Текст книги "Всего четверть века"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

…и последняя

Вот и пришло время рассказать о встрече последней. То есть последняя она, разумеется, в повести, а в жизни те, кто жив, не исключено, ещё четверть века проживут. Жизнь ведь и длинной бывает. Но снова скажу то, с чего начал: неповторимое пережили мы в годы прошедшие. Оставшиеся не сулят неожиданностей, ведь всё было – и любовь, и смерть, и успехи, и разочарования.

У Лиды, например, последней неожиданностью стало превращение в бабушку. Преподнесено это известие было решительно и одновременно иронически, как умел это делать Олег в лучшие годы. Недаром Марина была на него похожа. Подвела она однажды маму к зеркалу и сказала:

– Мамуля! Посмотри на себя. Ведь ты совсем молодо выглядишь, правда?

– Предположим, – ответила Лида осторожно.

Хотя она и была польщена, однако по тону дочери заподозрила подвох. Но такого не ожидала…

– Никто не скажет, что ты бабушка.

Единственный раз в жизни Лида растерялась:

– А разве я бабушка?

– Ещё нет, но скоро будешь, – заверила Марина.

Человеку свойственно надеяться…

– Ты шутишь.

– Нет, – ответила Марина и провела рукой по животу, хотя живота ещё не было.

В ошеломлении люди часто говорят слова смешные и нелепые.

– У тебя же нет мужа, – сказала Лида.

– Будет. Наверное… Вообще-то мы собираемся зарегистрироваться, но я ещё не решила.

Тут уж нужно было или взрываться, или капитулировать. Лида молчала и выглядела так, что Марина её пожалела.

– Ну что ты, мамуля! Я думала, ты обрадуешься маленькому.

Нет, Лида совсем не обрадовалась, однако, будучи женщиной разумной, склонилась перед неизбежным, пережив глубокое разочарование. И не только в дочери. Иначе на мой вопрос, заданный в новогодний вечер, когда я застал Лиду в одиночестве раскладывающей пасьянс, она бы не ответила:

– Надоело.

В том смысле, что многое в жизни надоело.

Что поделаешь? Жизнь не кино, не по сценарию ставится, и Лида знает это лучше других. Она, конечно, в себя придёт, надолго не раскиснет. Жить-то нужно, хоть и отодвинули её, не спросив, в третий эшелон. Ничего не попишешь, новый человек на пороге. Правда, бабушки теперь помоложе, чем в наши времена, и я даже слышал выражение – «очаровательная бабушка», но ударение в этом словосочетании всё-таки на втором из слов, на «бабушке».

А вот Марина пока больше «очаровательная», чем «мамочка». Бодрая, весёлая. От мудрости или недомыслия, не знаю. Я на понимание молодёжи не претендую. Подозреваю кое-что, но не больше. Подозреваю, например, что очень уж больших тайн и загадок нету, однако кое-какая разница с нами имеет место, факт. В наше время ждать ребёнка, не зарегистрировавшись, неприличным считалось, скрывали, пока возможно было. А Марина секрета никакого не делает, все её друзья в курсе, обсуждают активно.

В тот вечер я застал Марину в прихожей, уже одетую, с пластинкой под мышкой. В свою компанию спешила. Розовощёкая, улыбчивая.

– Привет, – говорю, – молодому поколению.

Бодро говорю, изображая святое неведение, но перегнул. Она засмеялась и в ответ:

– А я уже два поколения.

Положение глупое, а оно хохочет, мою неловкость видя…

– Неужели я вас шокировала? И вас тоже?.. Ужас!

То есть глуп я ужасно, по её мнению. И в самом деле глуп, найтись не могу.

– Ведь вы всё знаете? Ну, знаете, правда?

– Знаю.

– Почему же делаете вид, что не знаете? Ведь вы наш друг! Вам и папа и мама очень доверяют. И я.

Я разозлился.

– Спасибо тебе за доверие. Не помню только, чтобы ты со мной посоветовалась, когда род человеческий продлить решила.

Марина не возражает, соглашается.

– Точно, не советовалась. Да и о человечестве, если честно, не думала.

– Вот и расхлёбывай.

– Какие вы все… мрачные.

– Не мрачные мы. Ответственность чувствуем, а ты нет.

– Ответственность воспитывать нужно.

– А тебя не воспитывали?

– Почему же? Нотаций выслушала немало. Да ладно вам! Что я могу сделать, если теперь всё иначе?

– Ты уверена?

