Текст книги "Юрий Долгорукий (Сборник)"
Автор книги: Павел Загребельный
Соавторы: Дмитрий Ерёмин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
И видеша на горе многие жёны
и прекрасные девицы посечены…
Девгениево деяние
Но закончилось время и для Клыча: к подножью холма пристала княжья дружина.
Воины прыгнули из ладей ещё на ходу. Часть из них побежала сразу на холм – как видно, тушить пожар.
Другая часть устремилась прямо к толпе, выставив к бою копья.
С этими шли Андрей и Никишка – княжеский «коробейник».
Парню давно не терпелось увидеть отца с Любавой и братцем, об удивительной и счастливой судьбе которых не погнушался рассказать ему сам князь Юрий, заняв Торжок. Всё время, покуда суздальская дружина после разгрома Торжка, других новгородских селений спускалась в ладьях по Волге, потом поднималась по Ламе и вновь спускалась по Истре к Москве-реке, он сидел в одной из передних ладей на своём берёзовом туеске, глядел на пожухлые берега, на синюю воду, на её более синее, ледяное небо и думал только о скорой встрече с родными.
И вот этот день настал. Но вместо отца, Любавы и братца Никишка услышал гул пламени, увидел тела терзаемых и поверженных ниц. Вместо радости в сердце – лютая злоба. Вместо покоя – бой…
Он вслед за Андреем выпрыгнул из ладьи на московский берег и так же, как княжич, смело пошёл на толпу.
Княжич двигался быстро, почти бежал. Он был без шапки, бледен, с мечом в руке.
Увидев Клыча и Жома, княжич велел:
– Сих взять!
Волхвов окружили. Бежанин, перед тем кровожадно просивший достать из боярышни мёду, вдруг первый в страхе очнулся. Он оглядел волхвов, толпу и себя, облитого кровью, взглянул на меч, сверкающий в руке Андрея, швырнул под ноги дубину и быстро нырнул в толпу. Но тот, который хотел, чтоб волхв достал из девушки рыбу, словно не видел ни воинов, ни меча. В глухом опьянении погрома он требовательно кричал:
– Достань! Достань мне из княжича рыбу! Чай, в нём она тоже есть…
Клыч дёрнулся, но смолчал. Тогда вдруг Жом рванулся к Андрею:
– Вот я из него достану!
– Ближний из воинов вскинул копьё. Одновременно стоявший рядом с Андреем Никишка прыгнул навстречу волхву. Жом покачнулся и, сморщившись, испуганно поглядел на правую руку: из неё на рукав хламиды хлынула кровь.
Никишка предупреждающе крикнул:
– Ну? – и вновь замахнулся узким, острым ножом.
Парень был статен, розовощёк и кудряв, одет в холщовую расписную рубаху и щеголеватые голубые порты, ловко подхваченные снизу новенькими онучами. Такого не бояться бы, а слушать, как он балагурит и поёт. Но сейчас по-юношески открытое лицо и вся крупная, как у отца, фигура Никишки выражали такую красноречивую готовность лечь костьми, но не дать никому дотронуться до Андрея, что толпа невольно замолкла.
Княжич спросил, держа свой меч наготове:
– Кто вы такие? Зачем затеяли тут убойство?
Никто ему не ответил. Молчание было красноречивым не меньше, чем и готовность Никишки: каждый из приведённых сюда волхвами уже начинал остывать и теперь поглядывал на соседа – за чью из спин надёжнее спрятаться в час ответа?
Княжич суровее, строже спросил:
– Ну, кто и зачем затеял убойство?
К реке между тем сбежал отрок книжника Кирька с луком в руках, и княжич, не узнавая его, но поняв, что этот – не из толпы, спросил торопливо:
– Что тут за сеча?
– Волхвы лютуют! – горестно крикнул Кирька.
– Знать, всё спалили?
– Видать, что всё. Ишь, пепел вместо посёлка. И баб посекли ножами…
– А батю моего, кузнеца Страшко, с дочерью не видал ли? – спросил Никишка, внутренне холодея от мысли, что не застанет в живых ни отца с Любавой, ни братца Ермилки.
– Страшко в сей час не видал, не знаю, – со вздохом ответил Кирька. – Любава же с братцем эно стоят, гляди…
Он указал вдоль берега на пологое взгорье, и Никишка сразу рванулся туда же, но вовремя одумался и жалобно поглядел на княжича, будто спросил: «Позволь мне туда пойти…»
Андрей сказал:
– Пойди повидай…
Никишка кинулся бережком к Ермилке с Любавой, а княжич спросил у Кирьки:
– Так, значит, баб посекли?
