Текст книги "Так и было"
Автор книги: Павел Кодочигов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
– Скорее, на немцев нарвемся.
– Так не видать же! Пошли, пошли, дед Никифор. Не бойся.
Они поднялись от реки к началу улицы, и тут из-за угла показались два эсэсовца в черных шинелях, с автоматами на груди. Встреча была неожиданной для тех и других. Замерли на месте председатель и Гришка. Остановились эсэсовцы – откуда здесь русские, почему? Тот, что повыше ростом, впился в мальчишку острым взглядом, поманил к себе. Гришка поднял глаза на председателя – подойди ты, ты же взрослый! Эсэсовец понял его намерение:
– Наин! Кнабе! Кнабе!
Мальчишка не шевельнулся. Взбешенный неповиновением эсэсовец пружинисто подошел сам, ткнул автоматом председателя – отойди! – что-то отрывисто заговорил, тыча пальцем поверх головы мальчишки. Выхватил из ножен кинжал. Гришка втянул голову в плечи, зажмурил глаза. Почувствовав под носом что-то шершавое и холодное, разомкнул веки – фашист тыкал в лицо отрезанной шишечкой красноармейского шлема, который он, убегая из дома, натянул на голову вместо шапки… Снова замелькал перед глазами кинжал, задергался из стороны в сторону, вверх и вниз великоватый для Гришкиной головы шлем.
Как фашист ухватил его за шиворот, как он скользил по льдистому снегу, обдирая в кровь руки после крепкого пинка, мальчишка узнал от председателя, когда пришел в себя и увидел, что на нем нет меховых рукавиц.
– Так фриц же забрал. Не помнишь разве? – перехватив взгляд мальчишки, сказал председатель. – Шлем ему твой не понравился, из-за него все получилось. Ты-то ладно, а я, старый дурак, почему не подумал об этом? Посмотри, что он со звездочкой сделал.
Гришка стянул с головы шлем. Зеленая звездочка на нем была перерезана крест-накрест и наполовину ободрана.
– Пойдем-ка обратно, ну их к шуту, – сказал председатель.
– П-пойдем, – согласился мальчишка, – т-только отдышусь маленько.
Дрожащими руками он натянул шлем, кое-как застегнул пуговицу и стал ждать, пока пройдет страх. Он начинался почему-то всегда в животе, потом подкатывал к горлу, туманил голову.
– Вставай, хватит сидеть, – подогнал дед Никифор. Мальчишка поднялся. Страх еще не прошел, но он уже мог преодолеть его.
– Дед Никифор, мне на свою деревню взглянуть охота, – протянул Гришка совсем по-детски. – Хоть одним глазком!
– Ну и неуемный же ты! – рассердился председатель. – Ладно, посмотри, а я здесь подожду. Ноги, понимаешь, вроде как судорога стянула.
Гришка стал подниматься улицей в гору и у дотлевающего дома увидел красноармейца. Он палкой подгребал к себе угли. Обе ноги бойца были оторваны. Сквозь тряпки, которыми были замотаны обрубки, проступала кровь.
– Вы ранены? – спросил Гришка.
– А ты не видишь?
Старое лицо красноармейца было худым и черным. Глаза лихорадочно блестели. На скулах бугрились желваки.
– Как же вы теперь?
– У угольков не замерзну, а ночью уползу к своим.
– А где они?
– Сходи и посмотри, – на что-то рассердившись, сказал раненый.
Гришка эти слова воспринял как приказ и побежал в гору. Взбежал наверх, не таясь, и сразу упал, пополз обратно от засвистевших над головой пуль. Красноармейцы окопались совсем недалеко, за шоссе, а в Валышево были немцы. Рассказал об этом раненому. Тот выругался:
– Вернусь, я им, сволочам, покажу! Взяли деревню, так зачем драпать? Добегались уже, хватит!
Вернусь… Это еще когда будет, а мальчишку интересовала сиюминутная судьба красноармейца, и он спросил:
– Немцы вас видели?
– А куда я от них спрячусь?
– И в плен не забрали?
– На кой черт я им такой нужен? Решили, что я без них сдохну. – Раненый говорил тяжело, с хрипом. Передохнув, продолжал: – А я до-тя-ну-у до вечера и уползу-у! – Заметив в глазах Гришки сомнение, угрожающе произнес: – Ты вот что, парень, не смотри на меня так и иди туда, откуда пришел. Нечего меня раскиселивать.