– Ещё бы! Вам-то детей аисты приносили.

Она же и потешалась!

– А ты своего в капусте нашла?

– Ну не надо! – попросила Марина. – Меня и так дома заели. Не будьте хоть вы брюзгой. Лучше вступитесь за меня перед предками, ладно? Всё хорошо будет, я уверена. Поздравляю вас с наступающим!

И пахнув юностью, чмокнула меня в щёку.

– Пусть всё хорошо будет, Мариночка! – пожелал я искренне.

Для неё этот Новый год был, конечно, особый, но приближался он для всех, время вело свой счёт, с нами не согласовывая, только куранты одним звонче били, а другим поглуше.

Процветал по-прежнему Дима. В литературе укоренился – печатался часто, переводили его и в наших республиках и за рубежом – и в смежные искусства проник, пьесу по его книжке поставили, на телевидении сериал обещали. Короче, достиг человек высот, как всем казалось. И как не показаться, если он на новогодний вечер с настоящей иностранкой явился, да ещё с самого своего любимого континента – с чилийкой.

Звали чилийку Алехандра, и внешностью она этому мужественному имени вполне соотвествовала. Крепкая, с широким тазом и крупными коленками женщина. Лицо, однако, несмотря на индейские черты совсем не загадочное и не непроницаемое, а очень милое, женственное и юное, разом скрашивало некоторую избыточность фигуры. В общем, девушка экзотическая и биографии непростой. Родители её крупными латифундистами были, а она в молодёжном революционном движении участвовала. От Пиночета спаслась по случайности, накануне переворота в Москву, в ГИТИС поступать уехала. Мечтала создать революционный театр и национализировать свою латифундию. Но, понятно, хунта временно помешала.

Теперь Алехандра жила в эмиграции то у нас, то в ГДР [3]3
  Германская демократическая республика – страна социалистического лагеря, существовавшая с 1949 по 1989 год (прим. ред.)


[Закрыть], а перед Новым годом в местном нашем театре «Мистерию-буфф» в современной трактовке ставила. Там они с Димой и познакомились. Была чилийка в общении простая, даром что в латифундии выросла, и мы её сразу за свою приняли и, конечно, расспрашивали, как живётся ей, каковы впечатления о нашей стране и когда Пиночета свергнут.

О стране у Алехандры мнение было положительное, а о Пиночете – резко отрицательное, хотя он в своё время к ним в латифундию в гости приезжал и её, совсем маленькую, по черноволосой головке гладил. Но не подкупил.

– Фашист. Ответит перед народом, – пообещала она нам твёрдо.

Так удачно, в полном порядке выглядел наш писатель, и никто бы не заподозрил, что под модным кожаным пиджаком бельгийского пошива и его гложет свой червь, не откройся он мне позже сам, когда выпил и прорвалось сокровенное, что давно, видимо, жаждало выхода.

– Знаешь, старый, – начал Дима, кладя мне руку на плечо, – я сейчас… Ну, как тебе сказать…

– На подъёме? – подсказал я.

– Да нет… То есть если со стороны смотреть – на подъёме. А если сверху – картина другая. Совсем.

– Не понимаю.

– Вот я и хочу объяснить. Поймёшь. Это, в сущности, просто. Как апельсин. Я тебе в двух словах.

– Давай.

– Хвалят меня. Понимаешь?

– Как не понять…

– Но это ничего не значит. Да, есть определённая популярность, вошёл в «обойму», не забывают в перечислении. Приглашают выступать и академики и плотники. Цветы дарят, сувениры, приятные слова говорят. А мне неловко. И прямо тебе скажу: стыдно бывает.

– От скромности?

– Нет. Зачем лицемерить? Я не скромнее других. Просто я знаю, что похвалы эти – инерция. Свет умерших звёзд. Понимаешь, потухла звёздочка, а мы ещё не знаем, для нас она мерцает пока. Но она-то знает, что потухла!

Димка перевёл руку с плеча на лацкан моего не кожаного пиджака и стал его дёргать, помогая трудно рождающемуся признанию. Впрочем, мысль созрела давно, только словами её выговаривать было трудно.

Я содействовал, как мог.

– Ты что сказать хочешь? Считаешь, что исписался?

– Нет. То есть в определённом смысле – да. В пределах жанра. Тут уж точно. Лучше не напишу. Кислорода не хватает. Да и зашоренность чувствую.

