Текст книги "Проклятие любви"

Автор книги: Паулина Гейдж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

12

За несколько дней передаваемые придворными из уст в уста, искаженные пересказы видения фараона разошлись по всей Малкатте. Новость сочли заслуживающей большего внимания, чем обычные слухи, потому что было уже ясно, что теперь жизнь при дворе разделится на время до видения и время после. Фараон изменился. Внезапно он, казалось, утратил неуловимое очарование, которое внушало одним любовь и заставляло других относиться к нему снисходительно. Его приказания стали яснее. Он утратил интерес к любым разговорам, которые не касались религии. Он уже не выглядел таким кротким, держался прямее, и движения его сделались более четкими. Некоторые управители усматривали в этом доказательство новой силы и радовались тому, что фараон станет теперь более решительным, но большинство осторожно бросали на него мрачные, опасливые взгляды и перешептывались. Потому что указом Аменхотепа было установлено, что к нему впредь нужно было приближаться только на коленях – степень почтения, большая из всех, когда-либо существовавших в Египте, – к тому же после ночи видения он отказывал всем жрецам Амона, которые просили принять их.

Тейе не воспринимала в полной мере серьезности изменений, произошедших в сыне, пока не попыталась противостоять ему в вопросе новой формы выражения почтения. Она знала, что он снова обрел мужскую силу, но вызывал в свою опочивальню только Нефертити или Киа. Она решительно отбросила ревнивое чувство, убежденная в том, что ее непостоянный сын со временем устанет от них и в самый неожиданный момент приползет к ней обратно. Она знала, что не может открыто заявлять о своих супружеских правах. Она давно смирилась с ценой, которую заплатила за возвращение себе диска и двойного пера, ценой, которая, казалось, росла с годами, отдаляя от нее многих придворных – тех, кто верил, что ее поведение со временем навлечет проклятие на царскую семью. Она также знала, что феллахи в полях и лавочники в городах говорят о ней со все более откровенным и открытым презрением. Она говорила себе, что ей нет дела до этого. Они, в конце концов, – всего лишь стадо фараона, которое надо использовать и пасти, и снова использовать, безликая тупоголовая толпа. Любовь сына и свобода правления были достаточным вознаграждением. То, что возможно потерять и то и другое, не приходило ей в голову, пока она не запросила приема у фараона и не встретила смущенного распорядителя церемоний у дверей приемной.

– Великая богиня, – обратился он к ней, отводя взгляд. – Я должен напомнить тебе, что, согласно последним указаниям фараона, все должны входить к нему на коленях.

– Императрица Египта едва ли окажется среди этих «всех», – сухо ответила она. – Вестник, объяви о моем приходе.

Распорядитель протокола отступил, густо покраснев, и, едва прозвучало, отозвавшись эхом, последнее слово вестника, Тейе величаво прошествовала мимо него в зал. Сын сидел на троне, чопорный, тщательно накрашенный и увешанный украшениями, прижимая к груди знаки своей власти, увенчанный двойной короной. Несмотря на официальность приемного часа, скучное время, к которому он обычно относился с неприязнью, на нем был только прозрачный красный халат, стянутый под грудью с накрашенными желтой краской сосками. Тейе остановилась и поклонилась, как обычно.

Он немедленно обратил к ней свое внимание, сияя улыбкой.

– Говори, матушка, – сказал он.

Она не улыбнулась в ответ.

– Аменхотеп, – холодно сказала она. – Пора прекратить игру с этим странным ритуалом почтения, которую ты затеял. Это замедляет исполнение придворными ритуалов и причиняет физические страдания тем, кому приходится входить к тебе постоянно.

Он поерзал на троне – давала знать о себе былая неуверенность, – и на его лице мелькнуло выражение сомнения.

– Это не игра, императрица, и я могу рассердиться на тебя, если ты впредь будешь называть это игрой. Как еще должны простые человеческие существа приближаться к своему создателю?

