Текст книги "Анизотропное шоссе [СИ]"

Автор книги: Павел Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Пришел как-то раз в чум к чукче геолог и удивляется: «Чучка, у тебя консервов полный чум, а ты с голода отощал как швабра!» – А чукча ему отвечает: «Однако газету открыл – там товарищ Сталин, журнал – тоже товарищ Сталин, радио включил – и там он! Теперь, однако, боюсь консервы открывать».

Гражданин начальник засмеялся, демонстрируя золото зубов, и тут я, наконец, заметил, как контрастно изменилось его лицо за прошедшие часы. Куда-то ушла строгая, можно сказать пуританская чопорность, обида на весь окружающий мир, и особое, небрежно скрываемое презрение облеченного властью человека перед подчиненными, а пуще того – бесправными рабами. Только сейчас он стал нормальным… и вместе с тем бесконечно уставшим, можно сказать опустошенным.

Тут Семен опустил чуть закинутую назад голову и поймал мой пристальный взгляд.

– Изучаешь? – огорошил он меня неожиданным вопросом. – А сколько, по-твоему, мне лет?

– Наверно, под сорок, – не особо задумываясь, ответил я.

Чекист зябко передернул плечами под кителем.

– Неужели?! Двадцать восемь мне… недавно.

Изумление на моем лице сошло за нескромный вопрос, и он с кривоватой ухмылкой разъяснил:

– С шестнадцати лет в революции, кидало по всей стране, от Владивостока до Одессы. Три раза ранен. Один брат убит на колчаковском фронте белыми. Другой на деникинском красными. Мать на мануфактуре работала, померла, кажется, от голода, батька пропал без вести. Жена была… недолго. Вот так дюжина лет за плечами, из них был ли хоть день человеческой жизни? Ни х..я!

– Стоило оно того? – не удержался я от обидного вопроса.

– Тебе хорошо в стороне зубоскалить, – попробовал зацепить меня чекист. – Думаешь, я скажу зря? Давай, братва, обратно? Ха! Не дождешься! Таких как я – миллионы! Так что мы лучше таких, как ты, или перевоспитаем настоящим трудом, или, – он рубанул рукой, – под корень!

Пришел мой черед ежиться от налетевшего ниоткуда холодка. Похолодевшие глаза Семена кричали: «Ну что, контра? Видал наших?». Но вместо сочувствия или понимания по моим мозгам хлестнула волна ненависти: «Еб..й фанатик!» Черт их побери, всех этих Торквемад, Сталиных, Пол-Потов, Бен-Ладенов! С железным и тупым упорством, из века в век, из поколения в поколение они только тем и занимаются, что портят жизнь и себе, и еще больше другим, ради великой цели поднимая на знамя все, что только ни есть самого живодерского в человеке. Как правильно про них говорил кто-то из заключенных библиотечной камеры Шпалерки: «Hell is paved with good intentions». Ни одна корыстнейшая и жаднейшая сволочь не принесла в мир столько смертей, сколько идеалисты!

Вот один из их паствы сидит передо мною. Свою кровь проливал ведрами, не жалея, в чужой до ху… пупа измазался. Нипочем не остановится, так и будет переть до пули в затылок в 37-ом или фашисткой пулеметной очереди поперек груди в 41-ом. А повезет – тихо сопьется с тоски по великому, году эдак к 1950-му, отдав заслуженную комнату в отобранной у «контры» квартире обратно – щедрому государству. Рассказать ему всю правду о «светлом будущем», в которое он так истово верит? Я уже, было, открыл рот, но тут чувство самосохранения наконец пробилось через ушатанный алкоголем мозг: только идиот может плевать против ветра, верить вождям и переубеждать фанатиков, успевших для самооправдания сложить в голове непротиворечивую картину «дивного нового мира».[183]183
  Известный в психологии феномен – ловушка рационализации (rationalization trap).


[Закрыть]

Поэтому я всего лишь глубокомысленно изрек когда-то слышанную фразу:

– Винтовка рождает власть.[184]184
  Каждый коммунист должен усвоить ту истину, что «винтовка рождает власть». Мао Цзэдун.


[Закрыть]

– Именно! – немедленно воодушевился гражданин начальник. – Ты архиверно понимаешь нашу политику!

– Но кто тогда будет созидать? – попробовал возразить я, скорее для схода с опасной темы узаконенного гоп-стопа, чем реального интереса. – Вы же понимаете сами, конкуренты за границей не дремлют. Советскому Союзу нужно строить, очень много строить, заводы, электростанции, шахты, железные дороги, дома и торговые центры, двигать науку, наконец!