– Значит, детектив всё-таки ограничивает? Но ты же сам говорил…

– Помню. Сто раз в выступлениях повторял, и в предисловиях, и на круглых столах: детектив – литература об острейших жизненных моментах, событиях, об испытаниях человека на прочность, а не о погонях.

– А на самом деле?

– Да так и на самом деле. Факт. Но острейшие, понимаешь, не всегда самые глубокие. Сама жизнь не всегда событийна. Ты разве не замечаешь, что событийности всё меньше становится? Внешней, конечно, с выплескивающимися трагедиями. Ни войны, ни мора, ни глада, слава богу. Любовные страсти – и те приутихли. Попробуй найди леди Макбет в Мценском районе! Да она давно потребкооперацию возглавляет. И интересуется ею ОБХСС, а не уголовный розыск! Но это на поверхности. Просто поток жизни сегодня не водопадами бушует, а в заводь вошёл и нужно понять его затаившуюся суть, где водовороты души и марракотовы бездны под гладью укрылись, а то и под тиной… Короче, не девятый вал писать хочется, а тот вечный покой, в котором покоя нет…

– Бытовая проза?

Димка бросил лацкан и махнул рукой.

– Не люблю ярлыков. Особенно литературных. Сегодня производственный роман подавай, завтра деревенщики в чести, потом быт в моде. Вот и подстригайся по моде. А я парикмахерских не выношу. Ведь обязательно приодеколонят, как редакторы… Всегда два-три запаха в наборе.

Нет, я своё хочу. Помнишь мою повесть первую? Я её недавно из стола вытащил. Конечно, рукопись не вино, оттого что пятнадцать лет выдерживалась, лучше не стала. Зато я за это время кое-чему научился… В общем, хочу переписать её, а если честно – уже переписал и отдал в журнал. И представь себе, взяли!

Он сказал главное, вздохнул облегчённо и признался доверительно.

– Теперь боюсь.

Мне показалось, что я его понял.

– С проторённой дороги сходить страшно? Действительно! Тут у тебя успех, авторитет, а ты в новое качество, почти в новички. Найдётся осёл, лягнёт радостно – был, мол, ведущий приключенец, любимец читающей публики, а подался куда, зачем? Да и тиражи детективные вряд ли получишь.

Понял я, однако, не всё.

– Это верно, но не это страшно. Страшно, если осёл прав окажется, если не получится.

– Да у самого-то тебя от повести какое сейчас впечатление?

– Когда работаешь, всегда нравится. Но это не показатель. Выйдет книжка, вот тогда видно будет. Я, например, свою последнюю в руки взять не могу – вымученно, худосочно, всё было сто раз и у других и у меня самого… А когда писал, терпимо казалось.

– Ну, если страшно, давай выпьем для храбрости, – предложил я, и Дима согласился.

– Да, нужно выпить. За хорошую книжку.

– За успех!

Он снова согласился.

– Такая профессия, старик. Успех в нашем деле – как нитроглицерин. Проглотишь вовремя – жив, сосуды расширились, кровь пошла мозг питать. Ведь на перегрузках живёшь. Цели-то высокие ставишь, к великим приблизиться хочется. А им каково приходилось? Николай Васильевич мечтал, что в его книжке «вся Русь явится». А чем кончилось? В печку по листику. И умер. Ну, я за «всю Русь» не берусь, конечно. Это неисчерпаемо. Одному человеку не по плечу. Хоть бы немного вглубь заглянуть, те невидимые миру слёзы увидеть, прочувствовать… У Гоголя «неведомые». Но это архаизм. Невидимые нам понятнее, проще. Давай-ка ещё по одной за невидимые эти слёзы. Их ведь, брат, только тот увидеть может, у кого совесть есть. А совесть для писателя… Ты уж мне поверь.

Очень он разволновался, стал наливать и опрокинул полную почти рюмку.

Алехандра, наблюдавшая за нами, подошла сзади и положила руку на Димкину, местами уже седую голову.

– Видишь, утешает. Замечательная девушка, умница, всё понимает. И что я буду делать, когда они Пиночета свергнут? Уедет латифундию обобществлять.

– А ты к нам приедешь.

– Был я у вас.

– Нет, ты был в Аргентине. Это совсем другая страна. А Чили прекрасная страна.

 
Я так люблю кораблик этот тонкий,
все камни, комья,
негаснущую розу побережья,
живущую бок о бок с пеной…
 

– Скажи по-испански.

– Хорошо.

Алехандра снова прочитала строчки Неруды.

