Текст книги "Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 3. С-Я"

Автор книги: Павел Фокин

Соавторы: Светлана Князева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

ТАМАРА Наталия Ивановна

наст. фам. Митина-Буйницкая;

1873 – 2.3.1934

Артистка оперетты (меццо-сопрано), исполнительница романсов. Роли: Перикола, Елена Прекрасная («Елена Прекрасная»), Сильва («Сильва»), Саломея («Саломея»), донья Сирена («Игра интересов»).

«Н. И. Тамара пленяла зрителей душевной теплотой, удивительной лиричностью, своим на редкость выразительным лицом, чарующей улыбкой. У нее было красивое грудное меццо-сопрано. Она славилась исполнением русских и цыганских романсов на эстраде, где требуется очень яркая, выразительная декламация в пении. Эту манеру она перенесла и в оперетту» (Г. Ярон. О любимом жанре).

«В то время, когда я встретился с Тамарой, это была актриса, обладавшая прямо-таки несметным количеством туалетов и драгоценностей. Так, например, в оперетте „Веселая вдова“ она надела на себя такое количество настоящих бриллиантов, которое должно было исчисляться сотнями тысяч рублей. Между прочим, у нее было ожерелье из бриллиантов, самый мелкий из которых был в восемь каратов. Я уже не говорю про серьги, бесчисленные броши и т. д.

Два раза в неделю к Тамаре из Москвы приезжала самая дорогая портниха Апресьянс и привозила ей по три туалета. Тамара в те времена имела в своем распоряжении русскую парную упряжь, венскую парную упряжь и автомобиль – лимузин. Она жила в роскошной квартире на углу Моховой и Пантелеймоновской улиц и имела штат прислуги в восемь или десять человек.

Хотя Тамара вела жизнь богемы и вне ее ничем не интересовалась, однако я был с ней в очень хороших отношениях. Мы даже были на „ты“. Как-то раз у нас завязался с ней разговор, и я сказал ей:

– Наташа, плохую услугу ты оказываешь всем актрисам оперетты своей вакханалией туалетов. Мало того что тебя стали уже ценить, главным образом, с точки зрения твоих туалетов, но и молодые актрисы, желая равняться по тебе, из кожи лезут вон, желая приблизиться к тебе, а отсюда проистекает бездна зла. Неужели ты думаешь, что ты можешь брать только туалетами? Разве у тебя ничего другого нет? Разве ты не можешь хорошо разрабатывать свои роли? Я думаю, что ты могла бы являться для нашей оперетты тем же, чем является Бетти Стоян в венской оперетте.

Тамаре, очевидно, было приятно слышать это, но она не придавала особенного значения моим словам» (Н. Монахов. Повесть о жизни).

«Живых артистов, насчитывающих в своей деятельности более восьми лет, труднее объективировать и реконструировать, и приходится их воспринимать более непосредственно с их наличным багажом, особенно когда они полны жизненности и, как люди живые, неустанно видоизменялись. Такова, безусловно, Тамара.

Начало ее совпало с началом ХХ века, с самым началом вторичного расцвета опереточного искусства. Даже в этой специальной области тогдашние требования (чисто профессиональные) отличались от нынешних. Искусство лирической примы не основывалось на танце, как теперь, комедийная игра не стояла на первом плане, больше требовалось пение, хотя и опереточное, но пение. Оперетка более разграничена была от оперы и балета. В ряду знаменитых исполнительниц, по большей части польского или французского происхождения, Тамара утвердила себя как носительница русско-цыганского элемента. Налет этот, зависящий отчасти от тембра ее голоса, отчасти от манеры исполнения, от капризного темперамента и задушевности, она сохранила и как певица опереточная. Эта „цыганщина“ делает Тамару, может быть, более близкой, чем можно это предполагать, последним увлечениям немцев, а нам очень родной.

Заслуженная знаменитость Тамары как исполнительницы романсов и оперетт, как статически интересной женщины не помешала ей при работе ее с К. Марджановым пробовать новые пути как артистки чисто комедийной (Шоу и Бенавенте). Вообще Тамара проявила достаточную художественную гибкость, не отходя от главной своей линии» (М. Кузмин. XXV-летие Н. И. Тамары).