– Я хочу помочь вам, – потянулся мальчишка к безногому.
Тот рассердился еще больше:
– Чем? Чем ты мне поможешь? Уйди, ради бога, с глаз долой!
Безнадежное положение раненого оттеснило собственные злоключения. Гришка понимал, что безногому может помочь только врач, но все равно чувствовал какую-то и свою вину перед беспомощным человеком, которого он покидает, вынужден покинуть, не оказав никакой помощи. Вернулся к председателю хмурым, долго шел молча, потом спросил:
– Дед Никифор, человек может жить без обеих ног?
Председатель покосился на мальчишку – с чего его на такое-то понесло?
– Живут. Без ног и без рук маются, и смерть их не берет. А ты к чему это спрашиваешь?
Он рассказал о встрече с безногим. Раньше что-то мешало это сделать, а что, и сам не мог понять. Председатель крякнул и потряс кудлатой головой:
– Этот не жилец.
– Как это не жилец? Почему? – не захотел поверить мальчишка.
– Выживают те, кому операцию сразу сделают, кровь остановят да в теплую постельку уложат, а со жгутами столько времени…
– С какими еще жгутами? – не дал договорить председателю Гришка.
– Выше раны ногу или руку туго перевязывают, чтобы кровь не текла. Слышал я, часа три этот жгут держать можно, потом все, конец.
В этот вечер Гришка долго не мог уснуть и все твердил про себя: «Останься живым, пусть не убьют тебя немцы, доберись до своих, и тебя спасут, не могут не вылечить такого человека». Мучился, что никогда не узнает, уцелеет безногий или умрет, как думал дед Никифор, и спал плохо. Мать несколько раз толкала под бок:
– Что кричишь, будто тебя режут?
Отговаривался:
– Не знаю. Сон, видно, страшный приснился, – а какой, не говорил.
Испорченный кинжалом эсэсовца шлем он от нее утаил, деда Никифора попросил ни о чем не рассказывать, чтобы меньше было разговоров, когда снова соберется в Валышево за сухарями.
А снился ему всю ночь безногий красноармеец.
9. Гибель председателя, смерть Миши
В Дедовой Луке и окрестных деревнях продолжал свирепствовать тиф. И не одна мать, многие удивлялись, почему он так разгулялся в тылу, а в Валышево, на самой, можно сказать, передовой, никаких болезней не было, и шутили: «Тиф не дурак, под пули и снаряды лезть не хочет».
Чтобы избежать эпидемии, мать решила возвратиться домой, но недалеко от Валышево их остановили и приказали идти назад.
Во время сильных боев на берегу Полисти фашисты построили запасную линию обороны с огневыми точками, окопами и землянками. В одну из них мать решила зайти погреться. Растопили печку, разомлели и остались ночевать, а утром заболела Галюшка. Второй слегла Люся, за ней Настя и Нина. Занемог и Гришка.
По дымку из трубы немцы определили, что в землянке кто-то живет. Прискакал патруль. В дверь просунулся немец. Мать, а болезнь начала донимать и ее, подняла голову и тихо сказала:
– Тиф у нас. Тиф. Хочешь, так стреляй.
Так и сказала в отчаянии, не заботясь, как отнесется к ее словам фашист и что сделает. Он окинул взглядом лежащих, задержал его на Гришке – не партизан ли, и попятился. Слово «тиф» немцы знали хорошо и больше не приходили – эти русские обречены.
Они и на самом деле были обречены, но каким-то чудом выжили, стали поправляться. Первой пересилила себя и поднялась мать. За ней встал Гришка и скоро, на этот раз по разрешению матери, пошел в Валышево за сухарями.
Отправился вечером, чтобы пробраться в деревню незаметно. На месте их водогрейки фрицы построили землянку. У самого входа в нее лежал труп красноармейца.
Летом, во время бомбежки, шофер в синем комбинезоне подбежал к родничку набрать воды и попал под бомбу. Покорчился недолго на земле, пожаловался: «Ой, мамочка, как мне больно!» И затих.
Гришка похоронил убитого на другой день.
