Текст книги "Всего четверть века"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Вова провёл рукой поперёк горла.

– А зачем, ты мне скажи, человеку этот отдых вообще нужен? Раньше люди об отдыхе и не слыхали. Крестьяне, например… От зари до зари. Разве что в престольный праздник напьются. И никто не хныкал: «Ах, я до отпуска не дотяну…» А те, кто много отдыхал, в паразитов превратились, разложились. Их революция и смела. И поделом! Не разъезжайте по водам. Владыкой мира будет труд! Так говорили? А самим неделю проработать нормальную трудно. Пятидневку ввели. Зачем? Что в день шестой делаем? Сам знаешь – пьём. Тоже свобода. Сколько ты знаешь пьяниц, с работы уволенных? То-то! Свобода, брат, свобода…

Естественно, что находясь в подобном умонастроении, Вова крайне настороженно относился ко всему, что, по его мнению, могло ускорить или хотя бы содействовать падению нравов. А литература, как он выучил в своё время, нравы призвана была возвышать, причём содержанием, а не формой. Впрочем, понятия «форма» и «формализм» Вова различал слабо. Но это не помешало ему вступиться за истинное искусство.

– Искусство воспитывать должно, – сказал он аспирантке довольно сурово, однако она была не из пугливых. Вова только масла в огонь подлил.

– Интересно, как вы это понимаете?

– Очень просто. Лиза из романа «Дворянское гнездо» в монастырь пошла, а ничего плохого не допустила. Вот вам и пример для нынешней молодёжи.

Аспирантка с ходу определила слабость противника.

– Интересно, что вы скажете об Анне Карениной?

Вова попал в затруднительное положение. С одной стороны, женщина, изменившая мужу, сочувствия в нём вызвать, естественно, не могла, с другой, он помнил, что в школе образ этот считался положительным.

Измученный Дима вынужден был вновь принять огонь на себя.

– Лев Толстой, между прочим, Анну осуждал.

– Но правда искусства взяла своё.

– Правда в том, что она бросилась под колёса.

– Её затравили!

– Нет. Вину чувствовала.

– Это не оригинально. Каренин страдалец? Новейшая трактовка?

– Так у Толстого написано.

– А дети? – собрался с новыми силами Вова.

– Дети? – изумилась аспирантка. – И вы это серьёзно? Анну разлучают с Серёжей…

– Анну не разлучают с Серёжей. Она сама разлучается с ним, чтобы не расставаться с Вронским, – сказал Дима.

Не знаю, верил ли он в свою трактовку или просто забавлялся поединком с носорогом.

– Поразительно! Остаться и влачить жалкое существование с Карениным? А кто, собственно, сказал, что человек должен всем жертвовать ради детей? Разве человек живёт не один раз?

Говорила она наступательно, громко, и спор привлёк Игоря.

– Один раз живёт, – подтвердил он, подойдя к ним.

– И тот не для себя? Старо!

– А если жизнь так устроена?

– Так бессмысленно? Не для тех, кто живёт?

Слава богу, нашёлся будущий членкор.

– Вы зачем мою девушку обижаете? – спросил он бодро и радостно, совсем не веря, что девушку могут обидеть.

И она это подтвердила:

– Не беспокойся!

И перебросила одну красивую ногу за другую. А юбки в то время носили уже короткие, и мы поняли, что пока в моде мини, эта девушка неуязвима, что бы она ни говорила.

– Книга тогда хорошая, когда она учит, – сказал Вова без прежнего напора, задерживая взгляд на этих длинных, до предела открытых ногах, обтянутых телесного цвета колготками.

Но она уже переключилась на Игоря:

– Ведь вы хирург? Зачем вы спасаете людей?

– Ну, не так-то я много их спас.

– А всё-таки… Вы берётесь за операции, которые считаете безнадёжными?

– Я ни одну операцию не считаю безнадёжной.

– Верите в себя или в чудо?

