Текст книги "Проклятие любви"
Автор книги: Паулина Гейдж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)
– Хранитель дверей гарема будет счастлив угодить тебе, – сказал он, – а твоя тетушка Гилухеппа уже заждалась, ей не терпится поговорить с тобой. Ступай.
Он не стал ждать, пока она уйдет. Опершись на руку Тейе, царь медленно прошествовал через террасу в благословенный полумрак залы для приемов. Лишь только он удалился, придворные, расталкивая друг друга, с радостными воплями бросились к алтарю за бычьей кровью. Они обмакивали в кровь пальцы и вымазывали себе лоб, грудь, ноги, уповая на то, что принесенная жертва обернется удачей.
Той ночью состоялся официальный прием в честь Тадухеппы. Царевна сидела на помосте банкетной залы рядом с фараоном, одеревенелая, разукрашенная, словно кукла, говорила только тогда, когда обращались прямо к ней, и робко сносила откровенно оценивающие взгляды придворных и гостей, заполонивших огромное помещение. Справа от Аменхотепа, увенчанная рогатой короной с двойным пером, расположилась Тейе; она следила за тем, чтобы слуги не обделяли Тадухеппу, но в основном ее внимание было приковано к супругу, который сидел, неуклюже развалившись в кресле, часто закрывал глаза и тяжело дышал. Иногда он взбадривался, пытаясь делать изысканные комплименты своей новой жене. Рядом с Тейе красовалась Ситамон, сверкавшая перстнями над маленьким позолоченным столиком, заставленным цветами. Она сосредоточенно ела и пила, отрываясь от яств лишь для того, чтобы перегнуться через мать к Аменхотепу и предложить ему лакомый кусочек. Между колоннами порой пробегал легкий ветерок, порывисто налетавший с темной глади озера, но в зале все равно было душно от густых ароматов еды и масел, вытекавших из тающих конусов с благовониями на париках гостей.
Между тесно поставленными столиками извивались нагие танцовщицы, на ногах у них позвякивали браслеты, в волосах, сверкая в свете факелов, колыхались серебряные подвески. Они грациозно наклонялись и собирали с пола золотые пластинки, исчерканные приглашениями продемонстрировать свое искусство в других местах или предложениями иного толка, исходившими от компании, чьи непристойные выкрики иногда заглушали звуки барабанов и арф придворных музыкантов. Вдруг Тейе увидела, как царевна Тиа-ха, сидевшая среди жен фараона, поднялась со своих подушек и, сбросив длинное и узкое голубое платье, нагая скользнула к подножию помоста. Аменхотеп кашлянул. Тиа-ха поклонилась ему, послала воздушный поцелуй и, откинув назад волосы, начала грациозно извиваться в быстром ритме музыки.
– Вот эта женщина никогда не умрет, – восхищенно сказал фараон, обращаясь к новой жене. – Слишком много в ней жизненной силы Хатхор. Ты любишь танцевать, царевна?
Тадухеппа смутилась и испуганно воззрилась на своего повелителя, а внизу зрители начали свистеть и аплодировать Тиа-ха.
– Я училась танцам в храме Саврити Многорукого, – ответила она. – Если светлейший пожелает, я буду танцевать для него.
– Сегодня, Тадухеппа, – благодушно ответил он, видя ее смущение, – твоя красота так хрупка, как весенний цветок, она слишком нежна, чтобы выставлять ее напоказ перед этими пьяными трутнями.
Он погладил ее руку и повернулся к Тейе.
– Суппилулиумас не терял времени и быстро прислал своих представителей, – сказал он. – Но посланник этого выскочки-хетта такой неотесанный, явно из простых солдат.
Он кивнул в том направлении, где среди других иноземных сановников сидел хеттский посланник, упираясь босыми ногами в столик и обхватив руками двух танцовщиц; его длинные, спутанные волосы и кустистая борода подрагивали, когда он что-то быстро говорил Эйе, который сидел рядом, откинувшись на подушки, и вежливо внимал ему.
