Текст книги "Грот афалины (илл. В. Барибы)"

Автор книги: Павел Мисько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Глава пятая

1

Сбруя серого ослика и тележка на двух больших колесах, которую он тянул, были украшены гирляндами из бумажных и живых цветов. В уздечке возле осликова уха торчал цветастый зонтик, прикрывал голову ослика и качался в такт его шагам. В двуколке лежали большой барабан и литавры, и в них то по очереди, то одновременно бухали булавами правый и левый барабанщик. На каждый удар по барабану у ослика вздрагивала шкура на боку, он вертел хвостом с привязанным к нему розовым бантиком. Бу-бух – круть-верть, бу-бух – круть-верть…

– Оха-ха-ха! Аха-ха-ха! – заливались смехом мальчишки. Пританцовывали, что-то выкрикивали, суетились. Насобиралось их возле оркестра целая орава, всяких – и хорошо одетых, и почти голых, и оборванных.

– Гляди – только вправо крутит хвостом! Вот – круть! – опять вправо… Ха-ха-ха, и не ошибется! – больше других потешался широкоротый и худой парнишка, гибкий, точно резиновый. Он даже пробовал ходить на руках, дрыгая в воздухе ногами.

Для Янга все было таким дивом, что он точно онемел. То шел за двуколкой с удивительным осликом, то забегал сбоку – поглядеть на музыкантов. Какие чудесные у них трубы и дудки: и белые, и желтые, и черные, маленькие и большие, толстые и тонкие. Одна такая широкая, что ревет, как слон – голову можно всунуть в раструб! Все музыканты – европейцы, все в белых перчатках, в белых костюмах, под мышками и на лопатках проступили темные пятна пота, пот струится и по лицам из-под высоких головных уборов с султанчиком над козырьком. Впереди спиной к музыкантам идет руководитель оркестра, на оркестрантов не глядит, взмахивает блестящей палкой, будто толчет просо в ступе. На ней болтаются какие-то шарики-бубенчики и золотые кисти. Дирижер одет немного затейливей, чем остальные оркестранты: головной убор с таким же пышным султаном, как у остальных, но через плечо перекинута пятнистая шкура леопарда.

Янг отстает, пропускает оркестрантов мимо себя – и опять к ослику, по-свойски щекочет пальцами его бок. Ослик отвечает одним – круть-верть хвостом! Мальчишки хохочут, весело и Янгу. Только один барабанщик нахмурил брови и кивком головы показал: «Не мешай, а то…» – И, взвесив барабанную палочку в руках, погрозил ею.

Весело Янгу, он уже как свой среди ребят, как герой. Его по-дружески награждают тумаками, хлопают по плечам. Он снова пробирается сквозь толпу зевак, обгоняет оркестр, чтоб еще немного полюбоваться дирижером. Смешной этот дирижер с рыжими усами-кольцами. Он уж не толчет просо в ступе, а забавляется своей поблескивающей палкой – то тычет ею в стороны, то крутит, как мельничку.

Из-за украшенных домов прорываются последние лучи солнца, ярко отражаются на сверкающих трубах… Масть ослика кажется необычной, он похож сейчас на большую и усталую пальмовую крысу… Янгу уже жаль его, пропуская оркестр мимо себя, он погладил ослика по спине и отступил, чтоб не попасть под колеса, что были выше его.

– Уй, а вчера что было! Ты вчера был на прошпекте? – обратился к Янгу тот мальчик, что ходил на руках.

– Нет, мы только сегодня приехали с Горного, – Янг не сказал, что они биргусовцы.

– Меня зовут Абдулла, а тебя?

– Янг.

– Ой, тут вчера было шествие со слонами… Карнавал!.. Фейерверки! Факелы!.. Слоны в золотых попонах, с золотыми балдахинами на спинах, копытца на каждом пальце позолочены!.. Один слон на факел наступил – что тут началось! Ошалел, должно быть: будки-лотки поопрокидывал, людей потоптал… Махаута[3][3]
  Mахаут – погонщик слонов (араб.).


[Закрыть] схватил хоботом и как гахнет о землю! Такая паника началась, люди начали разбегаться, друг друга передавили. А я на пальму влез, и все-все было видно. Слона полицейский застрелил, прямо в ухо – бабах! Слона бензопилой распиливали, целую ночь вывозили… То место теперь не узнать, песком засыпали – я бегал поглядеть утром.

