Текст книги "Неожиданные встречи"

Автор книги: Павел Мариковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

ОТЧАЯННЫЙ РАЗБОЙНИК

Ключик между горами Калкана с рощицей деревьев и кустарников остался позади. Дорога пошла вдоль Большого Калкана, по его северной стороне, мрачной и темной. Вокруг расстилалась светлая и безжизненная пустыня, покрытая редкими приземистыми, почти сухими солянками. Затем показались чахлые кустики саксаула. Засуха сильно отразилась в этом году на природе. Ни зверя, ни птицы, ни ящерицы. Не видно и насекомых.

Вдали показалось темное пятнышко. То были, я хорошо их знал, три туранги. Они росли одиноко среди обширной и голой пустыни. Возле них ютились кустики тамариска и чингиля. Видимо, в этом месте близко к поверхности проходили грунтовые воды.

Три туранги среди бескрайнего и безотрадного простора пустыни на фоне далеких синих гор Матая были особенно красивыми. Подчеркивая безотрадность природы, они как бы олицетворяли собою неистребимую силу жизни.

Я всегда останавливался возле этих деревьев и знаю их много лет. Каждый раз радовался тому, что туранги целы, что никто их не искалечил, не срубил, не сжег. И на этот раз я остановил возле них машину, подставив ветру перегретый мотор. Каждый раз я не могу удержаться, чтобы не сфотографировать эти деревья. Одна из цветных фотографий попала на обложку моей книги о жизни насекомых пустыни.

Но на этот раз сердце мое опечалилось. Одну турангу сломали и, видимо, увезли на топливо. Но две другие остались, все такие же, с корежистыми стволами, живописно изогнутыми и красивыми. Зеленая листва деревьев сверкала под знойными лучами солнца и весело трепетала от легкого ветерка пустыни.

Все живое с момента рождения движется к естественному концу своего бытия. Смерть неотделима от жизни. Но горестно видеть, когда гибель наступает прежде времени, в расцвете сил и совершенства. Придет время, и эти два еще здравствующих дерева тоже исчезнут. Впрочем, в нескольких метрах от этой пары уже растет крохотная группка молодых туранг. Они тянутся кверху и набираются сил.

Едва я вышел из машины, как с дерева слетела пара скворцов и помчалась в жаркую и голую пустыню. Раздался писк птенцов. Потом, сверкая черно-белыми крыльями, с ветки дерева слетел большой пустынный сорокопут. Громко зачирикал воробей. Среди листвы мелькнула шустрая крошечная индийская пеночка. Она что-то озабоченно и деловито разыскивала и склевывала своим клювиком-иголочкой, не обращая на меня никакого внимания. Кому она нужна, такая маленькая.

У скворцов и воробьев в дуплах лежали яички. Гнездо же крошечной пеночки непросто разыскать. У сорокопута оказалось большое и пушистое гнездо; материал, который пошел на его строительство, я не сразу определил. Это не был пух семян на туранге, они еще не поспели, и не шерсть овец, клочья которой легко найти в местах выпаса на кустах. В мелком и плотном пушке я обнаружил крохотные листочки полыни и тогда сразу понял: это галлы. Они растут белыми пушистыми шариками; теплая оболочка галла предохраняет от резких колебаний температуры оранжевые личинки комариков-галлиц и хозяев галла. Птицы изрядно потрудились: чтобы построить такое обширное гнездо, надо было заготовить не менее тысячи галлов. Находка удивительна. Значит, галлица приносит сорокопуту пользу, поставляя строительный материал. Сорокопут приносит пользу полыни, уничтожает ее злого врага – личинки галлиц. Как в природе все взаимосвязано!

Что же заставило птиц поселиться в этой бесплодной местности, вдали от воды? До нее – я хорошо знал – не менее шести километров.

Орнитологи могут не поверить моей находке. Самое дальнее расстояние между водой и гнездящимися парами скворцов было установлено в три километра. О пустынном сорокопуте в этом отношении ничего не известно. Как часто бывают ошибочными, казалось бы, столь твердо установленные факты и наши представления!

Кажется, я познакомился со всеми обитателями этого крохотного мирка. Но вот от кустика к кустику пробежала быстрая ящеричка, в норке мелькнула злая мордочка ядовитой змеи-щитомордника. Наверное, и еще много разных обитателей держится этого уголка. Здесь, как в Ноевом ковчеге, можно встретить самых разных и редких жителей пустыни.