ТАНЕЕВ Сергей Иванович

13(25).11.1856 – 6(19).6.1915

Композитор, пианист, теоретик музыки, педагог. Ученик Н. Рубинштейна и П. Чайковского. В 1881–1905 – профессор, в 1885–1889 – директор Московской консерватории. Произведения: опера «Орестея» (1887–1894), кантаты «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» (1880), «Иоанн Дамаскин» (1884), «По прочтении псалма» (1914–1915), симфонии, романсы, обработки народных песен, камерно-инструментальные сочинения и др. Среди учеников Танеева – А. Скрябин, С. Рахманинов, С. Ляпунов, Н. Метнер, Р. Глиэр и др.

«Без преувеличения можно сказать, что в нравственном отношении эта личность есть безусловное совершенство. И превосходнейшие качества его тем более трудно оценить большинству людей, что он их не старался выказать, и только близкие ему люди знают, сколько бесконечной доброты, какой-то идеальной честности и, можно сказать, душевной красоты в этом невзрачном на вид, скромном человеке. Я не знаю ни одного случая за многие годы моего знакомства с ним, который бы указал на что-нибудь вроде эгоизма, тщеславия, желания выставить себя напоказ с выгодной стороны, словом, на один из тех маленьких недостатков, которые свойственны огромному большинству людей, хотя бы и очень хороших. Одно только можно заметить про него неблагоприятного для впечатления, производимого им на людей. Он чрезвычайно тверд в своих правилах и даже несколько прямолинеен в своих убеждениях» (П. Чайковский. Письмо Н. Ф. фон Мекк. 26 июня 1887).

«Я увидел юношу некрасивого, но с милым русско-татарским лицом… Ни в выражении глаз, ни в чертах лица, ни в мягком, по-московскому нараспев голосе не отражалось ничего не только гениального, но даже просто даровитого. Передо мной был только хорошо выкормленный симпатичный барчук. Таким предстал передо мной впервые мудрейший и лучший из смертных, каких мне привелось видеть за 65 лет моей жизни» (М. Чайковский. Из воспоминаний).

«Он мог совершенно искренно негодовать на те или иные действия и поступки, но не мог долго хранить злого чувства по отношению к виновникам таких действий. Всего менее он негодовал на враждебные отношения лично к нему, хотя иногда такие отношения глубоко его огорчали. Сергей Иванович был истинным носителем евангельского завета о любви и снисходительности» (Н. Кашкин. Сергей Иванович Танеев и Московская консерватория).

«Сергей Иванович был добрым, умным, остроумным, скромным, крайне добросовестным, даже педантичным, правдивым и в житейских делах наивным человеком. Его доброту и бескорыстие хорошо знали его ученики, которым он помогал не только своими знаниями, но и материально, несмотря на то что сам был не богат. Он смолоду получил мало общеобразовательных знаний, даваемых школой, так как рано посвятил себя музыке; он всегда старался пополнить свое образование, много читал, интересовался философией, знал немецкий и французский языки, учился итальянскому и одно время увлекался международным языком эсперанто, на котором научился писать и даже говорить. Его привычки были скромны. Он не пил, не играл в карты и не курил. Он не любил, когда при нем курили. …Он бывал весел, любил острить и заразительно смеялся. Вот примеры его шуток. Однажды, когда он был занят срочной работой и не хотел, чтобы ему мешали, он вывесил на своей двери записку: „Здесь входа нет“. Посетитель, предполагая, что в эту дверь нельзя войти по какому-нибудь случаю вроде ремонта, шел к черному ходу, но там находил на двери другую записку, также возвещавшую, что и здесь хода нет.

