Текст книги "Юрий Долгорукий (Сборник)"

Автор книги: Павел Загребельный

Соавторы: Дмитрий Ерёмин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Юрий Владимирович Долгорукий всю жизнь затевал походы на Киев, на Новгород и Рязань. Он силой садился не раз на киевский «стол». Сажал своих сыновей князьями соседних уделов. Но Примосковская, Суздальская земля – была для него основой.

Он хорошо усвоил заветы отца своего Владимира Мономаха – крепить Московское порубежье, и рано понял великую силу владенья личной землёй и людьми на этой земле: князь так же, как и бояре, крепок не столько дружиной, сколько владеньем больших угодий, людским трудом на личной княжьей земле. Надобно быть боярином всех бояр…

Это Юрий усвоил рано. И год за годом, с упорством великой мысли, он собирал в уделе людей и личную землю.

Он множил и укреплял в своей волости те ремёсла, которые помогали быстрее и легче трудиться его земледельцам в поле, его дроворубам в лесу, его умельцам и мастерицам шить обувь, рубахи и шубы, ковать оружие, делать сосуды и украшенья. Поэтому всякое дело его было выгоднее и ладнее, чем это же дело у бедного поселянина или даже боярина с ограниченным кругом желаний и интересов.

Пользуясь лучшими, чем у других, топорами, ладьями, сохами и оружием крепкого войска, снижая взиманье княжеской части с людского дохода, а то и совсем отменяя её на год или два, он ревностно заселял места в лесных, глухих бездорожьях взятыми в плен ратниками и смердами, бежанами и «служней».

Князь ставил посады в долинах ничейных рек и присваивал их себе. Строил церкви и города, укрепляя лесную, глухую «волость» своей неусыпной волей.

Он знал: у кого земля и взятые с этой земли богатства – тот и хозяин! А у кого лишь дружина, да «стол» в удельной столице, да жадность к лёгкой добыче – тот лёгок, как пух голубиный: дунут бояре, с которыми ты в ссоре, – и пух полетит по ветру без доли, без воли!

Князь Юрий «Долгие Руки» год за годом любым путём расширял свои земли и княжий доход от них. И если в те годы он был как будто ничем не лучше и не славнее, чем Изяслав или Всеволод Ольгович, то был он умнее их всех в одном: в отцовских заветах – копить, крепить, расширять свою землю в великом Волжско-Окском «углу». И вот в то время, когда многие из князей, вроде Ольговичей, крепили не землю, а собирали дружины да бегали от «стола» к «столу», князь Юрий, прежде всего, приник к родной земле. Он как бы лёг на неё от Мурома до Торжка, от Вологды до Москвы-реки и всё подгребал, подгребал под себя соседние и ничейные земли, губя слабейших, дружа и торгуясь с теми, кто был сильнее.

Тайные думы и крепкие руки князя тянулись далеко: на Киев, к Рязани, за Унжу, Сухонь и Ветлугу. Они тянулись в богатое Заволочье, и на мордву, и к булгарам за Волгу, и к мирным народам мари, и к новгородским богатствам.

Недаром он прозван был Долгоруким.

Недаром в каждом походе ум его занимала не только победа, но и мысли о пленных, о смердах: он приводил из походов целые семьи вражеских смердов с бабами и детьми. Таких он селил на своей земле добром или силой. И чаще, конечно, силой. Он принимал и бежан и тоже селил их в своём уделе.

Так заселял он глухие, дикие земли. И вот уже новые княжьи люди упрямо секли для него леса, драли под пашни землю, ставили избы.

Изба за избой – и у рек Московского порубежья, среди лесов и болот вставал небольшой посёлок. Туда приходил чернец, появлялся и княжий тиун – приказчик. А немного спустя наезжал и князь, ходивший зимой в «полюдье» для сбора дани.

Год за годом множились и росли в уделе Юрия сёла, исады[19]19
  Исады – пристани.


[Закрыть], людные волоки и усолья, рядки и торги, посады и города с подгородьями и слободами.

Шли отовсюду к князю возы с мехами и солью. Тянулись телеги с зерном, железом, золотом, всякой «рухлядью» и богатством.

Росли его земли, росло богатство.

А с ними росла и сила.

А с силой росла и власть!