– Мощный язык. Ломоносов говорил, что на гишпанском нужно с богом разговаривать.

– Мы атеисты.

– Знаю, знаю. Опиум для народа. А вы люди принципиальные.

– Революционер должен быть принципиальным.

– Но латифундию-то небось жалко всё-таки?

Дима подмигнул мне, давая понять, что предстоит отработанный розыгрыш.

– Нет, – сказала Алехандра твёрдо, не откликаясь на шутку.

– Понятно. Что там жалеть? Камни да комья.

– Нет! Это прекрасная страна между горами и океаном. Но это несправедливо. Земля должна кормить много людей, а не одна семья. Всё полезное и прекрасное должно принадлежать народу.

– Видал? Говорит, не жалко. А мне, между прочим, один дачник из садового кооператива письмо прислал. Пишет: «Вы – писатель, инженер человеческих душ, и должны за народ вступаться. Помогите! У меня от участка сосед четверть сотки отхватил. Пьёт, змей, с председателем кооператива, тот ему план и выправил несправедливо. Вступитесь, бога ради, товарищ писатель!». Четверть-то сотки! А ей целую латифундию не жалко. Вздор получается… Невидимый миру смех…

– Дима, – прервала Алехандра, – ты много выпил.

– Ерунда! Садись-ка с нами. С другом моим выпьем. Видишь, друг мой? Ты юность в латифундии провела, а он в эвакуации. В Сибири лес пилил в тринадцать лет. Рабочую карточку зарабатывал. А на карточку знаешь сколько хлеба давали?

– Димка, кончай. Пойди лучше отдышись. На балкон или на диван в кабинет, – предложил я.

– Сначала мы выпьем за моего друга. Надеюсь, ты мне позволишь за тебя выпить?

Что было делать!

– Виват, писатель-реалист Дмитрий Александрович!

– Нет, только за тебя. И не думай, что я пьян.

Но он, конечно, был пьян. Пил Димка, в общем-то редко и был на выпивку слабоват.

– Нет, я не пьян. Я хочу сказать, что чувствую. А чувствую, я понял, что ты мне сегодня поверил. Я всё вижу, всё соображаю. Я оправдаю, старик. Это замечательно, что ты поверил… Спасибо тебе. Человеку нужно доброе слово. Спасибо тебе, родной!

Он поставил пустую рюмку и надвинулся на меня с явным намерением целоваться.

– Димка! Поцелуй лучше девушку.

– Какую девушку? Её? – он повернулся к Алехандре. – Девушка, как вас зовут? Простите, вспомнил: Сашенька! Нет, Кармен. Почему вы не носите алую розу в ваших смоляных волосах? Или ленту. «Вьётся алая лента игриво в волосах твоих чёрных, как ночь». Впрочем, экскьюз, не лента, а мантилья. Я прав, Карменсита?

 
У любви, как у пташки, крылья,
Её капризам нет границ.
Слышу, рядом шуршит твоя мантилья,
Слышу шорох твоих ресниц.
 

– Дима! – произнесла Алехандра решительно.

– Слушаюсь, камарада! Алехандра – си, Пиночет – нет. Пойдём, Шурочка! Уведи меня от пирующих, праздно болтающих…

Алехандра проводила Димку и вернулась. Присела к столу, пригубила вина из бокала и сказала убеждённо:

– Дима очень хороший человек и писатель.

– Я тоже так думаю.

Но ему не нужно пить. Его… Как это вы говорите? Его развозит.

Я засмеялся.

– Не нужно смех. Вы все пьёте немного лишнее. Это комплекс, я думаю. Потому что вы нерешительны с женщинами.

Вступиться за мужчин я не успел, подошёл Сергей.

– Что это Димка разошёлся?

– Комплекс у него, а по-нашему – развезло. Правильно я перевожу? – спросил я у Алехандры.

Она тоже засмеялась.

– Вам не скучно у нас? – осведомился Сергей вежливо.

– Нет! Что вы! Очень интересно узнавать народ.

– Понятно. Много узнали?

– О да!

– Завидую вам. Мы, наверно, меньше знаем.

– О нас? О Латинской Америке?

– Нет, о самих себе.

Ей это понравилось.

– Как верно! Со стороны видно лучше. Есть поговорка: лицом лицо не видно.

– Лицом к лицу лица не увидать. Вам, значит, виднее?

– Да. Очень хорошо вижу. Я могу сравнивать. Я уже была многих стран.

– И как сравнение? В чью пользу?

