто вновь переживал прошедшее, махнул рукой. – «…без всякого результата. Суд принял сторону моего покойного отца, а не мою. И я в одночасье остался без средств к существованию! Можете себе представить, каково это? – быть в шаге от миллионного состояния и вдруг оказаться ни с чем! И это – при моем характере, при моих привычках… при моей мечте!»

Я покачал головой:

«Да, могу представить… а что за мечта такая?»

Молжанинов вздохнул:

«Думал я в Америку поехать. В Южную. Экспедицию хотел организовать… да куда там!»

И тут меня осенило:

«Постойте! – прищурился я. – Так вот почему вы связались с Кальбергом!»

Молжанинов тоже прищурился:

«Отчасти – да».

«Отчасти?»

«Именно: отчасти. На Кальберга я вышел еще до того, как… нет, – сам себя оборвал Молжанинов, – этого я вам сказать не могу: извините. Но все же правда в вашем предположении есть: я действительно связался с Кальбергом отнюдь не из лучших побуждений и, в принципе, в полной уже готовности творить не самые хорошие дела. Я – вы понимаете? – верил, что иного выхода у меня нет. Меня, как я полагал, само безумное устроение нашего общества толкнуло на преступный путь. С чего бы вдруг я стал жалеть это общество? Но уже вскоре всё круто изменилось».

Я внимательно смотрел на Молжанинова и видел, что он не лгал. Но что он имел в виду, говоря о каких-то изменениях?

«Что вы имеете в виду?» – спросил я.

Но Молжанинов только головой опять покачал:

«Этого я не могу сказать».

«Но, – воскликнул я, – получается, вы вообще ничего не говорите! А ведь обещали!»

«Я, – возразил Молжанинов, – обещал обрисовать свое положение, и – так мне кажется – свое обещание выполнил. Пусть и несколько по-другому: не так, как мы с вами, Вадим Арнольдович, предполагали… не рассказом то бишь о моих бедствиях и приключениях, а…»

Молжанинов замолчал, но я его понял: он имел в виду нашу странную беседу о допотопной живности.

«Но этого мало!» – мой тон стал требовательным, однако это на Молжанинова не произвело ровно никакого впечатления.

«Говорю же вам, – спокойно ответил он, – не в моей компетенции рассказывать вам то, что вы хотите узнать. Пусть даже это именно то и есть, что могло бы для вас прояснить ситуацию».

Я посмотрел на часы.

«Время уходит!»

«Да», – согласился Молжанинов, – «времени у нас уже почти что нет!»

«Тогда ответьте хоть вот на что: как получилось, что Талобелов оказался у вас?»

Старик и Молжанинов обменялись взглядами.

«Нет, – сказал Молжанинов, – этого я тоже раскрыть не могу».

«А Брут? Брут как-нибудь связан…»

Я запнулся: в моей голове закрутилась лихорадочная мысль.

Молжанинов насторожился:

«Связан с… чем?» – спросил он, этим своим «чем» после паузы невольно себя выдавая.

«Не с чем, – тогда воскликнул я, – а с кем!»

Губы Молжанинова сжались.

Талобелов сделал шаг ко мне.

Я невольно вжался в спинку кресла. По моей спине уже в который раз побежали мурашки. Рука сама опустилась в карман, пальцы нащупали револьвер.

Молжанинов пододвинул к себе тарелку с огурцами.

«С кем, говорите…» – пробормотал он, покручивая тарелку на столе. – «С кем…»

Талобелов сделал еще шаг.

Внезапно Молжанинов схватил тарелку таким движением, словно собирался швырнуть ее в меня, и, очевидно, так оно и было! Но тут раздался резкий звонок. Тарелка замерла. Огурцы полетели с нее – назад, на самого Молжанинова.

Молжанинов чертыхнулся, поставил тарелку обратно на стол и принялся обмахивать себя салфеткой.

Талобелов снял трубку внутреннего телефона.

«Да?» – спросил он. – «Понял!»

«Ну?» – Молжанинов.

«Зволянский явился».

Я почувствовал облегчение.

Молжанинов кивнул и поднялся на ноги. Талобелов же засобирался прочь:

«Негоже, чтобы Сергей Эрастович меня увидел!»

Я, вполне уже придя в себя, изумился:

«Да ведь я-то вас видел!»

Талобелов усмехнулся:

«Эка невидаль! Не обижайтесь, сударь, но вы – птица полета невысокого. Мало ли что вам могло померещиться? Да и клекот ваш вряд ли когда-нибудь достигнет вышних слоев атмосферы… по крайней мере, – любезно поправился он, – не сегодня и вряд ли завтра. Может быть, через несколько лет. А тогда это уже будет неважно!»

«Да что неважно-то?!»

Я выкрикнул это настолько в сердцах, что и Талобелов, и Молжанинов вздрогнули. На мгновение мне показалось, что оба они готовы были что-то мне пояснить, но наваждение сердечности исчезло так же быстро, как и охватило их.

«Нет, сударь, нет! – Талобелов сделал быстрый полупоклон и заспешил к двери. – «Прощайте!»

Молжанинов вышел из-за стола и встал примерно посередине кабинета.

Послышались шаги.

Дверь в кабинет, оставленная слегка приоткрытой ушедшим Талобеловым, решительно распахнулась.

«Здравствуйте, Семен Яковлевич!»

На пороге стоял Зволянский – собственной свою персоной, не узнать каковую было невозможно: практически лысая голова, большой, выпуклый лоб, решительный росчерк бровей над умными, цепкими глазами… лихие усы с завитыми кончиками а ля Дон Кихот и аккуратная короткая борода.

