Текст книги "Можайский — 6: Гесс и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Зволянский и Молжанинов обменяли быстрыми взглядами.

«Что за вопрос?»

«Фабрика. Почему сгорела фабрика?»

– Подождите! – Чулицкий. – Так вы узнали причину пожара?

– Да.

– Так что же вы нам головы морочили?

Гесс слегка пожал плечами:

– Нет, Михаил Фролович, не морочил. Просто не договаривал.

– Но почему? Мы тут предположения разные делали, а вы, оказывается, всё это время знали истинную причину!

Гесс вновь едва уловимо пожал плечами:

– Хотел дождаться своей очереди!

Чулицкий посмотрел на Вадима Арнольдовича с изумлением. И вдруг рассмеялся:

– Ну и педант! Можайский! Как только ты с ним работаешь?

Можайский тоже пожал плечами:

– Нормально работаю.

Гесс, ничуть не обидевшись на откровенный намек на его немецкость, просто спросил:

– Так мне говорить о причине пожара?

Чулицкий усмехнулся:

– Да уж, сделайте милость!

– Так вот, – продолжил тогда Гесс, – уже у двери меня осенила идея, и я, чтобы ее подтвердить или опровергнуть, решился задать вопрос.

«Почему сгорела фабрика?» – спросил я.

Зволянский наморщил лоб, соображая, противоречит каким-то его интересам или же нет, если на этот вопрос будет дан правдивый ответ. Молжанинов же широко ухмыльнулся и ответил даже лучше, чем если бы сказал это прямо:

«Долго же до вас доходило!»

«Так значит, это – правда?» – воскликнул тогда я. – «Заклады и распря с Кальбергом тут ни при чем?»

«Нет, конечно!»

«Господа!» – вмешался Зволянский. – «Что это за… беседа?»

«Да полно вам, Сергей Эрастович! – Молжанинов. – Уж в этом-то ничего секретного точно нет!»

«Но ваша репутация…»

«Да какая, к черту, репутация? Я в глазах Вадима Арнольдовича – убийца, мошенник и плут. Подумаешь – фабрика!»

«Тьфу ты!» – сплюнул тогда Зволянский. – «Ну, говорите уж!»

«Да вы же видите: Вадим Арнольдович и сам догадался!»

Зволянский посмотрел на меня из-под легкого прищура:

«Точно?» – спросил он.

«Полагаю, да», – ответил я.

«Ну?» – спросил он.

«Обычная месть: отцу и управляющему», – ответил я.

Зволянский улыбнулся:

«Да уж, Вадим Арнольдович! Эк вы его раскусили, мстительного нашего!»

Я тоже невольно улыбнулся. И знаете что, господа? Почему-то вдруг Молжанинов стал мне симпатичен! Это же надо: спалить собственную фабрику! Не из меркантильных каких-то соображений, а просто ради того, чтобы отомстить за несправедливые решения…

– Если, – Чулицкий, – каждый будет так мстить, Митрофану Андреевичу придется туго!

– Не то слово! – как и Чулицкий, не поддержал моего энтузиазма Митрофан Андреевич.

– А все же, – не отступился я, – есть в этом что-то… величественное!

– Да бросьте, Вадим Арнольдович! – Можайский. – Что может быть величественного в принципе «не доставайся же ты никому?» И потом…

– Что?

– Причину-то поджога вы прояснили, но кое-какая мелочь из вашей памяти выскочила!

– Какая мелочь? – не понял я.

– Страховое возмещение, – напомнил Можайский. – Страховое возмещение за сгоревшую фабрику!

– Но…

– Ваш совсем не меркантильный Молжанинов оказывается на деле куда более рассудительным, чем вам кажется, Вадим Арнольдович! Судите сами: по завещанию он всего лишь не мог распоряжаться делами фабрики, однако сама фабрика, тем не менее, оставалась в его собственности. Управляющий зачем-то ее заложил: возможно дела пошли хуже, а может, понадобился дополнительный оборотный капитал. И вот тогда-то Молжанинов и нанес удар! Заметьте: не раньше, а ведь и раньше – много раньше! – он с тем же успехом мог спалить эту злосчастную фабрику. Если бы, разумеется, он был бескорыстным человеком. Но нет! Пожар возник только после залога! Догадываетесь, почему?

Гессу явно стало не по себе, он даже поежился:

– Неужели…

– Именно, Вадим Арнольдович! Получить в свое распоряжение фабрику он не мог. Но на предмет возмещения за фабрику в завещании не было сказано ничего!

– Боже мой! – Гесс схватился за голову.

