Текст книги "Проклятие любви"
Автор книги: Паулина Гейдж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)
– И надо полагать, ты хочешь восстановить также и казну бога? – презрительно фыркнул Хоремхеб.
– Отчасти, да. Богатства были несметными, и большая часть была потрачена на строительство нового города, но я прошу от имени Амона опорожнить часть сундуков Атона. Жрецы Диска смогут жить на средства от подношений верующих. Но ты не должен останавливаться только на восстановлении Амона. – Он повернулся к Тутанхатону и побелевшей Анхесенпаатон. – Наделы земли, принадлежавшей местным божествам, были переданы в собственность управителей твоего отца, Гор. Если ты вернешь их, ты завоюешь любовь всех своих подданных. – Он теперь стоял, повернувшись лицом к помрачневшим придворным. – Я обращаюсь ко всем вам! Вы знаете, что это должно быть сделано. Вы – богатейшие мужчины и женщины Египта, сыны и дочери управителей Осириса Эхнатона. Если вы думаете встать на сторону Хоремхеба и таким образом сохранить свое богатство, вы ошибаетесь. Он отберет его у вас для своих войн. Отдайте его богу, который никогда не обманывал надежд своего народа, и в конце концов вы будете процветать. – Выражение их лиц не изменилось, но ропот затих. Он понизил голос так, чтобы его могли слышать только Хоремхеб и царственная чета. – Военачальник, ты покинул свою императрицу, мать фараона, для того, чтобы переехать в Ахетатон, потому что Осирис Эхнатон отдал тебе монополию на нубийское золото, которая прежде принадлежала Амону. Если ты вернешь ее в руки Мэйи, это ускорит восстановление святилищ.
– Ты распутный старый лицемер, – зашипел в ответ Хоремхеб. – Я был не единственным, кто тогда переметнулся к фараону. Ты тоже оставил императрицу, свою родную сестру. Нубийское золото было не единственной причиной, по которой я остался рядом с воплощением Атона!
– Да, я знаю. – Эйе посмотрел на Тутанхатона. – Учителя восхищаются тем, как быстро ты все схватываешь, – сказал он. – Я полагаю, что фараон начинает постигать суть стоящих перед нами проблем. Я хотел бы добавить, что необходимо немедленно остановить начатую Осирисом Сменхарой продажу зерна иноземцам. Следует прекратить всю торговлю зерном. Мы должны снова наполнить свои зернохранилища. Египет должен жить только от собственных щедрот, нужно запасать все, что можно, до тех пор, пока мы не будем готовы пригласить остальной мир нести нам свои товары в обмен на богатства восстановленной страны.
Рука Тутанхатона завладела рукой царицы.
– Это все, дядюшка?
– Нет, Гор. – Эйе помедлил. – Я бы хотел, чтобы ты подумал о том, чтобы сменить свое имя.
После его слов в зале повисла напряженная тишина, потом все возмущенно загудели. Имя было священным, оно считалось магическим символом, защитой для того, кто носил его, оно имело власть взывать к помощи бога, чье имя было в него вплетено. Ни один ребенок не получал имя без долгих совещаний с оракулами и продолжительных молитв, и это священнодействие было вдвойне сложнее для фараона, воплощения самого бога.
Потрясенный Тутанхатон раскрыл рот, не находя ответа.
– Почему ты советуешь мне это? – наконец смог вымолвить он.
– Потому что независимо от того, как ты чтишь Амона перед людьми, они будут слышать в твоем имени имя Диска со всей горечью воспоминаний, которую оно несет с собой. Они никогда не забудут об этом, и поэтому никогда не будут всецело доверять тебе.
– Мне нет дела до доверия быдла, рабов! – резко возразил мальчик. – Ты слишком непочтительно говорил о моем отце. Он дал мне это имя. Это имя священно!
Эйе предвидел его страх, но к этому времени он уже хорошо знал своего маленького племянника. Тутанхатон обдумает его совет и, еще лучше, спросит мнения Анхесенпаатон. Эйе уже признал рассудительность юной царицы. Он встал на колени в знак извинения.
– Прости старика, который любит тебя, – сказал он.
