Текст книги "Смертоносный груз «Гильдеборг»"

Автор книги: Павел Гейцман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Гейцман Павел
Смертоносный груз «Гильдеборг»

Глава I

И тут до меня дошло!

Наконец-то я все понял!

Какое свинство, какая подлость – этот бандит нас продал. Он всех нас продал!

– Гут! – в ужасе заорал я в стальной шахтный ствол машинного отделения. – Гут!

Пространство разлетелось в клочья. Взорвалось. Рухнуло прямо на глазах и сбило меня с ног. Безумие. Четырехмерный фильм ужасов! Серый экран рассвета разодран обломками спасательных шлюпок. Медленно и беззвучно падали они в море. Бешеные волны захлестывали палубу. Передо мной возникло желтое лицо Гута. Я ничего не видел, я не хотел этого видеть, я боялся посмотреть на море.

Через час у нас заканчивалась смена. Вместе с дождем по темным волнам разливался бесцветно-пепельный рассвет. Ни ночь, ни день. Нечто безжизненное: то ли первый миг творения, то ли начало всемирного потопа.

Соблюдая самые строгие меры предосторожности, мы переправляли из Амстердама в Геную для фирмы «Андреотти» двести тонн окисла урана U308, упакованного в специальные свинцовые контейнеры. Детекторы Гейгера-Мюллера, снабженные оптическими и акустическими индикаторами уровня радиоактивности, контролировали грузовые трюмы, мостик и все рабочие места на нижней палубе. Они были соединены с центральным сигнальным устройством в случае превышения допустимых норм радиации сирены тревоги включатся автоматически. Все члены команды должны были постоянно иметь при себе прикрепленный к одежде индивидуальный дозиметр, а в грузовые трюмы входить разрешалось только в резиновых костюмах, предохраняющих против радиации.

Быстроходное грузовое судно «Гильдеборг» спешило в сыром предутреннем холоде, но здесь, в машинном отделении, ослепительное сияние электрических лампочек утомляло глаза и тяжелая жара, пропитанная маслом, стекала по стальным стенам.

– Снизить обороты до среднего! – неожиданно раздался голос капитана из репродуктора на панели управления. Предупреждающая лампочка, разбуженная кем-то на капитанском мостике, замигала, и с дремотным спокойствием уходящей ночи было покончено.

– Снижаю обороты до среднего! – повторил Гельмут Сейдл, он же просто Гут, старший механик и шеф ночной смены. Он перевел глаза на часы, показывающие около половины четвертого, потом подошел к пульту управления.

Детекторы Гейгера-Мюллера молчали.

– Самый малый ход!

Он недоумевающе посмотрел на меня.

– Есть самый малый, – сказал он в микрофон.

Звук, заполняющий машинное отделение, стал более глубоким и сочным. Турбина переходила на низкие обороты.

Это был совершенно неожиданный приказ. Где-то после полуночи мы должны были пройти Гибралтарский пролив и вдоль испанских берегов направиться в Геную. Всю дорогу европейское побережье было у нас на виду. Высокие скалистые берега Нормандии, ветреный Бискайский залив, где уже ощущалось холодное дыхание тяжелых водных масс Атлантического океана, и зеленые склоны Португалии. "Причаливаем? – подумал я. – Куда же это мы причаливаем?"

Звук турбины опять заметно изменился. Электрические лампочки замигали, напряжение в сети упало. Теперь должен был появиться шеф-инженер, чтобы контролировать маневр причаливания.

– Может, нас задержали англичане в Гибралтаре?

Гут на мгновение беспокойно отвел взгляд от пульта управления, глянул на электрические часы и отрицательно покачал головой.

– Мы не в Гибралтаре, – сказал он недовольно.

Я бросил взгляд на пленочный дозиметр, прицепленный к лацкану спецовки. Ничего. Оптические и акустические индикаторы дремали, уровень радиации нигде не повысился.

– Стоп машина! – приказал с мостика капитан Фаррина, и над панелью засиял красный свет.

Тишина!

Тахометр успокоился. Мы стояли. Гут утер лоб рукавом спецовки.

– Проверь систему смазки и давление масла!