– И ты это видел?! – Янг представил все, что рассказал Абдулла, и от волнения у него даже язык к нёбу присох.

– Видел! Я такой! Я всюду поспеваю… Давай еще к султанскому дворцу сбегаем, покажу, как стража меняется у ворот. Ой, животики надорвешь!

– Нет… Мне некогда! – вдруг спохватился Янг. И так задержался с этим оркестром, может, его уже ищут.

– А где вы остановились, в каком отеле? – в голосе Абдуллы не было никакой иронии.

– Отеле?! Разве мы богачи?! Возле пристани наши… И отец.

Янг не хотел рассказывать, в какой «отель» они с трудом втиснулись: развалюху-склад без окон и дверей. Там даже сидеть было тесно, а не то что лежать.

– Тогда я один побежал. Пока! – Абдулла, будто ящерка, шмыгнул в толпу и исчез.

Янг повернул к пристани. Шел и вздыхал: как жаль, что они не приехали на Главный раньше, скажем, сразу, как их выгнали с Биргуса. Тогда это было бы и дешевле, и он столько бы всего повидал. Праздник коронации начался вчера, отмечалась третья годовщина правления султана Муту. Более состоятельные архипелаговцы съехались на Главный за день, за два до праздника. Об этом земляки Янга не могли и мечтать: владельцы баркасов (широченных и мелких с крышами-балдахинами, очень похожими на застланные скатертями столы) драли с пассажиров семь шкур. Наживались как могли и владельцы моторок, и парусных джонок. Лодкой плыть было бы дешевле, но в одну все десять биргусовцев, которых выбрали везти жертву Вишну, не смогли бы поместиться, а разлучаться они боялись: как бы не потеряться на Главном!

Не могли поехать и в первый день праздника, потому что цена проезда уменьшилась только на треть. Выбрались на второй и плыли полдня – за половинную цену: бог с нею, с этой коронацией, главное, надо попасть на храмовый праздник. Янг отдал за проезд тридцать пять долларов – двадцать за отца и пятнадцать за себя. На обратную дорогу осталось у него неполных девять долларов – на двоих! Но о том, как будут возвращаться назад, никто ничего не говорил, будто все сделается само собой.

…Янг обогнул густые скопления людей, которые придерживались земляческого принципа или кастового, через кого-то переступал, о чьи-то ноги спотыкался. Не уменьшилось народу и на пристани, пока он бегал за оркестром, бурливая и шумная масса людей заполнила не только набережную, но и деревянные причалы-пирсы и бетонные, что врезались далеко в море. Возле них стояли большие баркасы, хлопая парусами, большие и малые катера и даже океанский, похожий на белую гору или многоэтажный дом, теплоход-лайнер. Некоторые, не из племени хинду, кого не интересовал завтрашний храмовый праздник, уже грузились на баркасы и катера, уезжали на свои острова. Люди толпились, что-то обсуждая, либо сидели или лежали, дремали. Только не под кокосами: стукнет по голове орех, может убить. Кое-кто, разложив небольшой костерок, варил что-либо или жарил. Шныряли, ловко лавируя между людьми, лоточники, предлагали бетелеву жвачку, сандаловые палочки для окуривания богов, жареные орехи, пирожки и цукаты, всевозможные фрукты, овощи, деревянных божков, жертвенное молоко. Дым и чад, всякие запахи кружили голову. Особенно резко пахло чем-то кислым и пригорелым.

Янг с трудом пробрался под навес к своим. Десять старейших мужчин в их группе, в том числе староста Ганеш, дед Амос и Натачин отец, Амат, – женщин не было ни одной. А почему не выбрали в эту группу и Амару? Было бы хоть к кому-нибудь Янгу прислониться.

– Где ты болтаешься? – накинулся на него Амос. Амата не было видно, а Ганеш лежал, прикрыв лицо платком, болезненно стонал. – Садись возле отца и не давай ему выколупывать червей из ран. А то свяжем ему руки… Ты ведь не хочешь, чтоб ему связали руки? – голос старика стал ласково-сладким.

Нет, Янг не хотел этого.