– Великий царь, я прошу позволения ответить на предложения носителя опахала моими собственными доводами, – начал Хоремхеб, но к этому времени Тутанхатон уже нетерпеливо ерзал на троне и болтал ногами в золотых сандалиях.
– Не сейчас, военачальник, – сказал он. – Меня утомили все эти разговоры, я хочу поплавать. Как-нибудь в другой раз. Вы все свободны.
– Отец прав, – сказала Хоремхебу Мутноджимет в тот вечер, когда они сидели у маленького декоративного бассейна у себя в саду.
Смеркалось. Когда опустилась темнота, густые ароматы цветов стали еще сильнее. Закружились ночные мотыльки, привлеченные светом между колоннами у входа. Тихую гладь бассейна иногда нарушали всплески золотых рыбок, привлеченных висевшей над водой мошкарой. Хоремхеб смотрел на воду, в которой отражались пурпурные краски заката.
– У Эйе, – помолчав, продолжила она, – нет необходимости бороться за безраздельную власть. Он и теперь располагает достаточным влиянием на фараона. Тутанхатон – ребенок, он относится к тебе с детской враждебностью, но это пройдет, когда он повзрослеет. Как только Египет снова воспрянет, его мысли обратятся к войне, и Амон снова тебе улыбнется.
Он подозрительно взглянул на нее, уязвленный сарказмом в ее голосе. Она надела белый шерстяной плащ, но, поскольку в воздухе еще не чувствовалось вечерней прохлады, одеяние свободно свисало с ее плеч, распахиваясь на голом животе. Она сидела в свободной позе, поджав под себя ногу.
– По крайней мере, ему следует совершить поход в Газу, – ответил он. – Египет удерживал ее со времен могущественного Тутмоса Третьего, и она наш самый важный морской порт.
– Он позволит, когда у нас будет что-нибудь, чем мы сможем торговать. – Она отпила вина, облизнув край чаши. – Не такая уж и страшная потеря, военачальник, – утратить монополию на золото. Вероятно, придется продать несколько десятков рабов, хотя бог знает, кто может позволить себе купить сейчас что-нибудь. Возможно, придется закрыть один из наших домов. У меня есть еще земли в Джарухе, пожалованные императрицей. Старые торговые связи нарушены, но если все пойдет хорошо, то ситуация скоро наладится.
Из-за стены, отделявшей их сад от лужаек наложниц Хоремхеба, раздался взрыв смеха, потом послышался радостный визг карликов Мутноджимет.
– Императрица не была бы такой малодушной, – горько сказал Хоремхеб. – Уж она-то нашла бы способ одновременно и усилить Египет изнутри, и развязать войну.
– Я так не думаю. Ты очень восхищался ею, не правда ли, хотя и предал ее? Я часто думаю, что ты был немного влюблен в нее.
Хоремхеб выдавил улыбку.
– Я родился слишком рано, Мутноджимет, или слишком поздно, не знаю. Из меня бы вышло великолепное воплощение.
– К несчастью, твоей крови не хватает божественного огня, – парировала она.
– Может быть. Но поскольку ты – единокровная сестра женщины, которая когда-то была царицей, твоя кровь содержит немного этого драгоценного сияния.
Они замолчали. Отсвет на воде стал темно-синим, и из темноты начали выступать размытые очертания сада. Мутноджимет осушила свою чашу и бросила ее на траву.
– Самоубийство Мериатон – ужасно, – тихо сказала она через некоторое время, – и люди о нем не забудут. Будь осторожен, муж мой, и жди.
Он не ответил и не взглянул на нее. Между ними повисло напряженное молчание, потом Хоремхеб вдруг поднялся и вызвал носильщиков.
– Пойду, сыграю в кости с Нахт-Мином, – сказал он.
28
В течение следующей недели Эйе сдерживал нетерпение, зная, что фараон обсуждает с Анхесенпаатон сделанные ему предложения. На восьмой день его вызвали для оглашения решения. Как Эйе и предполагал, Тутанхатон согласился со всеми его доводами.
Тутанхатон назначил его регентом, тем самым наделив законной властью, которой Эйе никогда прежде не имел за всю свою жизнь придворного, советника и царского наперсника.