– Хетты никогда особо не заботились о приличиях, – ответила Тейе, задумчиво разглядывая смеющегося солдата, – и едва ли им знакомы самые простые правила дипломатии. Высокомерие и неукротимая сила делают их опасными. Пусть Эйе развлекает этого человека, как солдат солдата. Эйе владеет языком казарм и быстро выяснит, чего этому Суппилулиумасу нужно от Египта. Кроме золота, разумеется. Было бы правильно принять завтра посла царства Митанни и узнать, что по этому поводу думает Тушратта. Его это касается непосредственно.
Ситамон наклонилась вперед, вытирая салфеткой оранжевые губы.
– Хетты живут, чтобы воевать, – предположила она. – Набеги благотворно влияют на них. Дворцовые перевороты дают им повод для празднования, а убийство вызывает здоровый аппетит. Неудивительно, что у них нет времени развивать свою культуру. Вавилонян, по крайней мере, можно урезонить, и они достаточно цивилизованны, чтобы получать удовольствие от политических игр, но эти – нет. Эти понимают только силу оружия.
Снова вызвав бурю восторгов, Тиа-ха проскользнула обратно к своему месту, неспешно извиваясь, надела узкое платье, потом опустилась на подушки и приказала принести вина.
– Таких вояк часто можно запугать угрозами и вдохновить туманными обещаниями, – ответила Тейе дочери. – Эйе обо всем доложит мне, когда будет готов. А пока необходимо проследить, чтобы иноземец ни в чем не знал нужды.
Ситамон улыбнулась и обмакнула пальцы в вино.
– Предложите ему Мутноджимет, – медленно добавила она. – Они одного поля ягоды. Мой господин желает удалиться?
Аменхотеп с трудом поднялся, и тут же шумное веселье стихло, по зале пробежал шепот. Хранитель царских регалий тоже встал, вынул драгоценные атрибуты из сундучка, который повсюду носил с собой, и поднял их высоко над головой. Фараон кивнул вестнику.
– Мани, подойди, – объявил тот.
Посланник Египта в Митанни – седой, сухощавый, немного сутулый человек с благородным лицом – твердым шагом приблизился к подножию помоста. Он легко распростерся ниц перед фараоном и замер, прижавшись лбом к прохладным плитам пола; за те секунды, пока фараон собирался с духом для приветственной речи, Тейе физически ощутила, что силы супруга на исходе.
– Мани, возлюбленный богов и истинный слуга Египта, – наконец произнес Аменхотеп, стараясь говорить громко и повелительно, чтобы его было слышно всем присутствующим. – За выдающиеся способности и преданность, с которой ты нес свою службу, и в знак нашего беспредельного одобрения я награждаю тебя золотом милости. Встань.
Мани поднялся, раскрыв ладони, а фараон принялся снимать с себя золотые украшения и бросать их неулыбчивому человеку. Браслеты, кольца, серьги, массивная золотая пектораль со звоном посыпались на мраморный пол. Мани поклонился. Гости зашумели. Аменхотеп равнодушно сделал знак слугам и удалился с помоста. Тейе кивнула Херуфу, который с улыбкой приблизился к Тадухеппе, недвусмысленно намекая, что она тоже должна уйти.
– Есть ли новости из Мемфиса? – спросила Ситамон. Тейе оторвала взгляд от мужа, который брел к выходу, стараясь во что бы то ни стало сохранять бодрый вид.
– Нет, только сообщение караульной службы Нила о том, что Хоремхеб и царевич добрались благополучно.
Ситамон осушила свой кубок и, проведя по лоснящейся от масла груди, стянула колечко с пальца и принялась втирать в него благовония.
– Думаю, что, когда вода в реке пойдет на спад, я составлю компанию Нефертити для поездки в Мемфис, – сказала она, избегая материнского взгляда – Это развлечет меня. Я всегда стараюсь навещать свои владения, когда на виноградных лозах появляется завязь, чтобы узнать, какой будет урожай. Ты же понимаешь, никому нельзя доверять, даже управляющим. И потом, на верфях Мемфиса для меня строятся три ладьи, хочу посмотреть, как их будут спускать на воду.
Тейе медленно склонилась к Ситамон, и та наконец подняла на нее свои голубые глаза.