– Просто делаю всё, что могу.

– А если не сможете?

Игорь пожал плечами.

– Бывает и такое.

– Любопытно, к какому социологическому типу вы себя относите?

– Понятия не имею.

Я, кажется, не сказал, что учёная аспирантка занималась социологией и очень этим гордилась.

– Люди, работающие в медицине, делятся на три типа – деспотический, казённый и человечный, – сообщила она нравоучительно. – Вы, конечно, принадлежите к третьему.

– Это хорошо?

– Для терапевта – безусловно, а вот для хирурга – я не уверена.

– Ещё бы! Человек с ножом…

– Иронизируете? Напрасно. Сквозь призму социологического исследования самые сложные процессы можно расщепить на общедоступные элементы.

– Жаль, что большинство людей об этом не знает и поступает самовольно.

– В каком смысле?

– Да в любом. Вы его в один тип запишете, а он по невежеству совсем из другой оперы запоёт. А то и вовсе петь не захочет.

– Как это не захочет?

– Очень просто. Некоторые и жить не хотят.

– Ах, вы имеете в виду самоубийство? Но эта проблема давно решена. Особенно в свете работ Хенри и Шорта.

– Просветите, я человек тёмный, – попросил Игорь.

– Вот видите! – обрадовалась аспирантка. – Как долго у нас недооценивали социологию. Хенри и Шорт рассматривают самоубийство как акт агрессии.

До сих пор Игорь разговаривал с этой девушкой шутливо, немного забавляясь её всезнайством, но следующий вопрос он задал вполне серьёзно.

– Агрессии против самого себя?

– Совершенно верно! Хенри и Шорт видят прямую связь между убийством и самоубийством. Только в одном случае агрессия обращена вовне, а в другом – на себя. Это же гениально просто!

– Просто?

– Конечно. Даже такой неподготовленный человек, как вы, сразу усёк суть.

Игорь посмотрел на неё с профессиональной доброжелательностью врача, которому приходится видеть всякое.

– Ну, это как сказать…

– Вы интересовались проблемой самоубийства?

– Специально нет. Просто жил на свете.

– Понимаю. Возрастной снобизм. Кто много жил, тот много видел? Сами вы, конечно, о самоубийстве не помышляли?

– Почему же?

– Это исключено. Вы не агрессивны. Но если и помышляли, ваш пример только подтверждает теорию Хенри и Шорта. Ведь вы живы?

– Пожалуй, – согласился Игорь.

Будущий членкор между тем терпеливо ждал, пока его девушка наговорится. Но и его терпение иссякло.

– Зайчик! Может быть, достаточно мрачных тем? Всё-таки праздник…

– Наука не может быть весёлой или мрачной. Она объективна.

– А вот люди, которые ею занимаются, как раз наоборот – весёлые или мрачные. И, к сожалению, очень редко объективные. Так что побереги силы, зайчик. Промочи лучше горлышко. Очень помогает от дискуссионного пыла.

И он протянул ей бокал с шампанским, как протягивают ребёнку ложку с микстурой.

Девушка проглотила «микстуру» с удовольствием.

– Надеюсь, это облегчит мне процесс адаптации в вашей микрогруппе.

– Не сомневайся, зайчик, – заверил будущий членкор, – ещё несколько глотков, и мы все тебе очень понравимся.

– Вы все очень славные, – великодушно подбодрила нас подруга Коли.

– Спасибо, – поклонился Игорь.

Мы с ним отошли.

– Забавная девица, – сказал я, – а ноги – экстра-класс. Повезло доктору наук. Только знает слишком много.

– Что поделаешь? Это болезнь нынешних женщин. Их распирает от познаний, как раньше переполняли чувства. Мне вот из старинного романса вспомнилось:

 
Я тебя бесконечно люблю,
За тебя я отдам свою душу,
Целый мир за тебя погублю,
Все обеты и клятвы нарушу…
 

Как тебе нравится? Наша хоть не собирается нарушать уголовный кодекс.

