Текст книги "Юрий Долгорукий (Сборник)"

Автор книги: Павел Загребельный

На втором рукаве Сыча тотчас же повис Вторашка.

Сыч попытался стряхнуть вначале Ермилку, потом Вторашку, толкнуть одного коленом, другого бедром. Но мальчики словно клещи висели, не отцепляясь. Юркий Ермилка, озлившись на сильного мужика, так дёрнул его рукав, что вырвал и сам рукав, и кусок кафтана, в который был одет Сыч.

Бродник сразу ослабил руки. Тогда и Любава толкнула его ладонями в подбородок, рванулась и побежала.

Рябой Конашка Дементьев хотел удержать её хитрой подножкой. Но девушка миновала его тупоносый лапоть и вместе с мальчишками кинулась вниз, домой…

– Ушли! – закричал Конашка. Сыч дико заулюлюкал:

– Лови-и!

Но тут, на счастье, со скрипом раскрылась дверь келейной часовни, где жил старый чернец Феофан. За порог, наружу, вышел княжеский зодчий Симеон. Он громко сказал, обратившись назад:

– Об том сия былина и сложена, отче. В ней истины столько же, сколько дивной красы!..

Феофан ответил ему из часовни:

– Да, славная та былина. Мудрыми – сложена, смелыми – будет пета…

Зодчий кивнул: «Добро!» – и крепко захлопнул дверь.

Сыч и Конашка поспешно метнулись прочь.

Строитель суздальский Симеон не знал, конечно, что по указу боярина Сыч и Конашка давно уже ходят к волхвам с дарами – натравливать их на людей посёлка. Поэтому он только внимательно посмотрел им вслед, постоял минуту, прикинув по шуму шагов: кто мог ходить тут возле церковки? И не спеша пошёл к ночлежной княжьей избе, где жил он в малой каморке.

Тем временем около избы Полусветья Ермилка и Вторашка догнали Любаву.

– Ух, борзо же ты, Любавка, бежишь! – сказал Ермилка с завистливым восхищеньем. – Борзей, чем заяц! Едва догнали тебя с Вторашкой…

Тайно подумав: «Тут и не так побежишь!» – Любава прислушалась. Было тихо.

Должно быть, Сыч и Конашка ушли домой.

«Спасибо, зодчий их напугал, проклятых!» – подумала вновь Любава. А где-то в душе шевельнулось довольство: «Чего он, разбойник, во мне нашёл? Целовать меня вздумал…» Но тут же вспомнился ей Мирошка: добрый, курносый, щёки в первом пуху, глаза голубые. Вспомнился – будто позвал: «Я тут!» – и Любаве стало горько и стыдно. Она сердито плюнула в снег, крепко вытерла губы и ту щёку, по которой скользнули усы Сыча, сказала:

– У-у, бес проклятый! – и дёрнула дверь избы.

Не пей, чадо, двух чар за едину!

Ещё, чадо, не давай очам воли,

Не прельщайся, чадо, на добрых

красных жён,

Отеческие дочери!

Повесть о Горе-злосчастии

К исходу зимы в московский посёлок приехал из Суздаля Ростислав.

До этого с братом своим Андреем он без труда изгнал сторонников Изяслава из Мурома и Рязани: муромский князь Глеб Святославич, не ожидавший прихода Юрьевых войск во главе с Андреем и Ростиславом, бежал, не принявши боя. Вслед за ним, не успев приготовиться к битве, бежал с дружиной и Ростислав Ярославич Рязанский.

Они отступили на юг, в половецкие степи, лишившись своих уделов…

Но старший из суздальских княжичей – Ростислав – напрасно лелеял надежду стать князем хотя бы в одном из двух отвоёванных им и Андреем уделов: Юрий Владимирыч Долгорукий, узнав о победе своих сыновей, отозвал их домой, а на Рязано-Муромские уделы, объединив их в крупный княжеский «стол», посадил не княжича Ростислава, а дальнего родича своего – брата изгнанного из Мурома Глеба Святославича – Владимира. Так нужно было для дела.

Это озлобило княжича Ростислава: для него, тридцатидвухлетнего нерадивого пьяницы и ленивца, рязанский поход был последней возможностью обрести свой собственный «стол» и стать наконец независимым от отца, жить так, как давно хотелось.