– Нет, Ситамон, ты не поедешь, – с нажимом произнесла Тейе. – Брат не для тебя. И ты будешь держаться от него подальше. После кончины фараона я подумаю, что с тобой делать, и, если мы с Эйе сочтем необходимым, Аменхотеп сможет взять тебя в жены, но до этого ты будешь всецело принадлежать отцу. Твоя власть и так уже достаточно велика.
Ситамон удивленно подняла брови и пожала плечиками.
– Трудно принадлежать мужчине, который каждую ночь предается любви с этим мальчишкой, а дни проводит в пьянстве, – гневно парировала она, надув полные губки, в такие минуты она была очень похожа на Тейе. – Моя жизнь невероятно скучна Ты, мама, в моем возрасте уже давно была великой царской супругой и самой могущественной женщиной в мире.
Тейе смотрела, как сверкает золотая пудра на влажных локонах, спадающих на лоб Ситамон. На округлых глянцевых щеках дочери едва заметно проступили носогубные складки – след недовольства, а выкрашенные черной краской брови решительно сошлись на переносице. У Тейе мелькнул вопрос: Было ли мое лицо в ее возрасте отмечено такими же морщинками своеволия?
Она поднялась, и в зале снова стало тихо.
– Мне бы не хотелось прибегать к наказанию, Ситамон, поэтому запасись терпением. Нефертити будет великой супругой, но не исключено, что ты станешь второй женой.
– Я уже и так вторая жена одного фараона и не желаю провести остаток жизни будучи второй женой другого. Я заслужила положение великой супруги. И не думай, что ты можешь отравить меня в гареме, как ты поступила с царевной Небет-нух, мама. Мою еду всегда пробует служанка.
Тейе вцепилась в упругое голое плечико Ситамон.
– Я была ребенком и действовала под влиянием беспричинного детского страха, – в ярости прошипела она. – А ты, Ситамон, слишком опытна в житейских делах, чтобы воспринимать нынешнюю ситуацию с подобной наивностью. А теперь иди спать. Вестник! Если Тиа-ха не слишком пьяна, пусть выйдет со мной в сад. Хочу поплавать. Спи спокойно, детка.
Не оглянувшись на море склоненных голов, она покинула залу. Когда привратники закрывали за ней задние двери, она услышала, как щелкнула метелка. Мутноджимет и один из карликов взвыл от боли. Другой в это время пьяно хохотал, притоптывая в такт музыке.
Тейе внезапно проснулась среди ночи, взмокшая от пота. У ложа дрожало затухающее пламя ночника, Пиха почтительно прикоснулась к ее волосам.
– Херуф ожидает за дверью, – прошептала служанка. – Гор послал за тобой, моя госпожа.
Постанывая, Тейе спустила ноги на пол, машинально потянулась за чашей холодной воды, всегда стоявшей на ночном столике. Пиха подала ей халат и расчесала слипшиеся каштановые локоны.
– Мне снилась луна, отраженная в водах Ахмина, – сонно пробормотала она. – Эйе был мальчиком, а наш отец стоял в лодке, держа костяную палицу. Что бы мог означать этот сон, Пиха?
– Не знаю, моя госпожа. Хочешь, я омою тебя?
– Нет, я слишком устала. Наверно, выпила много вина. Дождись меня. Подними занавеси на окнах, здесь слишком душно.
Когда она вышла, Херуф молча поклонился, а стражники гарема выстроились впереди и позади нее. Они в молчании миновали пустынные коридоры, потом сад Тейе и через калитку в стене вошли во владения фараона. По мере приближения к саду гарема Тейе, совершенно бесшумно ступавшая по упругой траве, стала различать за стеной тихие шорохи, они то делались громче, то затихали, и печально звенела арфа. Взглянув вверх на крышу здания, она смутно различила какие-то бугорки и движущиеся тени: в жаркие ночи женщины гарема вытаскивали свои подушки на крышу, куда долетало слабое дуновение северного ветерка. Внизу виднелись цветочные клумбы и лужайки, пальмовые рощицы, расступавшиеся перед вымощенными ступенями причала, за которым быстро бежала река; ее журчание было монотонным, усыпляющим, она плескалась в заводях, вдруг замедляя течение и ластясь к берегу под громкое кваканье лягушек. Ночной воздух был сырым и более прохладным, чем днем; Тейе старалась дышать полной грудью; когда она повернула к дворцу, последняя сонливость слетела с нее.