Сорокопуты меня не раз поражали своими разбойничьими наклонностями. Вспоминаю: мы подъезжали к селу Узунагач. По асфальтовому шоссе впереди шла колонна грузовых машин. Обгон был невозможен: навстречу тоже шли грузовики. Пришлось сбавить скорость. С обеих сторон шоссе росли деревья. С них через дорогу перелетали воробьи. Кое-где виднелись многочисленные скопления их гнезд. Неожиданно впереди нас с придорожного кустика на асфальт упал какой-то трепещущий комок перьев и помчался поперек пути. Я остановил машину, выскочил из нее. То, что я увидел, было необычным. С дороги в кювет рыжехвостый сорокопут-жулан тащил по земле мертвого воробья. Ноша для него оказалась нелегкой, и подняться с нею в воздух он не мог. Отчаянный разбойник испугался меня, бросил добычу и взлетел на дерево. Я поднял воробья. Птица была еще теплой, на ее голове зияла глубокая рана. Не было сомнений, что сорокопут только что расправился с воробьем.

Какой все же жулан отважный!

В Уссурийском крае, где прошло мое детство, в пригородных зарослях лещины, дикой яблони и боярышника водилось много рыжехвостых сорокопутов. Однажды сорокопут ухитрился пригвоздить к шипам на ветке боярышника молоденького бурундучка, основательно раздолбив ему голову. Так что крупная добыча для него не редкость!

Как-то в пустыне Сарыесик-Атырау я увидел из окна машины летящего большого сорокопута. За ним трепыхалась в воздухе длинная, узкая белая ленточка. Птица летела медленно, видимо, ноша изрядно мешала полету. Показалось, что ленточка или, быть может, веревка случайно запуталась в ногах птицы, и вот теперь ей, бедняжке, приходилось нелегко.

Остановив машину, я бросился вслед за сорокопутом. И вдруг ленточка упала на землю. Когда я подошел к ней, то увидел молодую стрелу-змею. Это изящное пресмыкающееся – типичная обитательница пустыни. Она очень быстра в движении, ее главная добыча ящерицы. У «стрелки», как ее называют, была расклевана голова. Полуживая змея, судорожно извиваясь, сворачивалась кольцами и расправляла свое стройное и тонкое тело.

Не ожидал я, что сорокопут охотится за змеями, да еще и может носить их по воздуху. По-видимому, стрела-змея – не случайная добыча маленького хищника.

Через несколько лет, проезжая по шоссе из Капчагая в Сарыозек, я увидел такую же картину: сорокопут летел над зарослями придорожной посадки саксаула с убитой им молодой стрелой-змеей. Почерк разбойника не изменился: у змеи была расклевана голова.

Сорокопуты – заботливые родители. Они заготовляют пищу про запас, накалывая на острые шипы растений различных крупных насекомых.

На дачном участке в густых зарослях жимолости и дикого абрикоса поселился сорокопут. Сосед по даче негодовал:

– В прошлом году тут соловей жил, так распевал, так распевал! А нынче его место заняла эта скрипучка!

Сорокопут действительно казался мрачным, сварливым и обладал неприятным голосом. Никого из птиц не подпускал к зарослям. Больше всего от него доставалось воробьям. Вскоре на коротеньких сучках яблонек и урюка появились наколотые насекомые. Кобылки, жуки-навозники, хрущи, бабочки торчали в самых разных позах. Это была его работа.

Больше всего мне было жаль бабочку-стеклянницу – красавицу с чудесными, прозрачными, как стеклышко, крыльями. Где он ее разыскал, такую редкую! Несчастную бабочку вскоре обнаружили муравьи-тапиномы. Собрались толпой, прогрызли в брюшке дырочку, добрались до провианта, и… пошла заготовка! Так и сновали вверх и вниз по дереву тапиномы. Появились муравьи кое-где и на других трофеях сорокопута.

Каждый день я собирался сфотографировать картинку муравьиного пиршества, но все мешали разные дела. Мало ли хлопот у дачника в разгар сезона.

Еще было интересно, долго ли просуществует коллекция насекомых сорокопута, воспользуется ли он ею или его запасы растащат муравьи.

