Текст книги "Юрий Долгорукий (Сборник)"

Автор книги: Павел Загребельный

Соавторы: Дмитрий Ерёмин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Часть вторая. МОСКОВСКОЕ ПОРУБЕЖЬЕ

Глава IX. РЕКА

Были два брата в лесах – Радим

и Вятко; поселился Радим на

Соже, и появились радимичи, а Вятко

сел с родом своим на Оке, от

него и прозванье – вятичи…

Повесть временных лет

сё, что делалось на реке, Страшко, Ермил и Мирошка видели от опушки смутно: за поворотом реки, укрытым кустами, людские массы темнели безликим большим пятном. Но бежане внимательно проследили за ходом учан и общим движеньем пешей и конной рати, загнавшей ладьи в ловушку. Издали было видно и то, что учаны вошли в толпу воинов, как входят соринки в большую лужу.

После того как ратники мирно сошлись с ладейной охранкой на берегу у дымных костров, стоять в лесу да смотреть становилось для бежан не только бесцельным, но и опасным: ратники с берегов или воины с тех ладей – всё равно враги!

Даже странное появление челнока с одиноким гребцом, погоня за ним и крики не вызвали в сердце Страшко ничего, кроме мысли: скорее надо двигаться дальше! Уже давно ушли остальные бежане. Пора стороной вести и своих, податься глубже на север: там хоть не так опасно, как тут. Да, надо теперь быстрее шагать от этих опасных мест, таясь рязанских или смоленских дозоров, стороной обходя боярские вотчины и разбойничьи гнезда. Пора идти, а ежели надо, то и ползти по глухим дорогам, по мокрым лугам, по лесным опушкам: бежать, перегоняя толпы других голодных бежан, к восходу солнца, на край безвестной земли, на Юрьев далёкий Суздаль…

Страшко раздумчиво отошёл от сосны, взглянул ещё раз назад, за речную излуку, сказал Ермилке с Мирошкой: «А ну, пошли-ка, пока не поздно», – и двинулся в лес, к овражку, где бойко звенел ручей, а возле него таились бежане…

Остаток лета и осень они провели в пути. Брели на север восхода полями и поймами рек, по тропам и без дорог, боясь прохожего человека. Только раз кузнец и Мирошка отважились войти как-то ранним вёдреным утром в город. Это был небольшой городок, показавшийся после глухих дорог да лесов обширным и шумным. Дивясь богатству его торговища и теремов, поставленных над Окой, с жадностью глядя на недоступную им жареную и печёную снедь в обжорном ряду, они за бесценок продали торбу орехов и полный туес малины, собранные сообща в приокских лесах, купили хлеба, потом постояли на церковной паперти, надеясь на нищее подаянье, – с тем и вернулись назад, к своим.

– Не для нас селенья чужих князей, – окончательно решил Страшко, несытно наевшись хлеба да щей, сваренных из травы Демьяном. – Добро хоть живыми назад вернулись. А то, слыхать, бывает и худо. Теперь нам надо идти борзее! Одно спасенье – добраться к Суздалю до зимы…

А зима была уже близко. Трава по утрам стояла вся в изморози, торчком, как сделанная из стекла; лужи затягивало ледком.

И вот перед самой зимой, холодным ноябрьским утром бежане пришли к реке Москве.

За тёмной стеной лесов река бежала неслышно и быстро, неся на себе неверные отраженья просторного, клочковатого неба. У берегов на воде светлели контуры жёлтых, по-осеннему сникших берёз и больших, взнесённых кверху, медового цвета, сосен.

Холмистый берег здесь круто сходил к реке. А за рекой, за устьем Неглинки, опять поднимался холм, подпёртый лесами. На самой вершине того холма стоял невысокий «остой» – бревенчатая сторожевая башня без крыши и частокола – будущий Кремль. Под остоем, на среднем ходу холма и возле самой воды, лепились избёнки маленького посёлка и княжья церковка. На сильной воде колыхалась нехитрая пристань из цельных брёвен.

В тот год Москва была не селом и не крепостью, а лишь маленьким безымянным посёлком с безликим названием «княжья». Но люди здесь жили, как и везде на Руси, хлопотливо, трудолюбиво, с неистощимым терпеньем снося несчастья да беды, радуясь каждой малой удаче.