Я был рад, что Игорь шутит. Ведь жилось ему нелегко, хотя знали об этом немногие. Работал он по-прежнему в районной больнице, куда приехал по назначению, но отнюдь не потому, что другие возможности были для него закрыты. Напротив, Игорь считался одним из лучших хирургов области. Люди добирались издалека, чтобы оперироваться именно у него. Больничное здание было построено недавно и оборудовано на вполне современном уровне. Работой он был доволен и на предложения перебраться в город отвечал, перефразируя известные слова:

– Лучше быть первым в деревне, чем вторым в областном центре.

«В деревне» он жил в новом кирпичном коттедже, стены которого понемногу заплетал молодой виноград. В доме было всё, вплоть до хорошей библиотеки и набора отличных пластинок, – Игорь любил классику и даже оперировал, как Бариард, под создающую настроение музыку. Приобрёл он и машину с ручным управлением и каждый год путешествовал, в последний раз по Закавказью. А главное – он пользовался истинным уважением окружающих его людей, и не только тех, кому он спас жизнь. У себя в районе он был действительно «первым человеком» в лучшем смысле, однако было обстоятельство, которое клало тень на всё достигнутое.

На болевую точку я попал неожиданно.

Мы сидели у Игоря на веранде и пили коньяк, очень хороший коньяк, настоящий, армянский, высокой марки, купленный в Ереване, пили из маленьких рюмок, неторопливо, наслаждаясь, настроение было превосходное, полуэйфорическое, то счастливое состояние, при котором незаметно слабеет тормозная система. И я затронул вопрос деликатный, не подумав, что касаться таких вещей следует всегда с осторожностью.

– Ну, друг, дом у тебя полная чаша.

Игорь скользнул взглядом вокруг себя.

– Почти.

Это «почти» я пропустил мимо ушей, а на него следовало обратить внимание.

– Я тобой восхищаюсь! Из какого пике вышел! Ведь несло носом в землю?

– Несло.

– И близко земля была?

– Близко.

– А ты взмыл! Всем чертям назло. Каким человеком стал! Я, когда искал твой дом, спрашивал у прохожих, так они на меня, как на дурака, смотрели, – как это можно не знать, где Игорь Константинович живёт!

– Да, ко мне хорошо относятся, – согласился он спокойно.

– В общем, Игорёк, давай за тебя выпьем, за то, что ты своей одной ногой на земле крепче стоишь, чем другие на двух.

– Друг Аркадий, не говори красиво.

– Говорю правду. Порода твоя мореходная верх взяла. Так что ты если и не адмирал, то уж капитан настоящий, первого ранга. Так держать, капитан! Плыви и будь!

Я проглотил свой коньяк. Игорь выпил медленно.

– Но есть и критическое замечание. Позволишь?

– Люблю я критиков моих, – сказал Игорь, улыбнувшись.

– Не вижу юнгу на палубе.

Наверно, будь я трезв, то без труда заметил бы, что коснулся больного, но я не заметил и не остановился.

– Где будущий академик медицины?

Игорь был вынужден ответить.

– Детей у нас нет.

Было ясно, что распространяться ему не хочется, но я с пьяной настойчивостью гнул своё.

– Конечно, ты имеешь право пожить для себя. Но время-то, как сказал поэт, мчится полным ходом. Тебе давно за тридцать.

– Не во мне дело.

– Зина не хочет? – удивился я.

– Зина хочет.

Мне и в голову не приходило, что у цветущей с виду Зины могут возникнуть трудности с рождением ребёнка, но оказалось именно так.

– Это нам всю жизнь отравляет, – сказал Игорь, – Ты не представляешь, как нам хочется, чтобы по этому дому бегал малыш… на двух ногах. Но пока… четыре месяца – и выкидыш.

– Прости мою бестактность.

Он наполнил мою рюмку.

– Не ты первый спрашиваешь.