У него было усталое лицо стареющего человека, который много перенес, но пока еще не сдается. Светлые невыразительные глаза, поредевшие волосы и испитая пористая кожа. Старший механик ночной смены и я, его помощник. Мальчик на побегушках. С условием держать язык за зубами.

Шеф-инженер, однако, не приходил.

"Гильдеборг" неподвижно стояла под проливным дождем посреди пробуждающегося Средиземного моря где-то между Испанией и Алжиром. По крайней мере, ей следовало бы стоять там. Все это время мы держались регулярных морских путей.

– Может быть, авария? – спросил я. Что я, жалкая сухопутная крыса, знал о кораблях и мореплавании? Машинное отделение и котельная были в порядке, турбина была в порядке, вал и гребной винт – тоже, это мы знали точно. Контрольные приборы сигнализировали бы о повреждении. Но такое судно, как «Гильдеборг», безо всякого повода среди плавания не остановится. Каждая минута опоздания стоит денег, много денег, а принимая во внимание наш груз огромное количество денег.

– Не знаю, – сказал Гут с громким вздохом. Ему было наплевать на все, только бы не повышалась радиация. Приказали остановить – он остановил. Мы должны делать все, что прикажут те, наверху, а на остальное нам наплевать.

Теперь мы могли, по крайней мере, спокойно закурить. Курение, разумеется, было тоже запрещено. Не знаю почему, ведь не везли же мы нефть…

На море я попал впервые, благодаря Августе. О такой возможности можно было только мечтать. Платили главным образом за риск, и привлекало то, что после окончания пути половине экипажа разрешалось покинуть судно. Оставался только кадровый состав. Это было специальное судно, для специальных целей. Оно не было предназначено для длительного использования, оно должно было окупить себя за один рейс. Вцепился я в это место не раздумывая и держался обеими руками, да и кто бы не ухватился за него? Меня взяли только потому, что я был инженером-механиком. Всякий раз, когда я вспоминал об этом, мне становилось смешно. Инженер-механик с либеньской верфи. Где теперь эта верфь, и какой я теперь инженер… Так, помощник в машинном отделении. Скорее всего, меня взяли благодаря тому, что Августа переспала с капитаном Фарриной. Я делал вид, что об этом не догадываюсь, я не хотел знать, как было на самом деле. Августа была великолепна, по крайней мере, мне она такой показалась. Она танцевала и пела в одном из самых лучших амстердамских ночных клубов.

– Всей команде на палубу! – раздался по корабельному радио металлический голос капитана, и зазвучала сирена тревоги.

– Всей команде немедленно на палубу!

Но наш детектор Гейгера-Мюллера молчал. И личные дозиметры на промасленных спецовках не показывали никаких изменений.

– Занять места в спасательных шлюпках по расписанию!

– Учебная тревога, – с отвращением пробормотал Гут. – Ничего не случилось. Этот идиот не даст людям даже выспаться!

Теперь все стало ясно. Если все пойдет нормально, часа через два нас сменят. Я глубоко вздохнул. Учебная тревога. Никакой капитан не упустит возможность хоть одну внести в судовой журнал. Что, если бы…

– Ну что ж, сделаем передышку, – сонно зевнул Гут. Мы улеглись на кожух турбины возле спящего сердца корабля. И дремали, прикрыв глаза. На членов команды, несущих службу в машинном отделении, приказ не распространялся. Судно должно быть в любое мгновение под парами, готовым к плаванию. Давление не должно упасть. Только по прямому указанию капитана смена покидала машинное отделение и котельную. Это случалось, когда вода доходила до лопаток турбины и грозила опасностью взрыва котлов.

Мы услышали гулкие удары в борт корабля. Наверху опускали шлюпки. Гут удивленно поднял голову. Казалось, шлюпки спускают сломя голову, в панике. Ничего подобного при учебной тревоге не могло быть. Шлюпки не должны были даже коснуться борта корабля. Боцман за это разорвал бы парней.

– Мне это не нравится, Ганс, – сказал Гут, – не нравится мне это, черт возьми!

Команда была интернациональной. Немцы, французы, голландцы и я, чех.

