Текст книги "Буран"

Автор книги: Павел Голубев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

X. НЕОЖИДАННОЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВО

Сначала Колька и Гошка предполагали стащить сено на задах Кундюковского двора, выходящего к самому лесу, но вспомнив, что Сенька мало захватил хлеба для черного человека, решили пройти до приюта, забрать спрятанный в снегу хлеб и набрать своего сена.

На приютском дворе стояла городская подвода. Под навесом два солдата обдирали заколотых коров – Красульку и Машку.

– Из города от комитета Петр Васильевич прислал, – сообщили ребятам плачущие девочки. – Все равно, говорят, красные придут, всех переколют. Мясо в город повезут.

Надька, молоденькая коровка, оставшись в стойке одна-одинешенька, страшным голосом мычала. Годовалой бычек Васька вырвался из загородки; задрав хвост кверху, носился по двору; он останавливался, уставившись глупыми глазами на свою полуободранную мать Красульку, пронзительно мычал и снова скакал по сугробам снега.

Но недолго попрыгал Васька: скоро он был схвачен ловким солдатом и заколотый повис на "пялах".

Степанида с девочками в кухне смотрели в окна и плакали. Жалко было Красульки, Машки, Васьки.

Солдаты сложили туши на свои сани, а кожи на приютские. Пришлось запрячь Рыжку и ехать в город. Вместе с солдатами за кучера посадили Кольку, а чтобы назад ему не было скучно возвращаться, поехал и Гошка.

Солдаты на своей лошади ехали впереди, а ребята сзади.

Когда спускались с Крутого Яра на реку, чтобы ехать прямой дорогой, навстречу попались деревенские мальчишки, которые весело кричали на бегу.

– Солдаты уезжают! – все бросают! – и показывали патронные сумки и старые фуражки, которые они тащили домой.

Под горой вспомнили про Сеньку, потом решили, что конь до вечера не умрет, а Сенька вечером приедет верхом один. Да и раньше может приехать: командиру теперь не до того. Ишь, улепетывают!

По ту сторону реки, по Иркутскому тракту, галопом скакал конный отряд.

А из города навстречу шли целые обозы: военные и невоенные, с ребятами, с вещами, обгоняя друг друга, на Черемошинскую железно-дорожную станцию, чтобы с каким-нибудь поездом скорее уехать подальше. Все спешили, злились на лошадей, ругались...

В городе тоже небывалое движение: громыхала тяжелыми колесами артиллерия, офицеры в кошовках, запряженных парой, быстро мчались по Московскому тракту – на Иркутск. Военные хватали извозчиков, заставляя их везти как можно скорее на станцию; извозчики прятались от военных, удирали на окраины города.

Солдаты в походной форме куда-то двигались небольшими отрядами.

– Куда-то все уезжают? – недоумевали ребята. – Стало-быть, красные близко.

– Стой! Что везешь? – услыхали они окрик.

Часовой загородил дорогу.

Солдаты что-то объясняли, показывали бумагу.

Часовой одно твердил:

– К коменданту! Ничего не знаю. Город на осадном положении...

Ребята перетрусили: уж не красные ли в городе-то? Теперь, пожалуй, скоро и не выберешься.

Часовой дал сигнал.

Из ворот красного здания, около которого их остановил часовой, вышло три солдата. Взяли лошадей под уздцы, ввели во двор и захлопнули ворота.

Колька с Гошкой пошли погреться в караульное помещение.

XI. ПУРГА

Уж совсем в сумерки подходил Сенька к дому. Ноги дрожали, голова была горячая.

"Не иначе, простыл, – думал Сенька, – вчера сильно замерз да сегодня... Ничего, к Тайдану на печку заберусь, – пройдет!"

Всю дорогу жалел, что не захватили всех коней живыми, отдали бы солдаты, куда им!

Сенька больше всего любил лошадей, и поведение Кольки и Гошки возмущало его до глубины души. Обманщики! Конь голодный, а им хоть бы что! Наругает же он их, как придет! Хорошо, что черный пришел, а то что бы он стал делать? Ведь не заблудились же они в лесу: дорога известная. Так, наверное, балуются где-нибудь.