А хотелось ему довольства и буйства. И князь Долгорукий об этом знал. Поэтому-то, подумав о судьбах близкой Рязани, он не внял влечениям своего отцовского сердца – в последний раз пожалеть беспутного Ростислава: иные замыслы были дороже. Не Ростислав, а князь из ветви Святослава Ольговича, союзника Юрия, сел князем в Рязани. И буйный княжич озлобился на отца всей кровью, всей злобой, как может озлобиться лишь безвольный, но неразумный, алчный и буйный сын на отцовскую строгую и разумную волю.

До этого много раз сажал Долгорукий сластолюбивого и беспечного Ростислава княжить в разных уделах.

Был Ростислав недолго в Чернигове и в Смоленске, но изгоняли его от себя черниговцы и смоляне. Был он трижды на славном «столе» новгородском при помощи силы и честного слова Юрия Долгорукого. Но избалованный, равнодушный к делам и нуждам уделов, он слишком любил предаваться лихим кутежам и буйству. И из трёх раз два раза само Новгородское вече изгоняло княжича прочь со «стола». А в третий раз, всего только год назад, выгнал буйного княжича Ростислава киевский князь Всеволод Ольгович, посадив на «стол» новгородский брата своей жены – Святополка Мстиславича…

Однако ни гнев отца, ни свои неудачи в больших делах не научили Ростислава разуму. Он продолжал беспечное буйство, надеясь в кровавых походах найти, наконец удачу. Но вот и Рязанский удел улетел из рук, по тайным замыслам князя. Ему, Ростиславу, достались одни лишь объедки, а «стол» и еда – другому. Опять перед ним – отцовская воля да постные будни в Суздале с надоевшей женой и детьми, у которых не будет почётной доли… чего тут ждать?

Размышляя об этом, Ростислав возвращался в Суздаль после похода со злобой и нетерпеньем. Ему хотелось сказать об обидах своих отцу, а потом – хоть в омут иль в монастырь монахом!

И он по дороге в Суздаль с усмешкой и злым презреньем следил за братом Андреем, когда тот молча ехал на белом коне впереди дружины. Со злобой следил он за ним и в тот час, когда в суздальской княжьей палате почтительно слушал Андрей отца, влюблённо глядя на князя Юрия умными, ясными глазами.

Ростислав не испытывал ни влюблённости, ни почтительности к отцу. Поэтому в те минуты, когда Андрей говорил с отцом почтительно, тихо или хватался за меч, когда отец поминал имена Изяслава или боярина Кучки, угрюмый княжич только презрительно усмехался и опускал голову.

Потом отец повелел:

– Тебе, Ростислав, поручаю большое дело. Я и Андрей идём на Торжок: оттоль Верхуслав с Никишкой Страшковым прислал добрые вести… Надо идти! И пока я с Андреем пойду в новгородские земли, где зря кичатся богатством своим бояре, ты быстро скачи на Москву-реку к строителю Симеону. Пошлю я с тобой обозы с зерном и рыбой, ино там людям, я чаю, до лета не хватит пищи. А главная речь не в том. Главная речь про то, что там тебе надо за всем приглядеть рачительными глазами. Люди там валят лес, расчищают холм, чтобы к весне всё готово было для дела. Один Симеон за всем не усмотрит. Да и не хватит у старого сил: хвор он и слаб, хоть разум его и светел…

Ростислав со злом отказался:

– Такое дело мне, мыслю я, лишь в обиду…

– Зачем же оно в обиду? – спросил, удивившись, князь. – Такое дело тебе во славу! Не только тебе – и мне…

– Иную ищу я славу! – угрюмо ответил княжич. – Хочу идти с тобой на Торжок, к новгородцам. Строителем быть не хочу, а хочу ещё раз сесть князем на «стол» новгородский… теперь – навечно!

Юрий нахмурил брови, но промолчал.

– Хочу быть отныне в силе да славе сам по себе! Хватит ходить слугой у отца в уделе! – начиная терять над собой разумную власть, добавил со злобой княжич. – Хочу быть первым с могучей ратью, а не жадным кощеем в мужицком хлебном обозе…

Побелев от гнева, князь Юрий внимательно пригляделся к сыну. Как знакомы были ему эти жадные, нерадивые руки! Как знал он эти глаза, горячие как уголья, и безрассудные, как огонь! Как ненавидел он эти сильные половецкие скулы и всё лицо, помятое пьяным буйством и тёмное от всегдашней злобы!