Новое назначение придало ему энергии. Он понимал, что выносливости молодости уже не вернуть, но научился разумно распределять свои силы и, насколько это было возможно, проявлял в управлении свою мудрость и опыт. По его просьбе фараон назначил Хоремхеба царским представителем – эта почетная должность имела силу ровно до тех пор, пока царица не произведет на свет наследника, и являлась эффективным средством для того, чтобы удерживать военачальника при дворе, не выпуская из поля зрения. Нахт-Мину был пожалован титул носителя опахала по правую руку.
Было решено, что Малкатта будет восстановлена за три года, и все это время Эйе трудился над осуществлением своих планов. Под его заботливыми руками Египет начал воскресать. Он без сожаления вернул исконным владельцам золото и земли, забранные у жрецов Амона и других богов. Мэйя стал появляться при дворе, он часто совещался с фараоном и регентом. Скоро выяснилось, что в Египте не хватает жрецов для служения в восстановленных храмах. Эйе говорил с людьми Атона, особенно с теми, кто прежде служил Амону, но перешел к Эхнатону, никого не принуждая, но разъясняя, что возврата к годам ереси не будет и никто из жрецов, желающих жить прилично и обеспеченно, не должен поклоняться другому богу.
Посланцы Мэйи путешествовали по номам, набирая в жрецы местных жителей и обучая их в родных селениях. Священные танцовщицы назначались из дворца, и им платили жалованье из личных сундуков фараона, средства казны также использовались для восстановления изображений богов и их святилищ. Вестники приезжали в каждое селение, публично объявляя недействительным запрет Эхнатона служить другим богам, кроме Атона. Началось уничтожение жертвенников Атона, и Эйе с тревогой следил за тем, как бы не возникла обратная реакция и дух насилия не привел бы к кровопролитию по всей стране. Однако, хотя еще многие месяцы на общественных зданиях продолжали появляться оскорбительные надписи, обличающие Эхнатона как преступника, который навлек проклятие на свою страну, негодование людей вскоре улеглось.
Пытаясь усилить преемственность с прошлым Египта, фараон принялся усиленно подчеркивать свою родственную связь с Аменхотепом Третьим. Эйе уже посоветовал ему посадить своих архитекторов и каменщиков за работу, чтобы закончить строительство храма Аменхотепа Третьего в Солебе, и сделать так, чтобы имена обоих фараонов стояли в текстах надписей рядом и на видных местах. В надписях на каменных львах, изваянных для храма, Тутанхатон обращался к нему как к своему отцу. Тутанхатон также взял на себя завершение южного Дома Амона в Луксоре – проект, которому Аменхотеп уделял так много внимания, что впоследствии его стали связывать больше с именем умершего фараона, нежели с именем самого Амона. Эйе со всем возможным тактом предложил Тутанхатону подтвердить свое внешнее сходство с Аменхотепом Третьим, стараясь при этом не оскорбить память мальчика об отце. Если Тутанхатона это и задело, он не показал виду. С живым интересом рассматривая чертежи, которые расстилали перед ним мастера, он наслаждался каждой деталью и сам вносил множество предложений.
С позволения фараона Эйе обложил крестьян сокрушительным налогом для того, чтобы восстановить Малкатту, построить новые причалы в Фивах и начать реконструкцию в городе. Он издал указ, повелевающий, чтобы урожай каждого вельможи был подсчитан после сбора, и часть зерна из его владений была засыпана в амбары селений, соседствующих с его поместьем. Состоятельные придворные ворчали, однако они понимали, что в конечном итоге, когда экономика стабилизируется, это приведет к их обогащению.
Несмотря на вереницы управителей, ежедневно приходивших в его палату, Эйе чувствовал себя одиноко. Он диктовал пространные письма Тии в Ахмин и по многу раз перечитывал ее путаные ответы. Он все больше ненавидел ночи в Ахетатоне. Хотя фараон начал устраивать большие пиршества, похожие на те, что внушали трепет иноземным посланникам в дни былой славы Египта, их веселье не могло сдержать потоки мрачных воспоминаний о минувших несчастьях, которые, казалось, только и ждали, когда разойдутся гости, чтобы затопить все многочисленные тихие закоулки дворца. Эйе спал чутко и часто просыпался. Временами он вызывал своего писца и лежал, слушая его чтение, но гораздо чаще он просто выходил из своих покоев и отправлялся бродить по коридорам, иногда встречая других придворных, которых тоже тревожили скорбные и кровавые сновидения.