Внутри сумрачного лабиринта «Величия Атона» – личных покоев фараона – еще висело знойное дыхание Ра, зловонное и безжалостное. Ее эскорт остановился. Стражники открыли двери, вестник объявил о ее прибытии, и она вошла в опочивальню фараона.
Он лежал, обложенный подушками, рот его был полуоткрыт, отекшие глаза болезненно щурились даже от того тусклого света, что давали несколько расставленных вокруг него алебастровых ламп. Мошкара, жужжа, роилась над нагим телом, покрытым испариной, но он, казалось, не замечал этого. Рядом стоял распечатанный кувшин с вином, туг же валялась сломанная и раскрошенная печать, на полу стояла пустая чаша. Тейе подбежала к ложу и поклонилась.
– Где твой носитель метелки, Гор? – спросила она с тревогой, вытаскивая метелку из-под простыней и начиная осторожно разгонять мошкару.
Он улыбнулся и пошевельнулся при легком касании конского волоса, мошкара взвилась злобным облаком.
– Мог ли я лишить насекомых Египта права отпраздновать уход их бога? – шутливо отозвался он хриплым голосом. – Они такие же хищные и ненасытные, как и прочие мои подданные. Правда, моя Тейе, я не замечал их. Я отослал слуг несколько часов назад. Меня раздражают даже их шаги.
– Я прикажу принести воду, свежее белье и, может быть, фрукты? – Она оглядела комнату, но мальчика нигде не было видно.
– Нет. Прежде чем ты уйдешь… – оборвал он ее, не дав договорить, и вздохнул.
Тейе ждала, что он скажет, для чего посылал за ней. Через некоторое время он перевернулся на живот, зарывшись своей бритой головой в подушки.
– Тут масло на блюде, где-то на столе, – сказал он глухо. – Сделай мне массаж, Тейе. Не могу сегодня выносить прикосновения раба.
Повинуясь, она сняла кольца, скинула халат, взяла блюдо, взобралась на ложе и встала на колени рядом с ним. Налив немного масла на ладонь, она размазала его по широкой спине и принялась втирать в податливую плоть, разминая и поглаживая, ощущая под пальцами сведенные болью мышцы. Долгое время тишину нарушало только тяжелое дыхание фараона. Тейе вдыхала сладковатый, густой аромат масла, возвращавший ей память о тех ночах, которые прошлое уже забальзамировало, и, будто читая ее мысли, он сказал:
– Никто еще не делал этого так, как ты, Тейе. Помнишь наш первый год, когда я посылал за тобой каждую ночь? Сегодня воспоминания о тех временах переполняют меня. На некоторое время я забыл о тебе, твое тело перестало удивлять меня, и я обратился к другим, но сейчас я снова страстно желаю тебя.
Его слова озадачили и растрогали ее. Хотя спина начала болеть, а запястья ныли, она продолжала скользить руками вверх к его массивным плечам, потом вниз по позвоночнику, она смотрела на поблескивающее теплое тело, на такие знакомые, четкие линии.
– Малышка царевна сделала все, чтобы угодить мне, – продолжил он, помолчав немного, и при звуке странных, заискивающих интонаций в его голосе сердце Тейе забилось сильнее. – Она пленительно танцевала для меня без одежды, на ней были только драгоценные украшения. Она пела для меня песни своей страны. Она целовала и ласкала меня, а потом ушла, унося лишь пустоту в своем лоне и басню о моем бессилии, чтобы разнести ее по всему гарему. Я пытался взять ее, но сегодня я, как Осирис, изувечен и разрублен на куски. Ее молодость и невинность не возбудили меня. И от внезапного страха меня прошиб пот.
Он, кряхтя, приподнялся и взглянул ей в лицо. В темных глазах мужа она прочла то, чего никогда не видела прежде: беззащитность жертвенного зверя, добивающегося ее благосклонности. Осознание своей власти над ним на секунду захлестнуло ее горячей волной, но скоро отступило, оставляя после себя только боль сострадания.