Чекист не обманул ожиданий. Прошитая на многочисленных и многочасовых партсобраниях «закладка» сработала должным образом, и на меня обрушился краткий двадцатиминутный митинг:

– Десять лет пролетарской диктатуры показали, что она есть самая широкая и самая развернутая демократия трудящихся масс, какой никогда не имела и не видела ни одна капиталистическая страна. Рабочие – народные комиссары, рабочие – вожди и командиры Красной армии, рабочие – руководители промышленности, рабочие – хозяева государственного аппарата. Волховстрой, Свирьстрой, работы на Дпепрострое, строительство Семиреченской железной дороги и сколько других примеров, – все это живые памятники творчества и усилий рабочего класса СССР…[185]185
  Выдержки из газеты «Рабочий путь» N 256 от 07.11.1927.


[Закрыть]

Через пяток минут я уже жалел о своей хитрости: живого и вполне адекватного человека как подменили на политграмотного зомби. Мозг отключился; кажется, я даже успел увидеть во сне кусочек поточной лекции в «римской» аудитории ГУКа УПИ.

Из гипнотического полузабытья меня вывел неожиданный вопрос:

– Вот тебя взять, например, небось образованный?

– Инженер-электрик, – опешил я. – То есть студент, немного не дали доучиться.

– За что каэришь?

– Скауты, чтоб им провалиться, – я постарался не уходить глубоко в детали. – Сунули трешку в довесок к году на Шпалерке.

– Пустяки же! – искренне обрадовался чекист. – Ты прекрасно держишься, после перековки будешь на свободе строить наше общее будущее! Вот увидишь, тебе еще понравится. Нам же позарез нужны хорошие электрики! Хочешь, у себя в Архангельске пристрою?

– Да как-то в Питер надеялся вернуться, – промямлил я в попытке аккуратно отказаться от неожиданной оферты, удаляющей меня от финской границы.

И тут меня осенила до крайности подлая, но при этом по-коммунистически эффективная идея:

– Кстати, в Кемперпункте есть своя собственная электростанция! Английская! Вот мне бы ее обслуживать, реальная практика перед работой в народном хозяйстве страны. Недавно видел, туда за взятку взяли какого-то офицеришку-белопогонника. Не понимаю, как такое допускается, он же наверняка испортит по неграмотности купленное за валюту оборудование. И вообще, – выложил последний аргумент, – слышал я, сам главный инженер не имеет специального образования![186]186
  Электростанция находилась на попечении инженера по фамилии Красин. Прежде он был таможенником, но за спекуляции был сослан на Соловки.


[Закрыть]

– И тут контру вперед двигают бл…ди суч…и, – с выражением, но без особой злобы выругался Семен. – Ну ничего, – он погрозил в пространство кулаком. – Р-р-разберемся! Мы, коммунисты, умеем использовать кадры по максимуму!

Черт возьми, как он искренен! Будь я в самом деле Обуховым, наверняка бы поверил, без сомнений и вариантов! Оттянул бы честно срок, благо при электростанции житье как в санатории. И, не задумываясь, махнул в Архангельск, ведь при хорошей протекции лагерное прошлое не помеха карьере советского инженера. Со спецами в СССР реально швах, на южном побережье Белого моря и без полного диплома примут с распростертыми объятиями.

Без послезнания достаточно было бы прислушаться к шепоту здравого смысла: как раз года через три закончится поражение в правах, репрессии в стране окончательно утихнут, про скаутов прочно забудут. К празднику двадцатой годовщины революции останется лишь похлопотать через Семена о снятии судимости, а там и до членского билета ВКП(б) рукой подать. Дальнейшее стало бы делом техники – если повезет, можно лет в тридцать с хвостиком стать главным энергетиком большого завода или начальником электростанции. Чем не карьера? Эдак повыше однокашников забраться по должностям получится, еще завидовать будут… короче, почему бы и нет?

Увы, в СССР нет места логике. Строить административную карьеру перед чисткой «имени Кирова» и знаменитым «тридцать седьмым» – форменное безумие, примерно как играть в русскую рулетку с двумя-тремя патронами в барабане. С учетом же страшной войны шансы на счастливую старость в окружении внуков становятся, мягко говоря, призрачными. Глупо питать иллюзии, лучше крепко помнить «ошибку выживших»: мертвые молчат, но ошалевшие от удачи «везунчики» хвалят мудрое руководство «великого вождя».

– Ну, значит, за справедливость! – я мотнул в кружке чуть беловатую жидкость.

– Железно! – поднял ответный тост чекист.