– Выходит, – Можайский совсем добил своего помощника, хотя и без всякой задней мысли, – вас и в этом провели, Вадим Арнольдович. Вам выдали кусочек правды, и вы…

– Я, – как эхо, отозвался Гесс, – ушел.

– Да: вы ушли.

Тишина.

Я смотрел на Гесса и меня не покидало ощущение какой-то недоговоренности. Более того: это ощущение крепло с каждым мгновением, проходившим под тиканье напольных часов и дробный стук оледеневшего дождя в оконные стекла.

За минувшие с начала нашего собрания часы слов нагромоздилось столько, что уже сам черт мог бы сломать в них шею, а я-то уж точно давно потерял бы всякую нить, если бы у меня под рукой не находились исписанные блокноты. Я начал сверяться с записями и вскоре обнаружил: да, действительно – Гесс не раз и прямо говорил, и давал различные намеки на то, о чем ныне – в его собственном рассказе – либо не было и помину, либо это обходилось стороной. Странно.

– Вадим Арнольдович! – заложив пальцем одну из страниц блокнота, обратился я к Гессу. – Неужели вам совсем нечего добавить?

Гесс посмотрел на меня тревожно, с какой-то потаенной мольбой во взгляде:

– О чем вы, Никита Аристархович? – спросил он и голос его дрогнул.

Я засомневался: вправе ли я лезть со своими вопросами к человеку, который явно желает что-то утаить? Однако репортерский дух взял верх над соображениями морали. Кроме того, на помощь совести тут же подоспело и соображение о долге: раз уж я вызвался честно и до конца осветить страшные события, о каком еще снисхождении к рассказчику могла идти речь? Гесс, конечно, человек хороший, но истина важнее [37]37
  37 Всем этим абзацем Никита Аристархович явно намекает на слова Дон Кихота: «Тут у меня вышло одно обстоятельство, из-за которого я, пожалуй, попаду в немилость к их светлостям, и мне это неприятно, но ничего не поделаешь, ибо в конце-то концов мне надлежит считаться не столько с их удовольствием или же неудовольствием, сколько со своим собственным призванием согласно известному изречению: amicus Plato, sed magis amica veritas».


[Закрыть]!

– Я, – тем не менее, осторожно выбирая слова, начал подступаться я к Гессу, – говорю о том, что вы, Вадим Арнольдович, не раз на протяжении вечера давали нам различного рода подсказки, причем большинство из них – если не все вообще – выходят далеко за пределы того, о чем вы нам только что поведали. Получается – вы только не поймите меня превратно! – будто вы не то утаили что-то, не то… я даже не знаю, как и сказать! В общем, Вадим Арнольдович, я в полной растерянности!

Гесс слегка покраснел, но продолжал стоять на своем:

– И все же, Никита Аристархович, я не понимаю, о чем вы говорите!

– Ну как же! – я начал более решительный приступ. – Например, вот это: вы говорили, что со слов самого Молжанинова вам известно о производстве на его фабрике проекторов нового типа – тех самых, посредством одного из которых мучали несчастного Некрасова-младшего!

– А ведь и правда! – это уже вмешался Саевич, которого, как вы, читатель, несомненно подметили, хлебом было не кормить – дай поговорить о технических чудесах! – Я тоже это прекрасно помню! Вы говорили…

– Разве я это говорил?

Вопрос прозвучал откровенно нелепо. Все – уже не только я и Саевич – воззрились на Гесса с явным подозрением. Можайский так и вовсе подошел к своему помощнику и, взяв его за локоток, требовательно сказал:

– Ну-ка, ну-ка, Вадим Арнольдович! Что это вы впотьмах от нас утаить стараетесь?

Краска на лице Гесса стала гуще:

– Юрий Михайлович! Я…

– Уж говорите, как есть!

– Я…

– Ну!

Гесс понурился и, предварительно бросив на меня укоризненный взгляд, выговорил словно через силу:

– Юрий Михайлович! Если вы будете настаивать, мне придется сознаться в поведении… недостойном чиновника и дворянина!

Можайский – это было очевидно – опешил. Он явно не ожидал ничего подобного:

– Сознаться в недостойном поведении? О чем вы, черт побери?

Гесс принялся топтаться, живо напоминая собою проштрафившегося гимназиста перед лицом директора.

– Ну же, Гесс! – настаивал Можайский. – В чем дело?

– Понимаете, Юрий Михайлович, – залепетал Гесс, алея совсем уж наподобие кронштадтского гюйса [38]38
  38 Согласно военно-морским правилам Империи, над крепостью Кронштадта поднимался «крепостной флаг». Этот флаг был аналогичен корабельному гюйсу. С 2008 года этот флаг и гюйс вновь является официальным.