– Припомни, – сказал он сыну с той медленной, осторожной усмешкой, после которой всегда начинался стремительный натиск гнева, – припомни о том, Ростислав, что трижды сажал я тебя новгородским князем и трижды тебя оттоль изгоняли. От этого нет тебе славы, а нашему делу чести…

Но Ростислав заупрямился и угрюмо твердил одно:

– Хочу идти в Новгород с ратью. Сяду там князем. А если не хочешь, то отдай мне Димитров… а то и Владимир: и в них мне княжить – добро…

Князь, наконец, вскипел:

– Замолкни, безумный! Не то вместо рати выгоню в тати! Тебе я не дам ни Димитров и ни Владимир, ибо ты нерадив и беспутен!

– Таков уродился.

– Ложь изрекаешь об урожденье! А изрекаешь её потому, что в своём беспутстве задумал меня винить! Однако по твари – и харя: что ты посеял, то и пожни…

Ростислав закричал, прорвавшись:

– Меня-то, чай, ты посеял. Сам теперь жни… Князь в лютом гневе привстал с покрытой парчой дубовой скамьи. Теряя рассудок и в забытьи оскорбляя память первой жены-половчанки, он сказал Ростиславу глухо:

– Видно, не зря говорится: «Потому от козла и разит, что он дьяволом создан». И ты – от степного дьявола, бес поганый!

Андрей поспешно встал между князем и Ростиславом.

– Позволь не ему, а мне поехать к зодчему Симеону, – сказал он отцу, пожалев беспутного брата.

Но брат, издеваясь, крикнул:

– Быть хочешь святей святого? Ан, ведомо всем, что не к делу, а к девке туда спешишь: Настасья Кучкова тобой без памяти бредит…

Андрей, бледнея, схватился в гневе за меч. Ростислав с довольной усмешкой следил за ним, будто ждал: нельзя ли с братом скрестить мечи и хоть тем утолить своё злое сердце?

Но князь повелел:

– Не сметь! – и тяжело опустился на скрипнувшую скамью.

– Поедешь к зодчему завтра утром, – после молчания твёрдо сказал он княжичу Ростиславу. – Как я приказал, так будет. Едешь зодчему в помощь. Весной приеду – с одного тебя всё спрошу. Чего не будет там сделано, ты ответишь. Иди…

Ростислав, повернувшись, вышел.

– А ты собирайся со мной в поход, – так же твёрдо решил князь, взглянув на Андрея. Потом помягче добавил: – К Москве-реке мы поедем позже… от рати – прямо туда!

Сын благодарно взглянул на отца.

– Однако, – сказал, сердясь, Долгорукий, – боярыню ты забудь!

– Да я о ней и не помню! – спеша, перебил Андрей.

– Вот это и славно, – заметил князь. – То важно, что есть у боярина Кучки дочь Улита. О ней и помысли. А хочешь – о Пересвете, хотя я её Иванке наметил…

Князь мягко внушал:

– Московская вотчина нам нужна. Нужна не глупой корысти ради, а в укрепленье наших земель и всего удела. Как умру, то тебе, чай, удел оставлю. Поэтому и велю об Улите помыслить: не хочет боярин отдать свою землю по торгу – за дочерью, если не всё, то хоть часть отдаст!

Он встал и, будто коня, погладил статного сына по жаркой, гладкой спине.

– Иди же, Андрейша. Женю я тебя на Улите не сердца влюблённого ради, а важного дела для. Так делал князь Мономах, так буду делать и я. Поэтому если и помнишь дочь Суеслава Ростовского Анастасью, то с этих пор, как стала она боярыней, ты совсем её позабудь. А сердце своё смири: иные ему заботы…

Утром Ростислав, опухший после ночной попойки, томимый жаждой, кляня свою долю, тронулся в путь.

Пятнадцать суток спустя он пришёл с обозом к посёлку. В обозе были овчины для тех, кто стыл в лесу без одежды, плотникам – топоры, зерно и рыба – голодным.

Князь посылал это в склады Страшко с наказом: пусть часть зерна тиун оставит для сева. Остальными запасами, поелику возможно, кормит людей, дабы они могли каждодневно творить на холме работу…

Кроме этих припасов, посланных князем, сам Ростислав прихватил для себя по пути немало всяческой пищи: старший кощей[30]30
  Кощей – слуга, обеспечивающий в походе пищей и фуражом.


[Закрыть] обоза Стратон попался жаден да ловок и брал в проезжих селеньях всё, что бралось! Он по пути из Суздаля до Москвы-реки набил обозные сани добром да едой так туго, как набивали солью лишь «пуза» – полотняные соляные мешки.