Посёлок здесь встал давно. От века жило на землях Оки и Москвы-реки могучее племя вятичей. Жили они по рекам, в лесах – в починках и городищах, в сёлах и мелких посёлках, в избах без окон и труб – с чёрным дымом, с огромной печью из самодельных глиняных кирпичей, с негаснущим родовым очагом. Добыть огонь было трудно, а дать огонь соседу или чужому считалось большой бедой, поэтому очаги не гасились.

От негасимых огней – особенно жарким летом – селенья часто горели. Пепел да чёрное, обгорелое место были привычны, как мор, как голодное лето, как лютые, злые зимы или бесстрашные жадные звери – волки, медведи да рыси, дерущие скот, а часто – и человека.

Но вятичи были упорны. На горестных пепелищах они опять возводили избы. Опять разводили скот и птицу. Опять на нехитрых станках, под открытым небом, в кузницах и сараях, мастерили посуду из глины и дерева, скамьи, топоры и ручки для топоров, лопаты, цепы из дуба, корыта из липы, кади для мёда и жита, ведра и гребешки для волос, обувь да лёгкие кошели из мягкого лыка и спелого камыша.

Так опять возникал сосновый посёлок. В центре его поднималась церковка, а по краям, защищая от бесов, ставились сделанные из брёвен боги – Ярила, Велес да Лель. Боги стояли и улыбались раскрашенными губами, глядя туда, откуда всходило солнце, а жертвенный дым курился, летел, поднимаясь кверху, и также кверху летел предсмертный крик петуха.

Силками и хитрой охотой вятичи добывали в лесу пушного зверя и птицу. Они добывали мёд, собирали жёлуди, из которых делали кашу, брали грибы, орехи, ягоды, птичьи яйца.

В реке и озёрах ловили «мордами» рыбу, искали сладкие корни кувшинок и тростника, сушили их, растирали в муку и делали хлебы. В лугах они находили съедобные и лечебные травы. Вокруг выжигали лес под чёрную ляду[16]16
  Ляда – поле.


[Закрыть], раздирали сохами пашню и сеяли всякие зёрна, особенно рожь и ячмень, а для ткацкого дела – лён.

Были у вятичей кузни и горны, и камни, служившие жерновами. Ставились возле изб «верейные зубы», на которых сучили верёвки из крепкой мочалы, из конопли и волокон крапивы, из камыша-рогоза и многих других растений. Были у них и ткацкие хитроумные станы, на которых вырабатывалась не только посконина, но и тонкое полотно из льна для тельной одежды. Были гончарные, оружейные и иные мастеровые дела.

Вятичи, опасаясь врагов, строили на холмах большие остои с крепким, высоким тыном. На скрещеньях дорог, на лесных просеках и тропах рубили «тверди» – малые крепостные сторожки.

Бились они дубиной, рогатиной, топором, умело владели луком. Но чаще шли на врагов с рогатиной и дубиной: вместо того чтобы издали пускать стрелу за стрелой, не проще ли сойтись вплотную и так решить, кому помогают боги, а кто пришёл по лукавству бесов?

Место между Неглинной и Яузой было удобно для поселенья: перед лицом бежала глубокая и большая река, называемая на местном наречье «Московой», «тёмной водой»; справа и сзади лежало русло болотистой, топкой Неглинки. Неглинка делала неприступным высокий кремлёвский холм: ход к нему был удобен только между Неглинной и Яузой, всё же иные пути закрыты врагу водой.

Здесь издревле и жили вятичи, то проклиная судьбу после частых пожаров, то снова строясь на спуске к «тёмной воде», поближе к стенам остоя.

Потом появились избы людей иных: по реке год за годом всё чаще ходили с товарами большие ладьи «гостей». «Гости» плыли сверху на юг – в Рязань, с юга же, из Рязани, – в Ростов Великий и в Новгород. А под самым холмом лежал на реке порог. Большие ладьи и учаны, гружённые зерном, оружием, кожей и всяким «узорочьем» и добром, не могли миновать порога. Приходилось их разгружать, тянуть волоком, а добро и товары нести на руках по берегу, от одной глубины к другой.