Меня называли просто Ганс. Ганс Краус. С Гутом у меня были хорошие отношения, он приказывал, а я слушался. Этому уж я научился. Я забыл о своем дипломе – в этом мире он был ни к чему. Только, поэтому я с самого начала не потерпел крах. Сварщик корабельных конструкций на огромной гамбургской верфи. Мой диплом инженера не признавали, удостоверение сварщика – да. Каторжная работа, но – деньги. А мне они были нужны. Для себя и для Августы.

– Сбегай наверх, – неожиданно приказал Гут. – Взгляни, что там, собственно, делается?

Я выскользнул из машинного отделения. Ударов шлюпок уже не было слышно. И в котельной было тихо и пусто. Как же мы этого не заметили? Два марша вверх по железным трапам… В непривычной тишине ступени громко вибрировали и гудели. Перепрыгивая через две ступени, я летел на палубу. Уже не слышались ни сирены, ни голоса. Запыхавшись, я открыл тяжелую стальную дверь.

Сумрак и рассвет.

Потоп!

Удары моря.

Побережья не было видно. Открытая, бесконечная, залитая дождем равнина. Не равнина, нет! В двухстах метрах по правому борту высилась пятнистая, серо-зеленая стальная гора. Ракетометы на баке, а на самой высокой мачте вращающийся радар. Я никогда не видел такого корабля. У него не было ни флага, ни названия, ничего, что можно было бы запомнить.

Стая белых безмоторных шлюпок летела от борта «Гильдеборг». Я посмотрел на капитанский мостик – пусто!

– Гут! – заорал я вниз, в стальной шахтный ствол. – Гут!

Пространство разлетелось в клочья. Взорвалось! Рухнуло прямо на глазах и сбило меня с ног. Ракетометы взметнули огненную стену. Вздыбили море, подняли его к небосводу и разорвали серое полотно рассвета обломками шлюпок. Беззвучно они падали обратно.

Я оглох. Бешеные волны захлестнули палубу. Желтое лицо Гута. Я поднимался ошеломленный, ничего не понимая.

С палубы серо-зеленого эсминца слетело на воду несколько шлюпок, мощные моторы гнали их, с поднятыми носами, к бортам «Гильдеборг».

Гут судорожно сжал мне руку. Я посмотрел на мостик. Капитан Иоганн Фаррина стоял у поручней и смотрел вниз.

И тут до меня дошло!

Наконец-то я все понял!

Какое свинство, какая подлость – этот бандит нас продал! Он всех нас продал!

Музыки уже не было слышно. Огни погасли. На сцене как тень, танцуя, появилась Августа. Она тихо начала напевать и зажгла свечи. Я видел ее волосы, собранные в узел, шляпу с вуалью и облачка сигаретного дыма, плывущие над пламенем свечей. Тихий мелодичный голос создавал атмосферу полной интимности. Слова не надо было понимать, они не имели значения. Время от времени она замолкала – когда не могла расстегнуть пуговичку или развязать туфельку, – потом опять непринужденно продолжала.

Как хорошо я знал каждое ее движение, однако простота, с которой она теперь раздевалась, действовала и на меня. А публика не обращала на это внимания. Августе не нужно было стараться что-то изобразить, ей не нужно было ничему учиться для этого – достаточно простейших танцевальных движений и умения показать свое тело.

Я горько усмехнулся. Это означало конец, по-настоящему конец. С ее стороны было жестоко позвать меня сюда. Чего мы хотели добиться вместе и что мы сумели сделать?

Чужой, незнакомый голос за деревянной перегородкой, отделяющей мой кабинет от соседнего, насмешливо произнес:

– А что вы мне можете дать, что вы мне хотите за это предложить?

Трое мужчин спокойно разговаривали на плохом английском. Это были не американцы и не англичане, скорее всего, люди разных национальностей, пользующиеся английским только для того, чтобы проще было понимать друг друга. Программа на сцене их не интересовала.