[Закрыть], – я… я…

– Ну же, ну!

– Я не сдержал слово!

– Какое еще слово? – не понял Можайский.

– Данное Зволянскому.

И снова Можайский ничего не понял

– Вы дали какое-то слово Сергею Эрастовичу?

– Да.

– И что же вы пообещали?

– Вернуться в участок и…

– И?

Улыбка в глазах Можайского заполыхала так, что невольно поежились все. Но сам Можайский, казалось, вдруг начал понимать, что именно последует дальше и даже, перехватив руку с локтя, схватил Гесса за плечо, сжав это несчастное плечо так, что Гесс из красного мгновенно стал зеленым.

– Ай! – вскричал Гесс.

– Простите! – спохватился Можайский и отпустил плечо Вадима Арнольдовича.

Гесс – с гримасой на лице – помассировал себя.

– Вадим Арнольдович!

– Да-да…

– Что именно вы пообещали Зволянскому?

– Не вмешиваться в дальнейшее.

– Но, говорите, вы не сдержали слово?

– Увы!

Можайский обхватил Гесса с груди и развернул его под яркий свет электрической люстры:

– Что вы сделали? Как именно вы нарушили слово?

Гесс – на этот раз сам – осторожно освободился от хватки Можайского:

– Я, – уже смелее пояснил он, так как до него дошло, что никто осуждать его не собирается, – из кабинета-то вышел, но из дома – нет.

– Так вы не ушли! – вскочил на ноги Инихов, отшвырнув сигару.

Чулицкий тоже вскочил. Он, Инихов и Митрофан Андреевич окружили Гесса, так что мне, стоявшему чуть поодаль, стало ничего не видно.

– Господа! – попросил я, тоже приближаясь к общей группе. – Расступитесь!

Прозвучало это дерзко, но уместно: Можайский, Инихов, Кирилов и Чулицкий отступили на шаг.

– Вот так хорошо! – одобрил я и приготовился записывать, косясь, однако, на Вадима Арнольдовича.

Гесс, окончательно поверив в то, что в глазах коллег он не только не упал со своим нарушением слова чести, но и ровно наоборот – вознесся, вернулся к своему обычному для этого вечера состоянию: мрачноватому, неудовлетворенному общим ходом дела, оказавшемуся совсем не таким, как то ожидалось загодя, даже неудовлетворенному своими собственными поступками, нарушившими запланированное течение следствия, но, по крайней мере, лишенному очевидных самокопательства и плясок с шаманским бубном в попытках изгнать утвердившегося в сердце беса.

– Да, – ответил он на вопрос Инихова, – я не ушел.

– Рассказывайте [39]39
  39 Здесь необходимо сделать небольшое редакторское отступление. Несомненно, читатель помнит, что в самом начале этой главы Никита Аристархович терзался сомнениями: он не знал, как ему поступить – как объединить сведения, полученные из разных источников, от Гесса и позже, уже от других лиц. Никита Аристархович даже прямо заявил, что не хочет, чтобы его документальные в целом записки превратились в художественное произведение – в приключенческий роман наподобие произведений Жюля Верна или Александра Дюма. Никита Аристархович утверждал, что не станет прибегать к приемам, свойственным художественной литературе, то есть – к прямому вымыслу, вкладывая в уста Гесса то, о чем сам Гесс никак не мог рассказать. И все же, как мы видим, Никита Аристархович поступил иначе: он явно пустился во все тяжкие, ради именно объединения информации выдумав и предыдущие сценки и все последующие. Причем, похоже, готовился он к этому заранее, иначе трудно объяснить, как могло получиться, что Гесс уже в предыдущих частях записок «доносил» до слушателей сведения, вряд ли полученные им самим. В общем, мы склонны полагать, что ничего из описанного Никитой Аристарховичем далее – и это как минимум! – в действительности не происходило. К сожалению, однако, у нас нет никакой возможности восстановить истинный ход событий. Поэтому нам придется оставить всё как есть.


[Закрыть]!

И Гесс рассказал.

– Распрощавшись с Сергеем Эрастовичем, я вышел из кабинета, оставив в нем как самого Зволянского, так и двух его чиновников для поручений, чье вообще появление по-прежнему было для меня загадкой. Разумеется, оставался в кабинете и сам Молжанинов. Последнее, что я услышал, прикрывая за собой дверь, были как раз его слова:

«Ну-с, – сказал он, обращаясь явно к Сергею Эрастовичу, – теперь мы можем поговорить!»

«Эх, – подумал я, – как бы и мне услышать?»