Князь Долгорукий умело боролся в своём уделе за силу князя. Он одинаково теснил корыстных, богатых тяжелодумов и бойковатых радетелей веча, защитников древних народных вольностей.

Правда, и вече давно уже было не вольным: в нём, как и всюду, давно верховодили воеводы-бояре и «крепкие» люди – старосты промыслов и ремёсел. Средний и низший люд пользовался лишь видимостью народного вечевого права. Главной силой в уделе были бояре. И князь, как «боярин бояр», упорно шёл к цели, крепил свою силу.

Нередко он делал это открыто. Нередко его противники из бояр сами открыто теснили князя, сплотившись и опираясь на вече. Тогда между ними и князем шла война. Война без крови, без рати. И часто – князь отступал. Если бы он в уделе своём сидел как простой наёмник, он бы ушёл кочевать от «стола» к «столу», в сраженьях ища удачи. Но Юрий Владимирович Долгорукий сидел в уделе не как наёмник, а как богатый боярин на личной своей земле. Поэтому, даже будучи побеждённым в иных делах, он крепко держал свой Владимиро-Суздальский княжеский «стол», не давал боярам кликать нового князя. Поссорившись с противниками, он просто бросал тот город, в котором случалась с боярами эта ссора, уходил в другой из владимиро-суздальских городов и объявлял его столицей всего удела.

Так он ушёл из Ростова Великого в Суздаль. Так, сидя в Суздале, думал теперь о новой столице. В ряде безвестных мест на всякий случай ставил он и крепил города, называя их именами своих детей. В городах тех он строил большие дома и церкви. Его называли «градостроитель». И он поставил церковь близ устья Нерли. Его стараньем выросли Юрьев, Можайск, Кснятин и Кострома, Переяславль и Димитров, а вслед за ними – Москва…

Суздальский воевода Кучка был среди всех бояр едва ли не самый упрямый, противник князя. И может быть, потому, что у его нелюбви к Долгорукому имелась ещё причина: ревнивый страх.

Молодая жена боярина Кучки, Анастасия Суеславна, ещё будучи девушкой, увидела однажды в Ростове Великом вдового сына князя, Андрея, и сразу в него влюбилась. Но старый боярин Степан Иванович Кучка был другом отца Анастасии: вместе боролись они против князя «Долгие Руки». А вместе борясь, сроднились: отдал старик Суеслав Ростовский юную дочь свою старому Кучке в жёны. Осенью, тайно от князя, венчал их в Ростове попик, и сразу после венчанья увёз боярин свою «молодую» в далёкую вотчину на Москве-реке.

Здесь думал прожить он всю зиму, а как привыкнет к нему Анастасия, когда забудет о глупой своей любви к Андрею, тогда вернуться обратно в Суздаль.

Однако, видно, что не судьба: князь сам приехал с дружиной на Москву-реку. А с князем – и вдовый княжич…

«Зачем их сюда пригнало? – думал боярин. – Ишь, словно за волком, пришли по следу!»

И тут же сам себя успокоил, спускаясь к избе со взгорья:

«Должно, что не я причина: похоже, он в сечу ведёт дружину! Ишь, плещутся стяги да сверкают шлемы. Авось беда меня минет…»

Глава XII. СУД КНЯЗЯ

Ходяще путём по своим землям,

не дайте пакости деяти отрокам,

ни своим, ни чужим, ни в сёлах,

ни в житех, да не кляти вас начнут.

Поучение Владимира Мономаха

Тем временем князь, любивший всё делать продуманно и неспешно, сидя возле своей избы, «оправливал» пришлых и поселковых людей, творил свой суд и расправу.

Злой, ядовитый тиун Федот, кланяясь князю в ноги, всячески наговаривал на Страшко и Мирошку, стараясь внушить господину, что эти бежане есть «тати» и «злое семя».

– Этот чернобородый, – Федот кивал на Страшко, – и этот вон парень, – указывал на Мирошку, – оба тут не токмо что лаялись, будто псы, но первый из них своим луком боярских людей избил! Этот же старый, – тиун указал на Демьяна, – твою и боярскую землю хаял: «Земля-де, мол, тут не княжья, а как и повсюду – божья…» А этот, что, слышно, зовётся от худости тела Чахлым, мне дубьём разбойным грозил: «Убью-де, суда не страшуся!..»

