Текст книги "Проклятие любви"
Автор книги: Паулина Гейдж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)
Девушка убежала, а Нефертити бросилась на ложе. Сбив покрывало, она оцепенела под бременем неистового страха перед чем-то темным и ужасным, пока еще неведомым.
В день похорон Аменхотепа рассвет выдался жемчужно-ясным и прохладным. Тейе поежилась, стоя в своей уборной, пока Пиха и служанки обряжали ее в синее, а хранитель царских регалий ждал в передней, чтобы надеть на нее короны. Сегодня я совершу жертвоприношение в память о своем муже, – решительно думала она. – Я буду с благодарностью оглядываться на прожитые годы. Она знала, что на дороге, ведущей в долину, где хоронили всех фараонов со времен Восстановителя Египта, Тутмоса Первого, уже собирается процессия. Она явственно представляла женщин из гарема, как они толпятся там, перешептываясь и поправляя одежды. Иноземные посланники, облаченные в варварские костюмы, наверное, беспокойно наблюдали за распорядителем протокола и его писцами. Управители и другие царедворцы явно коротали время, играя в кости или пожевывая сладости, поднесенные слугами.
В дверях возник Херуф, в юбке до пола траурного синего цвета, его голову покрывал льняной плат в синюю и золотую полоску.
– Пора, императрица. Все готово.
– Я не желаю ждать, пока женщины построятся согласно положению.
– Они уже построились, и царица Ситамон села в свои носилки.
Толпа затихла, когда под пилоном, отделявшим Малкатту от мертвых, появилась Тейе и направилась к своим носилкам. Несмотря на то, что ее раздражал обычай, предписывавший нести ее носилки рядом с носилками дочери, она не подала виду и, вежливо поприветствовав Ситамон, откинулась на подушки. Саркофаг с телом супруга уже стоял далеко впереди, прислоненный к скалистой стене гробницы, под охраной множества жрецов из Карнака, которые сопровождали его в ранний час, когда его везли к месту вечного упокоения на дрогах, традиционно запряженных рыжими быками. Рядом с телом стояли четыре белые алебастровые канопы[33]33
Канопа – сосуд в Древнем Египте.
[Закрыть] с крышками в форме голов сынов Гора. Были там и храмовые танцовщицы, безмолвно сидевшие под своим балдахином.
Когда солнце стало подниматься выше, по сигналу Тейе траурный кортеж тронулся в путь. В самом хвосте процессии, позади членов царской семьи и военачальников, заголосили женщины гарема, они принялись горстями черпать землю из корзинок, принесенных с собой, и посыпать ею свои блестящие парики. За ними шли кухонные рабы и распорядители трапезы, которая устраивалась по завершении церемонии похорон; они обычно оставались у входа в гробницу, тогда как все участники церемонии заходили внутрь.
Слева от Тейе угрожающе нависал храм сына Хапу, огромная гранитная статуя ее старинного врага смотрела поверх ее головы невозмутимо и, как показалось Тейе, самодовольно. В этот день его оставили без внимания, потому что жрецы храма тоже присоединились к процессии. Она отвела глаза и ненадолго позабавилась мыслью о том, как было бы хорошо разрушить храм до основания. Можно было бы найти какой-нибудь предлог, например, что камень понадобился для других целей. Она сама бы разбила статуе нос, чтобы Хапу не мог больше слышать запахи, и выколола бы глаза, чтобы он ослеп. Но она быстро оставила эту мысль, потому что простой люд уже привык собираться у храма, они несли цветы, хлеб, дешевые синие бусы, они приводили к храму своих слепых детей в надежде исцелить их. Какая насмешка, подумала она: незрячий провидец исцеляет слепых.
Справа медленно приближался величественный храм ее супруга, его колонны возвышались на фоне синего неба, а за ним, глубоко врезаясь в узкую полоску плодородной земли, которую каждый год заливало водой во время разлива, стояли два стража, которых выстроил сам сын Хапу. Каждый из них изображал Аменхотепа и более чем в десять раз превышал человеческий рост. Оба с сознанием собственного могущества смотрели на ту сторону Нила, на бурлящие Фивы и Карнак. Для создания скульптур сын Хапу выбрал малиновый кварцит, отвечая тем, кто осмеливался спросить его, зачем это он занимается строительными делами, загадочной усмешкой. Когда монументы были возведены и освящены, причина прояснилась, потому что эти статуи пели на рассвете, издавая мелодичный и чистый звон. Никто не знал, какую магию использовал сын Хапу, чтобы вдохнуть жизнь в каменные изваяния, но даже у Тейе они вызывали благоговейный трепет. Ее собственные каменщики и строители не могли дать достойного ответа на ее раздраженные расспросы. Придворные, которым пришлось в этот день встать с постелей раньше самого Ра, стояли на траве у подножия статуй, слушая волшебные звуки.