Эйе знал, что проклятие будет действовать до тех пор, пока город останется обитаем. Помешанный молодой фараон, из безумной мечты которого родился Ахетатон, и после своей смерти удерживал город в мрачных путах своего безумия. Иногда Эйе ловил себя на том, что сдерживает дыхание, стоя при свете факелов в каком-нибудь заброшенном уголке дворца, в страхе ожидая чего-нибудь ужасного. По ночам его звала Тейе, а в тенях рыдали мертвые дети Эхнатона. Солдатам, которые охраняли гробницы в скалах за городом, уже платили в два раза больше обычного. Тейе никогда не нравилось это место, – снова и снова повторял себе Эйе. – Задолго до основания Ахетатона она говорила, что это несчастливое место, что скалы ревностно охраняют его девственную чистоту.
Но Тутанхатона не посещали подобные видения. Он становился привлекательным юношей с веселым нравом, и хотя порой он, как и Тейе, был подвержен вспышкам гнева, те, кто тайно следил за ним, пытаясь обнаружить любые признаки неуравновешенности, видели перед собой только фараона, который не любил сидеть на месте, громко смеялся, с удовольствием охотился и поздно и неохотно отправлялся в постель. Он напоминал Эйе Тутмоса, первого сына Тейе, который некогда ярко блистал при дворе. Царица тоже расцвела. Тутанхатон, хотя на третьем году правления ему было всего четырнадцать, не по годам рано вступил в брачные отношения и уже принялся собирать собственный гарем, отпустив на покой многих старых женщин отца и набрав для себя помоложе. Анхесенпаатон была беременна. В свои семнадцать она являлась олицетворением нового духа возрождения, который постепенно передавался двору.
За четыре дня до празднования по случаю окончательного отъезда из Ахетатона он сидел, облаченный в пышные одежды, перед Мэйей и заполненной до отказа залой, надо лбом его возвышалась двойная корона, в руках он держал крюк, цеп и скимитар и торжественно диктовал документ об изменении своего имени. Его имя прежде означало «Живой Образ Атона», но в тот момент, когда он прижал свою печать к свитку, он стал называться Тутанхамоном – Живым Образом Амона. Анхесенпаатон последовала его примеру, с болью услышав впервые, как ее назвали Анхесенамон – Живущая для Амона. Для нее это означало предательство отца и бога, поклоняться которому ее учили всю жизнь. Она сидела бледная и молчаливая, трепетно поглаживая раздутый живот, когда люди вокруг громко выражали одобрение, но теперь она уже научилась скрывать от всех свою печаль.
На следующий день Тутанхамона, Анхесенамон и Эйе отнесли по царской дороге в северный дворец, охваченный шумом и хаосом грядущего переезда. Повозки, уже нагруженные скарбом, заполонили аллеи. Перед царской кавалькадой метались домашние животные, уворачиваясь от яростно гоняющихся за ними голых мальчишек. За высокой дворцовой стеной и садами, спускающимися к реке, ясно слышались звуки команд кормчих. Нил был забит судами всех размеров, у причалов некуда было приткнуться. Эйе понимал, что и выше по течению, за стоящими особняком поместьями знати, творится то же самое. Он знал, что Хоремхеб сегодня самолично выехал на улицы города, сопровождаемый отрядом местного племени мазои, пытаясь предотвратить стычки на переполненных улицах и обеспечить защиту зажиточным горожанам. Спокойно было только внутри храма Атона, опустевший передний двор опаляли свирепые лучи Ра. Те немногие жрецы, среди которых был и Мерира, которые решили остаться, укрылись от зноя в святилище. Пыль золотистой завесой висела в воздухе. Тучи мух клубились повсюду над кучами отбросов и мусора, выброшенного из домов во время сборов. Некогда прекрасные жертвенники Атона, что красовались на каждом углу, стояли теперь ободранные и оскверненные, их почерневшие курильницы давно остыли. В тени тяжело пыхтели собаки, откуда их уже не гнали, глядя на заметаемые песком небольшие мощеные площадки, где прежде кружились танцовщицы. Прикрывая нос надушенным платком, Эйе радовался, что занавеси носилок царевны спущены. Ахетатон напоминал город, которому угрожало вторжение чужеземной армии, жители которого обратились в бегство.