Однажды Танеев вышел из Консерватории вместе с певицей Литвин, с которой должен был куда-то ехать. Кликнули извозчика; Литвин села в сани, но, будучи очень полной, заняла все сидение. Танеев, сам довольно плотный мужчина, дважды обошел вокруг саней и, не находя места, где сесть, спросил ее: „Вы с какой стороны сели, с правой или с левой?“

Вспоминаю его шуточные афоризмы… „не делай того, что могут за тебя сделать другие“.

Исключительная музыкальная одаренность Сергея Ивановича общеизвестна. Он обладал абсолютным слухом. Как-то в Ясной Поляне мы произвели с ним такой опыт: ударили на фортепиано одновременно шесть или семь клавишей без всякого порядка, как придется, и предложили ему их назвать. Он, не глядя, безошибочно назвал все ударенные клавиши. Известно, что он ездил сочинять в монастырский скит, где не было никаких музыкальных инструментов. Он обладал феноменальной памятью, легко вычитывал пьесы и долго их помнил. Одно время он мечтал выучить все, что было выдающегося в фортепианной литературе. Партитуры он читал с поразительной легкостью, точностью и полнотой.

В своих суждениях о современных композиторах и исполнителях он, не стесняясь, иногда довольно резко высказывал свое мнение. В этом отношении его справедливо называли „музыкальной совестью Москвы“. …Композиции Танеева едва ли когда-нибудь будут достоянием широкой публики, но в некоторых своих произведениях он достигает большой высоты» (С. Толстой. Очерки былого).

ТАРАСОВ Николай Лазаревич

1882 – октябрь 1910

Нефтепромышленник, меценат, художник-дилетант. Один из пайщиков МХТ, организатор театра «Летучая мышь».

«Ему было двадцать четыре – двадцать пять лет, когда он познакомился с актерами Художественного театра и полюбил этот театр. В 1906 году, в Берлине, он одолжил театру тридцать тысяч рублей, выручив его из тяжелого финансового положения. Этим он стал не только другом, но и пайщиком театра, членом его Товарищества. Необычайно одаренный дилетант, он с одинаковой легкостью писал стихи, сочинял скетчи и пьески, рисовал карикатуры и эскизы костюмов. Все это было не всерьез, конечно, но очень талантливо и изысканно тонко по вкусу. Начитан и эрудирован был он до чрезвычайности. Легко владел стихом, свободно и грациозно, но писал всегда „под такого-то“ и в стиле того-то. Это были шутки, пародии, иногда и не пародийные, тонко угаданные поэтические подделки, стилизации… То же было и с живописью. Он подарил отцу [В. И. Качалову. – Сост.] написанный маслом этюд „под Коровина“ с очень похоже сделанной под Коровина подписью. Отец повесил этот этюд на стене своей уборной, и все „знатоки“ и „ценители“, складывая руки трубочкой, любовались этим произведением и не сомневались в его подлинности. Только А. Н. Бенуа немедленно понял „подлинность“ этого произведения.

Отец часто говорил, что, если бы не богатство (а Тарасов был мультимиллионером – он владел нефтеносными землями, был совладельцем большого торгового дома в Екатеринодаре, был пайщиком ряда акционерных компаний и предприятий), которое губило его тем, что он ничего не должен был делать, он был бы жизнеспособнее. А одного жизнелюбия, чтобы жить, ему не хватало. Он никому не верил – ни друзьям, ни женщинам, за всяким их отношением к себе видел один стимул – свое богатство.

Отец мой был, может быть, единственным его приятелем, в бескорыстие которого он верил, так как отец ничего у него не брал и ничем не был ему обязан. И вот первый же неудачный роман, подтвердивший его самоощущение, – и этот красивый, здоровый, богатый, умный, одаренный, молодой человек – застрелился. Женщина, с которой он был в близких отношениях, потребовала у него денег для своего любовника, который грозил ей, что покончит с собой, если она не добудет ему денег. Она сказала Тарасову, что, если тот погибнет – она тоже убьет себя. Тарасов ответил, что тогда и он застрелится. Узнав о ее смерти, Тарасов лег в постель, закутался толстым одеялом и выстрелил себе в сердце. Его нашли мертвым через десять часов после этого.