Бежане стояли перед крыльцом, виновато сутулясь. Слуги Юрия выгнали их из избы ещё до прихода князя. Бабы и дети, выйдя наружу, теперь испуганно жались друг к другу, боясь расправы.

Мирошка мрачно молчал.

Парень не ждал добра от чужого князя. Стоя с Ермилкой между Страшко и Любавой, он думал, что вот бежали они всё лето, всю осень к счастливой, как говорил им кузнец, земле, ан – что же нашли здесь? От многих напастей ушли – зачем? Вот схватит теперь их суздальский князь, и если не сунет в «железа», то повелит надавать по шее да кинуть всех в воровскую яму.

«Его тут сила, его и закон!» – подумал Мирошка и тайно решил, что если нынче уйдёт отсюда живым, то только затем, чтобы нигде, нипочём не даться в чужие руки – ни в руки любого князя, ни в руки боярских слуг.

«В ватагу пойду! Весёлых разбойничков поищу, а битым никем не буду! – сердясь, рассуждал Мирошка. – И без того с нас шкура клоками сходит! Ишь, судит нас Юрий Суздальский. А вон, похоже, спешит и боярин Кучка. Не жди добра от его суда…»

В те годы, хотя и были писаные законы, простой народ судили не по закону, а чаще всего по свидетельству очевидцев, «по совести», по боярской да княжьей «правде». По этой «правде» виновному полагалась разная кара. За бесчестье женщины и убийство вольного человека присуждали штраф в десять гривен серебром. За обиду без насилия и за убийство холопа – одну гривну. За побои свободного человека с поломом костей и нанесением ран – пять гривен. За выбитый зуб – три гривны, а за удар по лицу и дранье волос – три четверти гривны. Виновный в большом проступке мог быть закован в «железа» и брошен в яму только тогда, когда он не в силах был откупиться или найти поручителя.

Знатный таких поручителей находил. Находил и гривны. Бедный садился в поруб или шёл в «железа»…

Князь в этот день, «оправливая» людей, мог даже не посчитаться и с этой «правдой»: он волен был распорядиться душой и телом своих людей и чужих, пришедших к нему в удел, по прихоти, по капризу. Перед кем, кроме совести, отвечать за беглую голь, раз нет у неё господина?

Об этом бежане знали и, сбившись возле крыльца, покорно ждали расправы.

Молча выслушав злоречивого тиуна Федота, князь строго, с явной угрозой спросил бежан:

– За что же вы лаяли тиуна моего, бродяги?

– Сироты мы, не бродяги! – после молчанья тихо сказал Демьян.

– То ты говорил, что земля тут божья?

– Я говорил…

И без того раскрасневшийся от морозца да тёпой шубы, рассерженный Юрий весь розово вспыхнул, хотел дать знак, чтобы схватили Демьяна, но удержался.

– Землю сию всевышний мне передал, – сказал он строго. – А значит, она моя!

Демьян, поникнув, молчал.

– А ты? – спросил князь Мирошку. Мирошка замялся.

Страшко, поняв, что князь его не узнал, и решив идти напролом, вступился за парня:

– Он не со зла. То злой боярский холоп, называемый нами Сыч, бежан здесь на ссору вызвал…

– Чего за других не в свой черёд говоришь? – сердито прикрикнул князь. – Лучше ты сам за себя ответь: почто здесь безвинных дубьём побил? Ответь же, раб непокорный!..

– Это они нас раньше побили от сердца лиха! – угрюмо сказал Страшко, печально подумав: «А может, князь и узнал, да что моя жизнь для князя?»

Ещё угрюмее он закончил:

– А я есть не раб, но сын вольного отпущенника отца твоего, великого князя Владимира…

Юрий быстро, внимательно поглядел на Страшко. Он, видимо, сразу понял, что этот худой и грязный, давно не стриженный, крупный, чернобородый мужик упрям и опасен, что он – голова стоящих здесь бежан, и как помыслит эта упрямая голова, так остальные помыслят. А коли так, то верно ли будет сразу же встретить голову нищих злом? Не лучше ли горе да буйство этих голодных направить к миру и этим самым добро земле своей сотворить?

Князь примирительно усмехнулся в усы, набегавшие на бородку, ещё внимательнее пригляделся к смелому мужику, спросил:

– Тебя-то я вроде видел. Отколь ты?