– И юных, и старых…
– Ужели же всех?
– Не всех. Однако же многих…
– А что же вы, мужики?
– Вначале мы тоже диких этих секли. Топорами рубили. Я сам пятерых убойцев – стрелой. Однако диких-то больше! Пришлось бежать…
– Та-ак… ладно.
Андрей поглядел на холм. Оттуда шли и бежали, а то и ползли к реке бездомные погорельцы. Дым над ними стоял, как туча. Пепел падал из этой тучи подобно чёрному, высохшему дождю.
От первой ладьи к толпе подошёл Долгорукий. Взглянув на волхвов, на труп поверженной вниз лицом Пересветы и на угрюмо притихших нищих, он громко, строго спросил:
– Пошто затеяли душегубство?
Толпа качнулась, но промолчала. Князь гневно переспросил:
– Скажите, почто? Чай, всякие боги казнят за крови пролитие, также и за пожог: Саваоф и Перун – едино… А вы вон посёлок спалили, зарезали добрых жён!
Клыч вызывающе крикнул:
– Мы пищу из плоти их доставали!
– Хлеб немощным и голодным! – потише добавил Жом.
– Вели отпустить волхвов наших! – крикнул вдруг из толпы мужик, просивший сладкого мёда. – Пусти их на волю, не то и тебя в прах развеем!
– Пусти! – с угрозой вскинулся и второй. – Волхвов не дадим в обиду!
Князь подождал, чтобы люди стихли, и холодно, гневно бросил:
– То не волхвы, а бесы.
– Сам бес!
Горячий, вспыльчивый княжич взмахнул мечом. Но князь удержал:
– Постой! – и внимательно пригляделся к нищим. Он мог их посечь в мгновенье: дать знак дружине, и от нищих под дымным холмом осталось бы только крошево из кусков и тряпок. Но князь подумал: разумно ли делать так? Люди стояли на берегу с исцарапанными, худыми, грязными лицами, с неразумными, бешеными глазами, слепые от голода и тоски, обманутые злыми волхвами. Нет в них ума от тягостной, тёмной жизни. За что же их сечь? Нужнее сказать им правду. Волхвов же свести во тьму…
Подумав об этом, князь горько вздохнул и сказал кричащим:
– Не я, а волхвы тут бесы.
– Ан, ты!
Долгорукий снова вздохнул, отвернулся от нищих и строго, пристально поглядел на Клыча и Жома.
Не для волхвов – для вразумленья толпы он тоном допроса бросил:
– За что вы сгубили моё добро и порезали жён безвинных?
Клыч грубо, нагло ответил:
– За то, что сытые жёны держут в себе еду. Если их истребим, то будет во всём обилие…
– Ложь!
Долгорукий сердито вспыхнул:
– Где сытость в сих бедных жёнах? Как вы, они – тощи, в этом деле безвинны! И нет во плоти тех жён, как и во плоти всех человеков, пищи; в них есть только кости, жилы и кровь…
– Однако же есть и пища! – Волхв Клыч указал на труп Пересветы: – В ней хлебец был спрятан. А я нашёл…
Многие нищие подтвердили:
– Вкушали тот хлебец: сладок!
Князь раздумчиво помолчал, потом дал знак, и воины силой сорвали с Клыча хламиду.
На грязном теле, у левого бока волхва висел холщовый мешок. Воины вывернули мешок наизнанку, и на песок, под ноги князя, упало несколько хлебцев и мелких сушёных рыб.
Толпа растерянно покачнулась. Клыч яростно закричал:
– Не трожь! – и жадно склонился к хлебцам.
Но воины оттянули его за локти, и Клыч зашипел на них, словно старая рысь, пытаясь укусить дружинников сильными, похожими на клыки зубами.
Князь строго спросил волхва:
– Откуда хлебцы и эта рыба в мешке? Волхв злобно ощерился и смолчал.
– Откуда в мешке сем хлебцы? – с угрозой опять спросил Долгорукий. – Кто дал тебе хлебцы и рыбу, старый?
Вместо ответа тот зло вскричал:
– Сгинь! Кань! Рассыпься! Пепел сыплю в глаза твои! Пепелище под ноги твои бросаю, церквостроитель! Кинь крест, поклонись Яриле, не то опять придут сюда мор и голод!