– Нигде так хорошо, как между вас.

– Спасибо. Вы добрая девушка.

– Нет, я справедливая. Я говорю правду. Я пойду помогу вашей жене, хорошо?

– Подумать только, в каком простом мире живёт эта девица! – сказал Сергей, глядя вслед Алехандре. – Кроме Пиночета никаких проблем.

– Ну, это, положим, тоже проблема…

– Глобальные проблемы рано или поздно решаются. А вот житейские… Про мои слыхал?

– Слышал.

– Лида ввела в курс?

– И Марина подтвердила.

– Дрянь.

Может быть, впервые увидел я его таким откровенно злым. Обычно он бывал только раздражительным, да и то больше шумливым, чем злым.

– Не круто ли берёшь?

– Правде нужно в глаза смотреть.

– В чём же она, правда, по-твоему?

– Не тех детей вырастили.

– Плохих?

– Иждивенцев. Нового типа, между прочим. Саранча. Да такая саранча, что джинсами не отделаешься. Вот говорят – вещизм. Модное слово. Пишут, долдонят, а главного смысла не видят.

– Какого смысла?

– Простого. Тряпки, барахло, стереодрянь громкоголосая и прочий ясак, которым они нас обложили, – это же всего лишь поверхность айсберга. Надводная часть. А под ней что? Разве для наших милых деток одни штаны с наклейкой – вещь? Если бы! Ты в корень зри! Не штаны для них вещь, а люди! Родители – в первую очередь. Мать – универсальный агрегат для стирки, мойки, кормёжки, уборки, всех услуг. Его ещё не изобрели, домашнего робота, а у них уже есть. Отец – автомат-копилка, постучишь – денежка вывалится. Любовник и тот не возлюбленный, а секс… или как там… лавмашин, чтобы в постели с ним вздрагивать. Или под кустом!

– Сергей!

– Что Сергей? Правда не нравится?

– Я тебя таким не видел.

– Я тоже многого не видел и не ожидал, а вот дожил! И ты меня послушай! И дети для них – вещь! Ничего святого, поверь. Никакого чувства долга, полная безответственность и скудоумие. Модно парик носить – ношу, модно детей рожать – рожу. Рожу и буду эту вещицу маленькую по бульварчику возить в немецкой колясочке, в японском комбинезончике, с папуасской погремушечкой… Да и сама я вещичка ничего, в косметике ароматной, в упаковке импортной. Возьми меня какой-нибудь дядечка в дублёночке, а ещё лучше с «жигулёночком». Поиграйся с мамочкой-вещичкой, а младенца-вещицу бабушка присмотрит, а молочка дедушка-копилка купит!.. Вот тебе и вещизм, вот тебе и инфантилизм-идиотизм. И нечего страусу уподобляться, делать вид, что всё нормально идёт. Саранча летела и села, всё съела и опять улетела. Куда? Куда они летят и где сядут?

– О чём шумим, братцы?

Это Игорь подошёл и, как и я, смотрел на Серёжку в некотором удивлении.

– О молодом поколении, – сказал я.

– Слишком громко шумите.

– Не подсмеивайся. Придёт и твой час! – пригрозил Сергей.

Но Игорь другого часа опасался. Сергеевы заботы ему не такими уж драматичными представлялись. Шесть лет назад Зина после очередной пытки сохранением родила дочку. Родила тяжёлыми родами неблагополучного ребёнка, девочку, чья судьба должна была решиться в ближайшие месяцы сложной операцией, всю меру опасности и ненадёжности которой Игорь профессионально понимал.

Девочка была худенькой, большеглазой и умненькой. Когда я наезжал к ним в последний раз, она сидела с книжкой на диване.

– Как живёшь? – спросил я вполне серьёзно.

– Хорошо, – ответила она, как обычно отвечают дети.

– Жизнь у неё сложная, – сказал Игорь. – Стихи даже сочинила.

– Стихи?

– Да, – кивнула девочка.

– Прочитай, пожалуйста!

Она отложила книжку:

 
– Я хочу помечтать,
Я давно не мечтала,
Только надо вставать,
И опять – всё сначала…
 

– Врачи, лекарства, процедуры, – пояснил Игорь.

У меня сердце сжалось.

– А о чём ты мечтаешь?

– Я мечтаю, что я бегаю и прыгаю…

Поможет ли ей операция? Да, Игорю было не до проблем сексуального вещизма. Однако каждый своей бедой мучится, а своя беда – самая важная в мире. Игорь это понимал и потому спорить с Сергеем не стал. Сказал миролюбиво:

– Юпитер, ты слишком сердишься.