– Слуга я твой, верный, княже, из Городца… Юрий, вдруг догадавшись, привстал:

– Страшко?!

– Я, княже…

– Ух, подвело тебя лихо, узнать не смог!

Князь весело оглянулся на княгиню Елену, стоявшую у возка, на сынов Андрея, Ивана и Ростислава, нашёл приметчивым взглядом одетого в воинские доспехи Данилу-книжника, погружённого в свои думы.

– Гляди-ко, Данила! – сказал он живо. – А самый-то верный из всех моих городцовских сюда пришёл! Выходит, что ты с Никишкой ошибся: сказывал, будто вместо посада – один лишь пепел. Живой души не осталось… Никишка тут слёзы лил. А оказалось – живые есть! Не всех, знать, враги сгубили!

Он вновь повернулся всем корпусом к кузнецу:

– Ты как же от смерти спасся? И есть ли с тобой иные из Городца?

Страшко не терпелось спросить о сыне. Слова Долгорукого о Никишке вошли в его сердце радостной болью, но он подавил отцовскую радость и, соблюдая порядок, просто сказал:

– Иных посекли иль угнали в Дикое Поле. Елена, жена, навеки туда пошла. Сам я с дочерью и сыном в ту ночь по лесам да оврагам ушёл к тебе. А где мой старшой, Никишка, я вижу, ведомо больше тебе, чем мне…

Припомнив недавнюю строгость князя, Страшко осторожно добавил:

– Вот мира на землях твоих ищу…

– Так… вижу!

Князь будто понял тайные мысли Страшко, кивнул и тихо, как с глазу на глаз, прибавил:

– Никишка твой у меня. Приплыл к концу лета в Суздаль на челноке, пожил у меня, наказ мой один усвоил да и пошёл на Торжок… по надобности моей.

Страшко невольно взглянул вдоль реки на север, словно пытаясь прикинуть в уме, какие опасности подстерегают Никишку на дальних путях-дорогах в соседние новгородские земли? А князь тряхнул головой и весело обратился к бежанам:

– А вы что тут натворили? Зачем пришли? Бежане заволновались:

– Прости нас, княже, что влезли в твою избу!

– Если что сделали худо, то обогреемся и уйдём!..

– Оборони нас: мы – твои дети, а ты – отец нам!..

– Помилуй!

Князь, улыбаясь, взглянул на скучающую, равнодушную к грязным бежанам гречанку-княгиню, на довольных поездкой сюда сыновей и сразу же согласился:

– Пусть буду я вам отцом, а вы – мои дети!

Его мужественное, заросшее снизу небольшой, но густой седеющей бородой лицо открыто заулыбалось, серые глаза блеснули.

– Приму вас добром, коли хотите служить мне верой и правдой! Вот тут, на Москве-реке, и приму. Рубите на взгорье избы – я лес вам дам. Дерите под пашню землю – весною пашню засеем!

Стоявший ближе других оборванный, отощавший старик Демьян, подумав, сказал печально:

– Голы, босы к тебе пришли, ибо скудость да брань на всей земле русской. Поэтому нет у нас тебе дани.

– Три лета не возьму с вас дани! – живо ответил князь.

Демьян встрепенулся:

– А твой тивун здесь дань с нас просил при входе на эту землю…

Федот испуганно завопил:

– Напраслину брешут, княже!

– Просил! – подтвердил и Страшко, поняв, что тиун испугался и, значит, дань просил не по воле князя. – Как половчанин, дань с нас просил! И тот, боярский холоп, тоже просил с нас дань! – указал Страшко на Якуна, плетущегося от взгорья вслед за боярином Кучкой.

Багрово-красный, облитый потом, еле живой Якун, с трудом перегнувшись, издали поклонился князю с княгиней. Раньше Якуна медленно подошёл к избе Степан Иванович Кучка. Увидев его, князь поднялся навстречу:

– А-а, вот и боярин!

Он обнял Кучку и, не садясь, пошутил с улыбкой:

– Ну вот, воевода… ты, оженившись, тайно увёз молодую жену из Суздаля на Москву-реку, а нынче – я за тобой! Знать, нету тебе от меня покоя!

Боярин сдержанно поклонился:

– Приезд твой что праздник…

– Да, праздник…

Князь хмуро взглянул на Федота.