Выпили, похрустели капустой. Совершенно не к месту мне вспомнилась картинка из учебника истории про защитников Брестской крепости. Смутный, полный дыма и остатков кирпичных стен фон. Выложенные изломанным валом трупы в фельдграу отделяют сюрреалистический лобовой накат нацистов от перераненных защитников, и лицо, перекошенное злостью и азартом лицо Семена у забинтованного командира, поднимающегося в последнюю, отчаянную контратаку.

Враз пропало желание рассказывать чекисту про знаменитый эксперимент Милгрэма.[187]187
  Эксперимент в области социальной психологии, описанный в 1963 году психологом Стэнли Милгрэмом из Йельского университета в статье «Подчинение: исследование поведения».


[Закрыть] И я просто спросил:

– Во имя ароматов кварков… а каково оно было там, на фронте гражданской?

Проснулся я далеко за полдень с основательно забытым ощущением сытого похмелья. В бараке непривычная тишина, никого рядом, лишь пеллагрик-дневальный кумарит у печки. Лагерная пастораль, только голова раскалывается. Но делать нечего, поплелся в туалет «сдавать отчет», заодно – узнать свежие новости. Последнее совсем не шутка, густо беленое известью заведение не зря частенько обзывают «радио-парашей». Есть у хроноаборигенов совершенно идиотская манера, почти как у французских аристократов из умных книжек, которые умудрялись проводить приемы гостей, сидя на стульчаке за ширмой… отличие лишь в отсутствии этого самого стульчака и ширмы.

По дороге сюрприз – как будто случайно в том же направлении двигался мой негласный, и как выяснилось, не слишком полезный покровитель – Князь Гвидон. Не иначе шестерки подсуетились, успели доложить. Вот только что именно?

– Что лыбишься как майская роза? – поприветствовал меня у входа предводитель шпаны районного масштаба. – Топай шибче, кантовщик, пока есть куда жо..у приткнуть!

От удивления я не нашел, чем ответить. Попробуй пойми, издевается так местный «авторитет», готовится прирезать или, наоборот, шутит по-приятельски.

Пристроился Гвидон рядом, чуток помолчал для порядка, перебирая обрывки газетки в руках, упертых в колени локтями. Будто всерьез прислушивается к вопросу о создании парагвайской коммунистической партии,[188]188
  Парагвайская коммунистическая партия и правда была создана 19 февраля 1928 года.


[Закрыть] который горячо, с матом и угрозами обсуждался в местной тусовке. Когнитивный диссонанс между ср…щими мужиками и Южной Америкой скоро заставил меня едва ли не хрюкать от сдерживаемого смеха.

Странные звуки дали хороший повод:

– Пошто заместо работы вола еб..шь?! – недовольно попенял мне Князь.

– Да как-то случайно вышло…– начал, было, оправдываться я.

– В курсе! Крепко пел за тебя залетный лягавый в конторе, – сквозь напускную суровость все же прорвалась широкая улыбка.

Я с трудом сдержал облегченный выдох:

– Да что он сделал-то?

– Бл…ть, да ты не петришь никак? – вскинул брови вверх Гвидон. – Тебя, паря, по липестрической линии толкнули, будешь теперича как весовой[189]189
  Весовой – арестант, видавший виды и пользующийся известным авторитетом, «весом», в своей среде и в глазах начальства.


[Закрыть] за Красиным-электриком жить.

– Да ну, серьезно?!

– Бля буду! – заявил «авторитет», явно работая на немногочисленную, но внимательную публику. Но ты в натуре хорош, хоть и контра! Только смотри, не забурей, как в дела войдешь керосина отдакнешь[190]190
  Отдакнуть – отдать.


[Закрыть] по чести.

– Постараюсь, вашблагородие, – неудачно попробовал отшутиться я.

– Заводной, однако, – Гвидон перешел чуть не на отеческий тон. – Смотри меж двух не останься, держи фасон. Загнешься без фарта, что я бабке твоей скажу в Питере?

– Э… Постараюсь, – промямлил я, пытаясь подобрать правильные слова.

Но авторитет уже завершил представление:

– Долго ты, как веревку проглотил! – он недовольно поморщился, поднялся, натягивая штаны, и без политесов раскланялся: – Пойду, похряпаю.[191]191
  Похряпать – поесть.


[Закрыть] Бывай!