Она открыла рот, чтобы рассмеяться, но заметила выражение его лица.

– Но, сын мой, конечно, ты не веришь… – Она всплеснула руками. – Даже если так, пусть твой указ не распространяется на тех, кто находится в услужении у Нефертити. Она становится невыносимой.

Снова ему хватило такта на мгновение показаться пристыженным.

– Я дарую тебе позволение приказать своему окружению обращаться с тобой так же, если пожелаешь, – с готовностью предложил он.

Тейе с отвращением фыркнула, быстро теряя самообладание.

– Когда ты запомнишь, что обладать властью и демонстрировать ее – не одно и то же! – сказала она, повысив голос. – Если мои управители начнут подползать ко мне, как звери, я, не удержавшись, могу начать пинать их, вместо того чтобы обсуждать с ними дела.

– Не говори со своим фараоном в таком тоне! – вдруг заорал он, и у Тейе, когда она увидела, что его начала бить дрожь, зашевелилось мрачное предчувствие. – Ты моя мать, но… – Последние слова прозвучали неразборчиво, он стал задыхаться, и голос сорвался на пронзительный визг.

– Но что? – Она старалась говорить успокаивающим тоном. – Разве бог говорил тебе, что ты можешь заставлять людей ползать по дворцу на четвереньках? – Он или не соблаговолил ответить, или боялся за себя и поэтому промолчал. – Мэйя несколько дней пытался добиться, чтобы ты принял его, – продолжала она. – Он хочет предоставить тебе отчет о том, как идут дела в Карнаке. Разве ты не примешь его?

Аменхотеп глубоко задышал. Он посмотрел ей в глаза и опустил взгляд, борясь с собой, потом поднял голову и выпалил:

– Мэйя принадлежит Амону! Я никогда больше не приму жрецов Амона. Я поклялся.

– Я поклялся! – в ярости передразнила его Тейе. – Ты разделяешь Египет на две части, ты понимаешь это? Я дала тебе трон, и я могу отнять его у тебя. Я сделала тебя тем, кто ты есть!

– Ты сердишься, потому что я не вызываю тебя больше в свою постель! – выкрикнул он, сжимая крюк и цеп так, что побелели костяшки пальцев. – Благодари богов, что ты моя мать и что Атон снисходителен к тебе. И это не ты сделала меня тем, кто я есть, – закончил он, звучавшее в его голосе раздражение разрушило впечатление силы. – Я – Атон. Я сам себя сотворил.

Тейе развернулась на месте, только теперь осознав присутствие молчаливых коленопреклоненных людей, внимавших каждому слову. Слышался скрип пера писца по свитку папируса. Хотя она шла спокойно к двери, и солдаты бросились открывать ее перед ней, она чувствовала себя раздавленной унижением. Я действовала, как глупый младший управитель, – думала она. – Этого больше не повторится.

Она сделала все возможное, чтобы унять беспокойство в Карнаке, заставив себя посмотреть в глаза ничего не понимающему Мэйе, когда объясняла ему, что бог, который поднял его на самую могущественную жреческую позицию в Египте, не может принять его. Но она мало чем могла противостоять буйству, назревавшему в Малкатте. Толпы придворных, утратив обычное безразличие ко всему, что происходило вокруг, устремились на сторону сильного, потому как сделалось очевидным, что Тейе начинает терять милость фараона. Многие продолжали во всеуслышание декларировать свою преданность ей как императрице, веря в то, что власть над Египтом, которую она столько лет держала в своих руках, восторжествует над непостоянством ее сына, но Тейе, все трезво обдумав, понимала, что эти люди принадлежат к старому поколению, люди ее возраста, которые помнили ее супруга и легкие дни более прямого и честного правления. Молодое поколение придворных, испорченное, жаждавшее перемен и споров, получало удовольствие, следя за разрывом отношений между матерью и сыном и вставая на сторону фараона. Тейе теперь рассматривала его проклятое видение как реку, по разным берегам которой стоят ее подданные и которая очень скоро станет слишком глубокой и стремительной, чтобы они могли пересечь ее. Она осторожно начала переносить внимание на Сменхару, с грустью осознавая, что, для того чтобы поставить у власти пятилетнего малыша, потребуется еще одна царственная смерть. Но пока рано. Она еще глубоко страдала от любви к Аменхотепу.