Подошел к дому. Ворота раскрыты настежь, мальчишек никого не видать. Девчонки с заплаканными глазами ходят по двору; Степанида стоит с Тайданом у крыльца, плачет, в фартук сморкается; Тайдан печальный, серьезный, глаза не смеются, как всегда.

"Не умерла ли Катерина Астафьевна?" – подумал Сенька.

Ему сделалось тоскливо.

"Куда делись Колька и Гошка, почему их не видно? – и сердце у Сеньки сжалось от тяжелого предчувствия.

– Дашка, что тут случилось! – спросил он проходившую девочку.

Та замахала руками.

– Закололи обоих – и Ваську тоже...

Сеньку как будто обухом по голове ударили. "Значит, Кольку, Гошку и Ваську Воронкова", – пронеслась в голове у Сеньки жуткая мысль.

– Давно, Дашка?

– Да уж в город увезли.

"Анатомировать!" мелькнуло соображение.

– Где Дашка, где?

– Чего, где? вот пристал! – рассердилась Дашка.

– Закололи-то где?

– Где, где – на дворе, где же еще!

Сенька увидал на снегу темноватые кровяные пятна, и ноги его похолодели. С трудом дотащился до Тайдана и чуть слышно спросил:

– Тайдан, кто Кольку с Гошкой заколол и Ваську?

– Как заколол? Что ты, парень?! кто ребят будет колоть... уж не бредишь ли ты? – сказал Тайдан и пощупал Сенькину голову. – И впрямь бредишь, ишь, голова-то горячая. Набегался по лесу! Иди-ка на печку в избушку да прогрейся.

– А Дашка говорит, закололи обоих и Ваську.

– Коров закололи с телком, глупый! А Колька с Гошкой в город уехали – мясо повезли, – а Васька вон он, чего-то тащит.

В ворота действительно вбежал Васька с двумя солдатскими котелками и старым сапогом.

– Солдаты все побросали и уехали! – наскоро сообщил Васька. – Там вся деревня!

Вбежали остальные ребята со всяким хламом, бросили на крыльцо и опять побежали к монастырю.

Сеньке стало сразу легче, но коров было жалко и бычка Ваську.

Ноги его плохо слушались, голова горела, а самому было холодно.

– Пойду прогреюсь, – решил Сенька и отправился в избушку.

Мальчишки обогнали мужиков, бабку Кундючиху, которая тоже бежала, спотыкаясь, на монастырскую заимку: все, может, чего-нибудь и ей перепадет.

С реки дул сильный ветер, лес шумел, ставни у окон стучали, предвещая бурю.

На заимке все с каким-то веселым задором обшаривали домики, где жили солдаты, чердаки, амбары. Тащили, что под руку попадет, все годное и негодное, били стекла, снимали двери, вынимали рамы.

Отец Онисим, монастырский настоятель, вышел было "усовещать" народ, но был встречен враждебными криками толпы и, подобрав полы, пустился бежать в свою келью.

Подросткам хотелось поджечь опустошенные домики, и уж Федька-кривой начал зажигать спички, но из-за сильного ветра не мог.

В стороне за рекой раздался выстрел...

Кто-то крикнул:

– Красные!

И вся толпа, как спугнутые воробьи с коноплянника, бросилась в разные стороны.

Сбитая с ног бабка Кундючиха спешно подбирала рассыпанные солдатские патроны и несколько старых фуражек без козырьков.

– Тьфу ты, нечистая сила, – ругалась она, – старому человеку нигде не дадут... проклятущие ребята...

Ветер дул сильнее, выл, залеплял глаза снегом.

Приютские ребята, нагруженные котелками, патронами, рваными сапогами, заржавленными саблями, бежали что есть силы и чуть не сбили с ног запиравшего ворота Тайдана.

– Красные идут! – кричали они, едва переводя дух.