Толпа задрожала в страхе, боясь пророчества. Но князь презрительно фыркнул и, не ответив Клычу, указал на Жома:
– А ну… обшарьте того.
С Жома тоже сорвали хламиду, помяли бока, но не нашли ни мешка, ни хлеба.
– Он тоже давал вам хлебцы? – спросил Долгорукий нищих.
– Нет, не давал! – ответили нищие сразу же, без раздумья, начав понимать, что не из резаных женских тел, а из мешка вынимал им волхв чудесные хлебцы.
– Сей потому не давал, что мешок не носил с собою, – сердито, но терпеливо и вразумительно молвил князь. – А этот имел мешок и давал вам хлебы, лживо крича, что в жёнах они добыты. Так где же ты взял тот хлеб, убойца злой и лукавый? – спросил он опять Клыча, а воины, повинуясь знаку, слегка кольнули волхва остриями копий под ребра.
Шипя от бессильной ярости, озираясь на воинов и на нищих, готовый кинуться на любого, лишь бы его пустили, волхв хрипло вскричал:
– Никто! – и плюнул в сторону князя.
Толпа зашумела. Но это был шум сердитый и гневный не против князя, а против Клыча. Князь кратко сказал:
– Добро! – И вновь по его приказу воины вскинули копья и сверху вниз резанули остриями бока Клыча.
Потом они так же отметили Жома. Жом взвыл от нового страха и новой боли, а князь спросил:
– Ты тоже не скажешь, кто дал вам мешок и хлебцы?
– Ох… я скажу!
Размазывая ладонями кровь на боках, трусливо глядя то на Клыча, то на князя, Жом повторил:
– Скажу!
И в дрожи добавил:
– Те хлебцы нам дал боярин. Степан Иванович Кучка мешки едою набил. Он же нас и на холм послал…
Князь круто нахмурил брови. По нервной привычке он быстро забрал кусок бороды щепотью в сердитый рот. Потом поглядел на сына и, словно после борьбы своей воли с сердцем, негромко сказал:
– Ну, раз коли хочет боярин княжьего гнева, пусть будет ему мой гнев. Простить ему этого не смогу. Плыви-ка за ним, Андрейша!
Глаза Андрея блеснули. Довольный, он твёрдо шагнул к реке, и скоро от берега, будто птицы, опять понеслись четыре ладьи с дружиной.
Князь проводил их задумчивым, медленным взглядом. Потом поглядел на холм. Там, треща, ещё догорали избы. Часть дружины с плотниками Симеона рубила их топорами, тащила дымные брёвна прочь, не давая гореть венцам, подготовленным для закладки будущих стен. Вздохнув, как будто расставшись с давно утомившим делом, князь Юрий вновь повернулся к нищим:
– Видали, что сделал волхв по веленью боярина Кучки? Он место моё спалил и добрых сгубил безвинно. Он хлебцы давал, крича, что взял их из тела убитых баб. Но это есть ложь. Всесильный Бог сотворил человека из неедомой земли. Землёю составлена плоть людей из семидесяти суставов, семидесяти жил, из мяса и крови. Иного в ней нет: ни хлеба, ни рыбы. Иного и знать о себе человек не может: то ведомо только небу…
Клыч, не смиряясь, злобно вскричал:
– Ан старые боги знают без неба! Особо знает Перун, а он же Ярила сего холма! Поповские чужеземные боги молчат, а наши, истинные, глаголят! И я за ними реку: есть в человеческой плоти хлебцы и рыба!
Князь грозно велел:
– Драть бесу бороду. Пусть не лжёт…
Воины, подломив Клыча и заставив его поднять подбородок кверху, силой – щепоть за щепотью – выдрали рыжую, тощую бородёнку из худых, пергаментно-жёлтых скул.
На красных, облезлых веках Клыча показались слёзы. От боли он захрипел и задёргался. Но не сдался, а крикнул:
– Ан снова скажу, есть в человецах хлебцы и рыба! Князь с ненавистью поглядел на худое, изодранное, покрытое кровью лицо волхва и сухо, строго велел:
– Купать его, беса, в реке. Видно, в нём жар бесовский. Пусть он в воде угаснет…
Волхва толкнули к Москве-реке. Воины вместе с ним влезли в быструю ледяную воду и несколько раз окунули волхва на глубоком месте.