Вот как хочешь, так и понимай. Хотя определенная логика присутствует – спокойно пошептаться в лагере тупо негде, сдадут мгновенно и с потрохами. Так же выходит – матерый уголовник при всех бодро развел пошедшего в гору лоха на керосинчик, чуть польстил, припугнул, на деле же недвусмысленно обозначил интерес в стиле: «это моя корова, сам доить буду». С одной стороны для здоровья полезно, теперь арестант, потерявший теплое, наверняка дорогое место, побоится ко мне сунуться. Да и чужая шпана обойдет стороной. Только надо признать: до ужаса противно чувствовать себя парнокопытным…

Но зачем он бабку в Питере приплел? Намек на будущее сотрудничество? Эдакая рисовка перед соратничками, типа «выдумал, а этот дурак и поверил»? Пустил любопытных на ложный путь? Или просто объяснил покровительство в прошлом? Стоит ли по этому поводу ломать голову? Разумеется, нет! При таком источнике ништяков как электростанция, подготовиться к побегу сущий пустяк. Пусть катятся к чертовой матери фанатики-чекисты в обнимку с социально близкими рэкетирами-уголовниками. С хорошей едой, здоровый, не изломанный тяжелой работой… да я, шутя, уйду и от тех, и от других!

Но стоп! В лагере нельзя даже думать о побеге!

Вдруг кто-нибудь прочитает мысли?

9. Хождение по мукам.
Хельсинки, лето 1928 года

– Could I have the final straw? – с раздутой вежливостью поинтересовался я.

– Биереги твоего вирблюда, – засмеялся коренастый грузчик-швед,[192]192
  Вплоть до конца XIX века в Хельсинки-Гельсингфорсе абсолютно преобладало шведское население. К 1890 году языковой состав – 45,6% шведский, 45,5% финский, 6% русский и 2,9% прочие.


[Закрыть] подталкивая мне на спину последний мешок.

Нашелся же юморист на мою голову… Но грех жаловаться всерьез, лингвистическое разнообразие среди рабочих в порту Хельсинки очень удобно, а уж в «Артели русских грузчиков»[193]193
  «Артель русских грузчиков» в порту Хельсинки действительно существовала с 1922 года.


[Закрыть] тем более. Пусть от славы тружеников-интеллигентов через шесть лет после основания осталось лишь название; тут порой плохонько, но говорят на трех-четырех языках. Пользуясь такой возможностью, кроме естественного русского я старался придерживаться одного лишь английского, уверяя всех о своей мечте перебраться в Штаты. Знание же немецкого и французского на всякий случай скрывал.

Хорошо и другое: контейнеры пока не изобрели, поэтому заказов нам хватает с лихвой. И платят, в общем-то, неплохо, три финских марки в час, что составляет при пересчете через золото пятнадцать французских франков или американский доллар с центами.[194]194
  На самом деле по финским меркам того времени доход ГГ более чем скромен, рабочие имели (до налогов) в среднем 10 тысяч марок в год, машинистки – около 15 тысяч, офисные клерки – до 30 тысяч.


[Закрыть] Таскать мешки, ящики и бочки можно сколько угодно долго, поэтому привычные лагерные двенадцать-тринадцать часов работы в удачный день дают более тридцатки на руки. Не великое состояние, но, в принципе, такой уровень, хотя и без излишеств, но позволяет жить не только одинокому парню, но и молодой семье.

Сытный обед с большой кружкой сверхлегкого пива стоит три марки, не новый рабочий комбинезон для грузчиков, то есть со специальным плотным капюшоном, обошелся в пять монет, ношенные, но добротные высокие ботинки темно-рыжей кожи с антитравматическими стальными оковками носков – десять. Отдельной строкой идут у меня затраты на роскошь, то есть миниатюрную меблированную комнату с уборкой, завтраками и сменой постельного белья, все за пять марок в сутки. Безусловное мотовство, но после полутора лет жизни на нарах из необработанного горбыля я физически не смог отказать себе в подобном удовольствии.

Да и сказать по чести, торопиться особо некуда, за полгода я смогу отложить три сотни баксов на лоера-кровопийцу в любом случае, ничего более мне от чистой, богатой, но совершенно чужой Суоми-красавицы не надо. Тем более, наши чувства взаимны – получить в скандинавских странах нормальный вид на жительство и, соответственно, квалифицированную работу специалиста, не проще чем в Швейцарии 21-го века.[195]195
  В данном случае ГГ не совсем точен, финляндское гражданство все же заметно доступнее современного швейцарского. В теории (и при знании языка) на него можно было претендовать после проживания в Суоми в течение пяти лет.


[Закрыть]

Меж тем долгий путь из трюма заштатного мотопарусного корыта до развозного грузовичка успешно завершился.

– Mission accomplished! – браво отчитался я принимающей стороне, сваливая ношу с плеч в кузов.

И с чувством выполненного долга направился за получкой в соседний пакгауз.