«Добреньким прикидывается… А за что же он, все они мучают отца? Попробуй выдержи этот зуд… – Янг с ужасом смотрел на отцовы страдания, на то, как он с каким-то наслаждением и бешеной яростью раздирает болячки, рвет, полосует себя. – Мало им ран… Надо, видите ли, чтоб и черви были, чтоб больше всех поразить… Чтоб самого Вишну пробрало до печенок, когда будет видеть отцовы муки». Янг ругал себя: не надо было убегать отсюда, а сидеть с отцом. А то бросил все, захотелось, видишь ли, послушать музыку, повеселиться. И это ему веселиться? Ему, который потерял все в жизни?!

«К Раджу надо было податься, ему показать отца. Радж лучше бы позаботился о нем…»

– Папочка, не надо! Папочка, потерпи! – хватал отца за руки, не давал раздирать язвы, колупать их. А тот вырывался, мычал, точно немой, кусал покрытые струпьями губы, пытался покататься по земле, почесаться спиною о столб или стену. Хоть и ослабел он, но разве сравнишь силу взрослого с его силой? Вырываясь, отец несколько раз довольно крепко треснул сына – раз в ухо, раз по щеке, – глаз начал заплывать, опух. Янг молча плакал от обиды на отца, на Амоса, на весь свет…

– Да не хнычь ты! Такой большой парень, а хуже маленького. Надо, чтоб у отца был такой вид. Надо! – явился откуда-то и опустился на колени возле Янга Амат.

– Такой, да не такой… – недовольно бурчал Амос. – Уже не покажешь Хангово терпение и покорность. Наоборот получается – нетерпение. И бунт плоти, чувств! Кабы он хоть месяц постился, мучился, а то…

– Что имеем… Сварили кашу из маниоки, а есть хотим рисовую… Значит, так, Янг, сторожи, чтоб отец никуда не убежал. Завтра все муки кончатся, его полечат. – Амат как стоял на коленях, так и завалился на бок и скоро уснул.

«Полечат… Разве можно вылечить эти страшные язвы? Какие синие круги возле каждой – боже, боже. У отца горячка, весь трясется, огнем горит. Может, заражение крови началось? А кто вернет ему разум? Кто?!» – терзали мальчика мучительные мысли.

Неожиданно настала тропическая ночь. И почти сразу громко задышали, засопели, захрапели вокруг люди. Но Янг не спал, он боялся уснуть. Привязал ногу отца к своей обрывком веревки – пусть дергает, лишь бы не уснуть ненароком, не упустить отца.

Только на пристани и в гавани еще не было спокойствия и тишины. По воде сновали разноцветные огни, по временам ревели и чахкали моторы баркасов, слышались приглушенные гудки и свистки. Где-то далеко, может на том белоснежном красавце-теплоходе, зазвенел судовой колокол – отбивали склянки. Но Янг не мог понять, что это.

2

Янг готов был поклясться, что не спал. Ну, может, смежил немного глаза, прислонившись спиной к столбу, чтоб дать им отдых. Подхватился от грохота тамбуринов и тамтамов, щенячьего визга флейты. Пощупал возле себя… Отец тут, не убежал! Вон – дышит со стоном.

– Вставайте скорей! – тормошил биргусовцев дед Амос.

– Пить! Воды!.. – очнулся отец и начал чесаться, скрести болячки.

Янг отвязал от ноги веревку – привязал теперь к поясу.

– Потерпи, потерпи… Мы и так нагрешили. Люди по месяцу постятся, а в последние дни даже слюну не глотают, а мы… В ручье напьемся… Ведите его, мужчины, а то не пробьемся, – распоряжался дед Амос.

– Ведите… – прошепелявил староста Ганеш, будто давая согласие.

Треск и грохот барабанов усиливались. Было еще темно, редкие лампочки на столбах мало помогали, и кое-кто начал зажигать факелы и яркие, искристые бенгальские огни на длинных, полуметровых кусках проволоки. Вокруг этих огней пугливо замелькали, обжигаясь, ночные мошки и мотыльки.

Биргусовцы шли тесной толпой, выстроившись клином, – чтоб легче было пробиваться через толпу. Первым, как острие клина, шел отец Туна, он был самым крепким. За ним, обнявшись, а свободными руками уцепившись за его пояс, Ганеш и дед Амос. После них трое – Амат и отец Пуола – Джива, держали под руки Янгова отца. В затылок за отцом, схватившись за его пояс, плелся Янг. Остальные замыкали шествие.