– Если бы мне было двадцать, – снова сказал жесткий насмешливый голос, – я хотел бы, возможно, толпу таких женщин, как вон та. Если бы мне было тридцать, принялся бы наживать деньги или попытался сделать головокружительную карьеру. Но я-то уже знаю, и вы должны знать тоже, что деньги и успех даются только на время, это что-то вроде сна, к которому человек может прикоснуться на секунду. – Он тихо засмеялся. – С барышнями это всегда одинаково, каждая хочет в конце концов выйти замуж. От карьеры останется самое большее – приличная пенсия и к ней ужас старости. Так что вы еще хотите? Что вы мне можете дать?

Августа стояла в белом батистовом старомодном белье перед зеркалом и развязывала ленточки корсета. Потом со вздохом его отбросила. Прекрасные высокие груди выскользнули как виноградные кисти из корзинки.

– Вам, может быть, еще кажется, – продолжал устало голос за перегородкой, – что время – бесконечно и какое-нибудь десятилетие – это огромное время. Однако достаточно закрыть глаза, и с ним уже покончено. Как скоро все узнают, что были обмануты! – Раздался неясный звук. Вероятно, он смеялся. – Ничего вы мне за такое свинство не можете предложить.

Утром я приехал скорым "Гамбург – Амстердам". Ехал почти всю ночь, чтобы встретиться с ней. Экономическая депрессия захватила уже и судоверфь Кратцманна. Бразильцы отказались от заказов, и неделю тому назад я был уволен. Уволены были все иностранцы. Оставалось только две возможности: Канада или Австралия. В Европе меня не ждало ничего хорошего. Но без Августы я не мог уехать, я хотел еще раз попытаться начать с того, на чем мы остановились.

Напряжение в зале росло. Разговор утихал. Даже официанты теперь успокоились. Августа провела несколько раз гребнем по длинным темным волосам. Соединила их в единую прядь и начала заплетать косу. Только мужчины в соседнем кабинете продолжали тихо беседовать дальше.

– Вы правы, – сказал другой голос. – Все в сущности обман, но мы, однако, имеем возможность кое-что вам предложить. Иначе бы мы не пришли. Голос звучал вежливо и услужливо, почти заискивающе. – Вы должны это обдумать. Наша… – он помолчал и долго искал подходящее выражение, скажем, компания, которая нас уполномочила, взвесив все, пришла к этому варианту. Для какого-либо выбора и перемен уже нет времени. Даже у вас нет времени, все решено! Ведь дело идет не о вашей особе: если бы на вашем месте был кто-то другой – значит, был бы кто-то другой, и все. Попытайтесь не усложнять ситуацию; мы оба совсем незначительные люди, можете с нами соглашаться или не соглашаться, на решение мы не сможем повлиять. В подобных случаях отдельное лицо вообще не имеет влияния.

– И значения, – добавил тихо третий.

– Так о чем речь? – холодно спросил первый мужчина.

– Прежде всего о жизни, о жизни ребенка. Гонорар и все остальное получите, разумеется, тоже. Но теперь дело идет о жизни – вы поняли? Это хорошая цена.

– Какого ребенка? – голос затвердел и звучал жестко, как железо по железу.

– Вашей дочери, конечно!

Тишина.

Августа надела изящный старинный чепчик. Она подошла к кровати, встряхнула ночную рубашку и очень медленно начала снимать плотно прилегающие панталоны.

– Вы не можете мне воспрепятствовать… – это был раздраженный, лишенный самообладания голос.

– Правда, этого мы не можем, в этом отношении мы не имеем никаких инструкций. Но вы тоже не можете ничему воспрепятствовать, вообще ничему. Вы станете виновником смерти своего ребенка, вы сами. Возможно, уже завтра утром. Все зависит от вашего решения. Что, собственно, для вас еще имеет цену?