– Ну, а медицина? Неужели ничего нельзя сделать?

– Вожу Зину в институт акушерства на сохранение. Пока без толку. Уже три раза.

Месяца за три до Нового года Игорь снова привёз Зину в институт, и снова напрасно. Может быть, поэтому они и остались встречать праздник с нами. Наверно, дома им было бы хуже…

Поэтому я был рад, что Игорь шутит. Но всё-таки…

– Ты хорошо держишься, старик.

Он пожал плечами.

– А что мне остаётся? Я ведь не агрессивен.

– Ерунда – эта теория. С жизнью кончают слабые или дураки.

– Не скажи. По-разному бывает. Но в общем эти ребята – Хенри с Шортом – какую-то суть ухватили.

– Не понимаю, чем они тебя так заинтересовали.

Игорь посмотрел на меня внимательно, и мне показалось – теперь-то я знаю, что не показалось, а так и было! – сказал не то, что хотел сказать.

– Просто мысли о самоубийстве человеку чаще приходят в голову, чем мы об этом подозреваем.

– Ну, мысли – одно, а поступок – совсем другое. Дистанция огромного размера. Мне и самому однажды жить расхотелось, когда меняя в шестнадцать лет любимая отвергла. Ходил на набережную, в речку заглядывал. Но вода холодной показалась.

– А я порошки собирал, – сказал Игорь серьёзно. – Тогда…

И он слегка хлопнул ладонью по протезу.

– Неужели хотел?

Никогда раньше не говорил Игорь о том, что пережил в те дни.

– А ты как думал! За секунду рухнуло всё, ради чего жил. Отрезало вместе с ногой весь смысл жизни. Я ведь вне моря жизнь и представить не мог. Вот и начал собирать порошки.

– И что?

– Собрал и выбросил. Струсил, наверно, как нам учёная девица объяснила.

– Брось! Ты не трус. Просто победил разум.

Игорь усмехнулся.

– Не уверен. Убивать себя страшно. Я, конечно, утешался этой твоей мыслью, что разумно поступаю, и даже думал одно время, что я сильным оказался, а самоубийцы слабовольные, но сейчас я так не думаю.

– Почему? – спросил я.

Но Игорь не ответил на мой вопрос, отложил разговор. На восемь лет. И я тогда так и не понял, почему заинтересовали его Хенри и Шорт и эта длинноногая всезнайка, имени которой я уже не помню.

– В другой раз как-нибудь… Пошли-ка. Серёжка, кажется, речь держит.

Сергей был верен себе. К утру у него возникала потребность высказаться. А говорил он всегда одно и то же. О том, что время движется, а мы живём. Хотя и не все.

– Друзья! Я хочу сказать о законах быстротекущего времени. Оно течёт неумолимо, и мы уже не те, что были. Нас ещё считают молодыми, но мы не так молоды… Мы повидали и испытали. И недосчитались друзей. С нами уже не будет Веры. Но я верю, Олег вернётся…

– Он не вернётся – сказал Игорь тихо.

А Лида встала и пошла на кухню. Конечно, как хозяйка она должна была заниматься кухонными делами, но могла бы и подождать, наверно.

Сергей прервался и посмотрел ей вслед с обидой.

Тост был скомкан, и Сергей, потеряв мысль, продолжал уже совсем другое.

– Я читал где-то, что дикари не думают о будущем. Они живут сегодняшним днём и потому всегда счастливы. Но я пью за будущее…

– А я за сегодняшний день. Я дикарь, – сказал завтрашний членкор Коля и подмигнул аспирантке. И не только подмигнул, потому что она вдруг дёрнулась нервически и шлёпнула его по руке через скатерть.

– Хороший тост, – одобрила «вдова». Она сидела рядом с Вовой Рыбаком.