– Сей нерадивый тиун этот праздник мне злом мутит! Помню я, как поучал нас отец мой, великий князь Мономах: «Не приемли мзды, ибо мзда ослепляет очи». А ты? Почто ты, корысти собственной ради, просил с них дань?

Федот потерянно захрипел:

– Не я… не дань… не просил я, княже!

– Ан ты! – без жалости подтвердил Страшко.

– То он! – сказал и Мирошка. – А также и тот вон, тиун боярский…

– Напраслина всё… не я! – заплакал Федот и упал на землю. – Якун это всё содеял, меня подбил…

Князь строго взглянул на Якуна.

– И ты?

– Да ведь кострища они палят на земле боярской, – сказал Якун простодушно и вытер шапкой вспотевший лоб. – Вон видишь: горит огонь, посохшие дерева в огне том трещат…

Он указал на большой костёр:

– Как раз на земле боярской!

Лицо князя снова розово вспыхнуло, как и во время опроса пришлых бежан:

– Чай, здесь земля-то моя, не боярская!

– Боярская, княже, – с наглым смирением повторил Якун, взглянув на хмуро молчавшего Кучку. – Хоть своего тивуна Федота спроси, он тоже скажет: твоя земля за избой да за тем вон дубом. Эво он, дуб, разбитый Перуном. За ним и земля твоя, то есть княжья. А тут – господина мово земля, боярина Кучки…

Князь в гневе привстал и сверкнул глазами:

– Что брешешь про землю, холоп лукавый?

Якун испуганно отступил. Но, поглядев на Кучку, с жалким, лукавым смиренством ответил:

– Я не брешу, князь мудрый. Тивун твой Федот свидетелем будет, что княжья земля не тут, а за той избой. А здесь – боярское место…

Князь побледнел, но смолчал и внимательно пригляделся к боярину. Смирив свой гнев, он осторожно, спокойно, как возле большого зверя, ступил со скамьи на медвежью шкуру и даже вдруг улыбнулся – медленной, тайной улыбкой: это у Мономашичей было в крови…

Зато не сдержался горячий княжич Андрей: внезапно шагнув к Якуну, он ударил управителя по лицу, и тот упал навзничь, раскинув руки.

Князь недовольно поморщился:

– Погоди!

И почти удивлённо сказал боярину Кучке:

– Слуга твой солгал, боярин: моя тут земля. Искони была княжьей – и тут, и вдоль по Неглиике, и вплоть до Кучкина поля!

Кучка хмуро взглянул на Андрея. Потом перевёл нелюдимый взгляд на стонущего Якуна и на людей, стоявших поодаль. Взглянул и на тихую, зимнюю красоту земли. Вспомнил Настасью, которую тайно увёз сюда в надежде отвлечь от любви к Андрею. Вспомнил всегдашние ссоры с князем и суздальский свой покой, который он бросил для дальней вотчины на Москве-реке. С тяжёлой злобой взглянув на сильного, рослого, как отец, широкоплечего княжича и на князя, он окинул взглядом весь холм и посёлок, прикрытый войском, и громко, резко сказал:

– Правду ответил тебе Якун: твоя земля будет чуток подале. Тут, у избы и где дуб – моё порубежье!

Вспыльчивый княжич Андрей рванулся к мечнику за мечом.

– Эко, бирюк проклятый! – глухо вскричал он, не отрывая своих светло-карих яростных глаз от Кучки. – Эта земля испокон была княжьей. И вотчина твоя была княжьей. Только мой дед Мономах от доброго сердца дал её в дар твоему отцу.

Князь строго велел, обратившись к сыну:

– Постой!

И снова мягко спросил у Кучки:

– Твой раб солгал. Не так ли, боярин? Но тот, как прежде, упрямо ответил:

– Моя тут земля. Отцово наследье…

Долгорукий успел оттолкнуть Андрея, замахнувшегося на боярина, и с медленной, осторожной злобой, словно предупреждая, внушительно произнёс:

– Лживое слово змее подобно. Помни об том и не лги, боярин…

Боярин не сдался. С упрямым спокойствием он сказал:

– То лгу не я. То княжич Андрей твой лжёт. Андрей стремительно выхватил меч из ножен. Князь тоже привстал, бледнея, и поднял руку…

Тогда вдруг Данила Никитич сказал негромко:

– Нет мира и здесь, на нашей милой земле…

Князь сел. Пощипывая пальцами, покусывая крепкими зубами седеющие усы, он некоторое время хмуро молчал. Потом обратился к сыну:

– Почто сразу за меч схватился? При тёмных людях зачем хулить воеводу?