– Она воспитывалась в царской семье, – мягко ответила Тейе. – Она должна знать, что в гареме существуют негласные правила. Здесь нельзя безнаказанно болтать обо всем, что взбредет в голову, и она будет придерживаться этих правил. Хочешь, я разыщу мальчишку?
В его глазах вспыхнула сардоническая усмешка.
– Нет. На сегодня с меня довольно цветения юности. У тебя волшебные руки, Тейе. Мне стало лучше.
Его слова означали, что он отпускает ее, но она знала, что это не так. Он ждал, молчаливо моля о спасении, и она с улыбкой склонилась над ним.
3
На несколько месяцев воздух во дворце загустел от мрачного ожидания, потому что, несмотря на утешительные слова Тейе, прошло совсем немного времени, и все придворные узнали, что Аменхотеп оказался неспособен выполнить супружеские обязанности по отношению к маленькой митаннийской царевне. Этот факт сильнее всего остального укрепил их в мысли, что богу осталось жить недолго, потому что прежде о его любовной ненасытности ходили легенды. И хотя дни Аменхотепа были наполнены мучительной болью и лихорадкой, зловонными отварами озабоченных врачевателей и монотонным завыванием магов, он цеплялся за жизнь и находил в себе силы воспринимать медленное умирание своего тела с черным юмором. За Тадухеппой он больше не посылал, и она замкнулась в горделивом молчании, отнеся его пренебрежение на счет собственного несовершенства. Ночи фараон проводил с мальчишкой, женой или с младшей женой-дочерью. Начался паводок, и живительная влага вновь полилась на выжженные поля, размягчая и взрыхляя плодородную почву. Но на землю вернулись и болезни: в гареме, в лачугах городских бедняков, в хозяйствах феллахов – всюду слышались причитания плакальщиц, всюду звучали рыдания по усопшим.
Наконец стали приходить письма из Мемфиса. Уперев подбородок в накрашенные ладони и поглядывая на свои золотые сандалии, Тейе сидела рядом с пустовавшим троном фараона и внимательно слушала писца, который зачитывал ей свитки. Послания от сына были краткими, льстивыми и утешительными. Он здоров и надеется, что его вечно прекрасная мать тоже здорова. Он полюбил разноликую жизнь Мемфиса, особенно разнообразие духовных верований, которое нашел здесь. Он со всей серьезностью относится к службе в храме Птаха. Тейе часто казалось, что за его словами она ощущает странное одиночество, тоску по привычному окружению гарема, но она считала естественным, что молодой человек, впервые за девятнадцать лет вдохнувший глоток свободы, порой тоскует по защищенности и безопасности прежнего убежища. И при этом она не могла не обратить внимания на тот факт, что Аменхотеп никогда не интересовался здоровьем отца. Если не считать слов, адресованных самой Тейе, и изредка вопросов о Нефертити, от сухого желтого папируса повеяло человеческим теплом лишь однажды, когда он написал о Хоремхебе. Аменхотеп с восторгом рассказывал, как добр к нему молодой военачальник. Тейе находила эти восторженные откровения трогательными, но и тревожащими, ибо о других друзьях сын не упоминал.
Потом она перечитала свитки от самого Хоремхеба. Они приходили регулярно и содержали более живые и обстоятельные рассказы о том, как царевич устроился в своей новой жизни. Хоремхеб ничего не утаивал, он описывал, какое удовольствие получает его царственный друг от катания по городу в золотой колеснице, когда все вокруг кланяются ему. Что Аменхотеп дважды посетил Он, где приносил дары в храмах Ра-Харахти и Атона, а потом долго, пока не опустилась ночная прохлада, спорил о религии со жрецами бога солнца. Что жрецы Птаха едва сдерживают недовольство, потому что он относится к службе в их храме без должного внимания, зато всегда горазд пререкаться с ними. Он стал играть на лютне и сочиняет песни, которые поет для Хоремхеба и его наложниц. Голос у него несильный, но слух хороший.