– Значит, я не прав?

– Вот этого я не говорил. Я ведь не слышал всей твоей речи.

– Это не речь, это крик души. Куда идём?

– Дети или мы?

– Я всегда знал, куда иду.

Да, Сергей знал. Всё, что он делал в жизни, было правильно. И не вина, а беда его была в том, что жизнь и ему и тем, кого он любил, не приносила счастья. Он видел это, мучился, но понять, почему так происходит, не мог. Когда это непонимание переполняло его, Сергей вспыхивал, как сегодня, обрушивая сначала негодование на тех, кто правила нарушал, а потом… Сергей был добрым человеком, и гнева его, самого злого, даже такого, какой выплеснулся, по-моему, впервые в этот последний новогодний вечер, хватало ненадолго, И он уже достиг высшей точки.

– Только за мной никто не идёт. Но я знаю, я шкурой чувствую, что им будет хуже. Поэтому я кричу. Потому что мне больно за них, а не потому, что им наплевать на меня.

– Кому наплевать?

– Зачем ты это спрашиваешь, Игорь. Ты же прекрасно знаешь. И этой дрянной девчонке, и моему Андрею… Да и Лиде, если на то пошло. Ты доволен моим исчерпывающим ответом?

– Я не хотел тебя обидеть.

Была у Игоря такая счастливая особенность – обычными словами, самим тоном гасить напряжённость.

Впрочем, маятник и сам уже качнулся в другую сторону.

– Я старался быть справедливым. Я сказал сейчас – «моему Андрею» И я не оговорился. Я любил и люблю его больше. Но я удочерил эту девочку и хотел быть справедливым, хотел относиться одинаково к обоим. Больше того, к нему я относился строже, а ей больше прощал. Неискренне. И они чувствовали эту фальшь, Наверняка чувствовали. И Лида видела…

– Сергей, не перегибай. Тебе не в чем упрекать себя.

– Мне-то? – он развёл руками. – Вы мои единственные друзья. Нужно же кому-то говорить правду.

– Ты уже призывал смотреть правде в глаза, – заметил я.

– Так посмотрите же до конца. Пошли в кабинет.

– Может быть, ты скажешь такое, о чём будешь жалеть, – предостерёг Игорь.

– О чём мне жалеть? Пошли.

В кабинет, где по-прежнему стояли тёмные дедовские шкафы, подёрнутые пыльной сединой, на диване, запрокинув голову на потёртый валик, спал Димка.

– Полюбуйтесь на художника слова! – ткнул в него пальцем Сергей. – В олимпийском отдохновении.

Потревоженный Дима что-то пробурчал во сне.

– Пусть спит! – сказал Игорь.

– Да чёрт с ним. Раскольникова, наверно, с топором под мышкой видит или майора Пронина. Что ему мелочи жизни?

Я мог бы возразить, но промолчал.

– Мелочи жизни, – продолжал Сергей, – кто бы мог подумать, что они существуют? Разве в юности есть мелочи? Есть, конечно, но их не замечаешь. Они розовым туманом окутаны до поры до времени. Мечтой, в которой не сомневаешься. Думаешь, что всё будет. Вера будет поэтом, а я – учёным. Но вот гроза, шквал, туман рассеялся. Веры нет. Какой я учёный, вы знаете прекрасно. Я тоже. Мой дед был учёным, и мне есть с кем сравнивать. Но талант, понятно, от бога. Его не наживёшь. Я про человеческий уровень. Это уже твоё. Но его-то подтачивают обступившие мелочи. Короеды, безобидные с виду жучки. Маленькие ошибки, ложь якобы во спасение, самообман, мелкие, вроде бы не принципиальные сделки с совестью… И уровень всё ниже. И, наконец, его уже не видят, не замечают. И на тебя плюют. И поделом.

– Кажется, ты уже осудил всех, кого мог, – сказал я. – Кончай это самоедство.

– Самоедство? Нет. Расплата.

– За что?

За слабость. За то, что не понял, что слаб, а брался… Я не смог спасти Веру. Простой человек, который никогда не видел столько книг, – Сергей взмахнул руками, показывая на шкафы, – стал её последним утешением. Он, а не я. А я? Снова взялся за непосильное. Растить детей. Конечно, я старался, хотел как лучше. А результат? Оказался таким же никчемным отцом, как и мужем. А теперь я ругаю их…

– Как с Андреем, кстати? – прервал Игорь. – Учится?