Когда после этого Долгорукий спросил его, думая, что добился покорства и тем вразумил всех нищих: «Ну, что теперь говорят твои боги?» – Клыч хрипло вскричал, дрожа от холода и от злобы:
– Они опять говорят, что есть в человецах жито и рыба!
– Однако упрям! – сердито заметил князь. – А правда, она куда как тебя упрямей!
Он обратился к стихшей толпе:
– Взгляните же, есть ли в теле нечто другое, чем жилы, кости и мясо…
Взяв у слуги свой меч, князь с силой, неожиданной даже и для его довольно мощной фигуры, умело рассёк волхва от плеча до худой поясницы.
Тот подломился, как старый сук. Подломился – и рухнул у ног зарезанной им Пересветы.
Не возвращая меча, князь просто спросил:
– Ну, где в его теле хлебцы и рыба?
Видя ужас и любопытство толпы, он потрогал мечом разрубленного волхва.
– Взгляните в него без страха. А ну, ты – первый. Ты злое кричал в защиту сего убойцы. Взгляни же, потрогай пальцем: есть ли в нём хлеб и рыба?
Нищий, просивший сладкого мёду, внимательно оглядел огромную рану. По настоянию князя он даже залез в неё грязным пальцем. Залез – и смутился. Залез поглубже – и искренне, простодушно заметил:
– Нет… не нашёл я в нём мёду, хлебцев и рыбы. Я лишь тобой изречённое зрю: мясо, кости да кровь… не боле!
– Так же у вас. И у всех иных, – сказал убеждённо князь. – Не могут во плоти нашей скрываться разные рыбы. На то им дана вода. А ты как мыслишь? – спросил он Жома.
Дрожа от злобного страха, Жом произнёс:
– Мыслю, что в теле мужей их нет…
– А в теле убитых жён?
– В них могут быть хлеб и рыба…
– Добро!
Князь почти укоризненно повторил: «Добро!» – повернулся к нищим, заметил:
– И в этом бес тёмный! – Взмахнул мечом, и сын безумной Чурайки, успев только вскрикнуть и наклониться, чтобы бежать, упал на землю, рассечённый пополам.
Князь равнодушно ткнул Жома мокрым концом меча, постукал сталью о кость, сказал:
– И в этом лишь жилы, кости да мясо. Идите ж, люди, с миром…
Кланяясь и на всякий случай стараясь спрятаться друг за друга, они пошли от берега прочь. А князь поглядел на холм, отдал меч меченоше.
– Ну, что ж… построим всё снова! – сказал он кратко, шагнул мимо трупа Пересветы, возле которого плача сидела Любава, и направился к пепелищу.
Глава XXIX. В ЧАС ПОБЕДЫ
Связан, в град приведён был.
Златоструй
Пожар в московском посёлке расстроил князя.
Он молча взошёл на холм. Большие чёрные очаги, обгорелые брёвна и головешки, жаркая гарь, тревожные клочья дыма – вот всё, что осталось здесь от посёлка!
Здешние мужики, помятые в час побоища или бежавшие в страхе, теперь возвращались назад, горестно замирали у пепелища над телами зарезанных волхвами баб.
А ниже, на берегу, у которого качались ладьи, молча ждали свою судьбу взятые в плен под Торжком терпеливые новгородские мужики и бабы с напуганными детьми. Эти смотрели на холм, на место будущей своей жизни, с горем в душе. Они вздыхали, изредка вытирали слёзы, набегавшие на глаза от дыма и от тоски по отчим своим местам.
Только воины, прекращая пожар, раскладывали костры, кидали в котлы торжковскую соль да мясо, кричали зычно и смело, привычные к гари, к слезам да трупам:
– А ну, готовься к еде!..
Взглядывая с холма на чёрное пепелище, князь не печалился о судьбе бездомных людей: жалко не их, а посёлок. Люди-то, чай, не боярские дети, такое дело – в привычку. И дня не пройдёт, как выроют здесь землянки, согреются у костров, добудут зверя и рыбу. Потом из сосновых брёвен срубят новые избы, исправят побитые печи. У изб вкопают «забралы» из толстых слёг, соберут скотину. Глядишь, и снова пойдёт здесь жизнь, как шла она раньше, а то и краше. Видно, прав Симеон, сказавший в утешение князю:
– Скрепи своё сердце, Юрий Владимирович, в этом горе. Ибо того ещё лучше, что избы пожрал огонь: посёлок стоял вразброс и больно внизу. Поднимем его на холм, за крепкие стены. Поставим избы новые там, где разум найдёт способней.