– Где, какие красные? Болтаете вы зря, – недовольно проворчал Тайдан. – А это откуда барахло-то?

– Все оттуда же... От солдат осталось.

– Эх, наживешь беды с вами, ребята!

– Красные недалеко! – крикнул прибежавший последним Гришка, – наших, говорят, обошли, дорогу отрезали.

– Ну, ребята, айда спать, мало ли чего болтают, – сказал Тайдан и запер калитку.

Придя в избушку Тайдан зажег коптилку.

"Эх, буран поднимается. Не поехали бы ребята ночью из города. Замерзнут", – думал Тайдан, сидя за своим верстаком.

Сенька спал на печке и что-то бормотал. Тайдан подошел к нему, пощупал голову, руки... Сенька метался в жару и бредил.

Тайдан прислушался: больной поминал какого-то чалдона, черного, кладовку, хлеб черному и опять чалдона.

"Ишь ты, из-за кладовки мучится. Тоже видно, лазал, – подумал Тайдан. – Но какого он черного чалдона поминает? Может быть, какой-нибудь вор подговорил ребят. Долго ли опутать неразумных?"

Тайдан намочил полотенце и положил Сеньке на голову.

Ветер заунывно выл в трубе, рвал крыши, гремел железом. Тайдан пошел наверх проведать заведующую. Катерине Астафьевне сделалось хуже: с сердцем плохо.

Никто не ложился спать, собрались все в коридоре около печек, подальше от окон.

Пришли снизу мальчики: боялись быть внизу. Все уселись на полу, молчат; в комнате темно, жутко, Сколько просидели – неизвестно, показалось всем, что целую вечность.

Сквозь вой ветра слышались какие-то голоса, кто-то кричал, стрелял, какие-то всадники будто пронеслись мимо дома. Выстрелы то удалялись, то вновь приближались. К окнам подойти никто не решался – как бы не убили.

– Где-то наши ребята? – опять вспомнил Тайдан про Кольку и Гошку. – Не попали бы в переделку...

Всем сделалось еще страшнее и тоскливее: девочки плакали, Степанида тоже.

Кажется, и конца не будет этой ночи!..

Но усталость и пережитые за день волнения взяли свое: ребята, кто как сидел, так и заснули постепенно.

Тайдан, прислонясь к косяку двери, тоже забылся тяжелым сном.

Степанида, уткнувшись лицом в фартук, храпела. А на улице разыгралась настоящая пурга: с яростью налетая на дом, она, казалось, готова была разнести его до основания.

XII. НАХОДКА

Кольке с Гошкой с полчаса пришлось дожидаться, пока солдаты вышли от коменданта.

Пришел помощник коменданта, распорядился кожи сбросить на землю, а ребят отпустить...

– Может быть, переночевали бы здесь ребята, ваше благородие? – спросил помощника бородатый солдат, – а завтра утром поехали бы: а то как бы опять на ночь-то вьюга не разгулялась...

– Ну, ночевать еще! Что мы дороги не знаем, что ли! Живо доедем! – перебили ребята. Помощник посмотрел на них и сказал:

– Наплевать.

Ребята поехали со двора.

За город выехали, когда уже совсем смеркалось. Дорогу передувало. Резкий холодный ветер бил навстречу.

– Ничего не видно, как бы с дороги не сбиться, – сказал правивший лошадью Колька.

Гошка свернулся калачиком на дне саней, Колька повернулся от ветра спиной к лошади и предоставил Рыжке самому искать дорогу. Рыжко сначала бежал трусцой, потом пошел шагом, а затем совсем остановился.

– Н-но, Рыжко, чего встал! – дергал вожжами Колька.

Рыжко не шел.

Обернулся Колька, взглянул под сани:

– Так и есть, с дороги сбились! Гошка, встань! Сбились, целиной едем! – кричал Колька, слезая с саней.

– Сюда, здесь твердо! – позвал он через несколько минут и вдруг услышал какой-то стон. Прислушался – опять стонет.

Подъехал Гошка.

– Гошка, слушай!.. Стонет?