И вот еще один. Почти на том же месте! Гришка перевернул труп на спину, чтобы не попортить лицо, стал тянуть за ноги. Тяжелый. Передохнул. Снова взялся. По сантиметру, по два дотянул до воронки, спустил вниз и присыпал снегом (позднее он похоронит красноармейца по-настоящему).
Сначала упаренному и обессиленному Гришке в землянке тепло показалось, но скоро озноб стал пробирать, а на нарах солома, под ногами доска валяется. Стал ее поднимать – во что-то жесткое плечом ткнулся. Пощупал – печка-буржуйка. Доску ногами переломил, а когда разжег печку, кучку дров увидел. Может, и еда какая после немцев осталась? Все обшарил – пусто.
Еда нашлась утром. Едва вышел из землянки, на кучку зерна наткнулся. Осенью по настоянию матери, – сам хотел в другом месте спрятать, – закопал в водогрейке три мешка зерна. Роя яму для землянки, немцы повыбрасывали его вместе с землей. По горсточке несколько фунтов насобирал. На первое время хватит, а начнет подтаивать снег, сестренки всю землю вокруг сквозь пальцы пропустят и еще насобирают. Если сохранились сухари и картошка, то и совсем ладненько будет. Гришка окинул взглядом собранное зерно, бросил в рот еще одну горсточку и сказал себе – больше не буду!
И в другом повезло: еще раньше вернулся в деревню председатель и жил в подвале своего разбитого дома. Он тоже обрадовался мальчишке. Новости, однако, у деда Никифора были плохие. Не все, оказалось, покинули деревню в январе. Несколько семей остались в землянках на берегу реки и отсиживались в них, пока не кончились запасы еды. Первой решила сходить в деревню молодая женщина Анна Немахова. По ней открыли огонь из пулемета и убили.
– А есть-то что-то надо было, – продолжал председатель. – С голодухи все пухнуть начали. Отец моей Ольги в Ивановское направился с иконой на груди. Дескать, разглядят фрицы в свои бинокли боженьку и не станут палить – верующие как-никак. И что ты думаешь? Так стрельнули, что от иконы щепки полетели, а ночью пришли к землянкам, гранаты в них побросали, из автоматов в двери постреляли. Бригадир Матвей Иванов как-то уцелел. В руку его ранили. Вот такие, брат, дела, – подвел невеселый итог дед Никифор.
– А вас почему не трогают? И меня – тоже. Видели утром, но даже не заругались, – спросил Гришка.
– Сегодня не трогают, а завтра, один леший знает, что им в голову взбредет.
– Так уходить надо.
Председатель ответил не сразу:
– Уходи, пожалуй, а я останусь. Надоело мне, как бездомному волку, туда-сюда мотаться. И не верю, что смерть обмануть можно. Что кому на роду написано, то и будет. Поживу еще немного, присмотрюсь, что к чему, да и за Олюшкой своей сбегаю.
– И я сухари отрою, отнесу своим и вернусь, – пообещал парнишка.
– Подумай, Гриша, тебе еще жить да жить…
– Это, если бы войны не было, а теперь мы на равных.
Председатель удивился:
– Ишь как рассудил! Так на свое вывел, что мне и крыть нечем. Тогда сходим на Губернию – там наша кухня стояла, может, пожевать что найдем.
Губернией в деревне называли поле у реки. Его хорошо видно и из Валышево и из Ивановского. Анна Немахова шла по нему в Валышево, отец жены председателя – в Ивановское. И обоих застрелили. Зачем же туда соваться?
– Я немного зерна насобирал, может, сварить? – предложил Гришка.
– Вари, а я пойду, – отрезал дед Никифор.
Он был какой-то непонятный сегодня. То и дело вскакивал, ненужно суетился, руки все что-нибудь гладили или мяли. Глаза казались колючими, что-то высматривающими из-под лохматых бровей. Не нравился мальчишке дед, еще больше не нравилось его желание идти на поле. «Вари, а я пойду», – сказал председатель. Обыкновенные вроде бы слова, а в голосе осуждение: «Оставайся, если боишься». Если по-честному, то Гришка и на самом деле боялся, но поднялся и пошел с дедом Никифором.
Близ деревни и дальше на поле всюду валялись занесенные снегом трупы. Много тут было и моряков в черных бушлатах.