– Ну, что же, взойдём на холм! – согласился Юрий. – Поставим посёлок там, где будет способней.
И князь, настойчиво изгоняя из сердца горечь новой беды, всё улыбчивее и спокойнее глядел с холма на взгорье в широкую даль Заречья и к Яузе, где стояла усадьба строптивого воеводы.
Ещё в тот день, когда был занят и разорён Торжок, князь направил Андрея с частью дружины сюда, в московский посёлок, а кстати отослал ещё двух гонцов: одного – за княгиней в Суздаль, другого – к устью Протвы за своим союзником Святославом.
Он звал княгиню и Святослава на этот московский холм – для пира в честь новой удачи на землях соседей, а также в честь нового города на Руси. Теперь этот холм в огне. Ну, что же: видно, судьба! И в том судьба, что посёлок пожрало пламя, и в том, что на голом месте опять здесь воздвигнут люди жилье, а князь-строитель поставит город. Ибо не та беда, которая подошла, а та, которую обломать не сумеешь…
Мыслями отвлекаясь от бед и худа, князь уже весело думал о крепости этих мест, о важной судьбе Московского порубежья. Думал он и о том, что вот снова привёл сюда из чужого удела немало умелых ладных людей. Глядишь, потом и ещё таких же возьмёт он в плен во время новых походов на Новгород и Смоленск. Так, от его раденья в конце концов и возрастёт здесь город за грудью стен во славу княжьего дела! Теперь в этом деле никто не будет помехой: изменник Кучка, наславший нищих на лесной посёлок Дедок и на этот княжий посёлок, будет судим! Судим и казнён. А сын воеводы Яким – будет лишён здесь отчего места. На всё порубежье останется только князь, хозяин всего удела!
Думая так, Долгорукий оглядывал земли окрест, и мысль его всякий раз возвращалась к усадьбе, куда уплыл на ладьях Андрей в надежде схватить боярина до отъезда. И в самом деле: Степан Иванович, как ни спешил, не успел уехать. Княжич Андрей настиг его в ту минуту, когда боярин силой кинул связанную Анастасию в ладью, сел сам и злобно сказал: – Пошли!
Гребцы потянули весла…
В это мгновенье ладья Андрея и вышла из-за кустов. Невидимая в синем и влажном апрельском воздухе, но отчётливо слышимая опытным ухом, предостерегающая от смерти стрела одного из княжеских гридней пропела над головами боярских слуг свою лихую, страшную песню. Боярские слуги замешкались. Напрасно чернобородый Баган с помощником Тараканом шипели на них: «Давай! Выгребай борзей, крапивное семя!» – гребцы не нашли в себе сил быстрее погнать тяжело нагружённые ладьи. Княжич Андрей угрожающе крикнул:
– Постой, боярин! – и вскоре его удобная, лёгкая на ходу боевая ладья оказалась рядом с боярской…
Свалка продолжалась недолго. Но пока боярина вытянули на берег, связали руки; пока усталая, бледная, исхудавшая, но счастливая Анастасия, не зная, как ей держаться, что делать, куда идти, бессвязно рассказывала Андрею о своей попытке бежать от мужа, смеялась, и плакала, и сияла, и никла от столь внезапного счастья – видеть любимого, быть свободной; пока ладьи повернули вспять, – пока всё это творилось, от Клязьмы к Москве-реке подошли и ладьи княгини.
Вместе с княгиней и юной Анастасией Андрей вернулся к отцу. Он выволок Кучку на берег и, торжествуя, сказал:
– Сейчас он будет судим! Юрий подумал, мягко ответил:
– Мы нынче его не тронем…
– Нет, тронем! – упрямо выкрикнул княжич.
– Не лучше ли татя услать на Суздаль? – по-прежнему мягко заметил князь.
– Зачем ему плыть на Суздаль? Недаром он сам норовил туда убежать! – не соглашался горячий княжич. – Он и тебе, и всему уделу изменник!
Князь, усмехнувшись, огладил плечо Андрея смуглой ладонью и с хитрым упрямством тихо сказал:
– Нельзя судить его без бояр. Чай, то не Данила-книжник. От спешки в подобном деле нам тоже будет худо…
– Вина его ведома всем! – ещё запальчиво, но уже тише ответил княжич.
– Тем паче! Коль очень ясна вина, так пусть бояре и судят. Хотел он бежать туда по собственной воле, теперь поплывёт по моей – на судилище перед всеми.