Должно быть, они сделали ошибку, не надо было тащиться на «прошпект», как назвал главную улицу Янгов новый знакомый Абдулла. По обходной, что шла в том же направлении, было бы легче скорей добраться до цели, хоть и расстояние длиннее. Но все почему-то потащились на «прошпект», а там, на скрещении с улицами и переулками, создавались большие скопления толп, людские водовороты. Одолеть их было трудно, биргусовцев потоком загнало в боковую улицу. Земляки, замыкавшие шествие, затерялись где-то в толпе. Не стали сопротивляться течению, и оно снова вынесло их на «прошпект». «Хватайтесь крепче друг за друга!» – хрипло кричал Ганеш. И Амат, и Джива ухватились за старосту и Амоса. Как ни кричали – и в одиночку, и все вместе, – не могли дозваться тех, кто отстал, они так и не отозвались. А может, и те кричали, затерявшись, но в этом людском содоме, в гаме, в барабанном грохоте узнать их голоса было трудно. Многие кричали, точно заблудились в джунглях. Янгов отец не шел, а едва переставлял ноги, и его пришлось тащить под руки.

Чем ближе подходили к центру, тем становилось светлей. Но не от солнца, оно еще только собиралось всходить. Над улицей свисали от столба к столбу гирлянды разноцветных электрических лампочек, такими же гирляндами были увиты и сами столбы, стволы пальм. На маковках столбов сверкали чудесные звезды, сделанные из цветных стеклянных трубочек. Свет в этих трубочках дрожал, как живой, и будто переливался. На высоких домах разных контор, офисов, магазинов, банков, отелей светились, прыгали неоновые буквы, пробегали различные рекламные объявления, призывы, сообщения. На глухой высокой стене какого-то небоскреба огненный человек все время наливал из бутылки в стакан пепси-колу, подносил ко рту и выпивал – рот от удовольствия раскрывался до ушей.

Янг шел за отцом, наступал ему на пятки, спотыкался, не зная, куда они бредут, а сам вертел головой – направо, налево, вверх, – чтоб ничего не пропустить. И в этом невероятном, шумном мире живут люди?! И им не страшно?! Но чего им бояться – привыкли. Им интересно, им весело, сытно… Нет, Янг не спит, это все происходит наяву.

Миновали центр города, начало светать. Светлело быстро, сразу – как всегда в тропиках, и вся вакханалия огней начала затихать, гаснуть, пока не исчезла совсем. Солнце поднималось в небе стремительно, тут и там, где встречались промежутки между крышами или дома были низкими, двухэтажными, жаркие лучи пробивались на улицу. До окраины города было еще далеко, там надо будет брести к святому источнику-ручью, сделать омовение, а потом подняться в гору, к храму. Как они дойдут, если отца не держат ноги? И не душно еще, а по нему уже бегут потеки – потно-кровавые, грязные.

Но все на свете кончается, проплюхали по лужам помоев на окраинных переулках, выбрались из трущоб за город. Ручей угадывался в низине, там туча людей – длинная и пестрая, сколько видит глаз. Во многих местах эту тучу закрывали пятна кустов, кучи огромных камней, черно-желтые дымы ритуальных костров. Оттуда доносился густой гул, как с базара в Компонге, этот гул пронизывали треск барабанов, визг флейт.

Ручей кишел людьми. Кто раздевался догола, обмывал свои болячки и язвы, кто плюхался в одежде или в одной набедренной повязке. Многие набирали воду в ладони, окунали в ее лицо, потом пили эту воду – мутную, грязную и, конечно же, заразную. Дед Амос разрешил Янгову отцу только напиться, помыл ему руки, смочил шею и грудь, чтоб он немного пришел в себя, собрал силы для самого ответственного участка пути. Теперь уже ему не запрещали раздирать свое тело ногтями, и скоро на спине и груди, на шее у отца заструились кровавые потеки.