Ворота в стене, отделявшей северный дворец от города, были закрыты, но едва вестники успели подойти, как стража Нефертити распахнула их, и носилки пропустили внутрь. Эйе приготовился к долгому подъему по длинной лестнице, представляя, как тяжело будет носильщикам. Он сидел, глядя на открывающиеся взгляду террасы. Политая трава блестела. Повсюду было много цветов всевозможных оттенков, кроны деревьев, растущих на каждой террасе, нависали над следующей, как пышный занавес. Здесь не было пыли, не было какофонии звуков, слышался только мелодичный звон падающей воды в фонтанах, и ветер доносил ароматы цветов.
Носилки опустили на землю, каменные плиты перед ними торопливо опрыскали молоком и вином, чтобы царственные ноги фараона могли ступить на них, и все трое вышли из носилок. Далеко внизу серебрился Нил, завихряясь у свай причала Нефертити. Ее ладья вспыхнула золотом, закачавшись на волне от пробегавшего мимо судна. Анхесенамон вздохнула.
– Здесь ничего не изменилось, – задумчиво сказала она.
– Я думал, что уже позабыл здесь все, – отозвался фараон, – но сейчас я все вспомнил опять. Вот дерево, по которому я лазил, с него было видно все террасы. Однако туда было довольно трудно взобраться.
Слуги смиренно ждали, пока он насладится видом садов и реки, лентой струящейся вдаль. Эйе задумался над тем, почему Тутанхамон не заходит в дом: то ли он давал его дочери время справиться с волнением, то ли, наоборот, бесчувственно продлевая ее мучения, но, в конце концов, он соизволил повернуться к распростертой ниц у открытых дверей фигуре управляющего Мериры.
– Вставай и веди нас к своей госпоже, – приказал он. Мерира поднялся и несколько раз поклонился.
– Какая великая честь для нас, Могучий Бык, – торжественно произнес он, и они вслед за ним вошли в манящую прохладу маленького царства Нефертити.
Приемная зала была полна статуй. Поспевая за Мерирой, Эйе изумленно поглядывал по сторонам. Нефертити важно взирала на них со всех сторон, застывшая то в темной маслянистости эбенового дерева, то в сиянии слоистого мрамора, то в теплоте песчаника. Здесь были и бюсты, и просто головки, но больше всего было статуй, выполненных во весь рост. Некоторые изваяния были парадными – с париком на голове, увенчанной коброй, или в мужском одеянии, с солнечной короной, на них Нефертити представала в строгих, напряженных позах, с руками, плотно прижатыми к бокам, с фигурой, от сандалий до головы закутанной в гофрированное платье. Но многие скульптуры были очень естественные, с плавными мягкими изгибами тела: царица будто застыла, не закончив грациозного движения. Талант скульптора, которого когда-то неуклюже пытался поощрять Эхнатон, здесь раскрылся в полной мере – ваятель посвятил его женщине, которую боготворил. В каждой скульптуре был ярко отражен характер Нефертити. Тутмос не питал иллюзий на ее счет. Она была красива и чувственна, но вместе с тем надменна, мелочна и странно беззащитна, и все скульптуры в зале передавали зрителям это ощущение. Это все моя дочь, – думал ошеломленный Эйе. Перед одной статуей все невольно остановились. Нефертити, вырезанная из белого известняка, чуть склонялась в сторону, раздавшиеся бедра, отяжелевшая грудь и обвисший живот выдавали ее возраст. В руке она держала лотос. На губах играла легкая улыбка. Глаза были закрыты, ноздри трепетали, вдыхая аромат раскрывшегося цветка. Ее прямые волосы спадали на плечи, на них лежала тонкая диадема с анхом посередине лба. Кольца с анхами унизывали ее руки, ожерелье тоже было из анхов. Вся скульптура дышала истомой и воспевала радость земного бытия.