Покачивались носилки. Сквозь причитания плакальщиц стали слышны разговоры. Ситамон ела айву, отставляя руку с плодом подальше от безупречно чистого платья, чтобы не закапать его соком. Тейе отпустила свои мысли парить в вышине, пока процессия не остановилась передохнуть. Когда после привала балдахины свернули, те несчастные, которым предписывалось идти пешком, обливались потом, потому что Ра уже приближался к зениту.
Тейе снова взглянула налево, где широкая аллея сфинксов вела к прекрасному погребальному храму, чьи белые террасы изящно восходили к трем алтарям, вырубленным в скале. Храм был построен Тутмосом Третьим, который возвел также и другую, меньшую его копию, лишенную этой изумительной гармонии. Немногие почитатели уже ходили по этой аллее, и роща мирровых деревьев, доставленных из каких-то недостижимых мест, часто оставалась без должного присмотра. Поговаривали, что вовсе не Осирис Тутмос выстроил храм, его воздвигла женщина-фараон в самом конце своего правления, которое завершилось как-то странно, но Тейе не верила в эту легенду.
Процессия свернула направо, в тень скал, и снова выплыла на слепящий солнечный свет. Жрецы уже ждали. Дым ладана спиралью завивался в прозрачном воздухе. Разукрашенный гроб стоял наготове. Тейе сошла с носилок и вместе с Ситамон и Аменхотепом приблизилась к нему. Церемония началась. В течение нескольких дней придворные ютились в палатках, раскинутых в местах, где была хоть малейшая тень, – кому как повезло, и разными способами коротали время. Одни отправлялись поохотиться в пустыню. Другие диктовали письма, потягивая иноземные вина, или предавались любви, пока жрецы Амона распевали свои заклинания. Все встрепенулись только тогда, когда пришло время обряда отверзания уст,[34]34
Обряд «отверзания уст» имел целью оживить для будущей вечной жизни мумию умершего.
[Закрыть] потому что все придворные знали о неприязни нового фараона к своему отцу. Наиболее суеверные из них ожидали каких-нибудь изъявлений недовольства со стороны умершего бога, когда, с учтивым безразличием выполняя обряд, наследник приблизился к отцу с ножом в руке. Волна сочувствия донеслась до Тейе, которая открывала гроб, – ей надлежало первой поцеловать перебинтованные ноги усопшего. Остальные жены фараона последовали ее примеру, орошая слезами тщательную работу жрецов-сем, но Аменхотеп так и остался стоять под балдахином, скрестив руки на впалой груди и безучастно разглядывая окружающие скалы.
К всеобщему облегчению, гроб, наконец, внесли в сырую погребальную залу, где темнота поглотила его. Тейе и Ситамон последовали за ним с цветами в руках. Гроб заключили в пять саркофагов. Вбили золотые гвозди, возложили цветы. Повсюду в свете факелов блестела погребальная утварь фараона – серебро и золото, драгоценные украшения и дорогое дерево.
Наступил вечер, сине-лиловый, началась поминальная трапеза по фараону, на синих скатертях, расстеленных прямо на земле. Разбросали подушки, зажгли факелы, и, пока стражи мертвого опечатывали[35]35
Опечатывание проводилось так: шнур или нить протягивали поперек камня у входа в гробницу и прилепляли с двух сторон к поверхности скалы с помощью специальной глины.
[Закрыть] гробницу и вдавливали во влажную глину изображения шакала и девяти пленников,[36]36
«Анубис и девять пленников» – изображение на печати Обители мертвых.
[Закрыть] остальные набросились на еду и питье.