Кто закончил обмывание, пританцовывая приближался к костру. Возле них топтались, подпрыгивали бритоголовые монахи и проповедники в длинных желто-шафрановых хитонах. У божьих служителей надо было получить благословение. Прошли и биргусовцы мимо священнослужителей, шепча молитвы, сложив ладонями руки возле груди. Каждому монахи посыпали на голову щепотку пепла, рисовали на лбу между бровями оранжевое пятно – знак познанной мудрости. Амос пошептался с монахом, и тот пронзил отцу Янга щеки длинным серебристым прутиком, присыпал раны пеплом. На плечи отца повесили деревянную раму, похожую на две соединенные коромыслом буквы «А» – кавади. Кавади было увешано тяжелыми кокосовыми орехами и медными сосудами с молоком – жертвой для Вишну, цветами кокосовой пальмы, похожими на большущие пшеничные колосья. Тяжесть была неимоверной, а для обессиленного человека просто невыносимой.

Вышли все вместе на каменистую дорогу, что вела вверх, к храму. Пекло солнце, из-под сотен и тысяч ног поднималась белая едкая пыль. Каждый старался еще и пританцовывать, не переставая выкрикивать слова молитвы. Толпа все густела… Со страхом и немым удивлением увидел Янг, как старый паломник в одних лохмотьях катится по дороге боком. Тело грязное, ободранное, в синяках, глаза закрыты. А вот идет молодая мать, на руках ее мальчик со слепыми, белыми глазами… Ползут на коленях, на четвереньках, топают на дощечках, стоя на множестве острых гвоздиков, и каждый след на камне – кровавый. За биргусовцами движется бородатый здоровяк… Если немного отстать и взглянуть на него сзади, то увидишь, что бородач тянет маленькую коляску, в которой скорчился старик, подогнув руки и ноги с распухшими, как набалдашники, суставами. Колясочка соединена со спиной бородача веревочками, каждая веревочка с крючком… Крючки впились в кожу на спине, кожа в тех местах вспухла конусами, из каждой ранки струится кровь.

Шныряют в толпе, попадают под ноги облезлые, шелудивые собаки. Бродит, как пьяная, мешает людскому потоку худая корова. Священное животное, никто не осмеливался ее прогнать.

По обе стороны дороги сидят на солнце голые и черные, как головешки, святые – садху. Кое-кто подходит к ним, бросает в жестяную банку монетку: святые тоже живут не одним святым духом. Янг слышит шепот людей, уважительный и завистливый: «О, вон тот был в Бенаресе, в Индии… Пил воду из священного Ганга… А тот – в Ришикеши… А тот – в Хардваре…» Где та Индия, где город Бенарес? Янг имел об этом слабое представление. Может, это вообще легенда, сказка, в которую можно верить, а можно и не верить.

Должно быть, ветер немного повернул, потому что дым от огромных костров, пылавших вблизи храма, начало крутить и гнать прямо на поток людей. Люди кашляли, плакали от дыма – едкого, удушливого от горелого мяса. Где-то надрывно и страшно ревела корова. На кострах сжигали покойников. Быть сожженным во время такого храмового праздника – большая честь, заплатить за такую честь могли только богатые люди. Обо всем этом Янг тоже услышал в толпе.

Отец Янга, должно быть, потерял уже сознание. Голова его повисла на грудь, ноги волочились по камням, точно неживые. Но ему не давали упасть, не снимали кавади с его плеч. Помогали нести и отца, и кавади незнакомые мужчины, не биргусовцы: жертва должна быть донесена до Вишну, иначе все старания будут напрасны, молитв и просьб бог может и не услышать.

Площадь возле самого храма всюду заставлена не то колоколами, не то маленькими храмиками, вокруг них в чашах с песком горят сандаловые палочки, тлеют фитили в плошках с маслом. Теснота и толкотня неимоверные… Монахи пытаются придать людскому хаосу некий порядок, делят поток людей на ручьи – к главному входу и к боковому, пытаются даже сдерживать напор толпы, притормозить. Кто был в обуви, сворачивали к стене, разувались, сбрасывали с себя все, что было из натуральной кожи, и снова торопились ко входу. Каждый стремился попасть к Вишну пораньше, пока тот не устал выслушивать людские просьбы и жалобы.