– Да, человек будто стонет, – перепугался Гошка.

Где-то далеко выстрелили, потом еще.

– В Черемошниках часовые, не иначе, – решил Колька, – склады там...

Стон повторился явственнее сбоку от ребят. Направили туда Рыжку по рыхлому снегу. В снегу человек. Ощупали его – шершавая шинель.

– Эй, дядя, вставай, замерзнешь! Эй, встань, что ли, мы подвезем! – тряс его за плечо Колька.

– Товарищи... товарищи... – чуть слышно бормотал в забытьи человек. – Не убивайте... Спасите...

Схватил Гошка его за голую руку да так и отскочил.

– Рука замерзла! Как льдина!

Потрогал руку Колька:

– Наготово отморозил!

Стали приподнимать человека на сани.

– Дядя, поднимись хоть маленько! – Но человек не двигался. Подвели сани к самому человеку, опять стали поднимать.

– Нету сил! Как камень, – с места не сдвинешь!

А кругом – как в котле бурлит: воет, стонет пурга.

Рыжко не сто и т. У ребят пропал всякий страх, они уж не замечают жестокого холода, не чувствуют, что ветер как ножами режет лицо. У них одна мысль: как бы приподнять, увезти, спасти...

В стороне послышались голоса.

– Эй! Помогите-е! Человек замерз! – закричали ребята.

Голоса ближе. Это из города возвращаются мужики.

– Сюда, сюда! Замерзаем! – что есть духу закричали ребята.

Как нарочно, с ревом налетел ветер, подхватил надрывающийся ребячий крик и отнес в противоположную сторону.

Голоса все дальше, а затем и совсем стихли.

– Вон где дорога-то, не забыть бы, – сказал Колька.

– Однако нам ничего не сделать. Сами замерзнем, – сказал Гошка. – Поедем, в Черемошниках заявим – подберут.

– Товарищи! спасите... не по своей воле... Товарищи! – чуть слышно шептал замерзающий.

Это остановило ребят, разогнало их сомнения. Сразу явилось твердое решение.

"Не оставлять!"

Принялись тереть снегом отмороженную руку, лицо, уши. Как будто прибавилось силы. Удалось повернуть человека на бок, снова подвели под него сани, понатужились, – навалили его на сани.

– Ох, гора с плеч!

Рыжко, намерзшись, не стоял, рванул и поскакал по снегу.

Выехали на дорогу. Опять послышались выстрелы.

"Неужто красные?" – у ребят похолодели от страха ноги.

Где они сами, далеко ли дом? – Неизвестно, кругом непроглядная тьма.

Вдруг перед самыми глазами выросла, преграждая путь, совсем черная, черная стена.

Сосновый бор монастырский!

– Ого, скоро дома будем! – обрадовались ребята. Колька, дергая вожжами, торопил Рыжку, а Гошка все тер отмороженную руку подобранного человека.

Приехали. Приютские ворота оказались запертыми, в доме темнота. Колька подлез под ворота, открыл их и подвел Рыжку к самой двери тайдановой избушки.

– Тайдан, Тайдан! – кричал Колька. – Неужто так крепко спит?

Открыл дверь, – Тайдана нет на печке. Сенька спит, что-то бормочет во сне, на окошке коптилка горит.

Стали стучаться в дом, никто не выходил.

– Вот дрыхнут, засони! – ругался Колька.

Выпрягли лошадь, с трудом затащили человека в избушку. Гошка принес целое ведро снега и сунул туда отмороженную руку, а сам стал раздевать человека.

– Солдат, ишь ты, – молодой... одет как тепло, – судили ребята.

Сняли шинель, валенки, – ноги теплые, не обморожены.

Гошка приложил руку к груди солдата.

– Оживет! ишь сердце как играет! Руку надо оттирать только: куда без руки-то!

– Может, он красный? – предположил Гошка.

– Кто его знает! Откуда красным быть в такую пургу? Пусти-ка, я потру руку-то.

– Надо тереть, пока не покраснеет. Ишь, уж начинает маленько, – сказал Гошка и с новой силой тер руку полой солдатской шинели.