Отцвели тюльпаны, загорелись красные маки, заголубел мышиный горошек. Из кустов жимолости все громче и громче стали раздаваться крики сорокопутов. Вскоре появились и молодые сорокопутята. Они были такими же крупными, как и родители. Неумелые и неловкие, они сидели на кустах и кричали во все горло, беспрестанно требуя пищу. Один из них, самый горластый, кричал громче всех. Иногда птенцы с жалобным писком бросались на мимо пролетавших воробьев, скворцов и даже удодов, очевидно, намереваясь получить от них подачки и не способные отличить своих родителей от чужаков. Впрочем, кто знает, может быть, эту крикливую компанию кое-когда могли подкармливать и чужие птицы.

Вот тогда и исчезли с деревьев все ранее наколотые насекомые. Запасы, оказывается, делались заботливыми родителями не зря. Исчезла и стеклянница, наполовину объеденная муравьями, я даже не успел ее сфотографировать.

Другая замечательная коллекция насекомых, собранная сорокопутами, встретилась мне в небольшом тугайчике у реки Арысь. Мы мчались по шоссе издалека, торопясь домой. Вокруг тянулась бесконечная равнина, поросшая травами пустыни. И вдруг вдали показались желтые, высокие, как крепостные стены, лёссовые обрывы, мелькнула река и почувствовался чудесный запах цветущего лоха. Мы соскучились по воде, по густой зелени, по деревьям и решили остановиться. А потом этот удивительный аромат лоха!

Едва поставили машину, как в кустах раздался скрипучий голос сорокопута. Здесь, среди колючего лоха, обнаружилась недавно брошенная стоянка скота. Возле нее на сухих ветках дерева темнели какие-то комочки. Это тоже была коллекция сорокопута.

На этот раз коллекционер оказался узким специалистом: на колючки он накалывал только одних навозников. Все жуки торчали кверху ногами, и лишь немногие – на боку. Почему-то у всех были раскрыты крылья, наверное, потому, что хищник ловил добычу на лету.

Вблизи этой коллекции другое сухое дерево разукрасилось белыми пятнами птичьего помета. На нем находился наблюдательный пункт охотников. Последнее время ветер дул с севера, и жуки, учуявшие навоз, неслись с южной стороны мимо засады птиц.

Возвращусь снова к наблюдениям на дачном участке.

Молодые сорокопуты хоть и велики ростом, но глупы. Скрипят пискливо, трепещут крылышками, просят у родителей еду, гоняются за ними, сами не умеют и не желают охотиться. Старики не особенно обильно кормят. Пора самим малышам учиться.

Но вот в семействе сорокопутов происшествие. Одна взрослая птица села на изгородь возле душа и громко, пронзительно зацокала. В ее необычном крике чувствовалась тревога. Мгновенно поблизости на проводах электропередачи уселся другой взрослый сорокопут, слетелся и молодняк. Появились два воробья и стали крутиться возле кричащего сорокопута. Вскоре собралась целая стайка воробьев. Сорокопут же не умолкал, орал во всю глотку, поглядывал на землю, иногда слетая вниз и тотчас же взмывая кверху. Чувствовалось, что собравшиеся птицы чем-то сильно встревожены, и хотя были они разными, но друг друга хорошо понимали. Не зря кричал сорокопут: что-то случилось, что-то он увидел необычное.

Меня так и подмывало посмотреть, на что поглядывала горластая птица. Но хотелось и дождаться, посмотреть, что будет дальше и чем все закончится. Все же не выдержал. Подошел к изгороди. Горланящий сорокопут сразу умолк, присоединился к своему семейству, уселся на проводах; к ним примкнули и воробьи. Все они не сводили с меня глаз.

Присмотрелся к зарослям травинок. За изгородью вдоль арычка, по которому текла вода, медленно полз большой узорчатый красавец полоз. Увидел меня и поспешно скользнул под душевую кабинку. Так вот кто виновник переполоха!

Птицы посудачили еще немного и разлетелись…

В безлюдных местах пустыни сорокопут, так же как и каменка, любопытен и наведывается к биваку, чтобы насмотреться на заявившихся на его территорию незнакомых посетителей.