По сторонам у главного входа стояли огромные скульптуры коровы и льва. Монах показал Янгу на боковой вход, пойти вдоль стены. Бросился туда, чтоб поскорей догнать своих, но натыкался лишь на чужие спины. «Мам! – какой-то страх проник в душу. – Папа-а! – лез все глубже в храм, обливаясь потом, пробирался то вправо, то влево, хотя в храме было холодней, чем снаружи. – Дядя Амат! Дед Амос!» Биргусовцев в густой толпе не было, они, наверное, вошли через главный вход и протискивались к алтарю в другом потоке. Туда, где над головами людей возвышается шестирукий бронзовый Вишну с кроткой, детско-ласковой улыбкой на лице. Он сидит в позе лотоса, а так возвышается над всеми… Грохот и плеск доносятся оттуда, от Вишну – это люди разбивают кокосовые орехи, выливают молоко, высыпают рис. И уже не гул голосов слышится, а будто бы шелест листьев в джунглях – люди спешат прошептать самое главное, высказать самое наболевшее…

– Дядечка, поднимите меня, я погляжу! Дядечка, поднимите! – дергал Янг за рукава, за рубашки мужчин. Но они словно оглохли или были в трансе, ничего не хотели слышать, ничего не видели, кроме Вишну. Наконец один из них как бы проснулся, подхватил Янга под мышки: «Гляди!.. И молись, молись!..» Янг вертел головой во все стороны, искал своих, искал отца. Возле самого Вишну в это время произошла какая-то заварушка, мелькнуло знакомое кавади. Но Янг ни одного биргусовца не увидел, там суетились люди в желтых длинных хитонах с блестящими черными головами. Кого они выносят оттуда ногами вперед? Почему склоняется над тем, поверженным, женщина в белом халате и белой косынке?

– Ну, нагляделся? – мужчина опустил его на землю.

– Спасибо… – Янг выскользнул из его рук, стал пробираться к Вишну, к тем монахам, что скользили на мокром, проталкиваясь к выходу, неся кого-то на руках. Янг опустился на землю, попробовал проползти под ногами, но оттаптывали руки, и пришлось выпрямиться, встать… Вон уже те монахи у самого выхода – другого бокового входа. Осатанело лез туда, хотел увидеть – кого они несут?! Такое знакомое до каждой царапинки, кровоподтека тело, такие знакомые разодранные язвы…

– Папа!!! – вырвался у мальчика крик нечеловеческой боли.

У отца безжизненно болтались руки, качалась откинутая назад голова. Глаза были прищурены и словно из мутного стекла. Не откликнулся отец, ни одним словом не отозвались монахи. Вот уже двор, тут немного свободней. Янг забегал то с одной, то с другой стороны отца, подхватывал его руки: «Обдерет о камни… Ему же больно!..» И чувствовал, что руки холодные.

Отца отнесли в сарай, сбитый из свежих досок. Там уже лежало несколько длинных и коротких тел, прикрытых простынями. Отца положили рядом с ними.

– Иди, мальчик, отсюда… Ты его сын? Все равно уходи. На вот, понюхай – и иди… – Женщина в белой косынке с красным крестом на ней вынула из брезентовой сумки бутылочку, открыла ее и сунула Янгу под нос пробку.

У него перехватило дыхание, из глаз покатились слезы…

– Вот… Поплачь – и уходи. У твоего отца хорошая смерть. Ты гордись им – он не пожалел жизни для Вишну. Его сожгут на самом главном жертвеннике – как знатного человека. Ты гордись им… Ну – иди! – поспешно подталкивала она мальчика к выходу. У нее сегодня хватало работы.

Не видя из-за слез света, Янг брел вниз к ручью вместе с другими паломниками. А поток тех, кто поднимался к храму, все еще не редел.

Никто из биргусовцев его не искал. Кому он был нужен?

В двух шагах сзади хромала за ним, мотая длинным языком, бездомная рыжая собака.

3

В центре столицы репродукторы напряженно хрипели:

 
Свийттаун[4][4]
  Английское слово «Sweet» имеет много значении, которые обыгрываются в песне: сладкий, душистый, свежий, любимый, милый, мелодичный и т.д. Таун – город.


[Закрыть] – любимый город,
Свийттаун – услада взора,
Жемчужина у моря,
Прекрасный наш Свийтта-а-аун!
О нем, о милом, песни,
На свете нет чудесней
Тебя, родной Свийтта-а-аун!
 