– Ой! ой! товарищи! – немного пришел в себя солдат, – не погубите, не колите!.. Ой, руку больно! Товарищи!

Опять забылся, перестал стонать, только грудь стала подниматься выше, и задышал чаще.

– Неужто умирает? – У Гошки на глазах навернулись слезы.

– Беги, Колька, стучи еще, может, услышат...

Колька выскочил из избушки, мигом добежал до дома и что есть силы застучал ногами в дверь.

Буря выла попрежнему...

– Отоприте скорее! Человек умирает! – кричал Колька, барабаня кулаками по двери.

Наверху скрипнула дверь.

– Кто там? – послышался голос Тайдана.

– Тайдан, это я, скорее!..

– Как вы живы-то остались? На улице страсть какая! – сказал, отпирая, Тайдан.

– Скорее пойдем, Тайданушка, умирает!

– Кто? Сенька? – и бегом побежал к избушке.

– Кто это такой? – удивился Тайдан, увидав раскинувшегося на полу человека.

– Не знаем, за Черемошниками подобрали, чуть сами не замерзли...

– Ох! – вырвался глубокий вздох у солдата.

– Он умирает, Тайдан? – спросил опечаленный Гошка.

Тайдан осмотрел человека, потрогал грудь, ноги, руки.

– Какая рука горячая, – оттирали?

– Как же! И там, и тут, и всю дорогу; она была как льдина, – ответили враз ребята.

– Жить будет! Здоровый парень; спит сейчас. Ослаб, должно быть, очень... Ну, ложитесь и вы спать, намаялись. Хорошо хоть живыми-то вернулись, – утром разберемся.

Колька с Гошкой мигом забрались на печку и улеглись рядом с Сенькой.

Тайдан накрыл солдата шинелью, положил ему под голову подушку, погасил свет и сам лег.

Долго ворочался Тайдан на своей постели, не мог заснуть. Сенькин бред не давал ему покоя: какому черному чалдону хлеба носили...

"Ах, ребята, ребята, – вздыхал Тайдан, – что у них только на уме-то".

XIII. НА ДРУГОЙ ДЕНЬ

Проснувшись, Степанида была крайне удивлена: на полу в коридоре вповалку спали мальчики и девочки, сама она почему-то тоже оказалась в углу у печки.

Вспомнила вчерашнее, – опустились руки.

– Хоть бы смерть скорее, – все бы не так мучиться.

Посидела, прислушалась – тихо. Осторожно подошла к окну, – на улице никого; наметены свежие сугробы снега.

Пошла посмотреть осиротевшую Надьку. По дороге заглянула в избушку Тайдана, там – сонное царство.

"Должно быть, какой ночевать выпросился", – подумала Степанида, увидав спящего на полу незнакомого солдата...

Встали и ребята в доме – прямо к окнам.

– Что за оказия, уж не сон ли страшный ночью снился?

На улице тихо, светло. Снежные сугробы от яркого солнца – белизны необыкновенной.

– Никаких красных!

Побежали вниз, на кухню – все по-старому: закипает большой самовар, Степаниды нет, – значит, корову поить пошла.

Помчались к Тайдану.

– Тайдан, красных-то не было? – кричал Жихарка.

– Тише! – предупредил Тайдан и указал на солдата.

Ребята сразу притихли.

– Это красный? – интересовался Жихарка.

– Не знаем и сами, – ответил Тайдан.

– Больной, раненый? – спрашивали ребята.

– Обмороженный, ребята подобрали на поле, Колька с Гошкой.

Выздоровевший Сенька слез с печки, долго рассматривал солдата, пощупал шинель, ремень, шапку и уверенно произнес:

– Нет, это не красный: наши солдаты в таких же шинелях ходят и ремни такие же.

– Ну, не тревожьте, ребята, пусть спит, – сказал Тайдан, подталкивая ребят вон из избушки.

В столовой за утренним чаем обсуждались вчерашние события. Колька и Гошка с обмороженными щеками и носами были героями дня. Все удивлялись их смелости и отваге.