Месяц спустя Тейе сполна прочувствовала всю глубину совершенной ею грубой ошибки, потому что Нефертити, снова вернув себе благосклонность фараона, убедила его отозвать пресловутый указ. Он издал его опрометчиво, охваченный первой волной ликования, и был рад отменить его, когда молодая жена нашла этому подходящее оправдание. Со слов управляющего Тейе Хайи, Нефертити предложила фараону сказать придворным, что теперь они познали истинное смирение, и им было позволено подняться с колен. Тейе стало легче, потому что вид такого огромного количества богатых и достойных людей, вползающих в залу на израненных коленях, в конечном счете вызывал смех, которого она опасалась, потому что после смеха могло прийти презрение к фараону, а тот уже и так позволял слишком много вольностей по отношению к своей священной персоне. Если сохранять хладнокровие, – размышляла Тейе, – и молчать, отмена указа станет рассматриваться как моя победа над ними обоими.

Но отмена указа Аменхотепа не принесла ожидаемого возвращения прежних правил выражения почтения. Колени и спины оставались согбенными, а головы склоненными, даже если фараон только показывался в поле зрения. Тейе, которая безоговорочно верила в неизменную иерархию, которая была частью Маат и требовала должного почтения, чувствовала, что ритуал почитания постепенно превратился в подобострастие, которое она презирала. Аменхотеп назначил Мериру первым пророком Неферхеперура Уаэн-Ра – таково было тронное имя Аменхотепа, и исключительной обязанностью Мериры было постоянно боготворить фараона, следовать за ним, неся его сандалии, сундучок для сандалий и белый жезл. Тейе, закусив губу, продолжала хранить молчание. Они с Осирисом Аменхотепом тоже предписывали жрецам, чтобы они поклонялись их божественным изображениям в Солебе, но она могла представить, как отреагировал бы ее первый супруг, если бы она посоветовала ему таскать за собой жреца, весь день бубнящего ему хвалебные гимны.

Иногда она глядела, как сын и Нефертити идут к ступеням причала, чтобы совершить короткое путешествие через реку в Карнак, в сопровождении свиты, которая вдруг умножилась, включив прислужников с курильницами, четверых слуг с косметическими ящичками, которые должны были следить за тем, чтобы краска на лицах бога и богини не растекалась, окруженных солдатами, смотревшими за тем, чтобы присутствие царственной четы не было случайно осквернено соприкосновением с ничтожными смертными. Тут же были неизменные носители опахал и личные слуги, вместе с животными, их смотрителями и дрессировщиками. Тейе хотелось рассмеяться над глупым, несуразным зрелищем густо размалеванного, полуголого, уродливого царя. Но, несмотря на бросавшуюся в глаза физическую нелепость, сын обнаруживал некое внутреннее достоинство, что и удерживало Тейе от суждений по поводу истинности его видения. Подобные материи были выше ее понимания, и она знала это. Долгими душными ночами ей оставалось только твердить себе, что империя еще цела, фараон на троне, и она еще императрица, и этого Нефертити никогда не вырвать у нее. Однако ощущение того, что империя, фараон и ее собственная судьба брошены на колеблющиеся весы, снова не давало ей покоя, часто ей снились судные чертоги и перо Маат, медленно опускающееся на чашу весов.