Я ничего не понимал. Может быть, это были врачи, уговаривающие другого, чтобы он отдал в их распоряжение какое-то новое лекарство. Меня это не интересовало, голова у меня была полна своих забот. Та обнаженная на сцене была моя жена. Пригласила меня на свое представление, чтобы я видел, какую ослепительную карьеру она делала. Пятьсот гульденов за выступление! И заодно она хотела мне помочь, хотела познакомить с капитаном Иоганном Фарриной, который мог для меня что-то сделать…

Капитан Фаррина стоял у поручней капитанского мостика и неподвижно смотрел вниз. Однако смотрел не на обломки шлюпок, качавшиеся на поверхности, не на приближавшийся десант. Он смотрел через завесу сильного дождя на нас! Через непреодолимое расстояние, разделяющее трюм и капитанский мостик, мы смотрели друг другу в глаза. Потом в бешенстве он дернул головой, как бы говоря: «Исчезните! Что вы пялите глаза!», и Гут Сейдл очнулся. Паралич прошел. Возможно, это длилось минуту или две, в те мгновения невозможно было определить время. Он рванул меня обратно в шахту и захлопнул стальную дверь.

– Быстро! – выдохнул он голосом, какого я у него никогда еще не слышал. – Поднажми. Теперь дело идет о нашей жизни – это захват корабля!

Это единственное, что было ясно. Те люди внизу хотели захватить «Гильдеборг», они не хотели ее потопить. Не знаю, что или кто руководит в эти минуты человеком. Подсознание – это просто выдумка, за которую хватаются от неведения. За меня действовал кто-то совсем другой. Я чувствовал, что меня ведет твердая рука, и это была рука не только Гута Сейдла. Я знал, что теперь все поставлено на карту, что нам не на что надеяться, что нас уничтожат, как уничтожили всю команду, что в моей жизни настал перелом. Невозможное стало возможным. Скрытно, незаметно подготавливаются перемены в судьбах людей. И в одно непредсказуемое мгновение вдруг рушится весь мир и рвутся старые связи. Мгновение – и живые люди исчезают, растворяются, тонут в бездонных глубинах океана. Сливаются с ним. И для нас в это единое мгновение открылись все пропасти изменений и исчезновений, и мы разом охватили всю действительность. Она впиталась нам в кровь. Только позднее, в абсолютной темноте отчаяния, в нашем тайном укрытии, она начала перед нами разматываться постепенно, частями, которые мы были способны понять.

Мы проскочили машинное отделение и котельную и все еще неслись по железным ступеням вниз. Судно – это гигантский лабиринт. Два года я сваривал корабельные конструкции, но, несмотря на это, ничего не знал. Гут плавал на «Гильдеборг» уже несколько лет, он относился к основному составу, к корабельному инвентарю, и знал тут каждый угол.

Трап кончился, мы с трудом передвигались в темной горизонтальной шахте между трюмами, забитыми сотнями черно-желтых полосатых контейнеров с окислом урана. У нас не было защитной одежды против радиации, резиновых сапог и рукавиц, но мы о них и не думали. Страх, с которым мы все время плавания следили за детекторами, исчез. Что значит возможность невидимого облучения по сравнению с видимым ужасом там, наверху?

Мы отчетливо слышали, как шлюпки тычутся носами в стальные плиты бортов. Моторы работали, чтобы удержать шлюпки на волне при выходе экипажа. Мы были глубоко под ватерлинией. Конструкции судна отчетливо передавали каждый звук. Потом Гут, как загнанный, остановился. Мы с трудом приоткрыли тяжелые железные ворота, и перед нами возникла длинная батарея огромных резервуаров. Питьевая вода!

– Здесь! – сказал Гут, запыхавшись. – Это единственная надежда; может быть, нас тут не найдут.

Батарея из соображений безопасности была разделена на ряд самостоятельных камер. Каждая камера имела на вершине собственный воздуховыпускной и вентиляционный люк. Гут уже карабкался к одному из них по железной лестнице. Верхняя часть исчезала высоко в темноте. Я и не пытался определить ни объем, ни высоту.

– Всюду вода, – хрипло шептал мне Гут, – но эта камера отключена, в нее невозможно напустить воду. Время от времени мы немного занимались контрабандой… – но не сказал, кто были эти «мы», он только глубоко вздохнул и на животе пополз к вентиляционным люкам. – Если мы изнутри запрем замок люка, то им надо будет разрезать целую батарею, – объяснял он торопливо, как будто хотел успокоить себя и меня. – Здесь безопасно, и никто об этом не знает. Теперь уж на самом деле – никто, – добавил он, и мне показалось, что он пытается что-то прочесть на моем лице в кромешной тьме нижнего трюма.