А там, где волок, там – отдых. И на привале, среди лесов, на дикой земле, меж устьев Неглинки и Яузы, гребцы купцов из Новгорода или Рязани вздували костры, варили уху, говорили весёлые сказы.

Так постепенно здесь, у самой реки, возникли ничейные доброй душой да ловкой рукой поставленные для ночёвок еловые шалаши.

Потом срубили из крепкой сосны избушку.

Потом здесь встала часовня, и черноризец из Киева начал крестить «человеков», живя охотой, мёдом да подаяньем, беря десятину для церкви, а часть – себе.

Понравилось это место Владимиру Мономаху, тогда ещё князю Владимиро-Суздальского удела, владельцу здешних земель. Поставил он для себя на среднем ходу холма большую избу – для ночёвок во время езды в «полюдье» и славной охоты. Хорошо и удобно было ему ночевать тут, возле Москвы-реки и после – во время поездок к матери и к родным из Киева в Суздаль или из Суздаля в Киев, когда возвращался к себе домой.

Князь не мог не заметить удобств ночлежного места: отсюда можно плыть куда хочешь! Неглинной и Ламой – на Волгу, оттуда – «наверх», в богатое Заволочье или вниз – до Хвалынского моря; вниз по Москве – дорога в Рязань и к булгарам; верхней Окой – в Жиздру и Десну, на Киев. А там по Днепру – плыви за Чёрное море, в далёкую Византию!

Но этого мало. Москва-река с её сильной и тёмной от вековечных лесов водой была подобна воротам, в которые проходили учаны с зерном из Рязани в Новгород, а навстречу им плыли ткани, меха, мечи, варяжские шлемы, соль. Встань у этих ворот, на речном пороге, и только бери с проходящих дань! А не то – закрой те ворота… и сразу Рязань взмолится о мире: Рязани худо жить без обмена, без торга с богатым «верхом». А вслед за Рязанью запросит и Новгород милости у владельца земель московских.

Мономах много думал об этом благе земель на Москве-реке. В конце концов, он заложил здесь военный княжий посёлок, поставил своих людей. Потом стал дарить любимым своим воеводам вотчины вдоль реки, чтобы селили бояре своих ратников да крестьян в примосковских лесах, крепили ту землю, добывали себе и князю доход и силу.

Младший из сыновей Мономаха – Юрий с детства жил в отцовых местах: в Ростове Великом, в Суздале, во Владимире, за надёжной Москвой-рекой. Уйдя княжить в Киев, отец отдал Юрию этот удел не без умысла: пусть младший тоже крепит здесь Русь, растит покой да богатства!

И вот теперь, когда уже не было Мономаха, и Юрий стал стар, и пошла борьба за киевский «стол», за выгодное княженье, и дым да набат поднялись над полями Чернигова, Киева и Смоленска, а кровь полилась, как брага на буйном пиру, – теперь земля за Москвой-рекой стала вдруг вожделенной для всей Руси.

Недаром пошли сюда многие осиротевшие и голодные люди, ища защиты…

Но ни Страшко, ни другие бежане ещё не знали имени той реки, к которой они подошли этим ясным холодным утром. Они глядели на ледяные закраины и на тёмную быструю воду пока лишь с тоской и болью: вот и ещё река… ещё одно горе. Зачем того горя так много на краткий век человечий?

Одичалые и худые, еле передвигая усталые ноги, горбясь, кто от тяжести лет, а кто и от хвори, кашляя, всхлипывая и трясясь от стужи, кутаясь в клочья своей убогой одежды, бежане спустились с высоких правобережных гор в большую долину. Они столпились в долине напротив того холма, на котором стоял посёлок, и долго смотрели туда, крестясь и вздыхая.

Бежане не видели в этом посёлке ни счастья себе, ни радости. Просто – текла и вот-вот готова была замёрзнуть большая река с холодной быстрой водой. А на той стороне, на холме, где лес уже изрядно порублен, стояли избы. Как переплыть бежанам студёную реку? Примут ли их в посёлке хоть на день, хоть на два чужие люди? Неужто и тут их встретит беда и лихо – без хлеба, без доброго слова и без тепла? Уже лютует ноябрь. Снег не раз падал на звонкую землю, а то и грязь ледяная студила ноги. Ветер качал истомлённых людей, звери драли отставших. А вон конца и не видно: опять река… и опять леса… опять холмы и долины… Скоро ль безвестный Суздаль?