Тейе слушала, сравнивала, размышляла. Ей передавали письма Аменхотепа к Эйе, присланные прямо во дворец, где Эйе служил смотрителем царских конюшен и надзирал за частью «Величие Атона». Она перехватывала все его письма к Нефертити, которые потом снова запечатывались и доставлялись девушке, но из них она узнавала не много нового. Его письма к невесте почти не отличались от писем к матери, за исключением ссылок на некоторые беседы, которые вели между собой Аменхотеп и Нефертити, когда он еще жил в гареме, – о культе бога Амона, покровителя Фив.
Нефертити переехала во дворец, в анфиладу комнат, примыкавшую к покоям Тейе. Казалось, девушку не расстроило увольнение ее прежних слуг и продажа рабов. С теми, кто теперь прислуживал ей, она обходилась сурово, придиралась к мелочам и не прощала промахов. Ни дня не проходило без слез, пролитых в комнатах для прислуги. Раздражительный характер племянницы нисколько не беспокоил Тейе, ее интересовало только, сможет ли Нефертити стать правительницей страны. Но девушка была надменна и воспитанию поддавалась плохо. В сопровождении свиты, носителей опахал и косметических ящичков она следовала за теткой из залы для приемов на продуваемую теплыми ветрами площадку для парадов, внимательно слушала, но интереса ни к чему не проявляла. Она была уверена, что с ее блестящими черными волосами, светло-серыми миндалевидными глазами, смуглой атласной кожей и чувственным ртом ей нет равных при дворе. Носитель метелки носил за ней также и маленькое медное зеркало, и Нефертити по многу раз за день искала свое отражение в его глянцевой глубине – проверяла, наверное, не появилась ли где морщинка с тех пор, как она в последний раз подкрашивала лицо, с раздражением думала Тейе.
Тейе помнила племянницу с самого рождения. Мать Нефертити, первая жена Эйе, умерла при родах, и Нефертити растила Тии, вторая жена Эйе и мать Мутноджимет. Тии, легкомысленная, нервная, но поразительно красивая женщина, предпочитала жизнь в родовом поместье в Ахмине хлопотному занятию воспитания двух дочерей и заботе о влиятельном супруге, хотя она по-своему любила их. В Ахмине она придумывала украшения, диктовала длинные, бестолковые письма семье и невинно флиртовала с прислужниками. Как жаль, не раз думала Тейе, глядя на тонкий профиль Нефертити, что ни она, ни Мутноджимет не унаследовали от отца его лучших качеств. Но, по крайней мере, Нефертити прилежно отвечала на письма будущего супруга, а когда говорила о нем, что случалось нечасто, то употребляла преувеличенные выражения любви и привязанности.
В один из ветреных весенних дней начала поры цветения, когда всюду на обширных угодьях фараона буйствовала молодая зелень и распускались почки, женщины гарема шумно веселились, катаясь на лодках по Нилу. Тем временем Тейе, лежа в своей спальне и завидуя им, покорно сносила бесстрастные манипуляции врачевателя. После нескольких приступов тошноты и слабости она неохотно призвала его к себе, но теперь жалела о бездарно потраченном времени, мечтая поскорее присоединиться к речной прогулке. Наконец врачеватель закончил осмотр и с улыбкой отступил.
– Моя госпожа не больна, но у нее будет ребенок.
Тейе села на ложе, вцепившись руками в покрывало, кровь отлила от лица.
– Беременность? Нет! Должно быть, ты ошибся. Слишком поздно, я стара для этого! Скажи мне, что ты ошибся!
Человек поклонился, пятясь к двери.
– Это не ошибка. Ведь я наблюдал императрицу при рождении каждого царственного ребенка.
– Убирайся!
Когда дверь за ним закрылась, она вскочила с ложа, опрокинув столик из слоновой кости, и пнула ногой жертвенник рядом с ним.
– Я не допущу этого! – закричала она испуганным слугам. – Я слишком стара! Слишком стара… – Она вяло опустилась на подушку, лежавшую на полу, грудь ее тяжело вздымалась, руки дрожали. – Интересно, – с кислым видом пробормотала она, – что скажет фараон.