– О боги! – с отвращением воскликнул Тутанхамон. – Скульпторы всегда были чем-то вроде слуг, но этот вообще, похоже, простой раб. Он, наверное, голодал, пока не обрел покровителя.
Эйе оторвал взгляд от статуи и пошел дальше.
Коридор, ведущий в личную приемную Нефертити, тоже украшали ее резные изображения, и, похоже, Тутмос оказался еще и художником, потому что на стенах самой приемной красовались ее огромные изображения. Здесь он обратился к традиционной манере исполнения, но Эйе заметил, что тело раскрашено красным – этот цвет обычно использовался для изображения мужских фигур, а волосы – синим, как лазуритовые волосы богов.
Мерира привел их в приемную, где на низком столике стояли цветы и легкие закуски. Когда они подошли, Нефертити и скульптор поднялись со своих мест. Тутмос что-то прошептал на ухо Нефертити, и она вслед за ним упала на колени и распростерлась ниц, потом с его помощью поднялась и стояла без улыбки на лице и сжав руки. На ней было простое белое узкое платье, ниспадавшее многочисленными складками, с застежкой из оникса под горлом. Еще один оникс украшал ее пояс. Руки охватывали толстые браслеты. Парик на ней тоже был простой: его прямые черные волосы спадали на плечи, лоб венчала золотая диадема из крошечных дисков. Она выглядит так, – подумал Эйе, – будто она из другого времени. Ее лицо было сильно накрашено, но краска не могла затушевать тонкую сеточку морщин вокруг глаз и носогубные складки. Тутмос тоже был накрашен, в парике и с лентами, но под официальным нарядом угадывалось худое, изящно сложенное тело, а взгляд был проникновенным и благородным. Анхесенамон улыбнулась матери, но Нефертити, казалось, не заметила ее. Она не встретилась глазами и с отцом, когда ее взгляд скользнул по его лицу. Тутанхамон без приглашения уселся в кресло и сказал:
– Рад видеть тебя снова, Нефертити.
Остальные тоже сели; огорченная невниманием матери, Анхесенамон обиженно потупилась.
– Ты очень вырос с тех пор, как я видела тебя в последний раз, – сказала Нефертити, – а ты, отец, ты растолстел!
Эйе взглянул на нее с любопытством, потому что он на самом-то деле похудел с тех пор, как принял регентство. Лихорадочный огонь потух в ней, тело, прежде такое подвижное, было удивительно спокойным, движения – плавными. В том, как Тутмос наклонился к Нефертити, Эйе почудилась уверенность собственника. Эйе взял Анхесенамон за руку.
– Ну, уж нет, – ответил он. – Я исхудал на службе у моего царя. – Он повернулся к Анхесенамон, делая ей знак молчать. – Нефертити, прости, что твоя дочь не смогла сегодня прийти. Ты ждала ее, но она нездорова.
Нефертити приоткрыла рот. Казалось, некоторое время она прислушивалась, склонив голову набок, потом холодно улыбнулась.
– Ты совсем одряхлел, регент. Анхесенпаатон, ты ведь хорошо себя чувствуешь?
– Ты ослепла, правда? – мягко спросил Эйе, прежде чем девушка успела ответить. – О Нефертити, нельзя быть такой гордой! Если бы мы знали…
– Если бы вы знали, – фыркнула она срывающимся голосом, – мне пришлось бы терпеть всеобщую жалость. Бедная Нефертити, когда-то такая влиятельная, а теперь стареющая, слепая изменница, которая и шагу не может ступить без посторонней помощи. Давайте подкинем ей немного нашего сочувствия, хотя, конечно же, боги не ждут этого от нас. В конце концов, она согрешила, и поделом ей! – Она быстро провела рукой перед своими глазами. – Нет, я не совсем ослепла. Я могу различать свет и темноту.
Повисло тягостное молчание. С плачем Анхесенамон вскочила с кресла и бросилась к матери. Руки Нефертити обвились вокруг нее.