Князь указал на чёрное пепелище:
– Такой вины – не простят. К чему же нам грех сей брать на себя? Пусть примут сей грех на себя бояре да думцы…
Он, словно ища поддержки, взглянул на жену, спросил:
– Добро ли я мыслю о том, Елена? Княгиня кивнула и улыбнулась.
– Ум твой светел… далеко видит! – сказала она негромко.
Князь так, будто эта поддержка и утвердила его в задуманном деле, решительно повернулся к Кучке:
– Трогать тебя не буду. Отправлю в Суздаль на суд боярский. Ибо правду сказал премудрый Плутарх:
«Больному не поможет и златое ложе». Ты же больной. Пусть врачуют тебя бояре…
Со скрытой радостью Кучка склонил седовласую голову: он был уверен, что если здесь, на глухом берегу, не тронет его Долгорукий, то уж бояре-то и совсем никогда не тронут! Лишь бы уплыть. А уж там он своё покажет – там не боярин, а князь Долгорукий будет судим друзьями Кучки, имеющими немало обид на князя.
После паузы воевода с хитрым, злобным смирением попросил:
– Пошли со мной и боярыню, коли так.
Князь не любил задерживать ум на решённом деле. А дело боярина решено. Поэтому, отвернувшись, занятый новой мыслью, он равнодушно ответил:
– Хочет – пусть едет!
Он твёрдо считал, что если Анастасия – мужняя жена, то путь ей достойный – с мужем. Поэтому и сказал:
– Пусть едет…
Однако боярыня, побледнев, всплеснула в страхе руками:
– На то моей воли; нет! Я с ним отсель не поеду! Юрий с досадой и осуждением пояснил, повернувшись к Анастасии:
– Муж он тебе!
– Нет!
Анастасия в отчаянном страхе прижала руки к груди:
– И слово это мне тяжко – «муж!» Не муж он мне, а насильник!
Князь строго сказал:
– Он муж! Я знаю то твёрдо: он муж твой! Муж! – и отошёл поближе к шатру, который уже укрепили на взгорье под сильной, большой сосной умелые руки слуг.
Повернувшись к жене, боярин смиренно проговорил:
– И верно: муж я твой, Настя… Боярыня в горе крикнула:
– Нет!
– Муж по закону, – настойчиво бросил Кучка. – Молю: пойдём со мной миром…
– Нет!
Она подбежала к князю:
– Позволь мне с тобой остаться. Я в Суздаль вернусь потом…
В голосе бледной, заплаканной юной боярыни было столько тоски и страха, что князь промолчал. В нём шевельнулось сочувствие к ней и жалость. Княгиня скорее отзывчивым женским сердцем, чем разумом, поняла это сразу. Взглянув на хмуро примолкшего князя, она вдруг нежно погладила Анастасию тонкой, смуглой ладонью, ласково протянула:
– Ох, горлинка сизокрылая!
С горечью, мысля вслух, она прибавила тихо:
– Муж ей боярин… да. Однако же злобный муж хуже, чем недруг: он бьёт копьём злобы, не ведая срока, лютости не утоляя! От Бога ли этот муж? Не бесов ли то старанье?..
Сказав, она потянулась к мужу, тронула и его несильной, мягкой рукой:
– Позволь ей со мной остаться. От всех сама её огражу. И устав соблюду, чтобы не было ей нечестья…
Князь, морщась, хотел было крикнуть: «Нет!» – но вместо этого только повёл плечом и недовольно велел Анастасии:
– Тогда хоть пойди простись…
Анастасия с трудом заставила себя поглядеть на мужа, стоявшего в стороне, шепнула княгине: «Ой, лют он… боюсь я!» – но пересилила страх и пошла.
Они говорили мало. Находившиеся возле князя люди с трудом различали их голоса в том светлом, весеннем шуме, который всё настойчивей шёл из лесов и постепенно смывал, как вода, глухие стуки растаскиваемых на пожарище брёвен, затихающий хруст огня, гул голосов и плач старух, обмывающих баб, убитых волхвами.
Стараясь разжалобить, покорить жену, боярин глухо просил:
– Прости меня, Настя. Отныне иным я буду. Клянусь: не силы своей над тобой я буду искать, а доброго слова да мира в сердце!
Будто не слыша, Анастасия поспешно, истово поклонилась:
– Иди же, боярин, с миром. Я зла на тебя не помню…
– А ты со мной не пойдёшь?