Погребальная трапеза продолжалась всю ночь, пока вся долина не огласилась криками пьяных гостей, многократно подхваченными эхом, и рассвет не высветил следы затянувшегося застолья – кости, хлебные крошки, недоеденные фрукты, разбитые горшки, тела пьяных. Тейе немного поела и выпила и удалилась в свою палатку, где лежала без сна, слушая весь этот гам. Перед самым рассветом она приказала подать носилки и с облегчением вернулась в Малкатту, направившись прямо в палату внешних сношений. Государственные дела должны идти своим чередом, и до коронации сына ее обязанностью было держать в руках бразды правления. Она не могла предсказать его будущий курс, потому что сын проявлял слабый интерес к государственным делам. Возможно, – размышляла она, – ему будет довольно одного сознания того, что он носит корону, и я еще смогу быть ему полезной. Нефертити и Ситамон, эти два неоперившихся сфинкса, – вот кто будет настаивать на его активном участии в делах правления. А мне останется довольствоваться каждым отпущенным днем.
Месяц спустя Тейе выполнила свой собственный обряд почитания умершего мужа. В Карнаке она в его честь расставила на столе священные яства и стояла босиком, с вином и мясом в руках, пока Птахотеп проливал очистительную воду на огромную каменную плиту. Зажегся огонь. К горлу подступил ком, взор ее затуманился, Тейе смотрела, как мясо пожирало священное пламя. На боковинах стола были вырезаны ее картуши – знаки монарха, все еще правящего, и слова, которые она выбрала, чтобы открыто почтить память Аменхотепа: «Великая царская супруга. В память о возлюбленном супруге, Нембаатра».
– Да пребудет в мире твое ка, Осирис Нембаатра, – прошептала она, и слезы, наконец, полились по ее накрашенным щекам. – Прости мне это проявление слабости, но воистину слезы не большая слабость, чем любовь, а я любила тебя.
Она повернулась к деревянной стеле, которую она также заказала в его честь, на ней они навсегда соединили свои руки в радости, молодые и прекрасные, исполненные жизненной силы, как сам Египет. Огонь потрескивал и шипел, и Птахотеп пел в честь ушедшего бога. Тейе позволила себе роскошь предаться горю, от которого она прежде оберегала свое ка. Теперь же горе поглотило ее, принеся с собой обещание полного одиночества, и она не противилась этому. Больше она никогда не плакала по супругу.
8
В конце месяца фаменос прошла коронация Аменхотепа. По традиции, прежде чем прибыть в Фивы для коронации, он сначала принял поклонение от северных богов в храме Птаха в Мемфисе. Как и его предшественники, в ожидании омовения и коронования красной и белой коронами объединенной страны Аменхотеп сидел на огромном троне, к которому восходили ступени в украшенном пилонами внутреннем дворе карнакского храма, и у подножия трона лежали лотосы юга и папирусы севера. Его узкие плечи покрывал старинный драгоценный плащ, в руках он держал крюк, цеп и скимитар. Казалось, он покорился всему этому с тем же рассеянным смирением, которое проявлял на похоронах, позволяя вести себя через церемонию, почти как ведомое на заклание животное. Он оживился единственный раз, когда глашатай зачитывал его титулы. Их было много, включая не только традиционные Могучий Бык Маат и Возвышенный Носитель двойного пера, но также титулы, которые он сам себе присвоил: Верховный жрец Возвышенного на Небосклоне Ра-Харахти во имя Шу в Его Солнечном Диске, и Великий в Его Продолжительности. По окончании церемонии хранитель царских регалий возложил увенчанную коброй диадему на голову Нефертити, но диск и перья императрицы остались в его обитом атласом сундучке.
Аменхотеп также не выказал большого интереса к преподнесенным дарам и празднованию, которое проходило на следующий день в Малкатте. Он с безразличным видом принимал драгоценные безделушки и поклонение распростершихся подданных, в то время как Нефертити и Ситамон радостно восклицали над грудой драгоценных даров, которая с приближением вечера становилась все больше. Сразу же после празднования коронации новый фараон обычно меняет управителей, новая метла выметала пыль, оставшуюся после старого правления, но, к удивлению Тейе, ни один чиновник не был уволен, и преданность молодых людей, которые поселились во дворце с ее сыном по его возвращении из Мемфиса, осталась невознагражденной. Сидя рядом с ним на помосте в зале, построенной его отцом для своего первого юбилея, она спросила его, когда праздник уже подходил к концу, почему он не произвел никаких изменений.