Человека спасли, в полночь, в буран! Чуть сами не замерзли, а не бросили...

Даже Мишка Козырь на этот раз не задавался, а ведь обычно он допускал похвалу только себе.

Спасенный солдат был еще слаб. Ребята втащили в избушку Тайдана еще кровать, набили сеном два мешка и уложили больного.

Ухаживать за ним вызвались девочки. Солдат до обеда пролежал не шевелясь.

После обеда Сенька с Жихаркой отправились в лесную сторожку за "Чалдоном".

Колька шепнул Сеньке, где взять хлеб для черного.

Бежали бегом. В лесу было тихо. С трудом разыскали занесенную снегом тропинку.

Вот и избушка. Около – никаких следов.

У Сеньки дрогнуло сердце. Зашли в избушку – никого, печка не топлена.

Обошли кругом избушки – следов нет; заглянули в кусты, в чащу – ни черного, ни коня...

– Угнал! Стало быть, жулик и жил, – разочарованно сказал Санька. – А я-то ему еще хлеба принес!

– Может быть, вовсе не жулик, а красные захватили его и увели вместе с конем.

– А следы где?

– Следы? – снегом занесло... ночью-то вон какая вьюга была.

Сенька готов был заплакать от обиды.

Пошли назад. По дороге завернули на монастырскую заимку: не убежал ли сюда конь? Никого во дворе не нашли; там было полное разрушение: двери раскрыты, а то и сорваны, окна выбиты.

– Где же красные-то? Наврали, значит, – сказал Жихарка, осматривая каждый угол монастырского двора.

В избушке Тайдана собрались чуть не все ребята. Едва переступивши порог, Сенька чуть слышно сообщил Кольке:

– Угнали!..

– А черный чалдон? – спросил Сеньку Тайдан, глядя на него смеющимися глазами.

"Стало быть, Тайдан знает, сказали", – подумал Сенька и решил говорить прямо.

– И черного нет!

– А хлеб? – тем же тоном всезнающего допрашивал Тайдан.

– Вот и хлеб назад принес, – и Сенька вытащил из-за пазухи краюху хлеба и подал Тайдану. – Вчера столько же снес...

Ребята глазам не верят: Сенька все разболтал Тайдану. Ну, будет ему от них взбучка.

Тайдан по глазам видел, что ребята подозревают друг друга в ябеде, и решил сейчас же все выяснить.

– Никогда вам, ребята, не провести Тайдана! Я знаю, кто лазал в кладовку, я и тогда знал, да ждал, пока вы сами скажете. Нехорошо, ребята! Из-за этого Катерина Астафьевна и сейчас головы поднять не может, не знаю – выживет ли. Вот, что вы наделали! И про чалдона черного все знаю, а ведь мне никто не говорил. Это я Сеньку сейчас на слове поймал. Насквозь вас вижу, – вижу что у вас и на уме. Ну, тут все свои – скрывать нечего, дело прошлое; говори, – кто видел чалдона?

– Мы, – ответили Колька с Гошкой и Сенькой.

– Какой он?

– Серый, хороший конь, только порченый, солдаты нам отдали.

Тайдан в недоумении взглянул на них: чалдон, оказывается, лошадь, а он думал – человек; но виду не подал.

– А черный кто?

– Не знаем, – мужик какой-то, в монастырской сторожке в лесу жил.

Ребята все начисто рассказали Тайдану. Побожились, что в кладовку лазать больше не будут.

Тайдан обещал никому не говорить, если ребята сдержат свое слово.

XIV. КРАСНЫЕ ПОДАЮТ ВЕСТИ

Прошло две недели. Обмороженный человек поправился, только правая рука немного побаливала. Он оказался солдатом колчаковской армии; родом из села Богородского, что на реке Оби; там у него только дядя и больше никакой родни.

При отступлении он отбился от своего отряда, в страшный буран сбился с дороги, увяз в снегу по пояс, от каких-то выстрелов бежал к лесу, наконец, без сил упал и больше ничего не помнит. Очнулся уже только от острой боли в руке здесь, в избушке.