Разбитная молодка с хитрой должностью, трактуемой в переводе примерно как «представитель заказчика», приметила меня как обычно издалека и не поленилась сменить родной шведский на не менее родной английский.

– Oh! Our high achiever, – громко разнеслось по переулку ее контральто под смех успевших освободиться раньше бойцов бригады. – Come take your wage that I promised you.

– It’s more so than ever I wanted! – принял я несколько смятых зеленых купюр «с елочкой» и жмень медных монеток, часть из которых попала в оборот еще до революции.[196]196
  На право Финляндии печатать собственные деньги Российская Империя никогда не посягала. «Елочка» изображалась на купюре в пять марок.


[Закрыть]

– Пойдем по бабам! – немедленно влез из-за плеча знакомый голос. – Я знаю верное место!

Это уже наш брат-эмигрант старается, бывший интеллигентный человек, да еще вроде как из офицеров. За десяток лет мог бы пристроиться куда лучше, если бы каждую неделю с тоски по «родным березкам» не напивался контрабандной[197]197
  Сухой закон в Финляндии пробовали ввести с 1907 года, но администрация Российской Империи его блокировала вплоть до революции 1917 года. Таким образом, запрет на алкоголь крепче 2% действовал с 1919 по 1932 год.


[Закрыть] водкой до пушистых слоников и розовых белочек.

– Tomorrow most likely, – автоматически отшутился я и, повернувшись, продолжил «не для всех»: – Прости приятель, но, честное слово, мне с тобой хватило и одного раза!

– …will never happen because tomorrow will in all probability be very much like today, – подтрунила «представитель заказчика».

Кажется, она и русский неплохо понимает, но, увы, я не готов к тяжелому, переходящему в супружеские отношения флирту, легкие же формы девушка, к моему глубочайшему сожалению, не признает. Кроме того, даже женитьба на гражданке Суоми не даст аналогичного статуса мне… и нашим гипотетическим детям.

– Всем спасибо, всем пока, – салютнул я обоими руками вверх. – Take care, my comrades, bye!

– Arbeit macht frei![198]198
  Данная надпись «красовалась» на воротах в Дахау, но ГГ про это не знает.


[Закрыть]  – разобрал уже в спину.

Ох, как бесят меня после Кемперпункта «умные» лозунги типа «труд делает свободным!». Но развернуться и влепить по мозгам нельзя – камрады не поймут. Нынче в моде подобные незатейливые фразы для рабочих, нет в них ни злобы, ни особого подтекста, поэтому не в чем мне упрекнуть Ганса-счастливчика. Смешливого, умного, ну или, по крайней мере, неплохо образованного, но неожиданно оказавшегося без работы бухгалтера, левого социалиста по убеждениям, а также отца очаровательных близняшек. Да что там, в иной ситуации мы с ним могли бы стать хорошими друзьями!

Увы, здесь и сейчас я чужой.

Жизнь коллег-грузчиков выходит слишком простой и неинтересной. Классическое приключение – провести вечер в грязной полуподпольной пивнушке, закадрить по-фински коротконогую любительницу с северной эспланады или снять профессионалку. Как интеллектуальный максимум – кино или бейсбол,[199]199
  Имеется в виду «песапалло» – финская разновидность бейсбола.


[Закрыть] покуда не иссякнет отложенная за неделю сотня марок. Затем опять в порт, подставлять спину под мешки. Быть правильным аборигеном еще скучнее: семья, рыбалка, турпоходы, здорово напоминающие пикники на природе, зимой лыжи или коньки. Скатываться в сытое болото я не хочу, как не пытаюсь особенно учить финский. Получается кое-как объясняться в Вавилоне Гельсингфорса, и ладно.

Не особенно хорошо вышло с взаимопониманием и на другом конце социальной лестницы.

Хотя начало казалось более чем оптимистическим. Герман Федорович Цейдлер, председатель «Особого комитета» по делам «той, что уж нет» России в Финляндии, охотно взял меня под свое любезное покровительство. Чопорный и строгий на вид старикан-чиновник на деле оказался замечательным человеком и знаменитым русским хирургом. Революцию он не принял, но как настоящий врач попытался лечить – то есть сделал главным делом своей жизни помощь «впавшему во временное помешательство населению России». Причем, не делая исключения даже для вчерашних врагов, скорее, наоборот, самую большую помощь он оказал умирающим от холода и голода матросам и солдатам – беглецам из мятежного Кронштадта.