– Они-то как здесь оказались? – спросил у деда.
– Морская пехота, – не очень понятно объяснил председатель.
Место, где стояла кухня, нашли без труда, но там валялся лишь брошенный кем-то котелок.
– Вот, говорил же, – упрекнул Гришка деда.
– Говорить-то говорил, да не о том думал. Не стреляют же, – присматриваясь к новым валенкам на убитом красноармейце, недовольно ответил председатель. – Сниму-ка я их – мои совсем прохудились.
– Не надо! – вскричал Гришка. – Нехорошо это!
– Почему? Мертвому они не нужны, а у меня ноги больные, их беречь надо. Помоги стянуть.
– Нет! Ни за что!
– Ну и не надо. Без тебя управлюсь.
Мальчишка отошел в сторону и отвернулся, чтобы не видеть постыдного, по его разумению, дела, а дед Никифор разохотился и, добыв одну пару валенок, стал стягивать другую. Гришка снова пытался его остановить, но председатель отмахнулся:
– Не твоего ума дело. Сходи лучше на фрицевскую кухню, она за дальним концом деревни в леске стоит, и попроси кофейку.
Гришка недоверчиво посмотрел на председателя:
– А дадут?
– Кто знает, мне один раз целый черпак плеснули. Повара – добрее солдат. Дуй напрямик, а я обратно оврагом пройду, пошукаю чего-нибудь съестного.
Клянчить у немцев кофе мальчишке не хотелось, но и деда ослушаться не посмел. Решил, что один раз попросит, а дожидаться черпака по голове или пинка под зад не станет. Один раз и попросил. Повар согласно кивнул головой и налил котелок почти до краев. Мальчишка сказал спасибо и осторожно, чтобы не расплескать драгоценный напиток, понес его в подвал.
Дед Никифор еще не вернулся, а от кофе шел такой запах, что Гришка не удержался и отпил два больших глотка. Устыдился этого и тут же успокоился: вернется дед, он скажет ему, что отпил немного, и председатель нальет себе больше, чем ему. Так будет по-честному.
Дед где– то задерживался. Мальчишка подбросил несколько полешков в еще не остывшую печь, поставил на нее котелок и стал ждать. Сначала сидел возле печки, потом ушел в дальний угол подвала. Там было холодно, но дразнящий запах горячего кофе почти не доходил. Не очень долго повздыхал, поерзал на каком-то ящике и поднялся, чтобы выйти и посмотреть, не идет ли дед. В дверях едва не столкнулся с его дочерью.
– Татенька дома?
– Сейчас подойдет, а у вас что-то случилось? – в свою очередь спросил Гришка, заметив волнение женщины.
– Мама тифом заболела!
– Погрейтесь у печки, я сбегаю.
– Я сама. Где его искать?
Он рассказал, как они ходили на Губернию и почему разошлись на обратном пути.
– Если придет без меня, пусть подождет. Я быстро, – наказала дочь председателя и ушла.
Она была учительницей немецкого языка и с довоенных времен жила в Дедовой Луке. Парнишка там и узнал ее, и он удивился, что она нервничает: тифом почти все переболели, что психопатить-то из-за этого? Отца почему-то татенькой зовет. Чудно! Пока раздумывал об этом, с улицы донесся крик:
– Гриша, Гриш, татеньку убили!
Выбежал из подвала:
– Как убили? Когда?
– Слышал, стреляли? Это в него. Что теперь делать? Что делать? Мама больная, ей и рассказать нельзя… Гриш, я с санками пришла. Пойдем привезем татеньку.
Дед Никифор лежал в овраге недалеко от немецкого дзота, опрокинутый навзничь. Густая борода задрана вверх, глаза открыты, но не моргают. Умер уже! Гришка покосился на зрачок пулеметного ствола, все еще направленного на убитого.
– Нас не застрелят?
– Я спрашивала – разрешили увезти.
Два немца вышли из дзота, помогли вытащить сани из оврага…
Ночевал мальчишка в своей землянке – дочь деда Никифора попросила не топить в подвале:
– Пусть там пока лежит, а как и когда хоронить будем, ума не приложу.