Отяжелев от добычи, обоз еле шёл по снежной дороге, а Ростислав лежал на возу в хмелю, пел дикие песни или приказывал заезжать в селенья, стоявшие по пути, как редкие кочки среди болота, и предавался гульбе.

Приход обоза в посёлок был очень кстати: людей выкашивал голод. Зима же день ото дня становилась только лютее. Казалось, она посылала в леса и на избы метели да злую стужу в отместку за мокрое лето. И люди хворали.

В посёлке и в станах «тёмных» волхвы опять предрекали скорую гибель. Они проклинали церковь, весь мир и князя. Ослабевший без пищи чернец Феофан напрасно во время крещенского водосвятья звал «тёмных» в прорубь креститься. Креститься никто не шёл. Только два давно окрещённых лихих мужика – Чечотка Худой да Донат с Горы, а с ними и хворая баба Мелашка полезли в воду. Мелашке от проруби легче не стало. Хворь доползла до «вздоха», и баба дня через два скончалась.

Волхвы и это сочли знамением своих богов, якобы не желающих лжи попа, а потому не дающих добра живущим в княжьем посёлке крещёным людям. Волхвы запретили «тёмным» давать крещёным еду и ходить в посёлок: пусть гибнет поповское стадо!..

Присланный князем обоз с едой на короткий срок поддержал людей. Он поддержал бы и дольше, но Ростиславов кощей Стратон был по-кощеевски жаден, берег излишки княжичу и себе. Ещё хорошо, что старик Симеон и Страшко по веленью князя большую часть обоза приняли от Ростислава в первый же день приезда и крепко замкнули в сараях. Иначе бы не сохранить зёрна до весны, до самого трудного часа!

На переломе зимы к весне в посёлке совсем подвело животы без пищи. Хоть солнце делалось с каждой неделей жарче, зима не сдавалась, а лишь лютела. Мир застывал от стужи. Метели выли, как волки. В иные ночи птицы падали с веток мёртвыми, будто камни.

– Афанасий да Кирилла хватают за рыла! – крякал Страшко, выскочив на минуту за мёрзлой охапкой дров, а Полусветье совал к семье на полати новорождённых ягнят, остывающих на холодном полу…

Из-за дождей ещё с осени мал был прикорм для скота, и к «полукормью»[31]31
  Конец января ст. стиля.


[Закрыть] скот ел уже те корма, которые были бы в добрый год не тронуты в феврале.

И люди ложились без сил: они съели первую часть своих скудных зимних запасов задолго до «полухлебного» дня. Каждая крошка хлеба и каши теперь была для них драгоценной.

Однако же ни морозы, ни мор людей – ничто не тревожило княжича Ростислава. Придя с обозом в посёлок, он часть из запасов не дал Страшко, а взял себе и целыми днями то пил медовуху в ночлежной избе отца, то ездил в усадьбу Кучки взглянуть на дочь его Пересвету.

Когда пьяный княжич, спрыгнув с седла и отдав коня услужливому Сычу, всходил на крыльцо усадьбы, боярин встречал его лаской:

– Входи, добрый княжич. Прошу: входи. Приход твой – в радость!

Но колкие маленькие глаза боярина были неласковы. Видевший это княжич насмешливо замечал:

– Та радость подобна лекарскому ножу: ковыряет, и кровь струится! Однако же я войду…

Боярин мыслей своих от княжича не таил: он знал о частых ссорах княжича с Долгоруким. Знал и о малых пределах его сыновнего долга. Видел разгульный характер княжича Ростислава, способного ради низких своих желаний пойти на всё. Используя это, Кучка надеялся, наконец, добиться собственных выгод и много раз, сидя с княжичем за большим дубовым столом, говорил открыто:

– Склони ко мне ухо, княжич. Думаю – не тебя, а Андрея, Иванку, Мстислава или кого другого захочет князь посадить в уделе, когда помрёт или уйдёт на Киев.

Пьяно покачиваясь, думая об удачливом, умном брате Андрее, княжич без зависти подтверждал:

– Не меня. То верно: Андрея…

– Однако ты более их достоин…

– Отец мой вон тоже больше других достоин. Однако не он, а доблестный Изяслав сел в Киеве князем…

– Пусть гонит отец Изяслава и сядет в Киеве сам… Ростислав безнадёжно махал рукой:

– Отец из Суздали не уйдёт. Он землю свою не бросит!

Боярин в открытую говорил:

– Однако придётся бросить. Ибо хоть он и сын Мономахов, а зря занёсся: будут суздальские бояре взамен его кликать нового князя. Я так хочу. А со мной в согласии многие из бояр…

– Ну, это ты врёшь: бояре отца не сгонят. Его хоть ругают, а любят. Уж это я знаю крепко!