Мой случай оказался несоизмеримо проще. Всего несколько дней энергичных хлопот господина Цейдлера, и я смог покинуть комфортабельную, но изрядно опостылевшую камеру местного СИЗО. Но этим мой новый покровитель отнюдь не ограничился. Во-первых, он где-то отыскал приличную одежду взамен разодранных в карельских лесах и болотах штанов и куртки. Во-вторых, несколько раз покормил в ресторане, сверх того, из личных денег выдал целых сто марок подъемных. В-третьих, сильно помог с бесплатным видом на жительство… сроком на один год и без права на работу. Тут никакой иронии, бравые финские чиновники на полном серьезе пытались содрать за эту глупую бумажку полсотни марок гербового сбора. В-четвертых, и это главное, он более-менее посвятил меня в «современное» мироустройство.

Оказывается, слова «русский» и «беженец» в текущем историческом периоде суть синонимы. То есть буквально все европейское законодательство о беженцах начиналось с подданных Российской Империи, в одночасье лишившихся собственной страны. Не то чтоб подобного ранее не происходило совсем, вопрос в масштабе. К началу 20-ых годов на территории десятков стран Европы и мира оказались миллионы россиян,[200]200
  Подсчет количества эмигрантов «первой волны» дело неблагодарное. По данным Лиги Наций – таковых 1,4 млн. человек, но это только беженцы. Кто-то насчитывал чуть ли не десять миллионов, цифру «два миллиона» В. И. Ленин назвал и на X съезде РКП (б), выступая там 9 марта 1921 года. В настоящее время большинство исследователей сходится к трем-четырем миллионам.


[Закрыть] причем многие в бедственном положении, без денег, документов, работы, и главное – не испытывающие ни малейшего желания возвращаться на родину.

Раздавать направо и налево свое гражданство не захотел никто, но и оставить бедовать такую кучу людей, из которых чуть не половина прошла через горнило двух тяжелейших войн, просвещенным европейцам показалось страшновато. Поэтому Лига Наций напряглась и к 1922 году в тяжелых муках, но все же «родила» устраивающую всех форму, получившую тут же вполне официальное название «Нансеновский паспорт» – в честь активно лоббирующего данную идею знаменитого полярника, нобелевского лауреата, а также комиссара по делам беженцев. Еще года через три документ начали признавать и выдавать в большинстве стран мира.[201]201
  В 1942 году этот паспорт признали правительства 52 государств, и он стал первым переездным документом для беженцев. Позже он стал предпосылкой для Проездного документа беженца, ратифицированного Конвенцией ООН о статусе беженцев 1951 года.


[Закрыть] С небольшим, но важным нюансом: каждое правительство изобретало правила и пошлины, хоть и по рекомендациям, но в меру своей испорченности.[202]202
  На практике «нансеновские паспорта» лишь подчеркивали бездомность их обладателей. В. В. Набоков отмечал, что иметь нансеновский паспорт значило то же, что быть преступником, отпущенным под честное слово.


[Закрыть]

В Суоми чиновники подошли к процессу необыкновенно творчески. Беженцы, прибывшие в Финляндию нелегальным путем, в течение пяти лет считаются гражданами СССР, и лишь выдержав такой безумный ценз (еще и без права работы), могут получить нансеновский паспорт. Хорошо хоть господин Цейдлер заранее подсказал лазейку в законе: при желании навсегда уехать из страны, я вполне могу назваться не советским, а «русским по происхождению, не принявшим другой национальности», после чего получить пресловутый «папир» практически сразу.

То есть финны совершенно недвусмысленно намекают – вали транзитом к огням Монмартра. Понять ситуацию, в общем-то, несложно, тяжело крохотной нации растворить в себе остатки шведской аристократии, российских имперских клерков и купцов, петербургских дачников, волей случая оказавшихся в чужой стране вместе со своими домами в Териоки,[203]203
  Териоки – ныне Зеленогорск, в 1907 году было 1400 дач, 44 улицы, почта, телеграф, телефон. Поезда ходили в Петербург 10 раз в день. Как и многие дачные поселки Карельского перешейка, в 1918 году отошел Финляндии.


[Закрыть] а потом еще несколько волн советских беженцев, только последняя из которых состояла из доброго десятка тысяч участников разгромленного Кронштадского мятежа.[204]204
  Кронштадское восстание было разгромлено в марте 1921 года, примерно 11 800 участников смогли уйти в Финляндию. Из них 121 был выдан обратно по требованию СССР в 1944 году.


[Закрыть] Подобной армии впору не убежище искать в трехмиллионной стране, а устанавливать собственную власть.