А у Гришки не выходили из головы слова деда Никифора, сказанные утром: «Что кому на роду написано, то и будет». Он и соглашался с ними и опровергал. Не появись он, Гришка, в деревне, председатель мог и не решиться пойти на Губернию. Не найди они котелок, дед не послал бы его на кухню, они возвращались бы оврагом вместе… И что тогда? Убили бы обоих? А вдруг нет? Окажись в дзоте какие-то другие солдаты, дед тоже мог остаться живым. А эти-то почему стреляли? Видели же, что идет старый человек, никакого оружия у него нет, одни валенки. Неужели из-за них застрелили? Валенок около деда, когда они подошли к нему, уже мертвому, не было. Значит, забрали. А если бы шел без них? Ни за что убили человека, а потом помогли вытащить тело из оврага. Это как понять?
Забылся мальчишка под утро и спал бы долго, да мать разбудила и огорошила новой бедой:
– Миша умер, решила его дома похоронить.
Лицо ее осунулось, стало совсем черным, и вся она казалась сухонькой и маленькой старушкой.
– Миша умер? Почему? Почему он умер? – дернулся Гришка к матери.
Она посмотрела на него отсутствующим взглядом и напомнила:
– Так болел…
Мать уже приняла эту смерть, для Гришки же она была полной неожиданностью. Опять «на роду написано»? Он даже не попрощался с Мишей, а наорал перед уходом из Горушки. «Замолчи! В ушах звенит от твоего крика!» – вот такими были его последние слова брату.
– Сделай гробик. Завтра похороним, – приказала мать, а когда потрясенный случившимся Гришка упал на нары и разрыдался, прикрикнула:
– Замолчи! В ушах звенит от твоего крика!
Помнит, помнит все и уко-ри-ла? Да нет, это ее любимое выражение, бессознательно повторенное им, как и многие другие, привычные с малых лет.
* * *
Мишу похоронили на Ивановском кладбище. Недалеко от церкви Гришка нашел небольшую воронку, углубил, и стала она могилой его единственного брата. Когда-то давно слышал мальчишка, как бабка Мотаиха поучала внучку: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем». И с утра, пока сколачивал гроб, позднее, когда шли на кладбище, и еще позднее, когда углублял могилу, не выходили эти слова из головы. Такой славный и добрый, совсем не вредный, как у других, был братишка и так тянулся к нему, старшему, а он все отмахивался: «Отстань! Некогда!» Зимой прошлого года застал Мишу с топором в руках – брат мастерил себе лыжи. Помочь бы ему, а он посмеялся – куда тебе, не в свои сани садишься! Миша лыжи сделал! А может, отец помог? Отец вот нашел время, а он – нет. От этого воспоминания Гришке стало до того горько и стыдно, что он чуть не заревел.
В тот же день отвезли на кладбище деда Никифора. Присыпанный снегом, он пролежал там почти месяц, пока не поправилась и не пришла в Валышево его жена Ольга Васильевна.
10. Летние хлопоты
Весной, когда наступила распутица, постоянно напоминавший о себе далеким гулом фронт притих, и почти все валышевцы вернулись домой, к своим огородам, к рыхлой, хорошо удобренной и потому щедрой земле на них. Ее и палкой переворошишь, так все вырастет.
Гришка на огороде и копался, когда увидел лошадь. Она шла от шоссе к деревне по минному полю и подходила к двум подорвавшимся зимой танкам. Немцы ставили мины торопливо, не закапывали в землю, а только маскировали снегом. С наступлением тепла мины вытаяли, стали хорошо видны, и люди на них не подрывались. Недавно бабка Мотаиха одну даже домой потащила. Шла с нею довольная, ему протараторила: «Расколупаю – две сковородки выйдет!» – «Расколупаю! Это же мина! Взворвется, так и землянка в небо взлетит». Старушка присела от страха: «О-ой! А что мне теперь с ею делать?» – «Давайте мне». – «А тебе зачем, если она взрывается?» – подозрительно уставилась на него Мотаиха. «Отнесу в воронку, чтобы кто не подорвался». – «Ну тогда бери, – согласилась бабка, – но как я тебе ее отдам, если у меня пальцы свело?»