И вот тут-то меня осенило: да кто же мне может помешать? В коридоре – никого. Закрывать дверь так, чтобы из кабинета не доносилось ни звука, совсем не обязательно. Но главное, архитектура дома – вы помните, господа? – была такова, что я мог не опасаться внезапного появления посторонних свидетелей! Этаж, на котором находилась квартира Молжанинова, был напрочь отрезан от других этажей, имея только один доступ – через лифт и, далее, гостиную.

Быстро оглядевшись по сторонам, я вновь приоткрыл дверь – самую малость: так, чтобы щелочка не привлекла внимания находившихся внутри – и юркнул за стоявшую тут же огромную китайскую вазу. Видеть из своего убежища я ничего не мог, но слышать – слышал абсолютно всё.

И вот, я приготовился внимать, как вдруг…

– Что еще?

Гесс легонько усмехнулся:

– Меня тронули за плечо.

«Тише, сударь, не кричите!» – зашелестел мне на ухо знакомый голос.

Я вздрогнул и точно едва не закричал.

«Тише!»

Я поднял взгляд и, к своему удивлению, обнаружил, что надо мной склонился невесть откуда взявшийся Талобелов.

«Вы!» – шепотом воскликнул я.

«Да!» – таким же шепотом ответил он. – «Вижу, уходить вы не собираетесь?»

Я помедлил с ответом, но Талобелов только кивнул:

«Ладно-ладно, – констатировал он, – тогда аккуратно выбирайтесь отсюда – ваза стоит целое состояние! – и следуйте за мной».

«Куда?» – с опаской спросил я.

«Увидите», – ответил Талобелов и, не прикладывая силу, потянул меня за рукав.

Сами понимаете, господа, мне оставалось только подчиниться: не в том я находился положении, чтобы спорить!

Мы – Талобелов впереди, я – за ним – прошли по коридору, но совсем недалеко: уже через несколько шагов мой спутник толкнул неприметную дверь, и мы оказались в крохотной комнатушке, которая – это выяснилось сразу – примыкала к кабинету.

«Располагайтесь», – любезно предложил мне Талобелов, указывая на табурет напротив… я глазам своим не поверил! – прозрачного стекла.

Я говорю «прозрачного», но это было не совсем так. Сначала я не понял, что за странные разноцветные линии испещряли буквально всю его поверхность, но затем меня осенило: это – картина!

– Картина? – поручик.

– Да, Николай Вячеславович, картина! Я припомнил, что видел на стене кабинета огромное – метров пять на три – полотно, изображавшее эпическую сцену: морскую баталию непонятно кого и с кем, так как флагов на сражавшихся кораблях не было. Картина еще тогда – при первом же взгляде на нее – показалась мне аляповатой, но общий ее вид – размеры, пышность, даже варварская роскошь – вполне увязывались с общей обстановкой чудовищного богатства, и я перестал обращать на нее внимание.

Как оказалось, напрасно! Эта картина была и не картиной вовсе, а тщательно замаскированным обзорным стеклом, причем все линии на нем – все эти «корабли», «волны», «пороховые дымы» и прочее – были нанесены так, чтобы находящийся по другую сторону наблюдатель мог видеть совершенно беспрепятственно и даже лучше того: чтобы сетка из линий перед его глазами скрадывала искажения [40]40
  40 Не совсем понятно, что Вадим Арнольдович имеет в виду. Возможно, большие размеры и, как следствие, толщина стекла создавали оптические искажения? Но как линии могли его нивелировать?


[Закрыть]! Помимо этого, в стекле было проделано множество мелких отверстий, в буквальном смысле превращавших это стекло в настоящий дуршлаг. И эти отверстия, позволявшие наблюдателю еще и слышать все, что говорилось в кабинете, были замаскированы не менее искусно, чем всё стекло целиком!

Поняв, что из себя представляла конструкция, я поневоле усмехнулся:

«Однако!» – ухмыльнулся я.

«А что поделать, сударь?» – ухмыльнулся в ответ Талобелов. – «При наших занятиях – штука необходимая!»

«Да чем же вы занимаетесь, наконец?» – прямо спросил я.

Талобелов, уже не сдерживаемый надуманными предлогами, еще раз предложил мне занять место на табурете подле «картины» и сам уселся рядом:

«А вот послушайте!»

И кивнул на стекло.

«Но что заставило вас изменить позицию и прийти мне на помощь?»

Талобелов пальцем провел по стеклу, как будто сбрасывая с него пылинки, и ответил, не глядя на меня:

«Знаю я таких, как вы, сударь. Упертый вы человек… ведь по-добру по-здорову вы и не думали уходить?»