На той стороне реки стояли чужие люди. Кто-то из них возился возле большой ладьи, огребая вокруг ледок. Мирошка призывно крикнул:

– Ого-о-о!

Ермилка с Вторашкой, сыном рыжего горшечника Михаилы, хоть и голодные и холодные, а всё по-мальчишески озорные, завистливо поглядели на звонко вскрикнувшего парня и тоже разом вскричали:

– Ого-о-о!

Их крик полетел через гладь реки в просторном покое неба легко и быстро. Сразу певучий отклик пошёл с холма, и опять на холм, и снова к бежанам, будто в синем блюде реки, сжатой лесами, вдруг стала кататься большая бусинка из богатого ожерелья! Мирошка ещё раз крикнул:

– Ого-о-о! Ермилка добавил:

– О-о-о!

И на той стороне чуть слышно возникло:

– Чего-о-о!

– Дай нам ладью, – попросил Мирошка. – Эй, старче!

– Да-ам… леший!

Ладья повернулась кормой к холму, взметнула крыло весла, как грузная птица, и поплыла к бежанам. Вскоре она со скрипом уткнулась смолистой грудью в песчаный, низенький бережок.

В ней на скамье, с веслом в руках, сидел древний сухонький мужичок. Был он в стёганой зимней скуфейке на маленькой голове, подпоясан лыком, в лыковых мокрых калигах, подвязанных лыком же к согнутым, тощим ногам.

Старик походил на доброго деда-лесовика. Но Любава сразу его узнала: это был тот самый сердитый монах Феофан, который в прошлое лето прошёл через их Городец и рассказывал ей о рае. «Значит, вот где он сел на землю! – подумала девушка удивлённо. – Значит, это сюда он шёл вразумлять язычников, жить постом да жаркой молитвой! Но что ему делать на этом пустынном месте? И что-то уж больно похож он на пахаря-смерда: сними с него скуфейку – и впору ему шагать за сохой вдоль поля!»

Бойкий Ермилка уже помогал чернецу утвердить ладью и сажать людей. Любава тоже продвинулась ближе к ладье и, как родному, сказала:

– Здравствуй, деда!

Старик-черноризец мельком взглянул на Любаву сердитыми, как ей показалось, маленькими глазами из-под седых кудлатых бровей. Ничего не ответив, он начал командовать торопливой, кучной посадкой:

– Сунь сюда чад своих, баба. Сама садись рядом. Ты, отрок, пока постой. Пусть раньше сядут иные, а ты – малый лёгкий, прилепишься после.

– Я и не лезу! – с обидой сказал Ермилка. – Я, чай, помогаю… Вон и Вторашка тоже. Ведь верно, Вторашка?

– Ну да, – ответил Михайлов сын, хотя ему очень хотелось первому влезть в ладью.

– А-а, вы помогаете? Это славно! – серьёзно сказал черноризец. – То-то мне стало легче. Тогда – добро. Иди-ка, садись, старуха. Не тычься без толку. Да не гнуси, не плачь понапрасну: сейчас доплывём – обогреешься, свет увидишь. Стой, стой, молодая: чай, больше нельзя – потонем. Сейчас отвезу, потом за тобой приеду…

Он торопил, отстраняя, приказывал или заботливо усаживал замёрзших, измученных, плачущих, судорожно хватающихся за борта ладьи старух и детей и всем говорил слова утешения и заботы. Голос его был тонок, надтреснут, руки, покрытые ссадинами, худы, силы в них было мало, но он брал чад на руки, спрыгивая в воду, ломая хрупкие льдинки, удерживал лодку и делал всё это ловко, от доброты своего сердца.

Когда большая ладья наполнилась до отказа, только тогда старик взглянул на Любаву, стоявшую возле самой воды, и с быстрой, мягкой улыбкой негромко сказал ей:

– Теперь вот и здравствуй, дочка. Чего в ладью не вошла?

– А я тут с тятей да с братцем!