Среди зарослей высоких кустарников, протянувшихся по ложбине, нашлось укромное ровное место для бивака, куда и была поставлена машина. Когда все разошлись по делам и я остался один, возле нашей стоянки появился сорокопут. Он сел на тоненькую веточку и с явным любопытством стал меня разглядывать.

Головка сорокопута мне хорошо видна на фоне далекой светлой гранитной горы, испещренной трещинами, ложбинами и осыпями. И удивительное дело! Тело птицы колебалось вместе с веткой, но головка ее оставалась в пространстве на месте, была почти неподвижна. Присмотревшись, я заметил, что, когда веточка, колеблемая ветром, опускалась, шейка сорокопута вытягивалась и становилась длинной, ветка поднималась – шейка резко укорачивалась. Когда же веточка, раскачиваясь, уходила в сторону, туловище моего обозревателя наклонялось в противоположном направлении. Так, постоянно меняя положение тела, любопытная пичужка, не двигая головой в стороны и держа ее почти неподвижно, внимательно меня изучала.

Маленькая деталь поведения птицы меня поразила. Я никогда не замечал этой особенности поведения птиц, и никто из натуралистов не знал о ней.

Вдоволь насмотревшись на меня, на машину, на вещи, разбросанные рядом с нею, сорокопут исчез. Но появился вновь через полчаса и так же долго и внимательно продолжил разглядывание всего того, что ему казалось необычным на его участке.

Потом он постепенно привык и, сидя на веточке, уже более не прибегал к своему приему. Я не думаю, что этот сорокопут был каким-то особенным изобретателем. Просто мы никогда не замечали этой детали поведения.

ЗВОН ПРОВОДОВ

Мы проснулись поздно. После холодной ночи были так приятны теплые лучи утреннего солнца. В воздухе чувствовалась прохлада, и не хотелось выбираться из спального мешка. Звенели жаворонки, где-то далеко прокричали утки-атайки, судя по голосам, почти рядом пронеслась стайка чернобрюхих рябков. Но вот в знакомую мелодию просыпающейся природы стали вплетаться какие-то необычные и странные звуки. Это были тонкие позвякивания на фоне низкого гула. Позвякивания становились все чаще и чаще, а гудение – громче. Все это немного напоминало звон телеграфных проводов, предвещающих непогоду.

Вчера вечером, выбирая место для бивака, я заметил с холма линию телеграфных проводов на столбах. Неужели незнакомые звуки неслись оттуда? Но воздух был совершенно неподвижен, ветер затих еще в начале ночи. Мой товарищ тоже услышал странные звуки и, высунувшись из спального мешка, прислушивался.

Пора вставать, готовить завтрак, а заодно и выяснить источник странных звуков.

Наспех одевшись, я пошел к телеграфной линии. Местность здесь была красивой. К серо-полынной пустыне примыкали желтые барханы, причесанные ветром и разукрашенные песчаной акацией, джузгуном и цветущим диким луком. Вдали за желтыми барханами тянулась бесконечная, начавшая желтеть пустыня, а на горизонте виднелись сиреневые горы Чулак. Телеграфные столбы некоторое время тянулись вдоль берега Или, а затем сворачивали и скрывались за холмами.

Странные звуки становились все громче. Теперь было похоже, будто кто-то быстро и беспрестанно ударял по проводам, и они, вибрируя, громко гудели и позвякивали. Все это казалось странным и загадочным.

Осторожно осматриваясь вокруг, я стал перебираться с бархана на бархан вдоль линии телеграфных проводов. И вскоре заметил, что звон проводов становится тише. По-видимому, я пошел не в ту сторону. Тогда, повернув, поспешил от реки в пустыню – странные звуки стали явно громче. У большого бархана провода стали так громко позвякивать, будто по ним щелкали пули. Что же там такое за большим барханом? Но за ним открылась пустыня и ровная, как струнка, линия столбов, уходящих к далекому горизонту. И никого нет, только в воздухе птицы беспрестанно взлетают и садятся вновь на провода.

Осторожно подхожу ближе, вынимаю бинокль и узнаю золотистых щурок. Они что-то делают, чем-то очень заняты и все время реют над небольшой зеленой низинкой, поросшей травой. Здесь, видимо, весной была вода, и почва сохранила влагу, дав жизнь растениям. На лету каждая птица, слегка прикоснувшись к травам, хватала на них сидевшую кобылку, взмывала кверху, мчалась к телеграфной линии и садилась на провода. Зажатую в клюве кобылку щурка ударяла о провод поочередно с одной и с другой от себя стороны, и тогда длинные ноги и обломки крыльев, все грубое и непригодное для еды падало вниз. Обработав таким образом насекомое, птица заглатывала добычу и снова летела к зеленой ложбинке за очередной порцией.