Ребята упросили заведующую оставить его до весны в приюте, – не объест их, а жалко его; в крайнем случае, пусть ребятам дают поменьше порции. Тайдан поддержал ребят, и солдат остался.

Катерина Астафьевна в город побаивалась ехать, да и нужды особой не было: запас продуктов еще был.

Никаких красных в деревне не появлялось, и жизнь вошла в обычную колею.

Ребята крайне были разочарованы таким оборотом дела; ждали-ждали красных, что-то должно было произойти, – либо лучше, либо хуже, – а тут ничего.

Точно буран, что пронесся в ту ночь: нашумел, напугал, надул сугробы снега и исчез.

Особенно были недовольны Гошка и Колька с Сенькой.

У последних исчезла надежда весной убежать из приюта и вместе с черным уйти куда-нибудь путешествовать.

Но вдруг деревня заволновалась, мужики стали собираться кучками, бабы забегали из дома в дом с озабоченными лицами.

Староста объявил приказ, полученный из города от большевиков, чтобы население немедленно сдало все вещи и воинские принадлежности, захваченные при отступлении белых. Кто не сдаст, тем грозит наказание вплоть до расстрела, а все имущество таких лиц будет отобрано в казну.

– Эх, ребята, говорил я, что с вами греха наживешь, вот тебе и нажил, – горевал Тайдан. – Найдут у нас – откуда? как попало? Вот-те и под расстрел... А кого? – не вас, конечно, – вы еще ребята глупые, заведующая больна, – стало быть, Тайдана, больше некого.

– Тайданушка, мы отнесем, ничего тебе не будет, все до капли отнесем, – уверяли ребята.

На другой день ребята отнесли старосте котелок с патронами и старый картуз с красным кантом, а все остальное – десятка полтора новых котелков, две сабли, старый револьвер, несколько коробок патронов – оставили у себя и спрятали на чердаке мастерской, в мусоре... Жалко было им расставаться с этим добром: летом все это будет нужно. Котелки – и на рыбалку, и по ягоды, и уху на берегу сварить; из сабель – ножей наделают, а пули на грузила к удочкам, – одним словом, ничего не пропадет, все очень нужно.

Солдат тоже забеспокоился: как же он? Если его найдут, – не помилуют. Эх, только бы до весны, а там на пароходе до Богородского – живо!

Долго совещались ребята с Тайданом и солдатом и решили, что днем солдат из избушки выходить не будет, чтобы деревенские не проболтались, а когда будет обыск – его спрячут в подполье, за картошку.

Через день страх прошел: с обыском никто не приехал, в деревне все успокоились; в приюте жизнь пошла по-старому.

Ребята были очень довольны, что так ловко схитрили с котелками и прочим.

Потянулись опять нескончаемо длинные дни. В мастерской у мальчиков, за корзинами, – опять брань и угрозы мастера; у девочек – наверху, за починкой белья, за чисткой картошки, – ежедневное брюзжание Катерины Астафьевны, Степаниды.

Всем было вновь тоскливо, скучно. Хотелось убежать куда-нибудь на волю.

Однажды во время обеда в столовую вошли две молодые женщины, одетые по-городскому, похожие на учительниц.

Поздоровались, посидели, пока ребята обедали, обед попробовали... Пошли наверх, долго разговаривали с заведующей; потом собрали ребят, затворили двери и выспрашивали их, как им живется, хорошо ли кормят, не обижают ли?

– Слышали что про красных? – спросили они.

– Слышали, – ответили ребята.

– Что же вы слышали?

Ребята не знали, что сказать... Если сказать, что про них в деревне говорят, то, может быть, им этого и нужно: сейчас цап– царап.

– Ну, что же вы слышали? – повторили они.

– Народ они, говорят, режут, а ребят на вилы, – вдруг выпалила Манька-Ворона, как звали ее ребята за крикливый грубый голос.