– Вы не знаете? Провалился.

– Ты не говорил.

– Стыдно было…

С Андреем складывалось по-своему сложно. Парень мечтал о живописи. Конечно же, о своей, отвергающей «официальную пошлость». Ничем другим заниматься не хотел, стоило огромного труда дотянуть его до школьного аттестата. Осенью он уехал в Ленинград поступать в Суриковское училище и вот, оказалось, не поступил.

– Почему он не вернулся?

– Наверно, потому, что я проел ему печёнку, пытаясь сделать человеком.

– Чем же он занимается?

– О! Андрей прекрасно устроен. Так пишет, во всяком случае. Он дворник. Живёт в какой-то конуре и погружён в творчество. Вы представляете, как он живёт? И что я чувствую, когда думаю о нём?

– Ты и перед ним виноват?

– Вера оставила его мне.

– Вместе со своей наследственностью, – заметил Игорь.

– Что такое наследственность? Даже машина, которая с конвейера сходит, в разных руках по-разному ведёт себя. А эти руки, – Сергей вытянул длинные пальцы, – не справились. И плечи, и голова. Я чужой в семье. Вера виновата только в том, что она не захотела обмана, не захотела жить с человеком, которого не любила. А я живу.

И, предваряя наши ненужные слова, предостерегающе протянул руки:

– Да, живу с женой, которую не люблю, которая не любит меня, и, как последний дурак, годами прикрываю эту ложь высокими соображениями – во имя детей! Но жизнь не обманешь. Она мстит за обман.

– Прекрати!

В дверях стояла Лида с трефовым тузом в руке.

Мы не заметили, как она вошла, но слышала, наверное, многое.

– Прекрати балаган! Сколько можно одно и то же – «ты меня не любишь, я тебя не люблю?.. Ты же мужчиной считаешься. Постыдись!

– Мне здесь некого стыдиться. Это мои друзья.

– Они тебя плохо знают.

– Я ничего не скрываю.

– Вот как? И это?

Лида стукнула тузом по стеклу одного из шкафов.

Сергей оторопел.

– Ты знаешь? – спросил испуганно.

– Невелика тайна. Спрятал выдуманную жизнь.

Она протянула руку к дверце.

– Не смей! – закричал Сергей. – Это не выдуманная жизнь. Это настоящая жизнь. Воздух мой, кислород. Я бы задохнулся без него.

– Ну подыши. Не буду мешать.

Лида сказала это презрительно, повернулась и вышла, швырнув на диван своего туза.

Туз попал на лицо спящему Диме, тот дёрнул головой, будто сгонял муху, и приоткрыл глаза.

– Я, кажется, отлучился?

– Всё в порядке, – успокоил Игорь. – Восстанавливай силы.

– Уже восстановил. Мне стоит заснуть на пять минут, и я в порядке. Главное заснуть, а сколько спишь, неважно. Отключаюсь намертво. Зато сейчас как огурчик. Бал продолжается?

– В разгаре.

– А моя сеньорита?

– Блистает красотой, – заверил Игорь.

– А вы почему в кулуарах? По-английски? Портвейн в мужской компании? Кстати, прекрасный анекдот. Два алкаша в тёмном подъезде. Один спрашивает другого: «А что мы пили?» – «Нормально, за руб-две». – «Подумать только! А как пошёл хорошо. Я думал, за руб-семь!»

Все засмеялись кроме Сергея.

– Зачем ты это рассказал? Ведь ты писатель, а рассказываешь пошлости! Чехов ненавидел пошлость.

– Что это он, ребята? – спросил Дима удивлённо. – На людей бросается.

– Суров он сегодня, – сказал Игорь.

– Но несправедлив.

Дима одёрнул свой кожаный пиджак и провёл расчёской по волосам.

– Пойду лучше к девушке.

– Чао!

Сергей закрыл за ним дверь.

– Здесь, в шкафу письма. Письма женщины, которая меня любит. Я для этого и привёл вас сюда.

Он подставил стул, взобрался на него и начал снимать книги с верхней полки.

– Держите. Держите.

Мы взяли по паре томов.

За книгами у стенки шкафа рядами стояли конверты, много конвертов. Сергей сгрёб их в пачку и спрыгнул на ковёр, прижимая письма к груди.

– Вот! Возьмите любое. Читайте!

– А нужно ли? – спросил Игорь.