Замок открылся, и мы приподняли крышку люка.

– Иди первый, я должен закрыть!

Я пролез через тесное отверстие, нащупал стальные ступеньки лестницы и ощупью, с трясущимися коленями, шаг за шагом начал спускаться вниз. Матовое пятно света над головой погасло. Я услышал стук предохранительной защелки.

Темнота – глубокая, непроницаемая и абсолютная – окружила нас. Мы были закупорены в бутылке, запаяны в консервной банке, погребены в бочке под поверхностью моря. А где-то над нами и вокруг нас разыгралось что-то, о чем на следующий день все мировые агентства печати дадут одинаково сенсационное сообщение:

«СУДНО С ГРУЗОМ U3О8 НА ПУТИ ИЗ АМСТЕРДАМА В ГЕНУЮ БЕССЛЕДНО ИСЧЕЗЛО!»

Но тут я задрожал от страха, и зубы у меня громко застучали. Никогда не дойду я до последней ступеньки лестницы, никогда не ступлю на дно этого омута! В следующее мгновение я просто задохнусь. Но наконец я почувствовал дно резервуара, и на меня навалилась безмерная усталость. Мне хотелось залезть еще глубже во тьму, свернуться в клубочек и спать. Я хотел ни о чем не думать, ничего не слышать. Ведь это сон, страшный сон! Через минуту я встану и пойду на утреннюю смену. Мир прочен и постоянен, в мире есть порядочность и свой порядок. Действуют законы и права, конвенции и договоры; человеческая жизнь имеет огромную цену. Никто не смеет безнаказанно поднять на другого руку. Добро и справедливость, свобода и правда – ценности человеческого духа…

Но Гут сокрушенно сказал:

– К черту! Найти нас не смогут, но что будем жрать? И что будет дальше?

Что будем жрать и что будет дальше?

Они уничтожили целую команду. Нельзя сказать – перебили, просто уничтожили, не осталось ничего. Капитан Фаррина стоял на капитанском мостике и пристально смотрел вниз.

– Ты видел капитана? – беззвучно спросил я. Гут не ответил. Молчал. Возможно, спал, или обдумывал, или… Или что? Что делает человек, измученный ужасом?

Остальные были уже мертвы, разорваны залпом, утоплены в морских волнах. Возврат в вечность или небытие – туда, откуда вышли. В конце концов все вернется в первоначальное состояние, все – будь то чудо бытия или самосознание. Не будешь же вечно лежать в безопасности на коленях у женщины, как ребенок или как любовник. Жизнь – это измена и обман, случайный дар, который ты должен вернуть.

Что это было? Случайность или непонятный мне план?

– Если бы я о тебе не думала… – сказала Августа.

У нас было странное супружество. Я – в Гамбурге, она – в Амстердаме, все у нас уплывало сквозь пальцы. Мир нас разделил. "Ты спала с тем капитаном?" – вертелось у меня на языке, но я молчал. Я боялся, чтобы у меня от этого не разорвалось сердце.

Я все еще любил ее – даже здесь, в глубоком замурованном склепе. В отключенном резервуаре для питьевой воды, в котором мы сейчас лежали.

А тогда вечером я одиноко сидел в «Де-Пайпе» и смотрел на прекрасную голую женщину. Она была моей женой – когда-то давно. Мы даже развестись были не способны, она боялась этого, и зачем-то мы продолжали делать вид, что женаты. Но там, в «Де-Пайпе», все кончилось.

Когда в зале снова загорелся свет и все приобрело обычный вид, появился официант и повел меня по длинному коридору в ее раздевалку. Какой-то мужчина с узковатым чужеземным лицом и седеющими волосами сидел в глубоком кресле и прикуривал длинную сигару. Преуспевающий мужчина. Ему было уже за пятьдесят, все повидавшие холодные глаза, очень плотно сжатые губы.

– Это он? – спросил мужчина, когда я вошел. Она кивнула, даже не повернувшись.

– Инженер-механик? Документы есть?

– Немецкий паспорт, временный.

– Когда-нибудь плавали?

– Я работал в доках.