Так вот откуда эти странные звуки! Стайка щурок, обнаружив скопление кобылок, использовала телеграфную линию как своеобразную кухню для приготовления пищи.

Кто бы мог подумать, что щурки, считающиеся злейшими истребителями пчел, охотятся и на кобылок, да еще так оригинально их обрабатывают, прежде чем отправить в желудок. Интересно узнать, сколько кобылок съедает каждая щурка за день. Наверное, немало!

НЕОЖИДАННАЯ ПОМОЩНИЦА

Сегодня запоздали, ехали до темноты. В полосе света мелькают разные бабочки: большие и маленькие, но все светлые – настоящие бабочки-пустынницы. Выжили в выгоревшей и мертвой пустыне, дождались осени, и сейчас у них брачная пора. Перебегают дорогу ящерицы; скачет, помахивая хвостиком, тушканчик. Вдали по дороге загорелась пара огоньков – то глаза лисицы отразили свет. Потом всходит луна, большая, красная, и освещает бледным светом саксаульники.

Начинаю раскаиваться в том, что вчера ехал допоздна: мелкие ночные бабочки забили радиатор. А утром на нашем биваке появилась маленькая серенькая птичка размером с воробья, со светлым пятнышком на горлышке. Я узнал молодую варакушку. Одинокая птичка, не обращая на нас никакого внимания, стала тщательно обследовать машину, что-то выклевывая своим остреньким, как шильце, клювиком из различных щелочек. Попыталась забраться и в умывальник, но на воду, специально налитую для нее в тарелочку, не обратила внимания. Потом внезапно влетела под облицовку радиатора и принялась оттуда вытаскивать застрявших насекомых. Очень пришлось по вкусу ей это занятие. Кто бы мог поверить, что варакушка может оказаться полезной для автомобиля!

Наконец закончила с радиатором и залетела в кузов, там что-то нашла. Мое намерение ее сфотографировать оказалось выполнить нелегко. С доверчивым созданием произошла неожиданная перемена. Птичка по-своему оценила мои благие пожелания, вспорхнула и навсегда покинула нашу стоянку.

У ЛЁССОВОГО ОБРЫВА

Десять дней жизни в горах среди буйной зелени, леса, горных ручьев, недалеко от снеговых вершин – и вдруг через несколько часов пути совсем другой мир: раскаленный асфальт, полыхающая в мареве горячих испарений пустыня, жара, духота. Смена климата настолько неожиданна, что даже не верится, что здесь всегда такое пекло. В кузове машины молчание. Никому не хочется ни разговаривать, ни шутить. У всех красные лица. Разморились.

– Жми, Вася! – говорю я водителю. – Еще немного, километров сорок, и мы отдохнем.

И Вася жмет на акселератор, ветер свистит в окошке кабины, и хлопает парусина, прикрывающая кузов.

Бесконечные желтые холмы и редкие поселки мелькают мимо размеренно и утомительно медленно. Наконец в стороне пути резкий спуск – и перед нами река Аягуз, небольшая, быстрая, мутная, в зарослях лоха, чингиля, ив и тополей. С одной стороны, где она подмывает глинистые холмы, высокий, метров около ста, обрыв. Здесь глубоко, можно искупаться, и вскоре все в воде, уцепились за камни, чтобы не сносило по течению, и торчат наружу только одни головы.

На высоком лёссовом обрыве, на самом верху, все изрешечено норками. Ласточки, щурки, сизоворонки, галки, полевые воробьи щебечут, кричат, распевают, крутятся в воздухе, выглядывают из норок, выскакивают из них и на лету ныряют обратно. Здесь настоящий высотный птичий многоквартирный дом. В нем царит строгое право собственности на каждую норку, занятую семейными обитателями. Вот только немного странно, почему квартиры располагаются только в самой верхней части обрыва.

Из воды никому не хочется выбираться. Не хочется и думать о предстоящем обеде и необходимости его готовить. Все сгрудились в глубокой яме, промытой водой, молчат.