«Нет», – признал я.

«Значит, был бы скандал?»

«Очевидно!»

«Вот видите!»

«Молжанинов боится скандала? Или… – вдруг уточнил я, – это вы боитесь разоблачения?»

Талобелов дернул плечом:

«Да нет, сударь, – ответил он, как мне показалось, совершенно искренне, – ни я, ни Семен ничего не боимся. Мы, знаете ли, не робкого десятка люди!»

Тут Талобелов широко улыбнулся, а меня кольнуло в сердце: ведь и правда – какие же они трусы, если столько всего наворотили, причем сам Талобелов еще и работал когда-то под ежедневной угрозой смерти?

«Это не мы боимся… они!»

Талобелов кивнул в сторону стекла.

«Зволянский?» – изумился я.

«И он, и другие».

«А кто еще?»

«Да тут много кого замешалось!»

«Да во что же, Господи?»

Так мои вопросы завершили круг, что с новой усмешкой не замедлил подметить мой странный собеседник:

«Давайте-ка лучше смотреть и слушать!» – заявил он и, отвернувшись от меня, вперился взглядом в стекло.

Я последовал его примеру.

Зволянский сидел на корточках подле Брута и рылся в его карманах. Молжанинов – с огурцом в руке! – стоял рядом. Оба чиновника для поручений сидели у края стола: перед ними громоздилась кипа каких-то бумаг, и они перебирали эти бумаги, время от времени делая в них какие-то пометки.

«Да что же это!» – донеслось до меня.

Зволянский поднялся на ноги и посмотрел на Семена Яковлевича. Молжанинов откусил огурца, прожевал, пожал плечами и ответил довольно пренебрежительно:

«Понятия не имею, Сергей Эрастович: должно быть здесь».

«Но вы же видите: ничего!»

«Значит, перепрятал».

«Зачем?»

«Да кто же его, шельму, знает? Может, учуял чего?»

«Петр Иванович!» – окликнул Зволянский одного из чиновников.

Тот оторвался от бумаг и вопросительно посмотрел на своего начальника.

«Ступайте в его комнату, – кивок на Брута, – и посмотрите там!»

Чиновник тоже кивнул, поднялся со стула и вышел из кабинета… Боже, вот тут я, признаюсь, особенно возблагодарил Талобелова, так нежданно пришедшего мне на помощь и вызволившего меня из-за вазы. Не сомневаюсь: оставайся я на прежней своей позиции, меня бы непременно обнаружили!

«Что они ищут?» – обратился я к Талобелову.

«Аркаша, – ответил он, – еще с вечера должен был иметь при себе список запросов».

«Каких запросов? От кого?»

«Известно, от кого: революционеров!»

Я опешил настолько, что Талобелов, видя мои выпученные глаза и отвалившуюся нижнюю челюсть, рассмеялся:

«Ну да, – повторил он, – от них, голубчиков!»

«Вы… вы…» – залепетал я, не в силах правильно сформулировать мысль.

«Нет, сударь, что вы!» – Талобелов опять рассмеялся. – «Мы сами – никакие не они… не революционеры то бишь. Мы просто снабжаем их дельными вещами».

«Снабжаете!»

«Именно!»

«Вы!»

«Мы».

«Но ведь вы – полицейский!» – как последний аргумент, выкрикнул я.

Талобелов положил руку на мое колено:

«Вот именно поэтому».

До меня дошло:

«Значит, вы – агенты?»

«Разумеется».

Моя голова пошла кругом: Кальберг, Молжанинов, пожары, трупы, революционеры… что за невероятная смесь! А главное – что за дикая смесь! Как одно в такой мешанине увязывается с другим?

– Очень даже увязывается! – Чулицкий.

– Да, Михаил Фролович, теперь-то многое понятно, но тогда, в комнатушке, я ничего вообще не знал… а теперь – конечно: я и сам вижу, насколько всё просто! Или, если угодно, насколько мы все ошибались, принимая дело за обычные… ну, или необычные, но все же с целью простой наживы убийства!

– Нет, не ошибались! – Можайский.

Гесс вскинул взгляд на его сиятельство:

– Не ошибались?

– Нет, – повторил Можайский. – По крайней мере, не до конца.

– Что это значит?

– Давайте позже, хорошо?

– Ну…

– Что у тебя на уме, Можайский?

– Ничего особенного, Михаил Фролович. Просто, похоже, у меня сложилась общая картина. Полагаю, и у тебя тоже!

Чулицкий на очень короткое мгновение задумался, а потом согласился:

– Да, пожалуй… вот только исчезновение всех жертв для меня по-прежнему остается загадкой!