Созданием Тарасова была „Летучая мышь“, театр миниатюр, выросший из „капустников“ Художественного театра и покоривший впоследствии всю Москву, Петербург, Париж, Лондон и США. Первые программы этого театра были созданы на девяносто процентов им. Он сочинял тексты, подбирал музыку, рисовал эскизы…» (В. Шверубович. О старом Художественном театре).

«Трудно встретить более законченный тип изящного, привлекательного, в меру скромного и в меру дерзкого денди.

Вовсе не подделывается под героев Оскара Уайльда, но заставляет вспомнить о них. Вообще не подделывается ни под какой тип, сам по себе: прост, искренен, мягок, нежен, даже нежен, но смел; ко всему, на каждом шагу подходит со вкусом, точно пуще всего боится вульгарности» (В. Немирович-Данченко. Из прошлого).

ТАРАСОВА Алла Константиновна

25.1(6.2).1898 – 5.4.1973

Актриса. На сцене с 1916 во 2-й студии МХТ, с 1924 в труппе МХТ. Роли в пьесах: А. Чехова – Аня («Вишневый сад»), Соня, Елена Андреевна («Дядя Ваня»), Ирина, Маша («Три сестры»); А. Островского – Негина («Таланты и поклонники»), Тугина («Последняя жертва»), Кручинина («Без вины виноватые»); М. Горького – Татьяна («Враги»), Варвара («Дачники») и др.

«Самым большим торжеством „Зеленого кольца“ [пьеса З. Гиппиус. – Сост.] было рождение в нем Аллы Тарасовой – Финочки. До чего же она была хороша! Я ни до, ни после не видел на сцене такой чистоты, строгости, такого целомудрия. Ее тихие, строгие глаза смотрели мне прямо в душу, и во мне пробуждалось и тянулось ей навстречу самое лучшее, что было в моей душе. Я никогда, никогда в жизни не видел так, не чувствовал, что передо мной открыта прекрасная, чистая, светлая и богатая душа. Так ощущал не я один – вся Москва полюбила Финочку-Тарасову; за какой-нибудь месяц ее пересмотрело несколько сот человек, и они заразили несколько десятков, а может быть, и сотен тысяч своей нежной любовью к юной актрисе. Когда я как-то похвастался, что опять, в третий раз, иду на „Зеленое кольцо“, меня чуть не избили, а один из моих одноклассников сказал, что это „просто подлость“; что я, если я, конечно, порядочный человек, должен отдать свой билет классу для розыгрыша его в лотерею. Пришлось так и поступить.

Я на всю жизнь остался верным поклонником Аллы Константиновны, люблю ее Татьяну („Враги“), Анну Каренину, Юлию Тугину, Кручинину; любил ее Офелию, Соню, но во всех этих ролях я искал (и радовался, находя) мою дорогую Финочку, мою первую любовь, первую любовь моего поколения москвичей» (В. Шверубович. О старом Художественном театре).

ТАРДОВ Владимир Геннадиевич

псевд. Т. Ардов;

1879 – 8.4.1938

Поэт, критик, драматург, публицист. Стихотворные сборники «Вечерний свет» (М., 1907), «Странник» (М., 1912). Автор книги «Отражения личности. Критические опыты» (М., 1909).

«Тардов… был ростом мал, большеголов, белесо-рус и судил о стихах авторитетно; я побаивался его критики и не дерзал прочесть ему юношеской своей поэмы „Хаскэм“» (С. Маковский. Портреты современников).

ТАРЛЕ Евгений Викторович

27.10(8.11).1875 – 5.1.1955

Историк. В 1903–1917 – приват-доцент Петербургского университета; в 1913–1918 – профессор Юрьевского университета. С 1917 – профессор Петербургского университета. Сочинения «Рабочий класс во Франции в эпоху революции» (т. 1–2, СПб., 1909–1911), «Континентальная блокада» (Пг., 1913), «Экономическая жизнь королевства Италии в царствование Наполеона I» (СПб., 1916) и др.