Однажды душным, жарким днем, когда благословенный ветерок задувал от высоко поднявшейся реки, Аменхотеп, Нефертити и Тадухеппа стояли в тени первого пилона, ведущего в храм Атона, выстроенный фараоном, под натиском ветра яркие одежды облепляли ноги, сине-белые флаги реяли на высоких флагштоках. Справа и слева от них стояли, отвернув головы, носители опахал, покачивая страусовыми перьями. Первый пророк Аменхотепа низко склонился, опустив глаза в книгу песнопений, которую держал перед ним прислужник, его голос далеко относило ветром. Аменхотеп взмахнул рукой в сторону уже вымощенного внутреннего двора.

– Как хорошо, что он, наконец, закончен, но мастера работали слишком медленно, – пожаловался он. – Мой дворец не готов, а также сады и небольшие святилища, которыми будет окружен этот храм. Я недоволен. – Он посмотрел в ту сторону, где отбрасывал короткую полуденную тень храм богини Мут. На почтительном расстоянии собралась толпа жрецов Амона и храмовых танцовщиц, встав на колени и опустив головы меж простертых рук. – Как я могу отправлять службы в своем храме, если каждый день меня вынуждены нести к святилищу мимо этих шарлатанов? – пробормотал он. – Я прикажу, чтобы они убирались с моих глаз, когда я приезжаю.

Его последние слова утонули в пронзительном звуке труб, вырвавшемся из храмов. Тадухеппа заткнула уши, а Нефертити скорчила гримасу.

– Это полдень, – сказала Нефертити. – В моем храме, даже перед моими собственными жертвенниками, я слышу пение и треск систров, доносящиеся с территории Амона, не говоря уже о бесконечных танцах в храме Хонсу. Как можно расслышать мои молитвы?

Он улыбнулся и, наклонившись, поцеловал ее в губы.

– Твои молитвы доходят куда нужно, уверяю тебя.

– Ты недоволен этим прекрасным зданием, великий бог? – Тадухеппа застенчиво взглянула на него снизу вверх, и он притянул ее к себе, обняв также и Нефертити и прижав их обеих к своей впалой груди.

– Я доволен им, малышка Киа, но теперь я хочу знать, будет ли он вообще когда-нибудь построен. Я повелел выстроить этот храм еще в дни своего несовершенства. Я рассудил неправильно, хотя и действовал из благих намерений. Я должен был выбрать место далеко от Карнака, где Атону можно было бы поклоняться в покое, но я жаждал предоставить богу место на священной территории. Я больше не верю, что он хочет этого. Близость Амона – это оскорбление для него.

– Ты оставишь работы здесь? – удивленно спросила Нефертити. – И в своем дворце тоже?

Аменхотеп задумчиво посмотрел на нее.

– Возможно. Прежде я не задумывался об этом, но как было бы хорошо жить и служить богу вдали от неприязненных глаз, – ответил он. – Давайте же помолимся.

Тихий гул толпы затих, и все выпрямились. Носилки опустили, чтобы дать возможность царственному трио сойти на землю. Прорицатель упал на колени, благоговейно снял золотые сандалии с ног фараона и положил их в свой сундучок. Прислужники наполнили курильницы, и, пока солдаты рассредоточивались вдоль процессии, носилки пронесли через площадку перед храмом и доставили во внутреннее святилище, где Аменхотеп взошел по ступеням и остановился, чтобы принять ритуальные поклоны от обеих женщин.

В последующие дни идея найти новое место для храма Атона окончательно завладела умом фараона, и он часто заговаривал об этом с Нефертити.

– Нужно, чтобы оракул Ра посоветовал подходящее место, – сказал он ей однажды, когда они прохаживались рука об руку вокруг озера. – Уверен, что он может найти достаточно святое место. Мы, конечно, должны держать наш план в тайне. Я не желаю обижать императрицу.

Нефертити взглянула в его обеспокоенное лицо.