Ребята так и похолодели: что-то будет?

Учительницы рассмеялись.

– Кто же, по-вашему, красные-то: люди или нет?

Опять молчание, а Манька, желая выручить ребят, в точности передала деревенские суждения:

– Ну, люди! Говорят, эфиопы какие-то...

– А что такое эфиопы? – спросила, улыбаясь, одна из учительниц.

Манька замялась и покраснела.

– Врет она... у, ворона! – обозлился Гошка. – Что на деревне болтают и она то же...

– А ты знаешь, кто такие – красные? – спросила она у Гошки.

– Красные – это что за рабочих, большевики, – смело ответил Гошка.

– Верно! Кто тебе сказал?

– Никто, я сам знаю, – несколько смутился Гошка.

– Отец у тебя есть?

– Не знаю теперь, есть ли... Был на войне, да в плен попал. А где теперь – неизвестно...

– У кого еще родители есть? – спросила одна из учительниц.

– У Дашки мать есть, а больше ни у кого нет, – говорил за всех Гошка.

Сеньку разбирало любопытство – кто они? Наконец и он осмелился:

– А вы от красных? – спросил Сенька.

– Да.

– Вы с ними и приехали?

– Нет, мы здесь жили.

– Стало быть, вы к ним передались?

Учительницы засмеялись:

– Да мы такие же красные, как и те, что пришли.

– Такие же?! – удивился Сенька, – так где же вы жили? как же вас солдаты не зарубили?

– Как где жили? В городе. Пока нас было мало, мы таились, а теперь и таиться стало нечего: нас много!

– Только женщины таились, или и мужики? – задал вопрос Сенька, а у самого в голове вертелось: может, и черный был из красных, таился в сторожке...

– Да тебе что так любопытно? – Были и женщины и мужчины.

– Так, ничего, – смутился Сенька и замолчал.

– Так вот что, ребята: мы видим, что вам про большевиков, про красных много всяких ужасов наговорили. Не верьте – это вранье! Вот тот мальчик верно сказал: большевики – это те, что за рабочих... Они, красные, сами рабочие и есть, крестьяне-бедняки. Они хотят, чтобы бедняков больше не было... Вы чьи дети? – бедняков, потому-то вы и в приюте. Так красные и хотят, чтобы, прежде всего, было хорошо детям бедняков – вот как вы, – чтобы они были одеты, сыты, учились, веселились, были бы свободны, понимаете – свободны! Вас никто не может наказывать, обижать. Мы вам пришлем нового заведующего, вам с ним будет лучше. Ваша заведующая сама говорит, что уже стара, не по силам ей такая работа. Видите, у вас везде грязь, сырость, копоть... Икон целые углы понавешены, а польза какая от них? Вы над этим никогда не думали? Подумайте!

Учительницы осмотрели все помещения, обещали через недельку еще навестить и ушли.

Ребята проводили их до ворот. Многим они очень пришлись по душе.

– Вот бы к нам таких учительниц, хорошо бы! – сказал Гошка.

Колька с Жихаркой, Сенька и еще кое-кто были такого же мнения.

Мишка недоброжелательно отозвался об учительницах, его сторонники – Васька, Яцура и другие – тоже.

Девочки сперва молчали, но по глазам было видно, что они на Гошкиной стороне; однако, боясь противоречить Мишке, скромно заявили, что они и Катериной Астафьевной довольны.

После отъезда учительниц Катерина Астафьевна приказала вынести большие образа в кладовку, а маленькие оставить.

Мишкины сторонники запротестовали... Назло вымыли старую облезлую икону, укрепили в углу, украсили ветками пихты и кедра, повесили лампаду; девочки проделывали то же самое: украшали в своей спальне висевшие в углу иконы. А вечером, после ужина с особым азартом пели молитвы; девочкам подтягивали Мишка и его компания.

Гошка с Жихаркой и Колька теперь осмелели и стали протестовать.

– Да бросьте выть, надоело уже! Скулят, скулят! – за это Катериной Астафьевной они были изгнаны с позором вниз.