– Ох… нет! Никак не пойду! Прости.
– Скорблю… безмерно скорблю!
Она промолчала. Тогда после паузы Кучка с болью, искренне зашептал:
– Люблю я тебя, как Бога! Клянусь тебе всей душой: об том, что тут было, ни разу в жизни не вспомню! Отныне я раб твой. Нет: раб рабы твоей самой тёмной! Что хочешь, я сделаю, что пожелаешь – дам.
Он сильно сжал её руки, заглядывая в глаза. Но она брезгливо и резко его оттолкнула:
– Не надо… молю!
Стараясь не замечать тоски её и упрямства, с особым значением он прибавил:
– Ты княжьего гнева не бойся: бояре в Суздали – те, что крепче, – меня в обиду Юрию не дадут! Настанет лето – покличем иного князя… А так не выйдет – уедем с тобою в Киев. Добро у нас есть… бежим!
Он снова сильно сжал её руки, и вновь она оттолкнула его, сказав:
– Не трогай, боярин!
Почти крича, он с горем и болью схватил её за рукав просторной беличьей шубки:
– Ты солнце… ты свет мой! А без тебя во всём свете лишь мрак и горе! Цвет мой прекрасный! Лада!..
– Пусти!
– Ох нет… не пущу! Она оттолкнулась:
– Не тронь!
Боярин вдруг отпустил её горячую руку, потом качнулся, сказал:
– Так пусть же никто не тронет! – и быстро ударил жену ножом.
После этого он попытался бежать. Но княжич Андрей, следивший за ним давно, не успев помешать убийству, всё же успел нагнать боярина и, не слыша окриков князя, с маху рассёк большое Кучкино тело мечом.
Любава склонилась над телом Анастасии. Склонилась и зашептала:
– Проснись, наша чистая лебедь! Проснись и откликнись…
Забыв о князе и людях, стоявших вокруг, она тоскливо запричитала:
– Увы мне! Свет светлый была ты… и свет сей угас! Но князь приказал:
– Довольно! – и хмурый сошёл с холма.
Пока он спускался к реке, на душе немного полегчало: пора приниматься за дело, оно не ждёт! Поход в новгородские земли закончился полной удачей. Рать новгородцев не только не вышла против княжича Глеба и старого Святослава в смоленские земли, но не смогла защитить и своих земель, отдав на гибель Торжок и много сел по приволжским рекам. Суздальцы взяли в плен несчётные толпы ратников и умелых семейственных мужиков с их бабами и детьми. Такими князь с давних пор заселял безлюдные земли в своём уделе и, прежде всего, Московское порубежье. Теперь захватили пленных так много, что ещё в Торжке не хватало еды и воинов для охраны. Однако Юрий решил увести их к Московскому порубежью всех – и ратников с мужиками, и особенно баб с детьми.
– Где бабы, – сказал он Андрею, – там умножается род человеческий. Помни об этом и делай так.
Но пленных ратников в этот раз ему пришлось отпустить. И отпустил он их не по добру, не по сердцу, а по расчёту хитрого разума: об этом его попросило само Новгородское вече. Новгородцы послали в Торжок ходатаем преподобного Нифонта с мудрой и слёзной речью. Знаменитый по всей Руси новгородский архиепископ Нифонт прибыл в разграбленный, покрытый пеплом Торжок в самой скромной, великопостной одежде. Он поклонился Юрию и сказал:
– Князь Юрий Суздальский, сын Мономахов! Господа ради, помилуй воинов и людей Великого Новгорода! Смилуйся над виновными, коли есть вина, уложи свой гнев и уйми свой меч! Угаси огонь распрей во имя мира на всей земле Русской!
Юрий выслушал речь архиепископа стоя, потом и сам склонился перед ним.
И это он делал тоже с расчётом: епископ Нифонт был славен, мудр и полезен князю. Долгорукий надеялся через Нифонта наконец-то добиться почтенья и дружбы от самовластных новгородских бояр. Расчёт Долгорукого заключался ещё и в том, чтобы использовать имя и силу Нифонта и новгородских бояр для главного замысла: скорее спихнуть своего племянника Изяслава с киевского «стола». Для этого он пытался использовать и власть патриарха-грека, сидевшего в Царьграде, и славу Нифонта, и бояр новгородских.