– Однако если не все, то многие против него. Ты верь мне, княжич…

Хлебнув медовухи, княжич с усмешкой спрашивал Кучку:

– Почто меня не таишься? Вдруг да отцу я гонца пошлю: «Решил, мол, боярин тебя изгнать?»

– Чего мне тебя таиться?

Боярин лил в кубок мёд из медного жбана.

– С отцом ты в раздоре так же, как мы, бояре, какие крепче. Хлебни-ка вот, княжич… ещё кое-что скажу!

Он сам выпивал кипучую влагу и с треском ставил кубок на стол.

– Не только князь, но и княжич Андрей – мой ворог смертельный. Вместе с отцом он точит свой меч на боярскую голову…

Ростислав с одобрительной, вялой усмешкой взглядывал на склонённую седовласую голову Кучки:

– Такую они не снимут: ты сам у любого снимешь… Боярин кричал:

– Сниму!

И, не таясь, багровея от гнева, трясясь от боли, бешено добавлял:

– Сниму! Ибо люб тот Андрей Настасье! Она же млада, неразумна. Могу ли я то терпеть?

– Однако, – смеясь, говорил боярину княжич, – её винить не могу, ибо брат мой хорош и душой и телом. Да я и ему скажу: «Прекрасна младая Настасья! Ответь ей горячим взглядом». Сие, чай, будет ему не трудно. Ибо на столь прелестную, как она, любой поглядит с любовью…

Кучка яростно обрывал:

– Быть может, и ты?

– И я!

Заметив злое движение Кучки, княжич сразу же примирительно замечал:

– Однако мне дочь твоя Пересвета милей: статна, добролика и – как огонь…

Боярин сердито сплёвывал:

– Тьфу! Нелепые речи так и летят из рта, как стрелы!

– Однако то не язык мой твою Пересвету хвалит, а сердце моё! – всерьёз говорил Ростислав, трезвея. – Душа меня к ней влечёт.

Боярин нетерпеливо махал рукой:

– Не время болтать зазря. Ты лучше скажи мне прямо: любо ли будет сесть тебе в Суздале князем вместо отца?

Пыл Ростислава гас. Подавляя привычную, застарелую горечь, он с безнадёжной усмешкой тянулся к кубку рукой:

– Не растравляй моих ран, боярин. Ибо ведомо не только отцу, но и тебе, что стал я разгулен и слабодушен. Такого бояре князем не захотят…

Кучка отталкивал кубок прочь:

– Для умных бояр ты лучше, чем своевольный Андрейша или Мстислав: с тобой сговориться легче. И вот ответь: любо ли быть тебе нашим князем, если Юрий с Андреем уйдут на Киев?

– Ну, любо!

С пьяной логикой княжич настойчиво добавлял:

– Любо, если отдашь мне в жёны дочь свою Пересвету!

– Не до брехни мне, княжич. Я – с делом…

– И то немалое дело. Отдай!

Боярин сердито толкал Ростислава к окну:

– Ты лучше взгляни окрест: богаты московские земли! Недаром и сам я вотчину здесь лелею. Ты – тоже… начни пока с малого: попроси у отца московский посёлок и земли вокруг Потом куплю я их у тебя за многие блага. Будешь богат, наймёшь большую дружину и силой сядешь князем в Рязани аль Муроме… хорошо!

Поверив в возможность такой судьбы, Ростислав ударял по столу широкой, смуглой ладонью:

– Вот это сулишь добро!

И тут же, торгуясь, настойчиво повторял:

– Отдашь за меня Пересвету?

– Однако же ты женат…

– Жену ушлю в монастырь!

С задумчивой, тихой усмешкой, будто на миг представив жену, идущую в монастырь монашкой, он добавлял:

– Прощай навеки, Нерада. Пойдёшь ты вскоре в монашки…

Потом, тряхнув головой и этим как бы сбросив мысль о Нераде, жадно, настойчиво спрашивал:

– Что же, отдашь Пересвету? Боярин сердито лгал:

– Отдам.

– Ещё повтори: отдашь?

– Тьфу, леший! Сказал я тебе – отдам. Уж лучше тебе, чем Иванке…

– Смотри же!