За Сергеем Эрастовичем маячили еще два человека. Их я тоже узнал: оба они были чиновниками для поручений при Департаменте полиции.

«Здравствуйте, Сергей Эрастович!» – живо откликнулся на приветствие Молжанинов и даже сделал шаг вперед.

«Вижу, сегодня свели нас с вами печальные обстоятельства?»

Молжанинов бросил на меня стремительный взгляд, впрочем, голову ко мне не повернув:

«Очень, очень печальные, Сергей Эрастович!»

Зволянский наклонил голову и обратился уже ко мне:

«Вадим Арнольдович Гесс?»

«Так точно!»

Зволянский быстро прошел в кабинет (оба чиновника – за ним следом) и, подойдя ко мне, энергично пожал мне руку:

«Наслышан, наслышан!»

Это могло показаться весьма лестным, ведь он, Зволянский, не только первым пожал мне руку, но и вообще не пожал ее Молжанинову, хотя тот какое-то мгновение и простоял с протянутой для рукопожатия рукой! Но очень быстро я сообразил: это лестное действо было призвано отвлечь мое внимание – искренность в нем если и была, то занимала далеко не первое место.

«Ну, показывайте!» – это Сергей Эрастович обратился ко мне, по-прежнему как бы обходя Молжанинова стороной.

Я указал на тело Брута.

«Сергей Эрастович!» – заговорил тогда Молжанинов.

«Потом, всё потом!» – перебил его Зволянский, подходя к трупу и присаживаясь подле него на корточки. – «Это…»

Опять ко мне.

«…и есть тот самый человек, которого на ваших глазах застрелил Семен Яковлевич?»

Я понял, что фарс начался.

«Да, – ответил я, и сделал это достаточно прохладным тоном. – Он самый и есть».

«Кто он?» – Зволянский явно подметил холодок в моем голосе, но постарался сделать вид, будто ничего не случилось. – «Судя по виду, секретарь?»

«Сергей Эрастович!» – мне стало противно.

Зволянский от трупа обернулся на меня, в его умных глазах промелькнуло сожаление. Именно промелькнуло, потому что тут же глаза Сергея Эрастовича вновь стали просто умными – без какого-то особенного выражения:

«Ах да, – сказал он тогда, – а ведь и я его знаю! Это же, – он отвернулся от меня и посмотрел на Молжанинова, – и вправду ваш секретарь, Семен Яковлевич… как бишь его… Аркадий… Аркадий…»

«Васильевич», – «подсказал» Молжанинов.

«Верно: Васильевич!» – Зволянский поднялся и встал во весь рост. – «У него еще какое-то странное прозвище было… Цезарь?»

«Брут».

«Ну да, конечно! – фарс продолжался. – Брут!»

«Сергей Эрастович!»

«Да, Вадим Арнольдович?»

«К чему всё это?»

«О чем это вы?»

«Да ведь мы же оба знаем…»

Зволянский круто повернулся к Молжанинову:

« Знаем?» – спросил он с непередаваемой, но, как мне показалось, грозной акцентуацией. – «Что знаем?»

По видимости вопрос был обращен ко мне, но на деле – к Молжанинову, и Молжанинов, разумеется, поспешил на него ответить:

«Помилуйте, Сергей Эрастович! Я в такой же растерянности, как и вы!»

«Ах, вот как!» – Зволянский вновь повернулся ко мне. – «Не понимаю вас, Вадим Арнольдович: о чем вы говорите?»

«Я, – мой голос задрожал, но я постарался взять себя в руки, – говорю… – пауза, – что вы, Сергей Эрастович, зачем-то принимаете меня за дурачка!»

Решительно очерченные брови Зволянского выгнулись еще более решительной дугой:

«Вам плохо, Вадим Арнольдович? Вижу, Можайский совсем вас загонял… вот что, мой дорогой, давайте поступим так: прямо сейчас вы отправитесь в участок…»

«Вы хотите избавиться от меня?»

Зволянский – другого слова не подберешь! – вперился в меня своим взглядом и вдруг – и снова лишь на мгновение! – во взгляде этом опять промелькнуло сожаление. Даже, сказал бы я, смесь сожаления и смущения: Сергей Эрастович явно стыдился того, что вынужден был делать!

«Вадим Арнольдович, – четко, но не грубо произнес он. – Я понимаю: дело, по которому вы ведете следствие, важно чрезвычайно. Настолько важно, что и слов-то подходящих нет на то, чтобы ими это дело описать. И важность эта давит на вас, заставляет вас говорить и поступать… необдуманно. И все же: постарайтесь понять».

Зволянский так и сказал: «постарайтесь понять» – без уточнений того, что именно я должен был постараться понять. Но я его понял и сам немного устыдился: нелепо ведь думать, что директор Департамента полиции только из вредности характера станет разыгрывать комедию перед младшим чиновником! Раз уж Зволянский вел себя именно так, значит, у него на это были особые причины. Уважительные, а не склочные. Расчетливые, а не мелочные.

Я, повторю, устыдился:

«Прошу меня извинить, Сергей Эрастович», – не без смущения пробормотал я и засобирался прочь.

«Пустяки!» – немедленно отозвался Зволянский. В его глазах появилась улыбка.

«Я вам точно больше не нужен?»

«Совершенно».

Я пошел к двери, но, почти дойдя до нее, остановился: меня осенила новая мысль:

«Только один вопрос, Сергей Эрастович! Вы позволите?»

Я указал рукой на Молжанинова, показывая, что вопрос будет обращен к нему, а не к самому Сергею Эрастовичу.