Его сиятельство склонил голову к плечу:

– Я, кажется, догадался, в чем дело!

– Ты серьезно?

– Насколько это возможно.

– Зачем же они исчезли?

– Давай отложим это на завтра? Придет ответ из Венеции…

Чулицкий погрозил пальцем:

– Экий хитрец!

– Да нет, – Можайский улыбнулся – губами, – никакая это не хитрость! Просто не вижу смысла в преждевременных выводах.

– Ну да, конечно!

Тогда его сиятельство, гася улыбку в глазах, прищурился:

– Хочешь взять меня на пари?

Чулицкий фыркнул:

– Больно надо!

– Значит, хочешь!

– Ну, допустим!

– Что ставишь?

Чулицкий задумался:

– Коньяк?

– Идет!

– Господа, – обратился к нам Чулицкий, – вы все – свидетели!.. Ну, говори!

Его сиятельство тоже осмотрел всех нас, словно желая убедиться: правильно ли мы поняли условия пари. И только потом сказал – просто, без всякой аффектации:

– Все эти люди – агенты.

– Полиции? – не понял Чулицкий.

– Нет, – возразил Можайский, – Кальберга.

Чулицкий нахмурился:

– Кальберга? – переспросил он. – Помилуй: да зачем же Кальбергу столько агентов? Но главное-то, главное… зачем они все… ну, ты понимаешь!

Голова Можайского опять склонилась к плечу:

– Понимаю. Зачем – ты хочешь сказать – они поубивали своих родственников?

– Или их едва не убили!

– Ну, их… это вряд ли!

– Но пример Некрасова!

– Исключение!

– В таком деле не может быть исключений!

– Это еще почему?

– А потому, – Чулицкий начал расхаживать вперед-назад, – потому, что иначе рушится вся конструкция, дотоле весьма стройная и безопасная! Поверь моему опыту: не станет преступник вроде Кальберга менять отработанную схему, вводя в нее исключения. Это не просто опасно: это – смертельный рис для всего предприятия!

На губах Можайского появилась скептическая улыбка:

– Ты, Михаил Фролович, – заявил он, – совсем уж плохо думаешь о способностях нашего… гм… подопечного! Кальберг – не заурядный преступник, а большой фантазер и выдумщик. Экспериментатор. Новатор, если угодно. Такие люди, как он, не боятся новшеств и связанного с ними риска. Такие люди легко импровизируют. Их преступления не совершаются под копирку, если в том нет особой нужды…

– Но все преступления Кальберга – именно что под копирку!

– Нет.

Чулицкий остановился в своих хождениях прямо напротив Можайского. Он и его сиятельство смотрели друг на друга, а мы – все остальные – молча наблюдали за ними. Это, можно сказать, была немая схватка титанов: признанного сыщика, главы Сыскной полиции, и сыщика-любителя, известного, однако, своими неоднократными открытиями и тою пользой, какую он – стоило к нему обратиться – неизменно приносил официальному следствию!

Неизвестно, сколько времени оба они могли стараться друг друга переглядеть. Потому и неизвестно, сколько времени могли бы ухлопать и мы на созерцание их состязания. К счастью, однако, спустя минуту или две раздался телефонный звонок.

Я вздрогнул и сбросил с себя оцепенение:

– Кто это в такое время?

Можайский и Чулицкий оторвались друг от друга и – с облегчением, похоже – тоже воззрились на телефон. Остальные начали вполголоса переговариваться.

Я подошел к аппарату:

– Алло? Алло?

– Сушкин? – голос незримого собеседника был хрипл и мне незнаком.

– Да, это я: с кем имею честь?

– Конец тебе, Сушкин!

Мои пальцы сжали трубку так, что послышался хруст эбонита:

– Кто говорит? – закричал я.

Из трубки послышался демонический хохот, после чего соединение оборвалось.

– Что? Что? – со всех сторон посыпались на меня вопросы.

Очевидно, я побледнел или на моем лице как-то иначе выразилось состояние неописуемого ужаса – панического, необъяснимого рационально, – охватившего меня в буквальном смысле от макушки до пят.

– Что с вами, Сушкин?

Ко мне подошел оказавшийся ближе всех Митрофан Андреевич. Полковник отобрал у меня трубку и, предварительно послушав – не донесется ли из нее хоть что-то еще, – повесил ее на рычаг.

– Что с вами? – повторил он.

Я, глядя на него с беспомощностью ребенка, только и смог, что потыкать пальцем в аппарат и промычать что-то невнятное.

– Сушкин!