Оскалив белые волчьи зубы, скуластый, довольный, сытый, княжич весело подставлял свой кубок:

– Дай выпить. Потом пойду к Пересвете, скажу ей про эти славные вести…

Кучка, морщась, перебивал:

– И дочь и боярыня нездоровы. Я сам ей про то скажу! – и лил в подставленный кубок пенную медовуху…

Кому Белоозеро, а мне чернее смолы.

Моление Даниила Заточника

Все эти дни в усадьбе боярина было хмуро: после отъезда князя с Андреем Анастасия слегла и таяла, будто воск.

На мужа, когда он входил к ней в опочивальню, она глядела большими, внимательными глазами – без тени страха, но и без злобы, как смотрит в лицо тюремщика узник, привыкший к неволе и погрузившийся лишь в себя.

Напрасно боярин пытался то лаской, то гневом склонить её к покаянью. Молил простить и его, седого. Она упорно молчала. А иногда вдруг тихо, едва подавляя слёзы, просила его:

– Уйди.

Одна Пересвета была спокойна: храня заветную грамотку Даниила, она терпеливо ждала тот час, когда из похода вернётся книжник, придёт к отцу, – и вместе с премилым Данилой поедет счастливая Пересвета в Суздаль венчаться в княжеской церкви…

– Счастливая ты, – говорила ей мачеха тихо. – А мне вот легче в московский омут…

Девушка горячо обнимала Анастасию и целовала ей руки.

– Ох, полно, матушка… не тужи!

И тут же, не в силах сдержать свою радость, одновременно гневно и весело говорила:

– Уж я за старого не пойду! Мне лада – милее жизни!

Она доставала грамотку и садилась к мачехе на кровать:

– Гляди, как он написал мне «Слово» своё предивно! Водя под буквами пальцем, она читала:

 
– Моё пресветлое солнце!
Мой радостный цвет весенний!
Подобно орлу, парю я мыслью за облаком
И над лесом.
Весь мир той мыслью объемлю.
Но, как орёл ко гнезду,
К тебе всегда возвращаюсь:
Все помыслы – о тебе!
Гусли ладят перстами,
А дуб укрепляется корнем.
Так сердце моё
Тобою ладится к песне,
А радость
Крепнет в мыслях о милой ладе…
Молю: не отвергни меня,
Но прими с любовью.
Ибо легче мне в дом свой ввести волчицу
Чем деву иную,
Кроме тебя, Пересвета!..
 

Краснея от счастья и тайного, непонятного ей стыда, Девушка приникала к мачехе и просила:

– Ты только не смейся над ним, молю! А с ним и меня не кори напрасно: в сем «Слове» – и любовь!

С невольной, доброй улыбкой Анастасия гладила голову Пересветы:

– Юна ты, безвинна!

И с нежной шутливостью, тайно вздохнув, добавляла:

– Небось он писал это целый год! Начал в Царьграде – в Суздали кончил… Да и не сам: чернеца нанимал за плату…

– Ой, нет! – Пересвета решительно поднималась: – Он сам чернеца учёней! – И с нежностью подносила «Слово» к глазам:

– Грамотка тонкая, будто шёлк. Письменами, как бисером, вышита для меня…

Она опять приникала к Анастасии, укутанной тёпой тканью и меховым одеялом, и та, тихо гладя девичьи плечи, с горечью говорила, думая о себе, обманутой Кучкой:

– Однако уехал книжник с Иванкой-княжичем в битву, а твой отец возьмёт да выдаст за Ростислава, как мой меня выдал…

– Не дамся!

Девушка гневно взмахивала рукой:

– Мне ждать осталось недолго! Весной Данила вернётся. Я тут его встречу…

– Весну ещё ждать. А княжич не зря к боярину ездит: он речь о тебе ведёт…

– Чай, случай поможет – вырвусь! Не выйдет добром – сбегу…

Анастасия приподнималась на локте:

– Сбежишь?

– Сбегу! Навстречу Даниле кинусь. Не то – в огонь!

– Ох, смелая ты… Вот я – не сумела.

– А я сумею: мне княжич не мил, как бес! Пересвета гневно грозила маленьким кулачком туда, где за дверью опочивальни, сердя боярина диким нравом, Ростислав расплёскивал медовуху, хватал со стола еду и настойчиво спрашивал: «Ну, отдашь?»

Девушка прятала «Слово» книжника на груди, умолкала. Горячие мысли её бежали туда, где в Окско-Донском «углу» сражался её Данила.

Она была счастлива и смела. И не знала, что в том далёком «углу» уже приоткрыла страшные очи большая её беда…

Вначале эта беда подняла свои очи еле заметно, как в полусне. Потом широко открыла отяжелевшие веки, привстала и зло толкнула Данилу.