– Вряд ли Тейе оскорбит возведение еще одного храма, – заметила она. – Все время что-то строится. Но если выбранное место окажется далеко от Фив, и ты решишь жить и поклоняться своему богу там, она действительно рассердится. – Нефертити потянула его за руку и остановилась, заступив ему дорогу. – Но это не важно, дорогой Аменхотеп. Что она сможет сделать? Ты фараон, и тебе нельзя противоречить. Я буду на твоей стороне, так же как и все управители и верующие!

Он взял ее лицо в ладони.

– Моя верная Нефертити, – тихо проговорил он. – Атон тронут такой преданностью. Многие придворные еще не готовы видеть в нем своего единственного бога, но в тебе нет ни капли сомнения, правда? Представляешь, как было бы хорошо – навсегда оказаться вдали от шума Фив, враждебности Карнака, порицания подданных?

– Я желаю этого больше всего на свете, – живо откликнулась она, шагнув в его объятия, – но если такое счастье случится, ты должен попросить оракула, чтобы он одобрил место подальше от Малкатты, иначе нет никакого смысла в строительстве нового дворца.

Они плавали вместе, бросали хлеб птицам и смеялись над выходками мартышек, но за хорошим настроением мужа Нефертити чувствовала озабоченность. Вскоре он вернулся к теме их недавнего разговора. Они пошли в детскую и играли с Мекетатон и Бекетатон, пока Сменхара сидел в углу, помогая Мериатон нанизывать бусины.

– Предположим, я действительно изменю местоположение, – снова обратился он к Нефертити под возбужденные возгласы царевен, которых он угощал липкими сладостями. – Это будет означать огромное неудобство для всех иноземных посольств, размещенных в Малкатте, не говоря уже об управителях, которым придется проделывать долгий путь, чтобы увидеть меня. Было бы лучше… – Он помедлил, усаживая обеих малышек к себе на колени.

– Было бы лучше перевезти всю столицу Египта, – закончила за него Нефертити. Она посмотрела на Сменхару и Мериатон, поглощенных своим занятием. – Я согласна.

Аменхотеп мягко потянул свое золотое ожерелье изо рта Мекетатон.

– Я не смогу осуществить это, – прошептал он Нефертити поверх головок дочерей. – Мать откажется со мной разговаривать.

Нефертити сделала знак нянькам, поджидавшим на почтительном расстоянии, чтобы не слышать разговора, и громко протестующих царевен взяли с колен отца и унесли.

– Ты слишком долго жил в страхе перед императрицей, Аменхотеп, – тихо увещевала она его. – Она хочет, чтобы Египет навсегда остался в ее руках. Но ты – Атон, прекрасный бог. Она не может противостоять тебе.

Аменхотеп печально улыбнулся.

– С тобой я чувствую себя таким сильным, Нефертити. Ты пойдешь к оракулу вместе со мной?

Нефертити поднялась.

– Почту за честь. А теперь пойдем, поговорим с Мериатон, которая тоже ждет твоего внимания.

Немного пошутив с дочкой, Нефертити поднялась, глядя, как фараон вежливо восхищается ожерельем, которое собрали Мериатон со Сменхарой, и размышляя. С оракулом нужно посоветоваться как можно скорее, пока Аменхотеп не утратил мужества, – думала Нефертити, – и надо сообщить ему, что я снова беременна. Эта новость еще больше сблизит нас. А авантюра, которую мы затеваем, чудесна, и если все пойдет хорошо, я, наконец, смогу вывести его из-под влияния императрицы. Тогда и посмотрим, кто правит Египтом.

Объявление было сделано в середине прохладного, со свежими всплесками ярких красок, месяца фаменос, когда во влажных от росы цветах жужжали пчелы, свежие всходы покрывались рябью от ветра и игривость новорожденных детенышей разного зверья вселяла оптимизм даже в самых пресыщенных придворных. В приемные часы Тейе и Аменхотеп сидели под сенью огромного золотого балдахина. Нефертити занимала небольшой серебряный трон, стоявший слева у ног фараона, ее длинный, до талии, парик был расшит лотосами из розового кварца, и виноградная лоза с мелкими серебряными листочками обвивала кобру, венчавшую ее голову. Нужно было выслушать огромное количество докладов и принять множество посланников, но, в конце концов, прием подошел к завершению.