Голос доносился до меня как из какого-то далёка: я не мог на нем сосредоточиться, он рассеивался, не достигая моего сознания, слова человеческой речи были неразборчивы примерно так же, как неразборчиво для слуха журчание ручья.

– Да очнитесь же!

Я ощутил, как мою щеку ожгло. В ушах зазвенело.

– Черт побери! – вскричал я. – Вы что, ополоумели?

Полковник отступил, мир вернулся в привычные рамки.

– Телефон!

Моя рука метнулась было к трубке, но Митрофан Андреевич ее перехватил:

– Там уже ничего! – сказал полковник, удерживая меня. – Что случилось? Кто звонил?

– Не знаю!

– Но что сказали?

– Что мне – конец!

Митрофан Андреевич выпустил мою руку из своей и схватился за собственный подбородок. Оглядевшись, я обнаружил, что и все остальные уже столпились вокруг меня и смотрели на меня во все глаза.

– Ого! – Можайский. – Прямо вот так – конец?

– И еще – смех! – я снова побледнел, но теперь – от гнева. – Ну, прямо сатанинский какой-то смех!

– Однако, странно…

– М-да… – протянул Чулицкий. – Ночью – попытка вломиться в квартиру… днем – Кальберг собственной персоной… теперь – пожалуйста: звонок с угрозами! Что бы это могло значить?

– Не знаю!

– Почему, – Чулицкий продолжал немного растягивать слова, – именно вы? Что такого вы сделали?

– Да ничего я не делал! Что мог я сделать, сидя в квартире?

– Минутку! – Инихов. – Вчера вы вовсе не сидели в квартире. Наоборот: вы очень даже активно разъезжали по городу… в компании нашего юного друга – поручика Любимова. Где вы с ним побывали? В Обуховской больнице и в Адресном столе?

Я призадумался.

– Ну… да, – был вынужден признать я. – Но что с того? Разве это как-то могло взбесить кого-то именно против меня?

– Гм…

– Адресный стол! – Чулицкий. – Ведь это вы, Сушкин, откопали ту информацию, которая… ну, ту самую, согласно которой…

Михаил Фролович замолчал, не договорив. Замолчал неуверенно, поскольку и сам видел: что-то и в этом его предположении было не так. В конце концов, что за прок настойчиво лезть ко мне, если полученная нами – мною и поручиком – информация уже стала достоянием полиции? Да и что такого особенного было в той информации? Положив руку на сердце, ничего!

– Может, – поручик, – обычная месть?

– Но за что?

Монтинин:

– Не каждому по вкусу, когда репортеры суют… э… ну, вы понимаете!

Я кивнул: действительно, нас, репортеров, нередко упрекают в том, что мы суемся в такие дела, до которых не должны иметь никакого касательства. Насколько справедливы подобные обвинения, оставим за скобками – сам я считаю, что для репортера нет и не может быть закрытых дверей, за исключением, разумеется, новобрачных, – но факт остается фактом: всегда достаточно таких людей, которые имеют на нас зуб! Я и сам не раз за свою репортерскую карьеру получал и гневные отповеди, и даже прямые угрозы. Но каждый раз как-то обходилось. Да и поводы были… гм… не настолько серьезными, как в данном случае: мне еще не доводилось накрывать целую банду опаснейших преступников, да еще и таких, которые, как начало выясняться, были связаны то ли с революционным подпольем, то ли с иностранными разведками!

– Значит, месть? – спросил я скорее самого себя, нежели Инихова или кого-то еще. – Всего-навсего?

Ответил Инихов:

– Нельзя исключать.

– И что же делать?

Сергей Ильич улыбнулся и малоутешительным образом пожал плечами:

– Ничего, полагаю.

– Как так – ничего? – изумился я.

– А что же тут можно сделать?

– Ну… я не знаю…

– Вот и я не знаю. Кроме, разве, того, чтобы дать вам совет: будьте предельно осторожны до тех пор, пока мы не накроем всех!

Я скривился в обреченной гримасе:

– Кого это – всех? Если, как уверяет Гесс, речь идет о революционерах…

– Я не уверяю! – Вадим Арнольдович мотнул головой, давая понять, что я то ли с выводами тороплюсь, то ли вообще что-то не так понял. – Я всего лишь передаю слова Талобелова… а кто сказал, что они, слова эти, – правда?

Сейчас уже ясно, что Гесс – в отличие от Инихова и других, считая и меня самого – был прав. Точнее, он был прав в том, что революционеры здесь были ни при чем, как ни при чем была и заурядная месть. Но в тот вечер понять это не было решительно никакой возможности, хотя прямо там же, в моей гостиной, и находился человек, в голове которого имелась нужная для сложения двух чисел информация.