– Ты должна тотчас же уехать отсюда! – воскликнул фараон. – В Малкатте у тебя будут свои покои и слуги, и мои врачеватели будут пользовать тебя. Поедем с нами, Нефертити.
Она слепо водила пальцами по лицу Анхесенамон.
– Малкатта? – тихо повторила она. – Нет, для этого слишком поздно. Я не вынесу ежедневных насмешек придворных за спиной. Здесь я еще царица. Мой муж умер, все мои дочери, кроме одной, тоже мертвы, не мой сын восседает на троне Гора. И я, наконец, в какой-то мере обрела долгожданный покой. Станешь ли ты разрушать его ради того, чтобы показать свое милосердие?
Уязвленный ноткой осуждения в ее голосе, Тутанхамон пылко возразил:
– Мы не обязаны выказывать тебе милосердие! Мы внимаем мольбам нашей царицы!
Нефертити мягко отстранила от себя Анхесенамон и кивнула.
– Мой муж дал мне божественность, – сказала она. – Город Ахетатон – это хвалебный гимн Атону и мне. Здесь все – для меня. Я никогда отсюда не уеду.
– Я не могу поручиться за твою безопасность, когда уйдут мазои, – встревоженно напомнил ей Эйе.
Она пожала плечами.
– У меня есть солдаты. Четыре моих дочери лежат здесь в скалах, отец. Я не покину их.
– Но ты должна быть рядом с Анхесенамон, единственной оставшейся в живых!
– Анхесенамон? Твой отец зарыдал бы, услышав имя этого бога. Что до моих обязанностей, Эйе, я их выполнила.
Она позволила своим воспоминаниям деформироваться, измениться, чтобы они соответствовали ее честолюбивым устремлениям и скрывали ее несбывшиеся мечты и обманутые надежды. Здесь, в северном дворце, думал Эйе, ее мечты в некоторой степени обратились в реальность. Дворец сделался для нее божницей, святилищем, где ей поклонялись, и мужчина, державшийся с таким самообладанием, наконец, дал ей любовь, по которой она всегда томилась. Теперь она больше не вызывала жалости.
Некоторое время они посидели, разговаривая о пустяках, пока Мерира сервировал на столе угощение, повинуясь ненавязчивым указаниям Тутмоса. В поведении скульптора не было ни заискивания, ни позерства. К тому времени, как они поднялись уходить, для Эйе стало очевидным, что любовь Тутмоса к Нефертити была искренней, бескорыстной и преданной. Они распростерлись ниц перед Тутанхамоном, и вышли вслед за ним в сияние позднего солнца, Нефертити держалась за локоть Тутмоса. В последний момент, когда фараон шагнул в свои носилки, царица обернулась и обняла мать.
– Я прикажу каждый день воскурять ладан за твое здоровье перед сыном Хапу, – пообещала она, всхлипывая, – и буду часто присылать тебе письма.
Нефертити повернула в ее сторону лицо с невидящими серыми глазами.
– Роди Египту сына, Анхесенамон, и не вмешивайся в дела, которые тебя не касаются. Я люблю тебя.
Все еще рыдая, Анхесенамон села в носилки. Последнее, что она увидела, было неподвижное лицо Нефертити, ее величественная фигура, облепленная белым платьем на ветру, и вспышка солнечного света в ее кольцах, когда она потянулась рукой к руке Тутмоса.
Через два дня, свежим ранним утром, фараон и Анхесенамон сидели на палубе «Хаэм-Маат», которую в последний раз отталкивали шестами от ступеней дворцового причала. Царица, глядя на проплывающую мимо центральную часть города, пыталась представить, будто они всего лишь выехали на речную прогулку, а вечером снова возвратятся домой. Но иллюзия давалась ей тяжело, потому, что Ахетатон уже отгораживался от них. Шелестели на свежем ветру зеленые пальмы, выстроившиеся рядами вдоль берега, светились в утреннем свете увитые лозами белые стены, брызги яркого света сквозили в буйно зеленеющей листве деревьев, однако атмосфера начавшегося разложения уже повисла над пустыми домами и покинутыми садами. За опечатанными дверями и заколоченными окнами многие комнаты были торопливо оставлены как есть: с креслами, еще ожидавшими возвращения своих хозяев, со столами, уставленными вазами, полными увядающих цветов, с измятыми постелями и лампами, еще не остывшими с ночи в сумрачных опочивальнях. Было в этой спешке и страстное желание поскорее убраться из населенного призраками и дурными предзнаменованиями места, и неуверенность в будущем: а вдруг фараон не приживется в Фивах и вернется обратно. Вдруг он станет тосковать по красоте города и его пышной зелени; вдруг закат Атона будет недолгим и в зрелые годы фараон вернется к богу своего отца. Печаль пряталась в садах и пропитывала ностальгией опустевшие улицы.