Янгу казалось, что репродукторы-висюльки на столбах, похожие на гигантские, сплющенные, с решеточкой снизу, неведомые и несъедобные плоды, дрожат и качаются, что они вот-вот полопаются от напряжения и жары и упадут на землю звонкими осколками. Слушать эту бесконечную железную песню было невыносимо, голова звенела и от недосыпания, и от жары, и от того, что пережил тут, в столице. Янг уже несколько дней слонялся по городу, не понимая, куда идет-бредет, кого или что ищет. Хотел сначала вернуться на Горный, где были люди из их общины, потом понял, что возвращаться не к кому. Есть, правда, несколько человек друзей – Амара, Натача, Тун. Но на месте ли они сейчас? А если сегодня на месте, то где окажутся завтра? И разве заменят они отца, мать, у них своих забот – не отбиться. Жаль, конечно, друзей: может, больше никогда не придется встретиться. Но ведь ему надо думать, как перебраться на Рай, а не на Горный. На Рае брат Радж, возле него и найдет приют.

Океанские теплоходы не ходят на Рай, там и порта нет такого, чтоб принять их, они разгружаются тут, в Свийттауне. Пассажиров сразу направляют в длинный одноэтажный дом с короткой надписью – «Таможня», после этого тем, кто приехал, можно свободно бродить по городу, селиться в отелях. Некоторые из них в город не хотят идти, хотят поехать сразу на Рай. И представители туристического бюро листом стелются – всем надо угодить, всех удовлетворить. Морскими трамваями или катерами на подводных крыльях гостей отправляют на Рай. Янг узнал об этом от ребятишек-лоточников, они толклись возле теплохода, как комары, а более пробивные забирались даже на теплоход. Один китаец-торговец с лотком на животе несколько раз попадался на глаза.

На борту теплохода косо висят два длинных трапа, по их ступенькам идут и идут десятки и сотни ног. Потоку пассажиров и носильщиков, похоже, не будет конца.

Проклятый звон в голове… Кажется, что откуда-то с неба кто-то звонко окликнул, словно в какую-то железяку жахнул: «Я-я-ян-нг!» Он забегал глазами туда-сюда. Перебрал взглядом один косой частокол людей на трапе, другой… Смуглый мальчик машет ему сверху правого трапа – кто же это? А тот нетерпеливо шмыгает под руками пассажиров, спотыкается, задевая за их чемоданы, баулы, сумки, чуть не сваливается с трапа, катится вниз. Абдулла?! На трапе ругань, кое-кто из носильщиков пытается стукнуть верткого непоседу по затылку, но Абдулла только раскатисто хохочет, увертывается и сыплет вниз.

– Я-янг?! – снова кричит он радостно.

Янг двинулся ему навстречу, на душе сразу стало легче. Вот кого бы он сейчас хотел видеть – Абдуллу.

Бросился в его объятия.

– Ты что тут делаешь?

– А ты? Уже уезжаешь отсюда?

– Некуда… И… не к кому… – Янг сразу помрачнел и изо всей силы стиснул зубы, чтоб не заплакать.

– Рассказывай… расскажи, что случилось… – Абдулла тянул его за руку подальше от причала.

Пришлось рассказать – хоть немного.

– Не горюй. Будем держаться вместе – не пропадем. Я ведь тоже сирота! Круглый! Дядя, правда, есть – лифтер. Пьянчужка, наркоман. Я у него и живу, в кладовке под лестницей. У меня знаешь какой широкий топчан? Вдвоем поместимся… А сейчас нажре-емся – чтоб пузо трещало! Я знаю тут близенько одну харчевню, там портовые рабочие харчуются… Ха-ха-ха, ну и глупая туристка мне попалась сегодня. Пластмассовую гребенку продал ей как черепашью. Говорю: «Это же не абы-какая, а из панциря трехлетней слоновой черепахи!» Поверила, ха-ха… В двадцать раз больше, чем стоит гребенка, отхватил! Бизнес! – И без того широкий рот Абдуллы растянулся в улыбке до ушей.

– Ты не Абдулла, а Абдурила.

– Ха! А с ними так и надо. Не знают, куда деньги девать. Думают, что тут черепахами все острова кишат.

– А я думаю: чего это ты летишь по трапу, будто хочешь голову сломать? Ты от нее убегал?

– Ага. Ха-ха-ха!

Они почти обошли полукруглую пристаньскую площадь. На углу улицы справа уже видна вывеска харчевни «Тридакна» с грубо нарисованным моллюском. Вот и сама харчевня с куполоподобной крышей.