Я уже говорил, что они понравились друг другу ещё в прошлую нашу встречу, однако тогда были повязаны, как казалось, прочными узами. Но «быстротекущее время» сделало своё дело, и узы не выдержали проверку на прочность. Вова своих уз, как известно, лишился совсем, а «вдова» к своим стала относиться менее строго. Ходили слухи, что её завидный во всех отношениях супруг использует свои длительные отлучки не так, как хотелось бы нашей приятельнице. Возможно, были это всего лишь сплетни, однако «вдова» относилась к ним очень серьёзно, и её давняя антипатия к мужчинам возродилась с прежней силой. Но, как известно, правила тем и подтверждаются, что допускают исключения, которые смягчают жёсткую требовательность правил. Таким счастливым исключением и стал наш общий друг Вова.

И хотя Вова в силу благоприобретённого опыта, казалось, имел, в свою очередь, все основания не слишком доверчиво относиться к женщинам, мыслил он, видимо, схоже с «вдовой» и тоже искал исключений из правил. А кто ищет, тот находит. Вот они и сидели рядом, хотя и разочарованные, но не утратившие надежд и возникшей давней симпатии.

– Я принимаю этот тост. А вы? – спросила Вову «вдова», которая, несмотря на многолетнее знакомство обращалась к нему на «вы».

– Да, я за будущее, – подтвердил Вова.

И они переглянулись многозначительно.

Пока звенели бокалы, я поднялся и пошёл на кухню, обратив по пути внимание на то, как Иван Михайлович заботливо подкладывает в тарелку вокалистке жареного гуся.

На кухне Лида стояла у окна и курила сигарету.

– Что ты вскочила так стремительно?

– Не видишь? Покурить захотелось.

– А я думал, горит что-то.

– Что тут гореть может? Всё на столе давно. Если хочешь откровенно, раздражает Серёжкино краснобайство.

– Ну уж!.. Новогодний тост…

– Проникнутый оптимизмом?

– А почему бы и нет?

– Потому что оптимизм, как сахарный сироп, довольно противен.

– Неужели?

– В Индии боевых слонов специально кормили сахаром, чтобы они в ярость приходили.

– Откуда такие глубокие познания?

– Из Жюля Верна. Дети читают, а я подхватываю на лету.

– Век живи, век учись. Но я не думал…

– Чего ты не думал?

Я замялся, и она меня поняла.

– Пришёл за друга заступиться? Мужская солидарность?

– Извини. Як хохлы кажуть, звыняйте, колы що не так.

– Будь ласка! И почему вы себе в голову вбили, что Серёжка подарок?

– А на самом деле?

– Был бы подарок, Верка бы не сбежала.

– Она не от него сбежала. Тут дела творческие.

Лида посмотрела на меня между двумя затяжками.

– Если вы себя не понимаете, где вам баб понять, – сказала и выбросила сигарету в окно.

– Зачем же ты за него пошла?

– Из-за детей. Одной отец нужен был, другому мать.

– Слушай, Лидка, – поразился я, – неужели у вас плохо?

– Да нет. Бывает и хуже, конечно. Но редко.

– В чём же дело?

– Недостойна я такого человека. Слишком все его любят. Правда, в основном со стороны глядя. Вот он про будущее говорил. А в самом ближайшем будущем, когда вы разойдётесь, сядет и будет ждать, пока я тарелки помою. Если не домою, ничего не скажет, сам домоет, а потом сообщит ласково: «Ты, наверно, устала, Лидочка, не успела всё помыть, не беспокойся, милая, я за тебя домыл». Так и скажет – «за тебя». Олег так не говорил.

– Молча мыл?

– Он не мыл. Он просто не совал свой нос на кухню, а если уж совал, то…

– Что?

– Мог и побить тарелки.

– Жалеешь о нём?

– Я его любила.

– Что толку… Нет его больше.

– А если появится? Одолеет себя, захочет дочку увидеть?

И как недавно Игорь, она сказала, не сомневаясь:

– Он не вернётся.