Настала очередь Гришке не поверить Мотаихе: как это может «свести» пальцы? Однако они у старухи и правда будто приклеились к мине, по одному пришлось отдирать. Еле вызволил мину, отнес на поле и спустил в глубокую воронку. Хотел побросать в нее камнями, чтобы взорвать, но ума хватило не делать этого – если она танки корежит, так и за воронкой может достать. Гришка еще раз посмотрел, как безбоязненно шла лошадь по минному полю, схватил попавшийся на глаза кусок немецкого телефонного кабеля и побежал к коню. Метрах в двадцати от него остановился, чтобы не испугать. Конь тоже встал. Ребра выпирали у него из боков, на хребте можно пересчитать все позвонки, грива и хвост спутаны до невозможности. Пошатываясь, еле держась на избитых в кровь ногах, доходяга смотрел на него влажными и покорными глазами.
– Пойдем со мной, – позвал Гришка. Оставшиеся под истонченной кожей бугорки мышц пришли в слабое движение, конь словно бы хотел откликнуться на призыв, но не решался или не знал, как это сделать. Гришка накинул ему на шею петлю, потянул за собой.
– Ну, иди же! Иди!
В тусклых глазах коня мелькнуло что-то осознанное, он сделал шаг, второй, пошел, а Гришка стал соображать, чья это скотина? Если немцев, то не взгрели бы за ее поимку, а если красноармейцев, то как могла здесь оказаться, где была и чем питалась всю зиму или хотя бы с тех пор, как отступили наши? Ничего не решив, сменил кабель на веревку, привязал найденыша к полусгоревшему столбу в своем огороде, где конь был хорошо виден даже с шоссе: найдется хозяин – пусть забирает, нет – лошадь его будет. С тем и побежал по землянкам поклянчить картофельные очистки и другие отбросы. Принес всего ничего. Кое-кто посмеялся над ним: «Какие очистки? Все сами съедаем, и еще не хватает». Найденыш быстро подобрал с ладоней все добытое и поднял голову – дай еще. Побежал за травой, нарвал полное ведро. Конь съел. Принес воды – отвернул морду, напился, видно, досыта во время бродяжничанья. Пришлось снова идти за травой.
Хозяин не объявился ни на второй день, ни на третий.
– Если он и есть, так не признается. Кому нужен такой одер? – ворчала мать.
Немолодого рыжего меринка Гришка назвал Мальчиком и радовался, когда тот тихонько ржал, откликаясь на это имя. Но как выходить его? Трава едва выглядывала из земли, ни косой, ни серпом ее не срежешь, рвать надо, а у него и так в глазах одна зелень стоит и руки по локоть зеленые. По совету матери стал выводить Мальчика на возвышенные, хорошо обогреваемые места, где трава уже подросла, и тот сам стал добывать себе пищу. Гришка холил Мальчика, будто какого породистого скакуна, без конца мыл его, чистил, расчесывал гриву и хвост. Шерсть на коне выправилась, заблестела, и через месяц он стал вполне справной рабочей лошадью. Тут и мать подобрела, стала лечить ему ноги какими-то снадобьями и уж совсем загордилась конем, а еще больше сыном, когда тот сшил уздечку, раздобыл хомут, дугу, вожжи, починил старый, обгоревший при бомбежке плуг и вспахал огород. После этого Гришку каждый день стали звать на помощь, а за работу платили картошкой, иногда даже зерном, сохраненным в тайных зимних ямах. С появлением Мальчика в дом пришел хоть маленький, но достаток.
И радость! За зиму в деревне ни одной кошки, ни одной собаки не осталось, а тут добрый и послушный конь! Не меньше старшего к нему привязались Настя и Нина. Галя и Люся, глядя на них, стали подходить к Мальчику поближе, осмелев, гладили ему ноги – до головы не доставали, если он сам к ним не тянулся. Улыбаться и даже смеяться начали сестренки. Членом семьи, и, пожалуй, самым любимым, стал Мальчик. Приедет Гришка с работы, распряжет коня, и к нему уже со всех сторон несутся и приласкают, и угостят, и напоят, и почистят, и попасут. Так полюбили сестренки меринка, что Гришка ревновать начал.
Лето наступило. Все начали восстанавливать дома, пока только подвалы, и переселяться в деревню. Гришка тоже из всякого старья слепил нечто вроде баньки-насыпухи. С утра до вечера пилил и тесал, чтобы каждую дощечку к месту подогнать. Разохотившись, удлинил баньку, и в ней как бы комната и кухня получились. С северной стороны еще и сарай для коня пристроил. Доброе жилье из ничего получилось.