«Однажды, воротившись к Анненским вместе с детьми после далекой прогулки, я увидел на террасе за чайным столом моложавого, красивого, полного, необыкновенно учтивого гостя. …Он встал со стула и галантно поздоровался с ними – каждому сказал несколько благоволительных слов; потом с какими-то затейливыми, чрезвычайно приятными круглыми жестами, выражавшими высшую степень признательности, принял от хозяйки чашку чаю и продолжал начатый разговор.

Это был профессор Евгений Викторович Тарле, и не прошло получаса, как я был окончательно пленен и им самим, и его разговором, и его прямо-таки сверхъестественной памятью. Когда Владимир Галактионович [Короленко. – Сост.], который с давнего времени интересовался пугачевским восстанием, задал ему какой-то вопрос, относившийся к тем временам, Тарле, отвечая ему, воспроизвел наизусть и письма и указы Екатерины Второй, и отрывки из мемуаров Державина, и какие-то еще неизвестные архивные данные о Михельсоне, о Хлопуше, о яицких казаках…

А когда Татьяна Александровна [жена В. Короленко. – Сост.], по образованию историк, заговорила с Тарле о Наполеоне Третьем, он легко и свободно шагнул из одного столетия в другое, будто был современником обоих столетий и бурно участвовал в жизни обоих: без всякой натуги воспроизвел наизусть одну из антинаполеоновских речей Жюля Фавра, потом продекламировал в подлиннике длиннейшее стихотворение Виктора Гюго, шельмующее того же злополучного императора Франции, потом привел в дословном переводе большие отрывки из записок герцога де Персиньи, словно эти записки были у него перед глазами тут же, на чайном столе.

И с такой же легкостью стал воскрешать перед нами одного за другим тогдашних министров, депутатов, актеров, фешенебельных дам, генералов, и чувствовалось, что жить одновременно в разных эпохах, где теснятся тысячи всевозможных событий и лиц, доставляет ему неистощимую радость. Вообще для него не существовало покойников; люди былых поколений, давно уже прошедшие свой жизненный путь, снова начинали кружиться у него перед глазами, интриговали, страдали, влюблялись, делали карьеру, суетились, воевали, шутили, завидовали – не призраки, не абстрактные представители тех или иных социальных пластов, а живые, живокровные люди…» (К. Чуковский. Современники).

«Евгений Викторович Тарле был человеком изысканных манер, в котором приятно соединялись простота с повышенным чувством собственного достоинства, утонченная вежливость с умением, однако, ответить ударом на удар. В обхождении с людьми такими, как он, вероятно, были бессмертные французские энциклопедисты, мыслители – писатели Дидро, Монтень. Мягкий голос, многознающие, чуть насмешливые глаза, круглая лысеющая голова средневекового кардинала, собранность движений, легкость походки – все это было не как у других, все это было особым. В совершенстве владел Тарле искусством разговора. Его можно было слушать часами. Ирония вплеталась в его речи, удивлявшие неисчерпаемыми знаниями. Франция была ему знакома, как дом, в котором он, казалось, прожил всю жизнь. Он безукоризненно владел французским языком и, будто отдыхая, прохаживался по всем векам истории галлов, но особенно любил восемнадцатый и девятнадцатый века этой стремительной в своих порывах страны.

Тарле рассказывал о колыбели Парижа – Лютеции так, точно был свидетелем ее расцвета и падения. Эпохи первой буржуазной Французской революции, Наполеона и дальнейших социальных ураганов увлекали его с большой силой. Кто бы из борцов по обе стороны баррикад ни назывался, Евгений Викторович давал ему исчерпывающую характеристику, и так же полно знал он все, что относилось к искусству и литературе страны неутихающих бунтарских взрывов прошлого столетия» (Г. Серебрякова. Историки).