Но, в отличие от Игоря, добавила:

– Думаю, нет его в живых.

Из гостиной донеслась музыка.

– Послушай, – сказала Лида, – хороший романс.

Я прислушался. Пела цыганка.

 
Мне не под силу дни мучительных страданий,
Пускай разлукою ослабят их года,
Чтоб в ярком золоте моих воспоминаний
Сверкали вы всегда…
 

– Ты, мать, в упадке духа. Вспоминаешь?

– Я в упадке духа не бываю. Это вы, мужики можете себе такую роскошь позволить. А мне некогда. Работа, дети, теперь вот участок садовый взяла.

– Этого ещё не хватало. Нужен он тебе?

– Детям нужен. Живут среди камня, бензином дышат. Пусть хоть по дереву вырастят.

– Нет, ты положительно в упадке. Может, любовника заведёшь? – спросил я в полушутку.

– Думала, – ответила она серьёзно.

– И что же?

– Любовники не те. Раньше любовник любил, потому его и называли любовником, а теперь приходит только, не зря говорят – ходок. Да и приходит-то когда? В рабочее время. Попросит шефа: «Я, Николай Николаевич, плохо себя чувствую, разрешите в поликлинику отлучиться?» Ну и забежит на часок «в поликлинику». А через час уже с приятелями в коридоре курит и на часы поглядывает, сколько до конца рабочего дня осталось, – отработал…

– Ну и сурова ж ты сегодня!

– Как природа. Не всё же вас солнышком баловать… А если по правде, то в самом деле в миноре. Думаю, лучшее уже позади.

 
Ни пурпурный рубин, ни аметист лиловый,
Ни наглой белизной сверкающий алмаз
Не подошли бы так к лучистости суровой
Холодных ваших глаз.
 

Странно человек устроен. Сейчас Лида наверняка вспоминала не того Олега, с кем вела бесплодную борьбу за себя, за него, за дочку. Вспоминала другого, полного сил и чувств. И была права, конечно.

После романса в гостиной заспорили. Сергей пытался поставить «Последний троллейбус», а Коля, будущий членкор, хотел Высоцкого, о котором ещё мало знали.

– Да вы послушайте, ребята! Это замечательный парень. Увидите, он всех затрёт. Вот послушайте о горах.

Как и подобало современному учёному, Коля выбрал себе вид спорта, свободное время проводил в горах и на жителей низин смотрел свысока.

 
Так оставьте ж ненужные споры,
Всё, что мог, я уже доказал.
Лучше гор могут быть только горы,
На которых ещё не бывал.
 

Но об этом я от Коли не раз слышал и прошёл через гостиную в поисках Игоря. Однако Игоря не нашёл, зато в полутёмной комнате услыхал любопытный разговор.

Беседовали Иван Михайлович с вокалисткой. То есть не беседовали. Игра, если можно так сказать, шла в одни ворота. Он с решительностью, которая, видимо, и Веру покорила, настаивал, а она уступала, хотя и не без колебаний.

– Послушай, ну что тебе здесь терять? – говорил он на «ты» тоном старого приятеля. – Сколько ты получаешь?

Вокалистка назвала незначительную сумму.

– Вот видишь! Копейки! – обрадовался Иван Михайлович. – А у нас коэффициент, да и часов дадут побольше. У нас специалисты на вес золота. Нам культура вот как нужна!

Он сделал энергичный жест.

– Короче, получать будешь втрое. Живёшь ты тут где?

– Я снимаю комнату.

– У хозяйки? Хорошую? А хозяйка как?

– Ну, как вам сказать…

– Значит, с жильём – дело дрянь. Стоит, понятно, дорого. А у нас сразу квартиру… С удобствами.

– Но у вас очень холодно, – защищалась вокалистка, как умела.

– У нас климат здоровый, – возразил он уверенно.

– Я не привыкла к такому… Я южанка, мерзлячка.

– Южан у нас половина. Своих-то не хватает.