Я, помнится, уже говорил, что этим человеком был штабс-ротмистр. Монтинин Иван Сергеевич. Но он – и это я тоже уже говорил – и сам не имел понятия о том, что такая информация у него имеется!

Плохо было и то, что мы – уютно расположившиеся в моей гостиной – не могли и представить себе, что даже у меня на дому ни я, ни кто-либо из нас в безопасности отнюдь не находились. Нам и в головы не могло прийти, что дерзкий негодяй решится проникнуть ко мне несмотря не дневное оцепление, несмотря на то, что уже едва не попался, несмотря на две уже неудачные попытки. И уж тем более, мы и представить не могли, на что именно он решится! Согласитесь, дорогой читатель: кто в здравом уме мог подумать о бомбе и о поджоге?

А ведь звоночек уже прозвенел! И ровно в те самые минуты, когда Гесс – сбивчиво и постоянно прерываемый – вел свое повествование, адская машинка, заложенная в моей кухне, уже отсчитывала минуты. И точно такие же устройства уже готовы были сработать и в разных других частях дома!

Меня до сих пор удивляет невероятная жестокость, с какой всё это было проделано. Ладно, мы – я и полицейские чины. Но чтобы поджечь весь дом? С множеством его обитателей? И так, что – нельзя же было не учесть погоду! – сгорел дотла целый квартал?

Впрочем, что теперь плакать по волосам! Вернемся лучше к рассказу Вадима Арнольдовича.

Итак, без всякой пользы потратив время на всякие предположения о причинах настойчивого желания преступников добраться до меня, мы несколько остыли и дали Вадиму Арнольдовичу возможность продолжить. Что Вадим Арнольдович и сделал.

– Талобелов поведал мне, что через него и Молжанинова проходила координация действий полиции и жандармов по обеспечению безопасности: именно Молжанинов и он расстроили многие из акций, в том числе и некоторые из тех, что наделали изрядного шуму. При этом информаторская деятельность Талобелова и Молжанинова была настолько искусно замаскирована, что ни один из провалов не вызвал вопросов именно к ним. Да и какие могли быть к ним вопросы, если Талобелов был вообще незрим, оставаясь этакой тенью за спиною Молжанинова, а сам Молжанинов был необыкновенно щедр и – через Брута – снабжал подпольщиков деньгами, оружием, оборудованием?

Но и это, как выяснилось тут же, было всего лишь вершиной айсберга: деятельность этих господ оказалась куда шире! Но для начала я стал свидетелем вот какой сценки: в кабинет вернулся чиновник для поручений. В руке он держал какую-то бумагу.

«Нашли?» – осведомился Зволянский, протягивая руку.

«Сразу же!» – ответил чиновник, протягивая начальнику листок.

Зволянский углубился в чтение.

«Что это?» – спросил я у Талобелова, полагая, что тот может знать содержимое документа.

Оказалось, что знает:

«Инструкция к покушению», – ответил он.

«На кого?» – переспросил я, а мое сердце сжалось.

«Да на шефа вашего!»

«Можайского!»

Талобелов усмехнулся:

«Нет-нет, успокойтесь! – он похлопал меня по колену. – Вашего князя никто не собирается трогать. Можайский – всеобщий любимчик, даже… кх-ммм… революционного подполья!»

– Ну, спасибо! – его сиятельство сделал Гессу полупоклон.

– Это он так сказал, – немного смутился Гесс.

– А вы сочли необходимым передать!

Гесс смутился больше, но его сиятельство неожиданно улыбнулся:

– Ладно, Вадим Арнольдович, не берите в голову! Неисповедимы пути Господни: возможно, в этом подполье есть кто-то, с кем я обошелся недостаточно сурово!

– Скорее, – Чулицкий, ворчливо, – по обыкновению необдуманно мягко. Снисходительно. Без надлежащей выволочки. Не принимая в расчет обстоятельства. Без оглядки на возможные последствия. В общем, по-свойски, а значит – в нарушение должностной инструкции, для совести, а не общего блага, по наитию, каковое наитие, Можайский, развито у тебя не очень!

Эта тирада вызвала общий смех, причем сам Можайский не остался в стороне: Михаил Фролович хотя и не упустил случай поддеть «нашего князя», но сделал это весьма добродушно – для Михаила Фроловича, разумеется.

Когда все отсмеялись, Гесс снова взял слово:

«Не на Можайского», – сказал Талобелов.

«А на кого тогда?» – спросил я.

Талобелов ткнул пальце вверх и пояснил: