Текст книги "Всего четверть века"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Прошу!

Выпили без закуски и не успели поставить рюмки, как Олег перегнулся вдруг через перила со своей, зажатой двумя пальцами, сощурил глаз, прицеливаясь, и развёл пальцы. Рюмка полетела вниз, на поблёскивающую в фонарном свете, накатанную мальчишками ледяную дорожку.

– Точно! – сказал Олег удовлетворённо. – На ножку приземлилась. А ну-ка дай свою.

И протянул руку к Игорю.

– Зря ты это, – возразил Игорь, – кто-нибудь поскользнётся, упадёт, пальто порежет.

– А хоть и задницу… Не поскользайся! Дай, Игорёк, рюмочку. Я тут одну вещь загадал.

Он сбросил три рюмки подряд, и все три приземлились, как ему захотелось.

– Порядок в танковых войсках! – засмеялся он, довольный. – Вылезу я из этой бодяги. Короче, ребята, только вам, друзьям ближайшим… Не для трёпа! «Топ сикрет», как говорят наши бывшие союзники. Договорились?

– В чём дело?

– Влип я, братцы. И крепко…

Рассказывал Олег в своей манере.

В общем, вернулся я с практики. Понятно, Магадан – это не Сочи, остро ощущается нехватка цивилизации. Душа истомилась. А столица предлагает необъятные культурные возможности. Даже Большой театр. В театр, конечно, не пошли. Огрубели на Севере. Чтобы оттаять, приземлились в «Метрополе». Сидим с друзьями, фонтаном любуемся. Усидели что положено, вышли. А столица продолжает манить. Кто-то мысль подал – после цивилизации к экзотике прикоснуться. Что за вопрос? Ведь «рядом шагает новый Китай». Хватаем машину – и в гости к жёлтому брату. В респектабельный ресторан «Пекин».

Подъезжаем, полные надежд, но уже в дверях первое огорчение. Оркестр шпарит «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?..» Позвольте, а где же экзотика? Старый хрыч с позументом, борода до пупка, китаец подмосковного происхождения, поясняет: «Китайские товарищи эту музыку заказали». Ладно, стерпим во имя братства народов. Как-никак дружба – фройндшафт, а хинди – руси бхай-бхай. Китайцы тоже люди. И они экзотики захотели.

Рассаживаемся. В меню, понятно, тёмный лес. Идём на риск, заказываем блюдо «Хуан хуа му эр». Ждём кобру в собственном ядовитом соку, приносят что-то вроде столовского омлета. И водку скверную, сладкую.

Терпим, пьём, закусываем «хуаном». Осваиваемся понемногу. А выпито, между прочим, уже с перебором, пробуждаются инстинкты. Нехорошие.

Оглядываюсь. По соседству нормальный кавказский гражданин. Ясно, лавровый лист полноценным советским рублём отоварил и отдыхает культурно. С двумя девицами. Думаю смутно: у него две, у нас ни одной. Некрасиво, несправедливо. Поднимаюсь, иду нетвёрдо, но решительно. «Давай, кацо, уступай одну, не жадничай!» Вижу, он мысль мою отвергает. Горячится даже на родном языке. Я поясняю спокойно: «Если у кого много, возьмут немножко, то это не кража, а просто делёжка». Не понимает. Что делать? Решил экспроприировать экспроприатора, потянул девицу за рукав. Кавказец вскочил. Я тоже завёлся. «Зачем сюда пришёл, спекулянт паршивый? Зачем дружбу народов позоришь?» Ну, и приложился раз. Он приземлился неудачно, за скатерть схватился. Разлилось, конечно, разбилось что-то. Короче, повязали меня. Выяснилось, вовсе он не наш, кавказский человек, а советник посольства недавно освободившейся от колонизаторов республики.

Пока шло в основном смешно, только Олег рассказывал хмуро.

– Что ж в результате? – спросил Игорь.

– А ничего. К высшей мере: и из института, и из комсомола.

Помню, мы ещё понадеялись, что Олег преувеличивает, как всегда. Оказалось, нет.

– Чистая правда. Я пытался игнорировать, на лекции прорывался явочным порядком, но они вахтёру моё фото под стекло уложили. С личного дела увеличили. Вот такой умывальник, не ошибёшься, – показал Олег руками размеры фотографии.

– Дела!

– Как сажа бела. Последняя надежда на шефа. Знаменитый человек в геологии и меня ценит. Но он в Монголии. В служебной командировке.

То, о чём в духе получёрного юмора рассказал Олег, было, конечно, делом нешуточным. Вылететь из института, куда он так стремился! Не зря Олег беду свою скрывал от родителей, жил в Москве на птичьих правах у приятелей и в последней надежде ждал шефа из пустыни Гоби. И всё-таки инстинкт молодости подсказывал нам, что беда эта из ошеломительных, но поправимых, и ощущения безнадёжности мы не испытали. С бедой подлинной первому из нас предстояло столкнуться ещё через четыре часа, а пока стояли мы, озабоченные положением Олега, и сочувствовали, как могли.

Но он только рукой махнул и отхлебнул из горлышка.

– Бросьте, ребята! Я ведь так… поделился. Чем вы поможете? Тут лотерея. Чёт – нечет. Как шеф взглянет. Пойду с повинной. Брошусь в ноги. Завоплю: «Спасите! Век не забуду! Алмазную трубку стране преподнесу!.. Тайны гор открою, города построю!» Может, и повезёт. А сейчас… как вы посоветуете? Лидке сказать?

– Скажи. – сразу ответил Игорь и оказался прав.

Разговор с Лидой состоялся не в тот вечер и не при мне, но последствия его скоро стали известны. В отличие от нас, Лида интуитивным оптимизмом не ограничилась, на везение полагаться не стала, а, вопреки всем протестам Олега, отправилась в Москву и сама разыскала шефа…

Потом, когда в жизни Олега наступили чёрные дни, он всегда вспоминал об этом случае и говорил:

– Она меня из ямы за волосы вытащила, а я ей чем плачу?

Но ничего с собой поделать уже не мог, потому что на этот раз не в яму попал, а в мёртвую бездонную топь, и, видя, что сил ни у него, ни у неё нет больше, решил прервать бесполезные усилия.

Это, однако, ещё не скоро случилось, а пока Олег согласился с Игорем, не думая, разумеется, что Лида к шефу поедет.

– Пожалуй, скажу. Она, ребята, успокаивающая. Как природа.

Почему-то Лида многим казалась человеком более близким к природе, чем другие. В хорошем смысле, который мы обычно вкладываем в понятие природа. Хотя природа не только успокоить может. Она всё может и в сущности совсем не такая, какой мы её видеть хотим, то сокрушая, то защищая. «Равнодушная», – сказал поэт, и тоже, по-моему, не точно. Скорее, мудрая, неудержимо несущая жизнь и склоняющаяся перед неизбежным, когда силы исчерпаны… В этом смысле Лида действительно была близка природе, и мы тогда её жизненную силу почувствовали и единодушно согласились, что сказать ей нужно всё.

Согласились и, продрогшие, с недопитой бутылкой, вернулись в гостиную, где тем временем шумно плясали под новую тогда песенку о Мари, которая всегда мила, но ещё не влюблена, однако полюбит обязательно, и тот, кто станет её мужем, будет счастливей всех людей.

Все мы тогда верили, что бывают счастливые мужья и жёны.

И что это такое, юношеская вера в счастье? Подарок судьбы? Вряд ли. Скорее, необходимость. Без такой веры просто жить невозможно. Представьте на минуту, что молодой человек обречён чувствовать и переживать заранее будущие горести и разочарования, потери и болезни, само приближение неизбежного окончания жизни! Ерунда получится. Жить-то, выйдет, незачем! Вот у него природа это чувство и изъяла, а взамен дала веру. Один верит, что знаменитым станет, другой – что любовь его самая лучшая и, само собой, до гробовой доски, а доска это в голове его – аллегория, не больше. Даже тот, кто ещё в юности известный реализм усвоил и решил, скажем, по линии предпринимательской продвинуться, и тот в обогащение верит, а в ОБХСС [2]2
  Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности, структурное подразделение органов внутренних дел в СССР (прим. ред.)


[Закрыть] – нет…

Да, что ни говори, славное время молодость. Только проходит быстро. Впрочем, и вся жизнь быстро проходит. Даже быстрее, чем молодость. В молодости ещё иллюзия бесконечного времени существует. Манит вперёд и вперёд. Поспешай – и не ошибёшься! Академиком будешь, любимым будешь, гарнитур замечательный приобретёшь, а сердечником не будешь, пенсионером не будешь и алкоголиком не будешь…

Впрочем, я пока о радостном в жизни рассказывать стараюсь, ведь радости были. Разные, большие и малые, и все воспринимались как закономерные.

 
Тот, кто станет мужем ей,
Будет счастливей всех людей! —
 

гремела пластинка, и мы топали в такт, толкуя текст расширительно, – не одна Мари на свете, чем наши девушки хуже? Даже Люка с её сомнительной репутацией…

Между прочим, в тот вечер мне пришлось наблюдать Люку в некотором интиме. Ничего особенного, конечно, так, лёгкая разминка, детские игры на лужайке, если можно назвать лужайкой профессорский кабинет, до потолка заставленный книгами, в основном старыми и старинными. Впрочем, кое-где в шкафах виднелись бреши. Сергей иногда пасся на лужайке, пополняя скудный студенческий бюджет. Помню, как мы вместе оттащили к «букам» восьмитомную «Историю XIX века» Лависса и Рамбо и очень весело провели потом время, а вот «Великую реформу» у нас не взяли, стоит в кабинете до сих пор. Теперь-то ей цены нет!

Так вот, в кабинете, как и на кухне, тоже был балкон. Всего в квартире Сергея балконов тогда было три, а теперь ни одного, обветшали они и стали опасными для жизни, отчего домоуправление, заботясь о жильцах и прохожих, балконы сломало. Двери заложили кирпичом и отштукатурили, стена с улицы гладкая, будто и не было ничего. Когда приходится проходить мимо, смотрю я на эту стену, бывает, балкон вспомню и Олега на балконе, но нет балкона, и Олега нет, а каменный тротуар, выложенный неровным песчаником, давно заасфальтировали.

Но тогда балкон был, и я вышел на него на минутку, вдохнуть воздуха, потому что топили жарко и батареи совсем раскалились. Тут и впорхнула в кабинет Люка, и не одна, а с Гением, который уделял ей внимание заметно повышенное, однако робкое, и я даже сказал бы – трусоватое.

Люка свободно расположилась в просторном кресле, удобно и в то же время продуманно откинулась, подчёркивая очевидные свои достоинства и намекая некоторыми выразительными деталями вроде туго обтянутой чулком коленки (не всей, конечно, упаси бог!), что достоинства эти даже превосходят то, что очевидно.

Гений, напротив, уселся на самый кончик стула и выставил свои худые, в плохо поглаженных, пузырящихся брюках ноги, положив на них крупные, несоразмерные его худобе ладони.

– Ах, я устала танцевать, – сказала Люка неправду, помахивая ладошкой у щеки, как бы охлаждая её.

– Совсем не похоже, – возразил он.

Люка предпочла понять его слова как примитивный комплимент.

– Женщины умеют не выказывать свои слабости… Не то что вы, мужчины.

Мысль эта, ныне аксиоматичная, тогда прозвучала кокетливо, потому что мужчины ещё считались мужчинами.

Гений не нашёлся, что ответить.

– А правда, что вы гений? – спросила Люка с весёлой наглостью.

Он заёрзал на краю стула.

– Что вы…

– Ну, как же! Все говорят, что вы математический гений. Говорят, вы любые цифры перемножить можете.

– Нет, не любые. И это вовсе не показатель… Это цирковой номер.

– В самом деле? – разошлась Люка. – А сколько будет дважды два?

– Четыре.

– Что вы! Это же по-школьному. Гений должен считать иначе.

– Я могу, только вы не поймёте, – сказал Гений, не думая, разумеется, обидеть Люку, и она не обиделась, однако сочла нужным его отчитать.

– Дамам нельзя так отвечать. Наверно, вы совсем плохо знаете женщин. Вы ухаживаете за девушками?

Гений замер, будто аршин проглотил.

– Не скромничайте. Мне, например, показалось, что вы ухаживаете за мной, – продолжала резвиться на лужайке Люка.

– Да! – брякнул вдруг Гений, как в воду кинулся.

– И вам не страшно?

– Почему? – наивно сплутовал бедняга, которому было, очевидно, страшно.

– Как почему? Да вы-то хоть рассмотрели меня?

Гений закивал.

– Прекрасно. И лицо рассмотрели?

Те же восторженные движения головой.

– Ну, и что вы обо мне скажете?

– Вы красивая.

Люка усмехнулась удовлетворённо.

– Но это же внешнее впечатление! А больше вы ничего не заметили?

Он мимически изобразил, что и так достаточно.

– Нет. Нет! Человека нужно знать глубже. Разве вы не обратили внимания на это?

И Люка провела пальцем по своей верхней губе, где при некотором внимании можно было заметить крошечные тёмные волоски.

– Что это? – спросил Гений простодушно.

– Эти маленькие усики, – пояснила Люка назидательно, – говорят о страстности натуры. Вас это не пугает?

– Нет, – сказал Гений, – совсем нет. Даже наоборот.

– Что? Даже наоборот? – рассмеялась Люка. – А я-то считала вас робким, застенчивым… Я ошиблась? Вы тоже страстная натура?

– Не знаю.

– Вы не знаете себя? В самом деле?

Она будто невзначай провела пальцами по длинному ряду пуговиц на своей модной, смелой по тем временам юбке, как бы призывающей мужчин преодолеть нарочито обозначенную преграду.

– Ах, простите, у меня, кажется, пуговица отрывается…

Гений уставился на её бедро.

– Которая? – спросил он, глотнув воздух.

– Вот эта…

Он, не зная зачем, протянул свою большую руку к пуговице.

Люка немедленно шлёпнула его по ладони.

– Это ещё что! – изобразила она негодование, делая вид, что застёгивая злосчастную пуговицу.

Гений сказал довольно глупо:

– Извините. Я не знал, что они отстёгиваются. Я думал, это просто так… для красоты.

– Не оправдывайтесь! Все мужчины на один лад. Я говорила с вами… – Люка затруднилась найти нужное слово. Может быть, хотела сказать «как с другом», но сообразила, что будет перебор. – А вы за юбку сразу…

Он готов был провалиться от стыда, но стулья раньше делали прочно.

Люка сжалилась и сказала великодушно:

– Если хотите, чтобы я вас простила, принесите шампанского.

Гений вскочил облегчённо, а Люка, со смехом посмотрев ему вслед, достала зеркальце из сумочки и проверила боевую готовность. Проверкой она осталась довольна, а Гений был уже тут как тут. Конечно же, он тащил целую, не откупоренную даже бутылку цимлянского.

«Интересно, как он с ней справится», – подумал я, зная анекдотическую неловкость Гения. Наблюдать за этой парой было забавно, и я оставался на балконе, слегка смущённый собственной нескромностью. Впрочем, и появиться перед ними теперь означало бы смутить обоих.

Всё произошло так, как и должно было произойти. Гений уселся на своё место напротив Люки и направил на неё покрытое золотом горлышко диаметром музёйного аркебуза. Она перестала смеяться.

– А вы справитесь?

Он молча раскачивал пробку.

Люка напряглась и приготовилась к прыжку.

Пафф!

Пена вспыхнула, как пороховой дым над жерлом орудия. Только стремительный бросок спас Люку от розовой струи. Впрочем, на юбку всё-таки попало. К счастью, цвета она была бордового.

Вытирая юбку носовым платком, Люка сказала презрительно:

– Недотёпа вы, а не гений.

И пошла из комнаты.

Вот и всё вроде. Однако же… Я уверен, что Люке в тот момент модная юбка была куда дороже неловкого Гения, однако со временем досада прошла, и случай стал вспоминаться, как смешной только.

– Помните, как я вас вином облил? – вспоминал Гений, радостно смущаясь при встрече с Люкой.

– Ещё бы! Как я на вас тогда злилась! – откликалась она совсем без зла.

– Я волновался очень, – признавался он, уже не волнуясь, а вернее испытывая волнение иное, в котором робость сменялась надеждой, пусть маленькой, но растущей от встречи к встрече.

– А почему вы волновались?

И когда Люка задавала этот вопрос, ответ на который был ей прекрасно известен, она, видимо, и сама испытывала некоторое волнение.

Так постепенно волнение Гения передалось Люке и захватило её всерьёз, потому что, когда он заболел окончательно, она его и в лечебнице навещала.

Лечебница эта с недавних пор находилась у нас за городом, на двадцать пятом километре. Так её и называют в народе – «двадцать пятая», а кто посмешливее – и «четвертинкой», – там и алкоголиков лечат, хотя в облздраве она, конечно, под другим номером числится.

Раньше больница была в самом городе, почти в центре, и занимала здание выдающееся по меркам местной архитектуры. Построил её в начале века богатейший на юге шахтовладелец – предриниматель многогранных склонностей. Пытался он даже каучуконосы культивировать, а в девятьсот пятом году завёл типографию и напечатал несколько марксистских брошюр, за что на него было возбуждено уголовное дело. Однако предприниматель имел около трёх десятков миллионов и процесс тянулся чахло, долго и был прекращён по случаю начала мировой войны.

Деньги, как известно, великая сила, но не зря поговорка утверждает, что счастья они не гарантируют. И наш богач не миновал горькой чаши, любимая им красавица жена погибла в муках душевной болезни. Тогда-то и решил миллионер позаботиться о страдальцах этого недуга и выписал светило психиатрии из Парижа и известного архитектора из Петербурга, чтобы построить приют для душевнобольных согласно последним мировым достижениям.

Здание украсило город, однако назначение его в наше оптимистическое время многих смущало: зачем, дескать, выпячивать отдельные нетипичные заболевания? Поддержали их и некоторые врачи, считавшие, что на лоне природы душевное исцеление наступит быстрее. Короче, больницу вынесли за город, а в здании разместили вновь возникший научный институт, призванный ликвидировать временное отставание в отрасли, которая недавно считалась лженаукой. Бывшие лжеучёные расположились в бывших психопалатах, чтобы разработать машины, которые, как они уверяли, вскоре заменят нам мозги. В общем, кроме вывески в этом доме, как мне кажется, мало что изменилось. Впрочем, теперь о замене мозгов машинами приутихли заметно, и серое вещество вновь поднялось в цене.

А на двадцать пятом километре на участке совхозного поля уже не петербургский архитектор разбросал длинные двухэтажные кирпичные корпуса. Природа вокруг степной пустошью глаз не радовала, но ведь известно, что мы не можем ждать милостей от природы, поэтому вокруг корпусов насадили тонкие, гнущиеся на ветру тополя. Сейчас они, между прочим, стоят прочно, большие и развесистые, и видны издалека с магистрального шоссе, что ведёт из города на север.

В эту неблагоустроенную ещё новостройку приехал я с Колей, будущим членкором, а тогда еще аспирантом, по грустному поводу. Впрочем, кто же бывает в лечебнице по поводу негрустному!.. В больнице лечилась тётка Анна, та самая, что не разрешала гнать «устрицу пустыни». У неё с год назад произошёл, как говорится, сдвиг по фазе.

Началось всё с того, что о тётке написали в газете. Тогда было принято горячо вступаться за несправедливо потерпевших в недавнем прошлом, и нашёлся человек, уважаемый, связанный во время оккупации с подпольем, бывший тёткин ученик, которого она, оказывается, в трудную минуту приютила, укрывала и даже спасла, пользуясь служебным положением в немецком учреждении. Обо всём этом было рассказано в газете, и тётка Анна предстала перед общественностью в новом освещении. Ей разрешили возобновить преподавательскую работу. Однако тётка была потрясена неожиданной радостью настолько, что никак не могла прийти в себя, и вскоре стали замечать странности в её поступках. Тётка Анна принялась писать во многие инстанции, разоблачая вражеских пособников, которые якобы укрылись и теперь собираются мстить ей за честную службу родине. Когда в число врагов она записала и молоденькую сослуживицу-учительницу, девочкой-подростком прожившую всю войну в Курганской области, тётку решили лечить и, нужно сказать, лечили довольно успешно. Когда мы навестили её с Колей, она выглядела хорошо и, размашисто шагая по будущей тенистой аллее, – а походка у неё, как у многих высоких и худых женщин, напоминала солдатскую – говорила вещи вполне разумные, часто протирая пенсне краем накинутой на плечи косынки.

– Да, молодые люди, я понимаю, что пережила кризис… Мне что-то мерещилось, появились навязчивые идеи. Но что в этом удивительного? Мне пришлось так много перенести в жизни!

Она водрузила пенсне на переносицу и посмотрела на нас строго, как бы заранее пресекая возможное несогласие.

– Но я всегда оставалась верна своему народу. Я не побежала, как некоторые, в поисках лёгкой жизни к чужеземцам.

Мы и не думали возражать, ни с белыми, ни с немцами тётка Анна действительно не ушла. Однако в словах её послышался незнакомый доселе оттенок осуждения в адрес покойного жениха, чья память прежде свято почиталась.

– Я, конечно, в школу не вернусь. Мне будет неловко смотреть в глаза товарищам. Я вполне обеспечена, у меня пенсия, государство позаботилось обо мне. Остаток дней, если судьба будет милостива, я думаю посвятить воспоминаниям. Молодёжь должна знать, как возникла новая, счастливая жизнь.

Идею мы поддержали, хотя и не без удивления. Раньше тётка к новой жизни относилась сдержанно.

Распрощавшись с нами, тётка ушла в корпус, унося привезённые Колей мандарины и журнал с повестью Эренбурга «Оттепель», а мы направились к воротам и у покрашенного блёклой зеленью кирпичного забора встретили Люку.

Нельзя сказать, чтобы встреча вышла совсем неожиданной. О несчастье с Гением мы, разумеется, знали, но знали и то, что в состоянии он крайне тяжёлом и визиты к нему мучительны и бесполезны. И вдруг – Люка. Подавленная, без косметики.

– Плохо с ним, – сказала она, не дожидаясь вопроса. – Пришлось просить знакомого врача, чтобы разрешили на минутку хоть взглянуть. Он никого не узнаёт. Это ужасно… А вы зачем здесь?

Мы в двух словах пояснили.

– Ну, у вас совсем другой случай.

Мы и сами понимали, что наш случай много легче, и попытались высказать Люке нечто соболезнующее.

– Спасибо, ребята. Вы не представляете, как он мне был дорог, – сказала она в прошедшем времени.

За воротами Люка выглядела уже не так подавленно.

– Вы, кажется, научный работник? – спросила она у Коли.

– Аспирант, – обрадовался он её вниманию.

– А как ваша девушка? Я помню, вы на Новый год с девушкой были, серьёзной такой, – тактично отозвалась Люка о Колиной бывшей невесте.

– Мы поженились, – сознался Коля смущённо, ибо уже начал догадываться, что сделал не лучший выбор.

– Поздравляю. Она очень серьёзная девушка, – повторила Люка, не зная, видимо, что ещё можно сказать хорошего о Колиной жене, просидевшей весь вечер в унылом, осуждающем молчании. Все мы ей, как потом выяснилось, не понравились.

– Спасибо.

Люка смотрела на Колю доброжелательно и грустно, то ли из-за собственного потрясения, то ли сочувствуя мужчине, решившемуся связать жизнь с такой непривлекательной особой.

На шоссе мы не стали ждать рейсового автобуса, хотелось поскорее покинуть печальное место, и мы поймали попутную машину. Каждый из двадцати пяти быстро мелькавших километров приближал нас к другой, привлектельной и заманчивой жизни. Она ещё немало сулила нам и даже в юдоли скорби могла свести для будущей радости. Так, во всяком случае получилось у Люки с членкором.

В следующий раз жизнь свела их на похоронах Гения.

День выдался светлый, тёплый, в паутине бабьего лета. И хотя смерть симпатичного всем нам нескладного парня была ужасной и трагичной по самому большому счёту, трагизма мы, если вспоминать честно, по-настоящему не ощущали. Сошлись на том, что был он от рождения «не жилец», в отличие от нас, кому жить да жить. Смерть тогда как нечто касающееся каждого лично не воспринималась, и хотя Люка стояла в трауре и искренние, без сомнения, слёзы переполняли её глаза, она поинтересовалась у Коли:

– А ваша жена… она разве не пришла?

Будущий членкор оторвал взгляд от быстро растущего глинистого холмика и ответил:

– Мы не ладим.

– Вот как…

Люка сделала шаг вперёд, наклонилась и положила на могилу цветы, отдав покойному последний долг…

Однако очень я вперёд забежал. Неорганизованный рассказ получается. А ведь замыслил чётко: четыре новогодних вечера, четыре действия, почти по законам классицизма. Но не выходит по замыслу. То во времени отклоняюсь, то места новые появляются, то люди. Не уверен даже, что нужные. Скажем, при чём здесь тётка Анна, которая скончалась недавно, а перед этим лет десять свои воспоминания по редакциям пробивала. Назвала она их «Навстречу заре» – именно так, а не по-песенному «Заре навстречу», – с подзаголовком «Воспоминания современницы великих событий» и эпиграфом: «Я с теми, кто вышел строить и месть в сплошной лихорадке буден. Отечество славлю, которое есть…» И на этом поэта оборвала, объясняя, что подчёркивает торжество дня сегодняшнего.

Возвращали воспоминания обычно со стыдливыми ссылками на художественные несовершенства, что тётку Анну постоянно возмущало.

– Да, я не художник слова, но то, что я пишу, важно для воспитания молодёжи!

Она даже пыталась через Колю уговорить Аргентинца, который к тому времени в литераторы выбился, помочь ей художественно обработать воспоминания, но тот, понятно, бежал от неё, как чёрт от ладана…

Так вот, спрашивается, зачем эта тётка Анна, которая ко всем нам касательство имела ничтожное, и в рассказе моём появилась по анекдотическому случаю «нападения на караван»? Однако, появившись, заставила о себе говорить чуть ли не с гимназических времён и до конца дней своих? Зачем? Или я рассказчик плохой, или жизнь триединству не подчинишь, и течёт она, от нас не завися, в больших и малых проявлениях, то вперёд забегая, то возвращаясь к прошлому… Не знаю. Рассказываю, как получается, но всё-таки… Пора и к новогоднему вечеру вернуться.

Говоря о тётке Анне, я вновь Аргентинца упомянул. В то время друзьями мы ещё не были – приятелями скорее. Появился он на нашем горизонте из-за экватора, когда мы с ребятами уже заканчивали мужскую десятилетку, и особого впечатления не произвёл. Неярким показался и даже трусоватым. И вот почему. Учился в нашем классе парень, сын шефа школы, красавец двоечник, которому «двойки» никогда не ставили по причине необходимости ежегодного ремонта школьных помещений. Этот закон взаимозависимости он усвоил прекрасно, однако был с учителями мягок, старался не ставить их в затруднительное положение и, когда мог, списывал задания недвоечников. Однажды он и к Аргентинцу обратился на контрольной, а тот замешкался, и Валера, сын шефа, вынужден был подтолкнуть его локтем в бок. Аргентинец ни с того ни с сего взъерошился, пампасы вспомнил, что ли?.. Короче, у них прямо на уроке потасовка произошла, и Валера, можно сказать, схлопотал, к чему не привык, и тут же принял меры. Сел и написал классному руководителю письмо-заявление, что, дескать, подвергся опасному нападению со стороны лица, недавно прибывшего из-за рубежа, и просит обратить внимание на личность, внедряющую у нас чуждые взгляды.

Ну и перепугался Аргентинец! Не зря, впрочем. Тогда к чуждым нравам отношение строгое было. Попробовал бы охломон какой майку с американским флагом нацепить! Да о чём я говорю! Такое и в голову прийти не могло. Это сейчас приёмщик бутылок с нашей улицы на свою машину новозеландский флажок с южным крестом пристроил и разъезжает – на груди золотой крест, литой, на машине зелёный, а ведь эта Зеландия, хотя и называется Новой, к старому миру принадлежит и даже в блок АНЗЮС, нам враждебный, входит. Далеко ушли, далеко, ничего не скажешь, а ведь всего четверть века!

Таким нам Аргентинец и запомнился надолго, побледневшим, хотя всё уладилось благополучно и политическое обвинение с него сняли. А вскоре и послабления начались, и Аргентинец из подозрительного в популярного превратился и стал охотно про пампу рассказывать, а в школе, хорошо помню, помалкивал, будто южнее Адлера и не бывал никогда. Понимал, наверно, что чуждых нравов пусть и немного, а нахватался всё-таки. Вот и таил, а когда можно стало, слегка распоясался, а на новогоднем вечере даже такую нам историю рассказал:

– Был со мной один случай…

Сидели в мужской компании, и Олег куражился, перебивал и задавал вопросы, иногда остроумно, а иногда нет.

– Корову вместе со шкурой слопали?

– При чём тут корова! – обиделся Аргентинец. – Если неинтересно…

– Ладно. Не лезь в бутылку. Освети быт и нравы за рубежом.

«Осветить» Аргентинцу хотелось, и он продолжил:

– Пошли мы с одним парнем пошляться по Байресу, – назвал он столицу Аргентины на местном жаргоне, – там в порту кабачки, забегаловки дешёвые – красное вино и мясо. Но публика, понятно, сомнительная, и нам, ребятам, особенно не рекомендовалось…

– Ну, таких ребят не запугаешь!

– Брось, Олег, – остановил Игорь, – дай рассказать человеку.

– Сидим, жуём говядину, по стаканчику сухого взяли. Там это как ситро у нас. Вдруг две сеньориты к столику подсаживаются.

– Влюбились с первого взгляда?

– Да нет. Они из этих… Проститутки, короче. Они нас за американских матросов приняли. Друг мой немного по-английски спикал, вот он и стал на своём волапюке с ними тары-бары. Я сижу молча, надуваю щёки, как Киса. Тут одна берёт мою руку и… себе под юбку тянет.

– Что же дальше, кабальеро?

Врать Аргентинец не стал.

– Испугался.

Все захохотали.

– А что вы думаете? Это могла быть и провокация.

– Но не на тех напали! – не унимался Олег. – Родина нами гордится! А я бы поддался на происки…

– Для этого, между прочим, песо иметь надо было.

– И вы позорно бежали?

– Почему позорно? Извинились, сказали, что нам жалованье задерживают.

– Орлы! Высоко флаг держали. Но какие нравы! Загнивают не по дням, а по часам, факт, – паясничал Олег.

Несмотря на общий смех, каждый испытал некоторое волнение, хотя Аргентинец и шляпа оказался, – возможно, если б поторговались ребята, сеньориты и сбросили бы, назначили цену доступную, ведь с клиентурой у них явно туго было, раз к подросткам привязались.

И на самого Аргентинца воспоминание подействовало волнительно, как теперь говорят, потому что вскоре он стал описывать круги вокруг «вдовицы». Но это был пустой номер. По темпераменту её до аргентинских девчат далеко было, да и по воспитанию знала твёрдо, что руки распускать не положено. К тому же «вдовица» вжилась в роль пострадавшей от необузданных страстей, так что Аргентинцу светило тут не больше, чем в кабачке в Байресе. Но это понимать нужно было, а он не сообразил и затеял с ней разговор о Ремарке, которого недавно открыли.

– Вы прочитали Ремарка? – спросил Аргентинец в надежде, что собеседница разделяет некоторые свободные принципы героев этого романиста.

– Да, я читала, – ответила «вдовица» строго. – Вам, конечно, понравилось?

– Конечно, – признался Аргентинец простодушно, ибо, как и всякий писатель, даже будущий, в людях, не созданных воображением, разбирался плохо.

– Я так и думала.

– Разве это удивительно?

– Ничуть. Всем мужчинам нравится.

– А вам нет?

– Я понимаю, что Ремарк большой мастер слова, – с достоинством пояснила «вдова», – но он слишком откровенен в изображении мужской мечты.

– Мужской мечты?

– Да, о лёгкой жизни.

– Мне показалось, напротив, что жизнь его героев совсем не лёгкая.

«Вдова» улыбнулась снисходительно.

– В этом и заключается художественный дар. Нельзя же откровенно оправдывать тот образ жизни, который ведут эти люди!

– Какой образ жизни?

– Направленный прежде всего на удовлетворение инстинктов. В романе это выглядит привлекательно, но представьте, что вы сами живёте подобным образом. Как бы вы выглядели в глазах товарищей?