Она засмеялась тихо.

– У вас на всё ответ имеется.

– А как же! И главное. Извиняй, если деликатный вопрос задам. Как у тебя с личной жизнью?

Вокалистка смутилась.

– Что вы имеете?.. Я не замужем.

– Вижу. И парня нет. Иначе почему здесь одна? Верно?

– Ну как вам сказать…

– Да о чём говорить! Я сам одинокий. Понимаешь?

– Не совсем.

Но она понимала, конечно, куда он ведёт настойчиво.

– Что тут непонятного! Я говорю ясно. У тебя жизнь неустроенная, у меня тоже. Понимаешь?

– Вы что же, в некотором смысле предложение делаете?

– Точно. Предложение, – подтвердил он.

– Невероятно! – воскликнула вокалистка. – Вы ведь увидели меня всего два часа назад.

– Не два, а чуть больше, но это дело не меняет. Глаз у меня – алмаз. Человека сразу вижу.

– Говорят, чтобы человека понять, пуд соли съесть нужно.

– Съедим, – заверил Иван Михайлович, – на этот счёт не беспокойся. Зимы у нас длинные. За зиму солений много идёт. Напарник мой прошлый год одних грибков тридцать семь баллонов трёхлитровых накрутил. Насчёт солёного у нас порядок.

Тридцать семь баллонов не могли не произвести впечатления. Вокалистка поняла, что вопрос поставлен ребром.

– Если вы так откровенны, позвольте и мне… Ведь вы не можете меня любить.

На минуту Иван Михайлович ослабил натиск.

– Ну, что я тебе скажу? Вопрос трудный, конечно, потому что я жену очень любил. Но, с другой стороны, жизнь-то вперёд идёт, как хозяин наш тут правильно говорил. Вот и он её любил, а теперь живут хорошо с Лидой, детей растят. И моей дочке мать нужна. Мужчине-то с ребёнком трудно одному, особенно с девочкой.

– Спасибо за откровенность. Я понимаю, что вам нужна жена. Но почему именно я? Разве у вас там совсем нет женщин?

– Женщины у нас есть. Да и тут полно. Но не те мне нужны. Ты же знаешь, какая у Леночки мама была! Потому теперь я ей абы кого взять не могу. Мне женщина культурная нужна, образованная, такая, как ты.

– И всё-таки вы меня совсем не знаете. Вы слишком стремительны. Дайте мне подумать.

– Да какой же я стремительный. Я, если хочешь, для того на материк и приехал. Полгода искал. Всё объехал, а женщины подходящей не встретил. До сегодняшнего дня. А сейчас вижу – это ты. Какой же я стремительный. Наоборот, разборчивый.

– Нет, не могу… Давайте так сделаем. Вы поедете, а я напишу вам.

– Так дело не пойдёт, – отверг Иван Михайлович строго. – Если ты со мной не поедешь, я уже знать буду, что не пришёлся, а ежели приедешь потом, то не от сердца, а по расчёту. Это не дело. Решайся сейчас.

Вокалистка находилась в смятении, но это было не то смятение, когда человек стремится бежать, спастись всеми мерами от неожиданно нагрянувшего, и Иван Михайлович понял это. Он вдруг решительно взял её за руку и вытащил в гостиную.

– Что вы!.. Не нужно!

Но было уже поздно. Не выпуская руки, Иван Михайлович объявил:

– Дорогие собравшиеся товарищи! Позвольте сообщить, что вот эта девушка, – к имени он ещё не привык, а может, и забыл в ту минуту, – жизнь свою решила круто изменить и едет со мной к нам на Север, где будет детвору обучать пению и музыке.

Так, вполне тактично, однако безоговорочно известил Иван Михайлович об этой своеобразной помолвке, и все его поняли и после секундного замешательства захлопали одобрительно.

– Вот как надо! – сказала мне Лида. – А не в «поликлинику»…

Что и говорить, вечер закончился удачно.