А раз так, можно и передых устроить. На утренний клев парнишка ушел до восхода солнца, но сразу после рассвета занялся ветер, вздыбил на Полисти волны, и рыба будто провалилась. Парочку гранат бы кинуть, но об этом нечего и думать – немцы постоянно живут в деревне, приказы о запрещении хранения какого-либо оружия желтеют всюду, хоть спотыкайся о них. Из-за этого он даже с наганом поиграть не решался, даже близко не подходил к тому месту, где его спрятал.
Весной, снег еще кое-где держался, пошел на болото за клюквой-веснянкой, и увязался с ним Гошка Сенькин, девятилетний сын единственного в деревне единоличника и какой-то родственник полицая, которого еще прошлым летом окрестили Собачником за то, что рыскал всюду без устали, все про всех вынюхивал и доносил немцам. Из-за Собачника он и не хотел брать с собой мальчишку. Тот в слезы: «Мне для мамки надо, а один боюсь идти. Я мертвых страх как боюсь. Тиф у нашей мамки, Гриша». Разжалобил малец Гришку, тот и взял его с собой.
Осенью было не до клюквы, и почти вся ягода ушла под снег. Быстро наполнили кузовки и отправились домой. Гошка впереди. А Гришка поотстал – все ягоды высматривал. И не напрасно. Справа от тропки целую россыпь приметил. Свернул туда, стал обходить воронку и наткнулся на убитых красноармейцев. Один лежал на спине. Пола шинели откинута, из кармана рукоятка нагана выпирает.
Гошка уже далеко утопал, забоялся, видно, и стал звать его. «Иду, иду, – отозвался Гришка, – только ягоды соберу». А какие уж тут ягоды? Повременил немного, крикнул, что идет, а сам в лес, где погуще. Там рассмотрел наган. Новенький, пахнет железом и маслом!
Спрятал драгоценную находку под куст вереска, укрыл мхом, а уйти не смог. «Нельзя стрелять! Нельзя! Гошка может услышать!» – убеждал себя, а рука раскидывала мох, тянулась к нагану, обхватила его тяжелую и удобную рукоятку, палец лег на спусковой крючок, глаз выровнял прорезь с мушкой, и грянул выстрел. Ветка, в которую целился, не шелохнулась. Снова прицелился, но второй раз стрелять не решился. Вновь укрыл наган мхом и побежал догонять Гошку. Сказал ему, что ягод попалось много, потому и задержался. Гошка вроде бы поверил, однако спросил, кто стрелял? «Да немцы шли по дороге и в меня пальнули».-«Не попали?»-«Они и не целились, попугать хотели. Побежал, так засмеялись. Не слышал разве?»-«Не», – сказал Гошка, недоверчиво косясь на Гришку.
Вроде бы отбрехался и успокоился, да не совсем. Несколько дней места себе не находил, потом снова строительством занялся, однако, увидев подходившего к их подворью Гошку, так загляделся на него, что стукнул молотком по пальцу. Пока дул на палец, вмиг посиневший, кое-как совладал с собой, во всяком случае спросил почти весело: «Что, Гошка, снова хочешь за веснянкой сходить?» – «Не, я по делу пришел, – серьезно ответил мальчишка. – Мамка просила тебе спасибо передать. Она морс все время пьет, пьет, и ей стало лучше».-«Вот и хорошо. Пусть поправляется».-«Ну, я пошел».-«Иди».
О выстреле Гошка не заговорил, и он не стал о нем поминать. На другой день сбегал в лес, почистил наган, завернул в тряпку, сверху обрывком клеенки прикрыл, чтобы вода на него не просочилась, и молчок – зубы на крючок. Все это пришлось вспомнить при возвращении с рыбалки. Вещи почему-то были выброшены из их жилища, сестренки ревели в голос, мать стояла темнее тучи. Руки уперты в бока, в глазах нетерпение.
– Где шатался? – спросила не предвещавшим ничего хорошего голосом.
– Не видишь разве? – заслонился он на всякий случай удочкой.
Мать вырвала ее и ею же стала хлестать по рукам.