Взглянув на Аменхотепа и увидев, что тот смотрит перед собой, Тейе подняла руку, давая знак заканчивать процедуру, когда сын внезапно встал. Наступила тишина.

– Я принял два решения, которые затронут вас всех, – быстро сказал он, крепко сжимая крюк и цеп, скрестив их на своем обвисшем животе. – Я говорю с вами как Атон Славный. Дух Ра повелел мне выбрать новое имя. Старое содержит в себе имя ложного бога, и я отрекаюсь от него. Впредь я буду именовать себя Неферхеперура Уаэн-Ра Эхнатон – Действенный Дух Атона. Свою царицу я нарекаю именем Нефер-неферу-Атон – Прекрасны Совершенства Солнечного Диска, как знак моей любви к ней и ее верности нашему богу. Вестники, писцы и иноземцы, примите к сведению.

Никто не пошевелился. Царевичи и вельможи замерли в полной неподвижности, все глаза были прикованы к фараону. Тейе заметила, что он искоса взглянул на нее, потом снова воззрился на собравшихся.

– Мое второе решение так же бесповоротно. Я переношу столицу Египта и местоположение правительства из Малкатты в место, выбранное богом, которое находится в четырех днях пути отсюда вниз по реке. Фивы, Карнак, Малкатта – это все места, насквозь пропахшие ложью и фальшивой религией. Атон желает, чтобы его дом принадлежал только ему одному. Завтра я покидаю Малкатту, чтобы обозначить священными канатами границы нового дома.

Протяжный глубокий вздох недоверия пронесся по всей зале, после которого воцарилась мертвая тишина, потом один из жрецов солнца хлопнул в ладоши. Его товарищи подхватили, одобрительно смеясь и распевая, и вскоре придворные осознали, что целесообразно последовать их примеру. Аменхотеп стоял с улыбкой на устах. Он поднял крюк и цеп.

– Живущие в истине, добро пожаловать в мой новый город, – провозгласил он. – Это рассвет новой славной эры Египта. Тьма ложных верований осталась в прошлом. – Он торопливо сошел с трона, взяв Нефертити за руку, прошествовал между благоговейно распростершимися ниц подданными, и покинул зал.

Пока фараон не ушел, Тейе сохраняла спокойствие, после чего скользнула в заднюю дверь. Схватив за руку своего вестника, она заговорила, подкрепляя каждое слово злобным рывком:

– Разыщи мне Эйе, немедленно. Чтобы в течение часа он был в моих покоях. Пошли к Хоремхебу в Мемфис. Он должен бросить свои дела на заместителя и срочно явиться ко мне. Скажи управителям фараона, что под страхом смерти – смерти, ты слышал? – они должны быть в своих палатах завтра утром, я буду говорить с ними. Ну, что ты стоишь?!

Вестник поклонился и поспешил исполнять приказание, унося на руке побелевшие следы ее ногтей. Позади нее маячил хранитель царских регалий с открытым сундучком, изнутри обитым парчой, готовый принять ее священный убор. Тейе рванула корону с головы и швырнула ему с такой силой, что он покачнулся, поймав ее. Шепча молитвы в оправдание, он любовно положил корону в сундучок.

– Мне нисколько не стыдно выказывать свое недовольство! – прикрикнула она на несчастного жреца. – Убери эту бесполезную штуку, но запомни вот что. Ни в коем случае не доставляй ее царице Нефертити, предварительно не посоветовавшись со мной. А теперь забери корону, пока я не забросила ее в озеро.

С ужасом на лице он быстро отвесил поклон и исчез.