Впрочем, их право. Для меня дело встало за малым – правильно оформить бумаги о своем прошлом, да найти государство, готовое принять блудного сына России. Можно обойтись вовсе без денег, вербовщики в распрекрасный парагвайский Асунсьон или алжирский Бешар охотно берут все расходы на себя. Легко и недорого принимают во Францию и Чехословакию. Вот только мне по странной прихоти хочется хоть на пару дней попасть в германский Франкфурт-на-Майне. Что ж, желание клиента для юристов закон, но… пожалуйте всего-то триста баксов бандитам в дорогих костюмах! Это за самый дешевый вариант, предусматривающий «запертую» трехмесячную визу с упоминанием определенного курорта.

Свобода, не поспоришь. Но почему-то в лесах Карелии она ощущалась куда более полно.

Не могу сказать, что я испытывал огромное желание знакомиться с русским комьюнити накоротке, строго наоборот, множество неизбежных и неприятных вопросов меня откровенно пугали. Но, черт возьми, где еще может найти нормальную, но при этом нелегальную работу вчерашний беглец, чужак, не знающий ни шведского, ни финского языка? Не милостыню же у церковного крыльца просить, в самом деле!

Первейшая проблема – информационный вакуум. Не глобальный; слава Богу, достать популярную лондонскую и берлинскую газету не проблема, а посему в мировых событиях я ориентируюсь более чем уверенно. Но о Советах там пишут удручающе редко и кратко, примерно как о Португалии или Турции.

Тогда как из рассказов моего покровителя неожиданно выяснилось, что «бывшие» создали за границей необъятный материк российской взаимопомощи и культуры, обитатели которого выпускают уйму газет, журналов, книг,[205]205
  По словам западногерманского историка Г.Э. Фолькмана, с 1917 по 1924 гг. эмигрантами было издано не менее 3735 книг и брошюр, из них около 1450 произведений художественной литературы.


[Закрыть] показывают русский балет и театр, организовали фабрики, школы, гимназии и даже университеты.[206]206
  Университетов было даже подозрительно много: пять в Праге, шесть в Харбине, восемь в Париже. «Русские академические группы» имелись почти во всех крупных европейских столицах (по книге «Агония белой эмиграции» Л. К. Шкаренкова).


[Закрыть] Но хорошо там, где меня нет, то есть в Париже, Праге, Харбине, Сан-Франциско. Тогда как Хельсинки хоть и будущая родина Линус Торвальдса и Nokia,[207]207
  Штаб-квартира Nokia находится в Эспоо (второй по величие город Финляндии), но ГГ про это не знает.


[Закрыть] но сейчас – суть колониальная дыра с деревянными домами и лошадиным навозом на улицах, население которой едва дотягивает до пары сотен тысяч человек – то есть раз в десять меньше большевистского Ленинграда. Только в «каменном центре», вокруг порта, кое-как теплится настоящая городская жизнь – со звоном трамваев и гудками авто.

Русской газеты в столице Финляндии не издается ни одной, не выживают по тривиальным экономическим причинам. Зато кроме насквозь официального «Особого комитета» тут имеется целых два организованно враждующих друг с другом сообщества соотечественников: «Русское купеческое общество» и «Русский клуб». Последний считается более простым и демократичным, но с точки зрения материальных фондов имеет место схожесть уровня однояйцевых близнецов: имеется библиотека, в которую участники жертвуют ненужную макулатуру, бильярд для мужских разговоров, карточная комната для женских сплетен, зал для представлений или лекций, а также ресторан, позволяющий сводить баланс заведения хотя бы к нулю.

Таким образом, господин Цейдлер не видел особых проблем в моей интеграции:

– Мой юный друг, приходите-ка назавтра к вечеру в клуб, часикам эдак к семи-восьми, и непременно застанете все гельсингфорское общество. Только, ради бога, не переживайте, там исключительно интеллигентные люди, я уверен, они с пониманием отнесутся к вашей ситуации. Вместе обязательно что-нибудь придумаем, вот увидите!

По понятным причинам я не разделял его оптимизма, но и совсем отказываться от визита не видел резона. Достаточно повидал «их благородиев» на Шпалерке да в Кемперпункте, успел понять, что привычный по книгам и фильмам 21-го века «высокий» образ не слишком соответствует реальности: слишком много среди обладателей дворянского статуса людей откровенно бедных, худо образованных и никуда не годно воспитанных. То есть с поправкой на десять лет жизни при советской власти, у меня вполне есть шанс сойти за своего. А уж если совсем припрут, в конце концов, тут ГПУ нет – сошлюсь на тяжелое детство, восьмибитные игрушки и сбои в ПЗУ, сиречь любимую режиссерами сериалов амнезию.