«…В конце 30-х [у Щепкиной-Куперник. – Сост.] можно было встретить… Евгения Викторовича Тарле, лицом и посадкой головы напоминающего хищную птицу с бусинками настороженных глаз, одного из самых остроумных собеседников, каких мне довелось слышать на своем веку, знавшего за собой это качество и даже подобравшего для него шутливое название – manie’re de tarler [франц. способ тарлировать. – Сост.]; обнаруживавшего свои познания так, что они никого не подавляли, а лишь радостно изумляли (и чего только не знает этот человек!); каждый раз извлекавшего что-нибудь новое из коробов своей памяти („У меня не память, а мусорный ящик, там все можно найти“, – слышится мне его точно по рельсам бежавшая речь); целыми абзацами цитировавшего наизусть Чехова; заливавшегося детским смехом над чеховскими шутками» (Н. Любимов. Неувядаемый цвет).

«Я никогда не чувствовала разницы лет между собой и Евгением Викторовичем. Это потому, что он не был отягощен грузом своей учености и не выставлял ее напоказ. С ним легко дышалось. Юмор он схватывал на лету. Вот он что-то напевает, а я говорю: „Вы как Наполеон“, а он возражает: „Разве я тоже пою фальшиво? Разве у меня тоже нет слуха?“

Смеялся он хорошо, открыто и заразительно. Иногда над каким-нибудь незамысловатым анекдотом» (Л. Белозерская-Булгакова. Так было…).

«Несколько слов о том, как работал Евгений Викторович Тарле. Он работал в библиотеках, в архивах, дома. Пожалуй, если не считать последних лет, то меньше всего он работал дома.

Кабинет его… был изолирован от остальных комнат. В глубине его стоял небольшой стол красного дерева, загроможденный книгами и рукописями. Его трудно было представить себе прибранным. Свободного места на столе постепенно становилось все меньше и меньше, и наконец оставалось небольшое пространство, на котором едва умещался маленький лист бумаги. Тут же на уголке, склонившись над рукописью, слегка скособочась, сидел Евгений Викторович и быстро писал, лишь изредка поднимая голову, чтобы взглянуть в окно на Неву, на силуэт Петропавловского собора, на колоннаду бывшей Фондовой биржи, на Ростральные колонны, на пейзаж, который он безгранично любил.

…Как уже упоминалось, Евгений Викторович дома работал меньше, чем в библиотеках. Дома чаще всего делалась заключительная часть работы, после того как основная, подготовительная прошла в библиотеках и архивах.

…В своих трудах Евгений Викторович всегда предпочитал (в особенности в последние годы) ссылаться на подлинные архивные документы, а не на их публикации, если они даже имелись.

…То, что выходило из-под пера Евгения Викторовича Тарле, являлось результатом огромного труда, гигантских знаний, приобретаемых всю жизнь. В сочетании с писательским талантом это порождало ту легкость, простоту, то высшее мастерство, когда оно уже не ощущается. Евгений Викторович часто говорил: „Если вы в связи со своей работой читаете что-нибудь, думаете о чем-то и вам в голову приходят какие-то мысли, соображения, сразу же их записывайте, не откладывая; не опасайтесь, если они окажутся не столь мудрыми, как вам это показалось раньше. Отбросить записанное вы всегда успеете, а забыть ценную мысль легко и воспроизвести ее снова трудно, порою невозможно. Ловите свежую мысль“.

Сам Евгений Викторович так и поступал. Дома, в архиве, в библиотеке он набрасывал на небольшие листочки бумаги свои замечания, мысли по поводу прочитанного или соображения, которые в данное мгновение приходили в голову в связи с работой. Писал он быстро, довольно крупным, размашистым почерком. Строки неуклонно округло загибались вниз. Это не было похоже на черновые наброски, какие иногда человек потом сам с трудом разбирает. Его черновики напоминали собой беловую рукопись. В результате постепенно накапливался не подготовительный материал к книге, а фактически отдельные, значительные куски самой книги. Евгений Викторович и другим советовал так поступать.

„Пишите, – говорил он, – так, будто вся книга уже готова, уже в типографии, а остался только этот кусочек. Отделывайте его, чтобы он сразу мог занять свое место… Так понемногу, незаметно значительная часть книги нежданно для вас самих окажется готовой…“» (М. Рабинович. Лектор, ученый, человек).