– Гм…

Голос звучал бесстрастно, холодно и сурово. Мне показалось, что он того же тембра, что и голос мужчины из соседнего кабинета. "А что вы мне хотите дать, что вы мне можете предложить?"

На курительном столике лежал помятый листок обычной белой бумаги. Вероятно, упаковка от подарка, который он принес ей. Он отложил сигару, подвинул к себе бумагу, оторвал клочок и твердым почерком написал:

"Помощником в машинное отделение! "Фаррина"."

– Утром доложите о своем прибытии старшему помощнику. В час отплываем!

И он повернулся ко мне спиной. Это был он, голос из соседнего кабинета, я не мог ошибиться.

– Плывем, – сказал из темноты сдавленным голосом Гут.

Мне пришло в голову, что Августе не надо было даже и спать с капитаном. Я был нужен ему и без этого, им необходимо было пополнить состав отбросами без родины, которые они могли бы послать на дно. В ту ночь в раздевалке Августы он уже знал, что должно произойти. Ему приставили нож к горлу.

Он продал нас за пару миллионов и за жизнь своего ребенка!

Машины работали. Даже сюда доносился гул корабельного вала, наполняющий трюм.

– Мы не в Средиземном море, – хрипло зашептал Гут, – мы в Атлантическом океане. Вспомни, ты вечно глазел на берег, видел ты вчера вечером огни, когда шел на смену?

Я частенько сиживал на палубе, стараясь глотнуть немного холодноватого воздуха. С левого борта должны были быть берега Португалии, но я ничего не видел. Жаль, я хотел увидеть конец Старого Света, последний выступ Европы так, как его видывали древние мореплаватели. Как я представлял его в детстве по страницам книг.

– Огней я точно не видел, ничего не было видно, – сказал я.

– Они изменили курс, вероятно, еще перед наступлением темноты. И вообще мы плыли не к Гибралтару, они не отважились бы проделать нечто подобное под носом у англичан. Мы в Атлантике, плывем, скорее всего, в Америку, Южную Америку, понимаешь?

Он встал и начал бегать по дну резервуара.

– Какому-нибудь прохвосту-диктатору потребовался уран для своей бомбы, каждый прохвост хочет иметь свою бомбу. Это ведь был современный военный корабль, такого в своем распоряжении не имеет ни одна банда. Знаешь, что это означает? – заорал он на меня в темноту. – Двадцать – тридцать дней на море – в лучшем случае, если нас не потянут куда-нибудь в Патагонию или Тихий океан. В любом случае сдохнем от голода или нас бросят за борт! Боже мой… – собственные слова били его, как молотом, звук своего голоса разбудил в нем прошлое. Что-то, чего уж нет и никогда не будет. – Боже мой, что будет с моей семьей… – начал он кричать как невменяемый, как безумный. Я не видел его, я только слышал этот нечеловеческий голос отчаяния. – Мы мертвецы, нам надо было умереть с остальными на море, это было бы только мгновение, но здесь… Я не хочу, я не хочу, – стонал Гут и колотил кулаками в стену резервуара.

Несмотря на то, что разумом я осознавал безнадежность положения, чувствовал страх как никогда, мне казалось, что все происходит вне нас, что меня это не касается. Абсурдность случившегося была так велика, что я был просто не способен понять и осмыслить все последствия.

– Не поднимай галдеж, иначе нас найдут, – гаркнул я на Гута. С вытянутыми руками я шарил по стенам до тех пор, пока его не нашел. Мы уже не были механиком и его помощником, теперь мы были равны. Только он был способен ясно представить себе, что нас ждет, а я – еще нет. Я крепко схватил его за плечи. – Опомнись, Гут, нам надо все обдумать…

– О чем ты хочешь думать? Капитан нас видел!

На мгновение я вернулся к той минуте, когда я смотрел через завесу дождя в его глаза. Он видел нас, определенно нас видел. Разве что открытая дверь с высоты капитанского мостика была видна под другим углом….

– Почему парни из котельной не остались на своих местах? – спросил я. Я не мог понять: почему смена котельной села в шлюпки, а мы – нет.