Эйе догнал ее в галерее, ведущей в ее покои. Небрежно поклонившись, он вошел вслед за ней в ее личную приемную и остановился в выжидательной позе. Долго она не могла ничего сказать. Силясь совладать с дыханием, она встала спиной к нему, сжав кулаки и тихо постукивая себя по бедрам. В конце концов, он подошел к ней, снял с нее завитый тугими локонами парик, ласково погрузил пальцы в ее длинные волосы и принялся массировать затекшие мышцы шеи. Она отстранилась и обернулась.

– Ты слышал?

– Да. Я был в зале рядом с посланником Хеттского царства.

– Неблагодарный! Змей! Червь Апопа! Я отдала ему все! Все, Эйе, даже свое тело! Фивы были сонной, нищей и грязной деревушкой, пока царевичи нашей династии не возвеличили их. Люди понимают, что теперь город снова утонет во мраке, начнутся беспорядки. Разве он не отдает себе отчета, что сходит с ума?..

– Тише! – прервал он ее тираду. – У тебя удобно избирательная память, царица, если ты думаешь, что ты отдала ему свое тело, исходя из других соображений, не связанных с соображениями высокой политики. Кроме того, я могу напомнить тебе, что наша династия, как ты выразилась, была основана меньше чем два хенти тому назад отцом твоего отца, попавшим в Египет пленным воином. Что касается беспорядков, армия превосходно справится с ними. И к тому же ты тоже ненавидишь Фивы.

– Он ничего не сказал мне!

– Ах! – Он сочувственно улыбнулся. – Конечно, он не сказал тебе. Как бы он смог? Должно быть, он испытывал страшные мучения от одной мысли предстать перед тобой с такой новостью. Отбрось свое уязвленное самолюбие и посмотри на себя, Тейе, посмотри на меня. Пришло время отказаться от небольшой, совсем небольшой части Египта в пользу следующего поколения.

Ее лицо еще пылало, на лбу гневно пульсировала вена.

– Если он попал под особую защиту богов, мы можем заменить его Сменхарой. – Тейе намеренно выразилась иносказательно, ибо называть человека безумцем было запрещено, потому что это наносило ему вред.

– Я не верю в его безумие, хотя думаю, что время от времени такие приступы у него случаются. В любом случае, это трудно доказать. Он не жестокий бог. Он не развязывал войн, не обижал никого из иноземных царей, он плодовит, он поклоняется тому, что ему кажется истиной. Возможно, это не Маат, но и не полнейшее святотатство. Пусть едет, Тейе. Империя слишком хорошо устроена, чтобы зачахнуть. Ты не думала о том, что с его уходом в Карнаке и Малкатте снова наступит мир?

– Я не хочу, чтобы средоточие власти было перенесено из Малкатты, где я могу присматривать за всем, что происходит в стране.

– Тебе не обязательно присматривать за всем. При той системе управления, которую создал твой супруг Осирис Аменхотеп, империя сама может поддерживать свое существование.

– Он просто смешон!

В ее голосе звучала бессильная злоба. Подойдя к трону, она взяла кувшин, всегда полный вина, и налила в чаши. Эйе едва успел взять чашу, как она уже осушила свою и наливала себе еще.

– Я вижу для себя два пути, – сказала она. – Я могу согласиться с ним во всем и надеяться, что эта его глупая затея со временем наскучит ему. Или бороться с ним всеми силами, которыми располагаю.

– Ты проиграешь. Он властен отменить любые твои приказания, и ты прекрасно понимаешь это. Уж не хочешь ли ты отравить фараона, Тейе?

Она пожала плечами и, подняв свою чашу, насмешливо предложила выпить за это.

– Почему бы и нет? От меня Египту больше пользы, чем от него.

– Ой ли? Я восхищен, с какой легкостью ты находишь себе оправдание! Знай же, что, если двор переедет в новое место, я поеду туда.

Тейе поперхнулась и выплюнула вино.

– Что?

Он настороженно встретил ее изумленный взгляд.