– Нужно. Чтобы вы поняли, что между людьми могут быть и человеческие отношения. Не постельные, не корыстные, не взаимопоедание, а человеческие!

– Стоит ли? – повторил Игорь. – Может быть, лучше не читать? Ведь это тебе писали, а не нам. Сергей стоял молча, протягивая нам письма.

Игорь взял пачку и положил на стол.

– Мы пойдём, а ты успокойся.

– Нет! Вы должны прочитать. Хотя бы одно письмо. Любое. Я сам прочитаю.

Он взял верхний конверт.

Письмо было на листке из обычной ученической тетрадки, с дырочками от скрепок на сгибе. Сергей покрутил листок в руках, поднёс к глазам и опустил:

– Сам не могу.

– И не нужно, – сказал Игорь. – Мы пойдём.

– Я не могу оставаться один.

– Хорошо, я с тобой посижу, – предложил я.

Игорь вышел.

Сергей сник, присел к столу и начал механически перебирать конверты.

– Опять не так… опять. Всю жизнь не так. А хочется как лучше. До старости не научился. Но хоть ей я жизнь не испортил. Помнишь, она встречала с нами Новый год? Давно. Лет пятнадцать. Она совсем молоденькая была. Студентка первого курса. Случайно к нам попала…

Я вспомнил, как Серёжка беспомощно прижимал её руки к своему галстуку, а она сказала: «Вы очень хороший человек…»

И как Лида вошла и вынула её руки из рук Сергея.

А оказалось, не вынула.

– Она учительницей стала. В Сибири. У нас с ней ничего не было, кроме писем. Только письма, одни письма. Но это моя настоящая жизнь. Прочитай всё-таки.

Я взял письмо.

«Дорогой Сергей Николаевич!

Как плохо жить на свете без Ваших писем. Каждое из них я жду в отчаянье, что не получу его, каждое для меня больше, чем праздник, бесценный и удивительный дар судьбы. У меня нет слов, чтобы выразить Вам горячую благодарность за то, что Вы есть, за то, что Вы чудесный и удивительный человек. Вы для меня звезда, Вы для меня море, чуткое и нежное, огромное и величественное».

Я прервался и посмотрел на Сергея.

Он мотнул головой.

– Читай, читай.

«Но разве можно взять себе море? И разве можно не тосковать по морю, не стремиться к нему? Хотя море бывает не только ласковым и сияющим, оно бывает и грозным и злым… Но от этого оно ещё краше и дороже. Разве мы спрашиваем, можно ли прощать море? Море не бывает без бурь. Всё, что оно несёт нам, прекрасно.

Я очень хорошо понимаю Вас. Именно поэтому мне не надо объяснять, почему „нам нельзя встретиться на юге“. Я поражаюсь доброте и чуткости Вашего сердца. Милый, хороший человек! Мне так понятно, „как трудно под одной крышей, когда порвались нити духовного общения“. Но во сто крат труднее обкрадывать, строить своё счастье на беде другого, пусть даже ставшего чужим человека».

Читая эти чётко, убеждённо написанные строчки, я невольно вспомнил Ивана Михайловича. И он, и эта женщина совсем иначе видели людей, которых я знал всю жизнь. Кто же из нас заблуждался? Они, смотревшие издалека, или мы, глядевшие в упор, лицом к лицу? Кто прав? А может быть, никто, потому что многолик человек. Не как двуликий Янус, а как часть самой природы, где одному подавай солнышко, а другой считает, что нет лучше плохой погоды…

Одно было несомненно: она его любила так, как ни Вера, ни Лида не любили.

И я сказал:

– Это настоящая любовь.

Сергей усмехнулся грустно.

– Ты не мог представить, что найдётся человек, который может полюбить меня по-настоящему?

– Брось, Серёжка. Я о другом. Неужели вы так никогда и не встретились?

– Никогда.

Я опустил глаза на листок.

«В голове у меня рой безумных мыслей. Кажется, я готова перечеркнуть всё написанное и закричать: хочу видеть Вас, а там всё равно, что будет!»

– Никогда? Но почему?

– Неужели ты не понимаешь? Читай дальше.

«Но как бы я безумно ни мечтала о встрече с Вами, мои муки светлы, чувство огромной благодарности, постоянной радости, что Вы живёте на этой земле, что я всегда, ежеминутно могу думать о Вас, скрадывает все мои горести, смягчает горечь минут, когда я ясно вижу всю тщетность своих мечтаний.