– Почему… Во время войны под угрозой смертной казни запрещалось покидать свое место без категорического приказа капитана. Но, несмотря на это, все сбегали. Из котельной – на палубу и дальше. Если бы корабль получил прямое попадание, никто бы оттуда не выбрался. Смертная казнь за самовольное оставление своего поста или свариться от пара из разорванных котлов – это было бы ведь одно и то же. Пожалуй, у котлов даже хуже. Когда судно шло ко дну, все плевать хотели на смертную казнь.

– Но мы не шли ко дну…

– Видимо, они получили приказ…

– Ты служил во время войны?

– Только последний год, было мне шестнадцать, но свое я получил. А теперь так прескверно закончить…

– Капитан не должен был нас видеть, – громко сказал я. – Мы его – да, но он нас – нет.

– Он видел нас, – сказал Гут. – Скорее всего, он понял, что забыл передать приказ в машинное отделение. Он не немец и не англичанин, бог его знает, что за парень. Теперь он прикажет осмотреть весь корабль, не может же он оставить живых свидетелей.

Я молчал. Это было ясно. Он должен идти на все, такие вещи не делают наполовину. Именно он загнал за приличную сумму тридцать атомных бомб.

Это страшное черное вещество, заполняющее резервуар, действовало так, что слова превращались в пустой звук, едва произнесенные, они исчезали, расплывались и теряли смысл. Мы очутились вне действительности. Через пару дней мы перестанем логически мыслить и будем не способны оценить ситуацию. От темноты сойдем с ума.

– Мы должны выбраться отсюда, – сказал я.

– Мы должны попасть на склад продуктов, – отрезал Гут. – Это наша единственная надежда. Набрать себе в достаточном количестве жратвы прежде, чем они сориентируются, прежде чем будут тут, у нас. Возможно, нам удастся взломать двери или влезть внутрь через вентиляционную шахту. Ключи были только у интенданта и кока. Склад находится под каютами команды. Мы должны попытаться сделать это ночью.

Открыть склад, пережить это путешествие и где-то в порту просочиться на берег. Как пар, как вода из неуплотненного трубопровода. Но способны ли мы это совершить? Может ли воля одного противостоять гигантскому плану, созданному волей многих других людей и обрекшего его на гибель?

– Мы должны, Ганс, превратиться в крыс. Только как крысы мы сможем выжить.

Крысы… Никакая сила их не истребит. На судно они набиваются еще в доках, сразу же, как только оно начинает строиться. Я видел крыс, ползущих по стальным балкам. Я не мог себе объяснить, что их туда гонит, что это за инстинкт, какими путями пробираются они из города на верфи? Или бегут в город? Вылезают из американских, индийских, бог знает еще каких кораблей и спешат на сушу. Особый мир, огромная популяция; мы даже не имеем представления, как они ухитряются выжить…

Постепенно во мне начало развиваться новое познание. Жизнь совершенно другая, чем я ее себе представлял. Редко, когда человеку дается полная острота зрения, возможность снять с глаз бельма, не пропускающие свет, не дающие видеть правду. Правда на вид двояка – как ощущение шизофреника. Правда женщины, раздевающейся в стриптизе, и правда женщины, раздетой междугородным автобусом. Обе голые и обе реально существуют, как стол для вскрытия или сцена. Каждый может выбрать себе ту, которая его привлекает. Ту, вскрытую железом буфера, или ту, закрытую железом своей кожи. Но если удастся устранить бельма, обе женщины перед глазами сольются воедино. В этом-то и чудо. Видеть внутреннее и внешнее, форму и суть одновременно.

И теперь я видел свою жизнь, которая раньше казалась сложенной из отдельных, самостоятельных мгновений, как одно целое – открывшееся и тут же навсегда закрывшееся передо мной. Здесь все кончится, дальше не будет ничего. Все бессмысленно. Во всем я потерпел крушение: в работе, в супружестве и в этой подвернувшейся случайно авантюре – тоже. Видимо, я из тех людей, которые первыми падают на поле боя, из тех, кого сметают лавины, или, если они идут по мосту, мост ломается. У них даже нет времени спросить – почему? На этот вопрос все равно никто не сможет ответить.