Любава взмахнула рукой в сторону брата и бати, но взгляд её, когда она обернулась к своим, остановился лишь на Мирошке.

– Мы уж тут вместе. Вишь, всё равно в ладью твою все не сели! – Она кивнула на баб, не попавших в лодку. – Тесно…

– Мы после поедем, – вмешался юркий Ермилка. – Вначале, чай, надо баб: с ними – малые чада…

Ермилке было тринадцать лет, но он считал себя взрослым, и перевозчик, взглянув на него, опять серьёзно сказал:

– И то.

– Ты, чай, приедешь ещё не раз? – спросила его Любава. – Тогда мы сядем все…

– Я мыслю, что речка пока не встанет, – кивнул старик на быструю воду. – Ещё раза три приеду, всех заберу! А кто ты? Забыл я…

– А помнишь, деда, запрошлый год? Ты был у нас в Городце, рассказывал мне о рае…

– А-а… будто и помню!

Старик пожевал ввалившимися губами, подумал, потом вздохнул, нагнулся к ладье, натужливо крякнул и ловко спихнул её в воду.

В третий раз возвращаясь к низинному берегу, где лодку нетерпеливо ждали бежане, старик уже с превеликим трудом работал вёслами. Но было видно, что он хотя и измаялся, еле жив, а будет гнать свою лодку сквозь зимнее «сало» не раз, не два, пока не перевезёт всех бежан на обжитый берег.

– Знать, добр он, старче! – с улыбкой сказал Мирошка, следя за грузным ходом ладьи. – Чуть жив, а за нами по стуже едет и едет…

– А ты вот будь и того добрей, – наставительно откликнулся Страшко, поправляя котомку на костистых, больших плечах. – Ты парень в силе – помочь старику не грех.

– Ну-к что ж, помогу! – охотно решил Мирошка. – На весла сяду. Чай, мне на вёслах-то лучше, чем так сидеть: погреюсь работой всласть! Согласна со мной, Любава?

Он обратился к Любаве не потому, что хотел ответа, а потому, что всё время влёкся к ней мыслью. И девушка это чувствовала. Её округлые щёки порозовели, глаза счастливо сверкнули, она сказала:

– Вестимо, будет теплей! – И, чтобы скрыть счастливое смущенье, отвернулась к реке, по которой тащилась лодка.

– Дай и мне погрести! – попросил Ермилка Мирошку.

– Я, чаю, тоже сумел бы! – ревниво вскрикнул Вторашка.

Но парень сказал:

– Ни-ни, я сам. Во всю свою силу буду гресть. Такую ладью вам и с места не стронуть!..

Ладья была древняя, как и сам перевозчик. Ткнувшись в затянутый льдинкой берег, она широко всхрапнула, как очень уставший зверь, повернулась боком и покачнулась. Бежане полезли в неё, ступая прямо в стылую, ледяную кашу, покрывавшую днище. Они расселись, дрожа от стужи и нетерпенья, и бойкий Мирошка ударил вёслами по воде.

Ладья заскрипела, берег пошёл назад. А навстречу ладье, за спиной размашисто гребущего Мирошки, стал наплывать похожий на колокол иззелена-бурый холм.

– Ты тут перевозчик, иль как? – спросил Страшко тяжело дышавшего деда.

– Нет, я не то, – негромко ответил дед. – Я тут вожу бежан для-ради добра. Вон, видишь часовенку на холме? – Дед показал крючковатым пальцем в сторону берега. – Та вон часовня – моя. При ней обитаю…

– А что за река? – продолжал Страшко. – Видать, богата она, преславна?

– Видать, что и так. А имя реке – Москова… Заросшее чёрной, большой бородой худое и хмурое лицо Страшко мгновенно повеселело:

– Так, значит, здесь Юрия-князя место?

– Угу. Именуется место: «Московское порубежье». А то и просто: «Высокий берег»…

Страшко внимательно поглядел вокруг.

– Ишь, тихо тут, чисто да лепо! Река сильна… лес густ… часовенка божья… Суздальской земли Московское порубежье. Отцовы места!

Перекрестившись, старик Демьян истово поклонился плывущему им навстречу холму с чуть видным на самом верху остоем:

– Ну, значит, дошли!