Данила в душе качнулся и побледнел.

А беда уже вырвалась плачем старого Святослава Новгород-Северского и понеслась гонцом на восток – на Суздаль.

В конце февраля эта беда ночевала в московском посёлке. Утром расстроенный Ростислав сказал об этой беде боярину Кучке, а после и Пересвете. Но Пересвета ещё не знала, что это и есть большая её беда. Девушка просто подумала огорчённо: «Эко горе – умер Иванка! Невесело нынче князю: то Константин, то нынче Иванка!» – и мысли её опять перешли к Даниле, а руки – к его письму.

Беда же, рождённая смертью Иванки, росла и росла. Она заставила в Суздале плакать княгиню Елену и вызвала бешеный гнев у князя. Она повелела послать назад, из Суздаля к Дону, младших детей Долгорукого, братьев Бориса и Глеба, которых Юрий послал к Святославу с горьким словом привета, с лекарем и монахом.

Княжичи-братья, как и гонец, ночевали в московском посёлке, скача на Дон, где умер Иванка. И вновь Пересвета не догадалась, что это – движенье её беды. Она лишь подумала в эту ночь: «Послать бы с Борисом да Глебом весть от меня Даниле!» – и сладко заснула, радуясь дню, который придёт к ней после спокойной ночи.

Данила же понял сразу, что смерть Иванки – не только горе для князя, но и его, Данилы, беда, и беда его Пересветы. Словно предатель, эта беда ударила книжника сзади, когда он совсем не думал о ней и о гневе князя. Напротив: он бился с врагами смело, помог Святославу прогнать черниговцев к югу, а стойких смолян – на север.

Прогнав врагов на юг и на север, он этим самым как бы вдруг расщепил рать Киева на две части, словно лучину: Иванкова и Данилова рать вошла в расщеп сильно, словно хороший нож. Смоляне сразу же отступили до устья Протвы, а черниговцы стихли.

К чему же тут быть беде?

Однако беда пришла.

Она началась с того, что в ветреный день остудился неосторожный княжич Иванка. Простуда его свалила. Сгорая в жару, он слёг в постель и, поохав, умер.

Узнав об этом, беглый бездомный князь Святослав заплакал: он испугался, что Долгорукий не простит ему погибели сына. А не простив – возьмёт назад белоозёрскую рать и кинет слабого Святослава на ратном поле на произвол судьбы, на растерзанье воинам Изяслава. Тогда прощайте надежды на возвращенье родных уделов! До гроба останется Святослав на Руси без места! Будет, как нищий, наг и бездомен…

И князь Святослав разорвал на себе одежды, упал перед мёртвым княжичем в белом его шатре, ткнулся лицом в принесённый ногами дружинников снег и заплакал.

С ним вместе заплакал Данила.

Но Святослав вдруг поднял от снега заплаканное лицо и хитро сказал, не поднимаясь с колен:

– Что толку в твоих слезах, если ты… да – ты!, не сберёг Иванку, как до того не сберёг Константина, Юрьевых сыновей?

Он это сказал нарочно при всех, чтобы каждый понял, что в смерти Иванки виновен не Святослав, а книжник Данила Никитич…

Данила вначале подумал, что князь сказал так от горя. Но двоедушие было в крови Святослава, и он повторил со злобой:

– Да, это ты не сберёг бесценную жизнь Иванки. Недаром жалел ты врагов, смолян. Не ради ли их остудил Иванку? Пускай же князь Долгорукий про это про всё узнает, хоть мне всё равно беда…

Святослав опять разорвал одежды и кинулся в снег лицом, понося Данилу.

Гонец помчался от рати на Суздаль в этот же день, увозя письмо Святослава. Письмо то было в слезах, и князь Долгорукий растроган был им безмерно. Он написал Святославу ответ, полный слов утешения и добра.

Ответ был таков, как будто у Святослава, а не у Юрия и Елены скончался сын!

В том же ответе князь повелел послать виноватого книжника в Суздаль для спроса и кары…

Княжичи – братья Борис и Глеб – положили холодное тело Иванки в сани, закрыли его парчой и тронулись в путь – на Суздаль.

Они провезли Иванку по льду безмолвной Москвы-реки до посёлка и всю дорогу держались с Данилой так, будто и он был покойник или же незаметный гридень[32]32
  Гридень – «младший» дружинник князя.


[Закрыть], а не прославленный воин и мудрый книжник…

В московском посёлке печальный поезд с телом Иванки стоял одну только ночь, и Даниле не удалось повидаться с боярышней Пересветой. Он лишь успел на рассвете пробраться тайком к усадьбе. Однако подняли вой собаки, послышался грубый голос Багана, – и книжник вернулся к ночлежной избе в посёлок, как птица в тесную клетку.

Так и ушёл он с телом Иванки в Суздаль, не рассказав Пересвете о лютой своей беде.

А он уже знал, что беда не минет. Недаром князь Святослав оболгал его перед ратью, а в тайном посланье – и перед князем. Недаром Борис и Глеб следят за ним, как за вором. Не сможет княгиня Елена простить Даниле погибель второго сына. Не будет и князь внимать его оправданьям…

Данила в своих опасениях не ошибся: князь встретил его свирепо.

– Ты дважды принёс мне горе, – со злобой сказал Долгорукий Даниле, предав Иванку земле. – Вначале ты не сберёг в пути Константина. Теперь же ты дал Иванке простыть в походе. Ты там не подумал о княжьем сыне. А может, нарочно ты сделал так? Князь Ольгович пишет: жалел смолян… Но, может, сделал ты так оттого, что прочил я для Иванки боярышню Пересвету? Я слышал, ты сам надеялся сватов заслать к боярину Кучке…

Князь подождал, испытующе глядя в глаза Даниле, потом зловеще закончил:

– Ты был непочтителен к Святославу, как до того к патриарху в Царьграде. Давно уж наполнен ты злой гордыней. Я вижу тебя и знаю: ты в мыслях хулишь и князя, и всех богатых. О доле бедных печёшься? Ну что же, иди отсюда бедным и сам: беру у тебя те земли и те дары, которые дал я тебе за битвы и книг разуменье! Иди отсель наг и бос в Белоозёрье, в тот монастырь, что построил я в честь рожденья покойного ныне Иванки!

Князь прослезился:

– Вот, в честь рожденья его построил, а в честь его смерти гоню в те края тебя. Иди же туда, иди!..

В душе Данилы кипели горечь и злоба: он был невиновен в смерти Иванки. Тот сам не берег себя, а советов чужих не слушал. Но князь был разгневан, а возле упрямого князя гневно и молча стояла заплаканная княгиня. И книжник видел, что это не князь, а княгиня его отсылает к нищим. Это она, гречанка, не может простить Даниле царьградской его гордыни. Это она корит его, как корил патриарх в Царьграде за лай попа-расстриги Ивана. Это она своим равнодушным к людям Руси, неправедным сердцем винит и за смерть Константина, хотя тот таял и до того, как льдинка под ясным солнцем. Это она, вытирая слёзы, винит теперь книжника и за смерть Иванки. А вспыльчивый князь, тревожимый горем Елены, палит себя лютым гневом. И нет у Данилы сил отвратить от себя беду…

Надеясь на правду, Данила сказал гречанке:

– Не погуби безвинно, княгиня! Я возрастом юн, но разумом стар, а душою честен. Не я виноват в том горе, ибо клянусь тебе сердцем…

Княгиня с внезапной злостью вскричала:

– Молчи, губитель и суеслов! – И из её вдруг вспыхнувших и опять погаснувших глаз покатились частые слёзы.

Данила замолк, бледнея. Потом с последней надеждой вновь повернулся к князю:

– Помилуй, князь милосердный. Я много сражался на поле брани за честь твою и за славу. Вот раны от этой последней битвы. Секли меня – я не дрогнул…

Но Юрий сказал ему только:

– Прочь!

И книжник медленно вышел.

Данила знал, что не смерть Иванки, а ложь Святослава и ненависть князя к вольному строю мыслей были всему виной. Князь ненавидел людей, подобных Даниле, больше, чем Изяслава или врагов-бояр. Для него было горше бесчестья, когда непокорный Смоленск или Новгород, соглашаясь в былые годы принять Ростислава Юрьича князем, теперь писали о своих условиях Долгорукому так:

 
А без посадника тебе, князь, не судити…
Без веча волости не раздавати…
Грамот близким своим не давати…
Бояр без вины земли не лишати.
 

Ему же хотелось судить без веча; волости раздавать по личной, собственной воле; бояр лишать их земли, а всякого, кто припомнит про вольности или захочет во имя «низкого люда» помыслить о князе худо, того лишать живота и чести. И то, что Данила, преславный книжник и воин, пошёл по худой дороге, теперь показалось князю таким безмерным кощунством, которое было достойно особо тяжёлой кары.