Когда царская ладья скользила мимо усадьбы Хоремхеба, Анхесенамон вскрикнула и повернулась к мужу.
– Тутанхамон, смотри! Что там делается?
С белых ступеней причала Хоремхеба с радостными воплями прыгали в воду голые смуглые дети. Возле нарядного декоративного бассейна на коленях стояла какая-то женщина и стирала; рядом с ней возвышалась куча грязного тряпья. К колоннам у парадного входа были привязаны две козы. Бездомные начали стекаться в город, даже не дождавшись, когда обитатели покинут его.
Фараон с озадаченным видом наблюдал эту картину.
– Полагаю, мне следует приказать вышвырнуть их оттуда, – сказал он. – Но сегодня я великодушен. Все равно это бессмысленно. Не думаю, что мы когда-нибудь вернемся, и, кроме того, мы не можем себе позволить платить солдатам за то, чтобы они охраняли пустой город. Стеклянные и фаянсовые мастерские еще работают. Я полагаю, эти крестьяне хотят наняться туда на работу.
Анхесенамон встала и подошла к поручням. Мимо проплывал воздушный дворец наслаждений Мару-Атон, и ей почудилось, что за деревьями промелькнул тенистый павильон. Потом и он остался позади. В прошлом. Они почти поравнялись со строениями южной таможни и краем длинной гряды высоких скал, охранявших Ахетатон. Анхесенамон оглянулась. Город казался безмолвным миражом: белизна, зелень и золото, колышущиеся в раскаленном мареве; с настоящим его связывала лишь тонкая пуповина сверкающих на солнце ладей, которые тянулись сзади вереницей. Анхесенамон не отводила взгляда, пока изгиб реки и гряда скал не скрыли город из виду.
Флотилия медленно продвигалась к Фивам, унося с собой тела Эхнатона и Тейе, которых Эйе решил перезахоронить в Фивах. Путешествие начали в бодром расположении духа, с вечеринками, которые устраивали прямо на борту ладьи под балдахинами, чтобы скоротать долгие часы безделья в пути, но в скором времени от присутствия двух императорских саркофагов и тревоги о том, что ожидает их в Фивах, веселости у придворных поубавилось. Сон их сделался отрывочным и беспокойным. Наиболее впечатлительные женщины начали во всем видеть несчастливые предзнаменования, и многих одолевало тягостное предчувствие беды. Было бы лучше, перешептывались они между собой, оставить проклятого фараона и его мать-жену среди раскаленного безмолвия скал. Наверняка они несут с собой отголосок проклятия, которое может заразить Малкатту. Тревожить мертвых – дурной знак.
Задолго до того, как ладья фараона ткнулась в ступени причала Малкатты, берега реки стали заполняться народом. Люди благоговейно простирались под пальмами, потом поднимались и приветствовали фараона радостными возгласами, и когда кормчий отдал приказ заворачивать флотилию к западу, на восточный берег вышли все обитатели Фив. Они кричали и толкались, опьяневшие от безумной радости и облегчения. Ладьи повернули в канал. Его углубили, обширное озеро очистили и заполнили водой, причал тоже починили. Перед внушительным фасадом дворца на деревянных флагштоках волновались бело-синие флаги. Когда Тутанхамон и его свита спустились по сходням, жрецы в струящихся белых одеждах принялись воскурять ладан, столбы ароматного дыма поднимались к небесам, плиты причала окропили молоком и вином. Перед переносным алтарем терпеливо ждал ножа фараона украшенный гирляндами жертвенный бык.