– А что он здесь лжёт про землю? – упрямо спросил Андрей.

Но вспышка гнева его успела погаснуть. Он кинул свой меч на промёрзшую землю и отвернулся.

– И ты утихни, – стараясь сдержать свою ярость, сказал Долгорукий Кучке. – К чему бесполезно спорить, коль эта земля – моя? Закончим же дело миром…

Князь снова хмуро рванул свой седеющий ус белыми, длинными пальцами и отвёл от Кучки глаза. Яростный взгляд его вдруг захватил Федота. Князь резко взмахнул рукой и сказал Федоту:

– А ты не слуга, ты вор! Ибо ты, лживой корысти ради, в сердцах бежан голодную смуту сеял. И землю мою предал: на тебя вон Якун сослался… За то возьмут тебя в батоги!

От избы подступили ратники, взяли обессилевшего от страха Федота за локти и поволокли в кусты.

Боярин угрюмо вступился:

– Не он, а бежане – крамольники и бродяги.

– Федот же первый вор и бродяга, ибо волю мою нарушил! – свирепо ответил князь. – Ему повелел я селить тут бежан, а он их гонит и гонит. И всё оттого, что правду мою поменял на кривду. Землю мою здесь предал, смолчав о том, что земля здесь окрест моя, не твоя, боярин…

Кучка с минуту угрюмо думал. Потом, взглянув на кипящего злобой князя, тише, теплей сказал:

– Коль так ты того желаешь, готов я взять своё порубежье от той вон рощи…

Он указал на дорогу, где глухо лежало поле, а дальше опять поднимался лес.

Юрий стремительно встал. Лицо его просветлело. В глазах мелькнуло веселье.

– Вот это добро!

Он взглядом велел подойти Страшко:

– Помыслил я тут, на тебя взглянув, и чую: верен мне, да и крепок, подобно дубу. И так решил я для ближнего блага: сядешь в посёлке моём тиуном заместо Федота. Будешь блюсти тут покой да мир, как старший над младшими.

– Я?

– Да, ты. Пришёл с погоревшего Городца – так садись на землю вот здесь, в Москве. А вместе с тобой и все… Глядишь, и Никишка сюда придёт!

Страшко подумал, согласно кивнул головой:

– Коли велишь, попробую, княже! Юрий присел на скамью, довольный.

– Сия доброликая дева и есть твоя дочь Любава?

– Она…

– А отрок и есть Ермилка?

– Ага. Ивашка же, младший, в огне сгорел…

– А этот вон парень?

– В пути прибился, кличут Мирошкой.

– А старый да рыжий?

– Чужие… Один – свечной мастерец, другой – горшечник Михайла. К тебе за миром пришли. Прими их, мой князь пресветлый!

– Добро. По воле моей, ты сам прими тут бежан, особо умельцев. И этих прими и, буде, прочих иных, какие придут. И сразу вели трудиться… Эй, друг Симеон, поди…

От избы подступил худощавый, чернявенький человек, одетый легко, как инок.

– Слугу моего Страшко я здесь тиуном оставляю, – сказал ему Юрий мягко. – С ним вместе прими бежан. Вели разместить их в избы. Согреть, накормить: здесь они град с тобой строить будут…

Он весело объяснил Страшко:

– То муж Симеон, мой преславный зодчий. Мудр он и сердцем ясен. Служи ему, словно мне…

И опять повернулся к Кучке:

– Ну что же, пойдём, боярин. Теперь от тебя на шаг не отстану: дотоле буду с тобой сидеть, доколе дело с землёй не кончу!

– Сердце моё открыто, слух мой отворён, княже! – без радости поклонился Кучка.

– Добро…

Князь резво вскочил в седло и весело оглянулся.

– Далече отселе видно! – сказал он с улыбкой. – Весьма предивное место: и холм сей, и даль реки, и низкое то Заречье. Давно я на них гляжу. Давно это место разум мой занимает…