– Сейчас я вам задам загадку! – говорю я своим спутникам, пытаясь поднять настроение. – Посмотрите на обрыв: почему птицы построили свои норки только на самом верху? Кто догадается?

– Все просто. Легче вылетать сверху вниз. Разогнался и полетел! – говорит Володя.

– Слишком высокий обрыв. Сто метров, не меньше, можно набрать разгон и с меньшей высоты, да и на высоту взлетать тоже непросто, – возражает Таня. – Я думаю, они так селятся, чтобы снизу не подобрался хищник.

– Но тогда кошке или лисице проще проникнуть сверху, если кто вздумал полакомиться яйцами или птенчиками, – возражает Николай. – Правда, нужно для этого поработать немало когтями. И еще рыть норы в центре обрыва опасно, сверху упадет кусок глины и пришибет кого-либо.

– Что тут мудрить! – вмешивается водитель Вася. – Какой интерес делать норки посредине обрыва? Сверху из него с высоты все виднее, красивей, вся река, все тугаи как на ладони. Вон у нас в городе какая красотища видна с четвертого этажа. С одной стороны – горы, с другой – город. Никогда бы не поменял на нижние этажи.

– Ты, Вася, неисправимый антропоморфист, – говорит Таня. – Животные в твоей красоте ничего не понимают. Еще знаете, что может быть: птицам больше приходится охотиться в пустыне, и, чтобы не терять высоту, они строят норки на самом верху, ближе к району охоты.

Наступает молчание.

– Ну кто еще скажет? Вы, Александр Петрович, как думаете? – обращаюсь я к научному сотруднику.

– Мне не хочется думать. Устал. Да и не уверен, есть ли ответ на этот вопрос. Вы сами, наверное, давно уже придумали, что и почему.

– Может быть, и да. Но хочется, чтобы все подумали, погадали, – не унимаюсь я.

– Тогда, пожалуй, – нерешительно говорит он, – тут какая-то сложная причина, может быть, давняя привычка, подражание друг другу, влияние каких-нибудь особенных физических факторов среды, инстинкты, наконец…

– И завернули же вы, Александр Петрович. Ничего не разберешь! – посмеивается молодежь.

Тогда все требуют моего объяснения, и мне ничего не остается, как рассказать о своем предположении.

Лёсс – очень твердый, прочный, копать его трудно. В лёссовых обрывах некоторых южных стран человек строил даже пещерные города, и они сохраняются столетиями. В Средней Азии в средние века из многих крепостных укреплений в лёссе были проведены к воде на многие километры потайные ходы, и они до сего времени сохранились.

Лёссовая пустыня была бы безжизненной и голой, если бы ее поверхность не разрыхляла громадная армия живых существ. Многочисленные мокрицы, пауки, жуки, муравьи, неутомимый землекоп – слепушонка – постоянно трудятся, роют ходы, норки, камеры, выбрасывают частицы почвы наружу. Благодаря им поверхностный слой лёсса не менее чем на метр в глубину взрыхлен, в него проникает воздух, просачивается влага. И получается, что незримые землекопы помогают жить растениям, кормящим многоликий мир этих жарких стран. Птицы тоже пользуются слегка взрыхленным поверхностным слоем лёсса: в нем легче рыть норки, тем более что клювы и лапки – слабые орудия. Кому же хочется тратить столько сил на строительство убежища, когда в жизни и без того много хлопот: пищу добывать, потомство воспитывать, от врагов спасаться. Да и в норке, проделанной во взрыхленном слое, лучше фильтруется воздух.

Вот, наверное, главная причина, из-за которой норки щурок, сизоворонок, галок, ласточек-береговушек, да и всей остальной армии пернатых жителей лёссовых обрывов всегда располагаются в самом верхнем ярусе обрывов.

Мое объяснение кажется убедительным, и все готовы с ним согласиться. Только Александр Петрович, как всегда, сомневается.

– Да кто знает, может быть, и так, а может быть, и совсем иначе, – говорит он.

Слушая его, думаю о том, что чрезмерная осторожность в суждениях или нежелание поделиться ими, этот излишний скептицизм ученых всегда приносят больше вреда, чем даже ошибочные, но определенно высказанные суждения, хотя бы потому, что они будят мысль и заставляют искать истину.