Но и великий князь Изяслав, внук Владимира Мономаха, был дальновиден, умён не меньше, чем Юрий. В его дружине были отряды наёмных рыцарей в панцирях и забралах. В палатах толкались монахи-католики и другие ловцы человеческих душ – в надежде, прежде всего, овладеть душой великого князя. А князь Изяслав хорошо понимал, что веру в силу Запада Русь не примет. Надо ловить человечьи души собственной, русской сетью. И главное – надо выбить из дядиных рук такое оружие, как поддержка византийского патриарха, волю которого Изяслав стал чувствовать всё сильнее, особенно после побега хитрого Святослава. Поэтому он раньше и твёрже Юрия пошёл на рискованный, чреватый бедами шаг выгнал из Киева грека-митрополита, главу всей церкви, сподобленного на то патриархом царьградским. Выгнал, сказав, что не хочет терпеть не только измены, пользуясь которой сбежал князь Ольгович, но и того, что церковь велит ему, Изяславу, править Киевом и другими уделами по духовной указке греков, благоволящих к Юрию Суздальскому – по родству с императором Византии.
Сделав так, князь Изяслав Мстиславич при помощи верных попов, поддержавших его на чрезвычайном «соборе», посадил в Киеве общерусским митрополитом смоленского епископа Климента. Новый – теперь уже русский митрополит въехал в Киев уверенно, властно: похоже, и он носил в своём сердце тщеславные планы. Теперь эти планы пересеклись с заветными планами двух других – на радость великому князю в Киеве и на досаду Юрию в Суздале.
Как бы то ни было, но великий князь киевский Изяслав встретил Климента с поклоном и славой. Попы великой столицы, с ними попы черниговских, переяславских, курских, туровских и ближних иных земель избрали Климента митрополитом всея Руси. Тем самым как бы вся русская церковь, вслед за решительным князем киевским Изяславом, ясно сказала вселенскому патриарху-греку, что русская церковь отныне пойдёт не с ним, а своим путём.
Князь Юрий понял значение этого факта сразу. И он, во имя заветных целей, готов был забыть не только о ссорах с боярством Великого Новгорода, но и о своём родстве с Царьградом. Ибо – что толку в помощи далеко живущего патриарха, когда вся Русь не хочет думать о греках? А если нет в этой помощи толку, то прочь и мысли о патриархе! Поэтому вслед за решительным Изяславом и Юрий задумал поставить митрополитом всея Руси своего попа. Таким попом мог стать новгородский архиепископ Нифонт. Умный и благолепный, он был широко известен всей русской церкви, а главное ревностно не любил Климента Смоленского за смелый, острый язык и за гордость.
Позднее, когда в 1149 году князь Юрий выгнал из Киева Изяслава, а с ним и Климента Смолятича, новгородский архиепископ Нифонт на краткое время занял место митрополита. Но скоро и он и князь ушли восвояси: один – опять оставив столицу племяннику Изяславу, второй – противнику по церковным делам Клименту…
Теперь же, весной 1147 года, Нифонт прибыл в Торжок к Долгорукому от всего Новгородского веча с горестной, слёзной речью. Он попросил отпустить новгородских ратников, взятых Юрием в плен в последнем его походе.
Выслушав речь архиепископа, Долгорукий почтительно преклонил колена, принял благословение, велел отпустить всех ратников и сказал:
– С радостью прекращаю нелюбье своё с боярами и с тобою. Навек унимал меч и грозу огня на земле новгородской. Во славу тебя, преподобный отец мой Нифонт, отпускаю полон новгородских ратников безо всякого откупа!
Нифонт просил отпустить домой не только ратников новгородских, но также и мужиков с их бабами и детьми Но Юрий не отдал: они были нужны для заселения Подмосковья. Зато с Нифонтом он был щедр и почтителен, словно сын: просил передать новгородским боярам и вечу своё сердечное слово, просил самого архиепископа не гнушаться и выбрать на Пасху время – приехать почётным гостем в княжеский Суздаль для многих советов и для митрополичья служения в пресветлом новом соборе…
Нифонт внимательно выслушал, пригляделся к князю, подумал – и обещал. На этом они расстались.
Князь погрузил в ладьи добытую под Торжком и в Торжке еду: зерно, мёд, масло и мясо. Он усадил нахмуренных мужиков с их заплаканными бабами и детьми да малую часть дружины в ладьи и тронулся в свой московский посёлок. А вся иная дружина пошла на Суздаль, с трудом увозя тюки богатой добычи, утварь, золото и железо, гоня часть пленных и тощий скот.