Аменхотеп ничего не сказал. Он долго смеялся, обхватив руками свой толстый живот, пока слезы черными струйками краски не потекли у него по щекам, смеялся, исполненный необъяснимой мужской гордости.
– Значит, есть еще жизнь в моем божественном семени! – ликовал он, а Тейе смотрела на него в невольном изумлении. – И есть еще весенняя плодовитость в твоем стареющем теле. Должно быть, боги тоже сейчас смеются.
Вдруг он энергично отшвырнул в сторону покрывала, легко поднялся с ложа и встал рядом с ней. Она уже забыла, насколько он выше ее ростом. Она подняла лицо и встретила взгляд его все еще слезящихся глаз.
– Ты довольна, моя Тейе?
– Нет, я вовсе не довольна.
Он взял ее лицо в ладони.
– Какой же я плодовитый фараон! Надо немедленно посоветоваться с оракулом сфинкса насчет будущего нашего ребенка. – Неожиданно на его лице появилось хитроватое выражение. – А что если это мальчик? Здоровенький и крепкий? Мне опять придется думать о престолонаследии.
Тейе дернула головой, отстраняясь.
– Думаю, к оракулу нельзя и близко подходить до рождения ребенка, – решительно заявила она, – и любые споры о наследовании престола тоже могут подождать.
– Как я люблю дразнить тебя! – Он по-мальчишески улыбнулся. – Я сегодня чувствую себя намного лучше, чем все предыдущие месяцы. Давай-ка возьмем «Сияние Атона» и присоединимся к женщинам на реке. Я буду сидеть на солнышке, а ты можешь ругать меня и гонять мошкару.
Тейе все же сходила к оракулу, но спрашивала его о своем будущем, а не о будущем ребенка, которого носила. В маленьком храме сфинкса, расположенном высоко в западных скалах, оракул склонился над черной чашей Анубиса, а она стояла перед ним, держа дары. Заметив его нерешительность, она вдруг поймала себя на мысли, что впервые сожалеет о кончине сына Хапу. Несмотря на то, что она ненавидела человека, оспаривавшего у нее любовь фараона, человека, который пытался манипулировать ее супругом и которому она стремилась противостоять, она признавала, что как оракулу ему не было равных. Беспристрастный повелитель тайн, он трактовал волю богов с полным безразличием к своей безопасности. Его видения сделали его великим. Он, как живой, стоял перед глазами Тейе в этом маленьком святилище, где постоянно слышалось завывание пустынных ветров; его голова отрешенно склонялась над чашей, красивое надменное лицо скрывали спадающие локоны странного женского парика с длинными прядями, который он носил всегда. Когда он поднимал голову, чтобы произнести пророчества, в его глазах не было восхищения или подобострастия. Возможно, у меня была особая причина для ненависти, – размышляла Тейе, утомленная долгой неподвижностью. – Под его взглядом я чувствовала себя последней безродной крестьянкой, и хуже всего было то, что я знала: он не прилагает к этому никаких усилий.
Оракул прикрыл чашу и обернулся, сделав знак своим прислужникам; мальчики тут же бросились скатывать плетеные занавеси, заслонявшие солнечный свет. В комнату хлынули лучи, и Тейе на миг зажмурилась от яркой синевы неба, на фоне которого мерцали и дрожали в горячем воздухе бежевые утесы.
– Ну? – нетерпеливо произнесла она.
– Тебе нечего опасаться, моя госпожа, – сказал он, опустив взгляд. – Роды пройдут нормально, и жить ты будешь долго.
– Нормальные роды могут быть долгими и тяжелыми, а могут быстрыми и легкими. Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что они пройдут без осложнений.
– И это все? Какого пола будет ребенок? Тебе показали боги?
Он пожал плечами и воздел руки, раскрыв мягкие ладони.
– Нет, божественная.