– Эй, пираты! Остановитесь на два слова – у меня ноги не казенные, чтобы за вами бегать, – послышался вдруг знакомый голос.

Ребята оглянулись. Янг сразу узнал Пуола, и в груди у него недобро похолодело. Вспомнились все его выходки: как ломал американским бульдозером свою и чужие хаты в деревне, как издевался и насмехался над односельчанами, будучи на Горном. «Кто он такой?» – прошептал Абдулла. «Земляк… чтоб его земля не носила…» – шепотом ответил и Янг.

– Здоровы были! – быстро подошел Пуол, подал руку одному и другому мальчику, как ровесникам. – Закурим? – Вынул из кармана пачку, постукал пальцами по донышку, выбивая сигарету. Лихо взял одну в рот и чванливо сморщился, выставив нижнюю губу.

– Мы не курим, – разом ответили ребята.

– Т-так вам и надо, мне больше достанется, – Пуол спрятал пачку. – А ты иди, иди, шустрик. Мне надо вот с ним по-землячески потолковать. – Пуол осторожно огляделся по сторонам.

– Мы вместе, и никуда он не пойдет, – набычился Янг.

– Что – я не могу пару слов сказать земляку с глазу на глаз? – Пуол вздернул подбородок и снова огляделся. – Через пять минут отпущу.

– Янг, я закажу и буду ждать, – бросил Абдулла, направляясь к дверям «Тридакны».

Янг кивнул и хмуро уставился на Пуола.

Тот стоял так, чтобы причал с теплоходом оставался от него слева и можно было в ту сторону косить глазом. Янга повернул спиной к «Тридакне», а потом, словно передумав, повел к полуоткрытым воротам дома, соседнего с харчевней. Выглядывая в щель на площадь, Пуол сказал:

– Я знаю, что ты смелый и честный. А ты знаешь, что на этом можно заработать?

– Говори, что тебе надо! Присосался, как пиявка… – Янг нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Дать бы драпака отсюда! Но Пуол взял его за локоть, покачал головой.

– Мне хочется, чтобы ты заработал себе на туфли, не ходил босиком… – Пуол больно наступил носком новой туфли Янгу на пальцы, и тот ойкнул. Мальчику уже хотелось ударить его головой в живот и, пока Пуол корчился бы и стонал, убежать. – У тебя сколько денег?

– Сколько есть, все мои!

– Дурень, я хочу знать, сможешь ли ты дать мне сдачу. Чтоб на месте и рассчитаться. А то у меня к-крупная к-купюра… Вот! – и показал пятьдесят долларов.

Янг вынул свои деньги, даже всю мелочь. Пуол взял бумажки, пересчитал.

– Маловато… Ну ладно, в другой раз подкинешь мне еще какую-нибудь пятерку или десятку. Значит, так: вот, в левом кармане у меня пятьдесят долларов. Они твои. В правом – восемь долларов, что ты дал, – мои. Они будут мне как остаток с пятидесяти долларов. Чтоб ты не убежал с полусотней, не дав мне сдачи, я их подержу пока у себя.

– Хитренький! А потом ищи тебя, как рыбу в море… Отдавай мои назад!

– Тише, дурень. У нас уже нет времени ссориться. Видишь вон, сюда идет джентельмен в шапочке с длинным козырьком, в шортах и с розовой косынкой на шее. Рыжий баул в правой руке…

– Ну… – Янг приник к щели в воротах.

– Он сейчас пойдет по Портовой, ты – за ним, я – в отдалении по другому тротуару, следом. Возле дома номер пятнадцать он возьмет баул в левую руку. Ты приноровись, в этот момент окажись рядом с ним. Скажешь: «Может, вам помочь?» Он должен ответить: «Ничего, ничего… Тут уже недалеко. В отеле отдохну». Ты: «А в какой отель вам надо?» Он должен сказать: «Санта-Клара». Ты ответишь: «Там уже нет мест. Вам надо в «Гонконг», ваш апартамент сорок первый». Поворачиваешься и идешь ко мне за деньгами. Все запомнил?

– Все.

– Будь очень внимателен. Если возьмет баул в левую руку не возле дома номер пятнадцать или вообще будет держать в правой – не подходи. Ну – пошел! А то отстанешь… – Пуол слегка шлепнул его ниже спины.