– Рыбачил? Один раз порыбачил, так мало тебе? Мало, да?
– Что случилось-то, говори толком! – закричал и он, увертываясь от ударов.
– Поздно явился. Постоял бы под пулеметом – по-другому заговорил. Вот тут нас поставили, а здесь пулемет! – тыкала мать пальцем совсем рядом.
– Я-то в чем виноват?
– О господи! О» еще спрашивает! Пистолет твой искали. Где он у тебя? Где?
От этих слов у Гришки сразу сперло дыхание – ляпнул все-таки Гошка!
– Не расстреляли ведь, – понуро сказал матери.
– Не расстреляли, но сказали, что приедут завтра и, если не отдашь пистолет, всех поубивают. Собачник так сказал.
– Отдай, Гриша, – затеребила за рукав старшая сестра Настя. – Знаешь, как страшно, когда на тебя пулемет наводят. Я чуть не умерла, мамка вся белая стала.
И другие протягивал» к нему руки, просили о том же. Даже маленькая Люся.
Придется отдавать – немцы не отступятся. Сказать, что нашел, один раз выстрелил и бросил? Как докажут, что не так было дело? А они и доказывать не будут. Нашел – должен сдать, не сдал – становись к стенке. Эх, Гошка, Гошка! Не выдал – иначе немцы сразу бы прискакали, а то вон когда хватились, – но сбрехнул что-то. И его черт дернул тогда выстрелить!
– Ну? – наступала мать.
– Отдам. Сейчас принесу.
По привычке сначала побежал, но скоро стал замедлять бег, перешел на шаг, остановился.
* * *
Этим летом он подружился с колхозным бригадиром Матвеем Ивановичем Ивановым, человеком спокойным, молчаливым, все понимающим, и стал бригадир его первым советчиком, каким раньше был дед Никифор. Сблизило их дело. Зимой под деревней гибли не только красноармейцы, но и гитлеровцы. Своих немцы подобрали, а наших не разрешали хоронить. Весной пригнали пленных, приказали стащить мертвых в кучи и засыпать известью. Кучи большими получились, и тешила фашистский глаз такая картина, не хотели они с нею расставаться, но, когда наступило тепло, разрешили предать убитых земле. Гришка закапывал мертвых и раньше, тех, что лежали поближе к деревне. Бригадир предложил захоронить всех. Он согласился, однако в первый день едва не сбежал – когда начинаешь растаскивать кучу полуистлевших трупов, дышать становится нечем не только на поле, вблизи кучи, но и в деревне. Матвей Иванович пристыдил его, и он остался, а потом притерпелся. Всех зарыли в воронки и траншеи. Закапывали глубоко, как в настоящих могилах, чтобы после освобождения, когда придут на поле трактора, не выдирали плуги погребенных, как случилось у Гришки на огороде Кровушкиных, где его стародревний плужок выворотил из земли полтрупа гитлеровского вояки с железным крестом на истлевшем мундире.
«Знаешь , сколько похоронили? – спросил бригадир к концу последнего дня работы. – Четыреста двадцать пять человек! Вот сколько людей погибло за нашу деревню! Да нет, гребена ниченка, больше. Не всех же здесь оставили, первое время подбирали, сколько еще в госпиталях умерли? Целую тысячу в уме держать надо», – удивился бригадир своим собственным рассуждениям, сорвал с головы кепку и долго стоял у только что засыпанной последней воронки, как стоят на кладбищах. Гришка встал рядом, и у обоих дрожали руки.
Деревня следила за их работой и знала, что она закончена. Все женщины оказались на улице, каждая говорила что-то хорошее, Мотаиха даже в пояс поклонилась: «Спасибо тебе, Матвей Иванович! И тебе, Гришенька!» Отобедать чем бог послал приглашали. Они отказывались, но, когда предложили смочить горло самогонкой – она всю заразу уничтожит, – бригадир не устоял, а Гришка поспешил домой отмываться, одежонку простирнуть и выветрить, да и смущен был непривычным вниманием и такими почестями.
* * *
Время шло, мать уж, наверно, заждалась его, а он все стоял на опушке, пока не стукнуло: дяде Матвею надо все рассказать, вдруг что придумает.
Огородами, чтобы не увидела мать, стал пробираться в деревню.