Тейе осторожно положила дары к ногам оракула, хотя ей очень хотелось швырнуть их. Не сказав ни слова, она покинула храм и в сопровождении своей стражи шагнула в яркий полдень, где в небе носились стаи птиц. Остановившись на мгновение перед сфинксом, бесстрастно взиравшим вдаль поверх запыленного пристанища мертвых и коричневой ленты реки далеко внизу, она уселась в свои носилки; ей предстоял долгий путь по извилистой тропе вниз, в долину. Сын Хапу не был бы таким трусливым, – грустно думала она, не замечая сухого пустынного ветра, что приподнимал подол ее платья с серебристым отливом и шелестел локонами парика, путаясь в увенчанной коброй диадеме. – Он рассказал бы мне про цвет глаз ребенка, про его пол, сказал бы, на какой секунде после рождения я услышу его первый крик. Я пожертвовала три золотые диадемы и аметистовый браслет человеку, которого, что бы ни случилось, невозможно уличить в неправоте. Интересно, больше ли заплатил Аменхотеп оракулу Амона из Карнака, когда спрашивал, сколько ему осталось жить?
Неожиданная весть о беременности царицы не сильно взбудоражила Фивы. Попрошайки на улицах перестали надоедать прохожим, теперь они сидели в тени, заключая пари на предмет того, появится ли в Египте новый царевич или царевна. Среди обитателей Фив нашлись такие, кто был готов отдать свои деньги в их грязные руки, но большинство жителей просто пожимали плечами и проходили мимо. Им не было дела до царской семьи, обитавшей где-то за рекой, в бурых зданиях на окраине города. Для них Малкатта была всего лишь гробницей, одной из многих, окружавших город, просто это была гробница для живых богов, с которыми они никогда не сталкивались. Непосредственное участие в судьбах простого народа принимали только управители фараона в своих благоухающих одеждах, с накрашенными лицами, их воспринимали как хищных стервятников, шныряющих повсюду в поисках наживы. Жители Фив не могли интересоваться рождением ребенка, которого большинство из них никогда не увидит, и женщиной, которая не имела никакого отношения к их жизни.
Придворные, однако, сочли новость достойной обсуждения, жадно набросились на нее, прожевали и с удовольствием выплюнули. Те из них, кто уже обратил свои взоры к новому царю и ожидал изменений в политике, быстро повернулись к фараону, который теперь поправился и был полон жизни, и к богине, которая могла еще удивлять их. Двор сделался сентиментальным. Вновь стало модным поклонение Мут, матери бога Хонсу и супруге Амона. Состоятельные царедворцы, стремясь приобщиться к вернувшейся молодости своих правителей, заказывали скульпторам скромные фигурки младенца Гора, сосущего грудь матери Исиды. Женщины, надеясь таким образом подстегнуть собственную плодовитость, сотнями скупали у ювелиров драгоценные амулеты.
Тейе испытывала и отвращение, и удивление, узнавая обо всем этом от своих осведомителей, раскинувших сеть в гареме и коридорах власти. Все же она не могла отрицать улучшение здоровья своего супруга, вновь проснувшийся у него интерес к государственным делам и свое хорошее самочувствие. Все вокруг дышало оптимизмом. Воздух был напоен запахами злаков, торопливо дозревающих к сезону сбора урожая, и роскошным благоуханием летних цветов, чьи насыщенные густые ароматы день и ночь сквозняки разносили по галереям дворца. Лишь в зябкие предрассветные часы благостный сон Тейе превращался в тяжелый дурман, к ней возвращались мрачные предчувствия, и она внезапно просыпалась, ощущая, как внутри беспокойно толкается ребенок. Тогда она лежала, глядя на красноватые отсветы и глубокие тени, отбрасываемые на потолок тлеющей жаровней; далеко в пустыне завывали шакалы; донесся одинокий рев осла; однажды она услышала плач и всхлипывания какой-то женщины, ее голос, подхваченный порывом ветра, разнесся, будто эхо другого Египта, мрачного и до краев наполненного непостижимой печалью. В такие минуты, застывающие и безграничные, как сама вечность, настроение всеобщей радости, пронизывавшее дворец, становилось хрупким и нереальным, готовым исчезнуть в один миг. Лишь только Тейе уютно сворачивалась под одеялом, как ее обступало отчаяние; она решительно пыталась бороться с ним, но не могла понять его природу, оно терзало ее, пока она вновь не проваливалась в вязкую дремоту.