Но все же лезть сразу вглубь тусовки посчитал делом рискованным, посему заявился по выписанному на карточке адресу к обеду. Первоначально, то есть со слов господина Цейдлера, я представлял «Русский клуб» как заведение, примерно соответствующее современному конгресс-холлу, но суровая действительность быстро внесла свои правки в масштаб ожиданий. Обескураживающе скромная вывеска сообщества нашлась только у дверей подъезда, рядом с номером квартиры, так что пришлось подняться на второй этаж и ткнуть в слово «press», выдавленное в белом фаянсе кнопки звонка.

Дверь открылась почти мгновенно, и я предстал перед древней бабулей, чьи длинные седые волосы скрывал темно-синий обруч кокошника с желтой лентой узора, изрядно огрузневшее от возраста тело затягивал убийственно жесткий на вид сарафан того же стиля. Торжественно приняв кепку в передней (привычное название «прихожая» тут никак не подходило), она препроводила меня через коридор сразу в зал, середину которого занимал сервированный стол персон, эдак, на дюжину. По левой стене располагались живописные ростовые портреты членов императорской семьи в простых деревянных рамах. Правую чуть не целиком составляла невероятно широкая и высокая четырехстворчатая дверь, вероятно ее открывали для особо многолюдных мероприятий. Впереди за занавеской виднелся проход в кухню, рядом – на балкон, по летнему времени открытый настежь в зелень внутреннего дворика. В ближнем углу строгость беленых стен нарушала антикварная печь, покрытая плиткой с орнаментом голубой глазури. Люстра, полная вычурных хрустальных висюлек и позолоты, спускалась к столу с четырехметровой высоты, довершая тем самым картину смешения эпох и стилей.

Взгляды прервавших обед людей скрестились на мне, и я остро почувствовал, что подаренный костюм, казавшийся на улице очень приличным и даже франтоватым, на самом деле недавно перелицован. «А может», – мне пришла в голову ужасающая мысль, – «они уже кого-то в нем видели!?». Что делать? Развернуться и уйти, чтобы никогда не возвращаться? Остаться, выказав себя полным идиотом? Нагло сесть за стол?

– Добрый день, – промямлил я и замер в нерешительности.

– Гхм-м-м – услышал я из-за спины тихий голос бабули-метрдотеля. – Господа, позвольте вам представить…

Пауза затянулась, и она легонько толкнула меня под руку.

– Ах да, – наконец до меня дошло, что требуется сделать. – Обухов, Алексей Обухов. Профессор Цейдлер советовал мне посетить «Русский клуб», и вот…

– Мы рады вас видеть, – учтиво, но немного высокомерно ответила фигуристая дама лет сорока, сидевшая во главе стола. – Ольга Александровна Кузьмина-Караваева,[208]208
  Ольга Александровна Кузьмина-Караваева, 1890-1971 год. Внучка бывшего генерал-губернатора Финляндии графа Гейдена, жена ротмистра Д. Д. Кузьмина-Караваева.


[Закрыть] сегодня мне выпала честь председательствовать в нашем клубе. Не желаете ли присесть, сударь?

– Спасибо! – искренне поблагодарил я, размещаясь на краешке стула с высокой резной спинкой.

Меж тем госпожа председатель плавным жестом руки указала на сидящего справа седого как лунь, но сохранившего роскошные пепельные усы старикана в строгом, больше похожем на мундир черном костюме, и его жену, худощавую и весьма милую на вид старушку:

– Генерал Карл Михайлович Адариди[209]209
  Август-Карл-Михаил Михайлович Адариди (1859-1940), генерал, военный деятель и писатель. Живя в эмиграции в Финляндии, служил корреспондентом в банке.


[Закрыть] с супругой Анной Леопольдовной… Прошу любить и жаловать.

Старый вояка едва заметно дернул в ответ усами, а может, они у него тряслись от старости, точно не разобрать. Зато его спутница не пожалела улыбки и игривого наклона головы.

Далее мое внимание переключили на пару «девушек» лет двадцати… с изряднейшим хвостиком. При абсолютном внешнем различии их объединяли прически, вернее сказать, чудовищное количество времени, затраченного парикмахерами на сооружение затейливых конструкций из ленточек, шпилек и закрученных в разные стороны локонов.

– Мадемуазель Нина Альбертовна Хорстмайер и Тамара Евгеньевна Белоусова, – представила их Ольга Александровна.

На этом фланге меня уже давно взвесили, препарировали и, вероятно, нашли бесперспективным вариантом. Поэтому отделались формальным «приятно познакомиться» в исполнении одной из барышень.

– И молодой человек перед вами, – госпожа председатель наконец добралась до последнего из присутствующих, – Виктор Александрович…