– Это не значит, что я принимаю чью-либо сторону. Ты знаешь, что я люблю тебя, что у нас с тобой никогда не было секретов друг от друга. Но, Тейе, я не хочу закончить свои дни, беспомощно распуская слюни в воспоминаниях о былой славе в разрушающемся дворце. У меня много достоинств, и я намерен продолжать использовать их, пока жив.

– Чудную же картинку моей кончины ты себе нарисовал! – с сарказмом бросила она в ответ. – Полагаю, ты думаешь, что я тоже должна собрать свои вещи и последовать за своим безумным сыном в какое-то забытое богами захолустье?

– Да, я думаю так. Ты недооцениваешь свое влияние на Аменхотепа. Ты для него – укрепляющая сила.

– Как скучно. – Она поднялась по ступеням и уселась на трон. – Кто мог подумать, когда мой отец ввел меня в двери гарема, что однажды я буду разжалована до укрепляющей силы! Оставь меня, Эйе. Разве ты не видишь, что мне больно?

Он тотчас поклонился и, поставив недопитую чашу рядом с кувшином, зашагал прочь.

Хоремхеб поддержит меня, – думала она, глядя, как уходит Эйе, его голая спина исчезла, и двери тихо закрылись. – И Аменхотеп его любит, он прислушается к нему. Он должен отказаться от своей глупой затеи.

– Хайя! – нетерпеливо позвала она, и хранитель дверей гарема тотчас предстал перед ней. – Я хочу, чтобы Сменхару и Бекетатон сейчас же перевели из детской. Мне все равно куда. Я решу это позже, и решу также, кто будет их новыми наставниками. Но они не должны иметь ничего общего с выводком Нефертити.

Не впервые она была благодарна, что право приказывать в гареме принадлежало старшей жене.

– Я понял, богиня. Это будет ударом для царевны Мериатон.

– Знаю. У меня нет выбора. Выполняй.

А пойду-ка к себе в опочивальню и напьюсь, – сказала она себе, когда он ушел. – Я не так стара для этого, Эйе. От вина не только болит голова, оно часто приносит вдохновение. – Она устало поднялась. – В самом деле, почему бы не перестать притворяться образцом добродетели, которой я не обладаю, и не убить его? Отправить правительство бог знает куда! Целых четыре дня пути от Фив! Вдруг у нее перехватило дыхание. Она знала куда, но вспомнила об этом только теперь. Уединение того места, где они с Аменхотепом останавливались по пути в Мемфис, устрашающая, отдающаяся эхом жара.

– О, Амон, нет, – подумала она, спускаясь по ступеням и шагая через зал. – Это сведет их с ума, моих неспешных, безвольных управителей. Если он хочет боготворить себя в абсолютной тишине, пусть отдаст трон Сменхаре и роет себе могилу в проклятой пылающей дикой пустыне, как эти безумные старые жрецы вокруг Она.

Взбешенная и напуганная, она вошла в свою опочивальню. В комнате ощущался слабый запах мускуса, сладость персей и цветов лотоса, кружение ароматов влажной земли доносилось в незашторенное окно. Но это мало порадовало ее, и когда она, обессиленная, подошла к ложу, воображение снова принялось преподносить ей образы сына-любовника.

– Пиха, принеси вина, – велела она, в горле стоял ком, – и пришли рабыню, чтобы раздела меня. Остаток дня хочу провести в постели. – Она знала, это было малодушием, но также и облегчением – устроиться на ложе с полной чашей в руке, пока мысли не станут расплываться и не пройдет внутреннее напряжение.

На протяжении этого долгого вечера она проснулась лишь однажды и припомнила серьезное лицо Пихи, говорящей ей, что царица Нефертити просит принять ее. Она также припоминала, даже сквозь хмельной туман, удовлетворение от своего ответа.

– Скажи Нефертити, пусть она провалится в Дуат и там останется. Я не желаю ее видеть.