За ним закрестились бабы. Рыжий бежанин Михаила, нетерпеливо пришлёпывая по днищу длинными, обутыми в обветшалые лапти мокрыми ногами, с надеждой спросил чернеца:

– Молва шла, что у князя Юрия мир да покой и можно сидеть без страха. Так ли то, отче?

– Может, и так…

– А далеко ли до Суздали?

– Хлеб здесь найдём ли?

– Погреть бы хоть чад наших, дедка, – с надеждой вставил Михаила. – Вишь, мёрзнут малые мои чады!

– Ан, я не замёрз! – отказался Вторашка от слов отцовых. – Мне ещё ух как жарко! Верно, Ермилка?

Михаила ударил сына синей от холода ладонью по рваной шапке:

– Молчи! – и опять повернулся к деду: – А примут нас тут, отец, хотя бы на день? Аль дальше погонют? Ломоть-то хоть подадут?

– Глядишь, какие и примут… какие вдруг и накормят…

Старик отвечал на вопросы бежан односложно, не упуская случая одновременно подсказать Мирошке, каким веслом сильнее грести. Видно было, что и Московское порубежье пока не сулит бежанам добра и мира.

– Ох, всё едино! – устало вздохнул Демьян, приглядевшись к деду. – Худо нам в Киеве – от бояр да князей нелюбья. Худо в Путивле да в Курске – от половцев да от тех же бояр. Не легче и в землях Галицкой, Туровской да Новгородской. Где нам добро?

– А всё же, – с тоской закричал длинноногий, рыжий Михаила, взглянув на своих голодных детей и на бабу Елоху, в тридцать лет похожую на старуху, – сесть бы нам тут у реки на землю, избы поставить… весною бы пашню надрать и посеять жито. Доколе брести нам с пустой утробой?

Оставив на краткое время весла, вспотевший, пунцовый Мирошка мечтательно протянул:

– И прийдёт ли то время, когда на Руси не будет ни глада, ни брани?

Седой Демьян с затаённой болью ответил:

– Кабы никто не тягал с нас даров и дани… может, тогда и пришло бы доброе время.

Мирошка весело откликнулся:

– И стали бы мы тогда грести злато лопатью, как зерно! И были бы смерды не нищими, а такими же сытыми, как князь и бояре!

Рыжий бежанин Михаила восторженно подхватил:

– А жёны и девы наши стали бы молоды плотью, прелестны и полногруды, румяны лицом и радостивы!

Мирошка переглянулся с Любавой.

– Да, славно! – сказал он, имея в виду её, потом опять было бросил весла, чтобы добавить что-то тайное и большое, но Страшко, не любивший пустых мечтаний, строго и хмуро крякнул, почти равнодушно взглянул окрест и обрезал возникший вдруг разговор:

– Богом положено, чтобы боярам добреть от добра обилия, а нам трудить свою спину, возить повоза на боярский да княжий двор, наполнять обилием их скотницы да бретьяницы[17]17
  Бретьяницы – кладовые.


[Закрыть].

Мирошка резко взмахнул веслом. Брызги ударили прямо в лицо Ермилке. Но тот, увлечённый ходом ладьи, равнодушный к общему разговору, только молча вытер их красной от стужи ладонью.

С внезапной даже для себя самого удалью Мирошка пылко сказал, обращаясь прямо к Страшко:

– Видно, не труд спины, а всё же нож вострый да воля – вот наша доля!

Любава испуганно откачнулась от парня. Страшко сердито толкнул Мирошку ногой:

– Грешить греши, не теряй души! И все замолчали.

Сказанное Мирошкой не раз приходило в мысли и остальным, но было уж больно страшным. Да и не крови или бездомной удали, а добра и покоя, труда на земле, честного счастья хотело людское сердце.

– Думал заяц лисицу съесть, – всё ещё сердясь, заключил Страшко, – да еле ноги сумел унесть! Опять в ватагу, знать, потянуло? Нет, вижу, что зря тебя взял с собой: ты – малый отпетый. Отселе иди один: с ватажником нам идти неуместно…

Свечник Демьян примирительно произнёс:

– Молод… отсель и буйство.

И все опять замолчали.

Смолчал и Мирошка…