– Потому что мой дворец в Фивах еще не готов для вселения, а мой храм Атона не готов к тому, чтобы мои священные ноги ступили туда, и я еще не до конца понимаю, что делать, – ответил он, пытаясь перекрыть громкий гомон разговоров и треск кимвалов в руках танцовщиц. – Египет прекрасно себя чувствует в твоих руках.
Тейе поставила чашу и медленно повернулась к нему.
– Правильно ли я тебя понимаю: ты предлагаешь мне регентство?
Он рассмеялся, что само по себе было такой же редкостью, как и раскатистый хохот его отца, – хотя смех Аменхотепа казался сдавленным писком.
– Да, моя царственная матушка, до того момента, пока я не пожелаю править самостоятельно. Это ведь то, на что ты надеялась, правда?
Унизанная кольцами рука Тейе накрыла его руку, и мать и сын улыбнулись, глядя друг другу в глаза.
– Конечно, дорогой Аменхотеп, но я была готова просто удалиться от дел и помогать тебе советами, если ты будешь нуждаться в них.
– В самом деле?
Тейе никогда не видела его таким счастливым. Она поцеловала его в раскрасневшуюся щеку.
– Фараон Аменхотеп Четвертый, – сказала она с обожанием. – В конце концов, тебе было предназначено править. Мы вместе будем творить великие дела, ты и я.
Приподнятое настроение не покидало ее до тех пор, пока далеко за полночь она, наконец, не опустилась на свое ложе. Во дворце все стихло. Она лежала, наслаждаясь своей победой, пока рассвет не начал медленно просачиваться между планками оконных занавесей. Она была готова к тому, чтобы править исключительно закулисными методами, незаметно влияя на решения и тактично манипулируя людьми, но Аменхотеп сам снял эту необходимость. Я продолжаю править, – думала она. – Какая радостная новость! До сегодняшней ночи я и не представляла, насколько пугала меня перспектива уступить власть своему сыну.
Через несколько дней Аменхотеп отправился в традиционное путешествие вниз по Нилу, чтобы посетить каждое святилище и заслужить подтверждение своего царствования от каждого местного божества. Памятуя об отсутствии его интереса к другим обрядам коронации, Тейе подозревала, что он предпринял эту поездку исключительно для того, чтобы снова побывать в Оне. Он отчалил из Малкатты на ладье, подаренной Ситамон, за которой вереницей потянулись ладьи его свиты, как золотые бусины на серебряной нити. Его сопровождали Ситамон и Нефертити, и Тейе не могла не заметить, что он взял с собой малышку Тадухеппу и еще нескольких молодых жен отца. Он не теряет времени даром, присваивая женщин гарема, которые ему нравятся, – размышляла она, глядя вслед каравану судов, и удивилась, что эти мысли вызвали у нее тревогу.
В отсутствие Аменхотепа двор с удовольствием предавался привычной неге и безделью. Управителям и мелким чиновникам больше не приходилось путаться в море религиозных двусмысленностей, в страхе обидеть кого-нибудь своим явным невежеством. Тейе тоже спокойно вернулась к многолетней рутине. Поскольку Аменхотеп отказался въехать в покои фараона и предпочел остаться в крыле, которое он занимал в бытность царевичем, до тех пор пока не будет готов его прекрасный новый дворец на восточном берегу, она решила занять их сама, оставив свои прежние покои Нефертити или Ситамон – любой из девушек, которая сможет вынудить фараона отдать ей пышные покои императрицы. На своем ложе, которое она перевезла из своей прежней спальни в роскошную опочивальню мужа, она желала мужчине, которого любила, вечного продолжения земных радостей в обители богов.
Тейе также воспользовалась временным затишьем в делах двора, чтобы обратить свои взоры к делам семьи, которые она забросила в последнее время. Теперь, когда стабильное благополучие семьи и ее принадлежность к высшей знати Египта были подтверждены замужеством Нефертити, которая уже доказала свою плодовитость, Тейе решила заняться устройством будущего Мутноджимет. Девушке было уже почти семнадцать – она давно перешагнула возраст помолвки и пользовалась дурной славой при дворе из-за фривольного обращения с молодыми колесничими в Фивах. Мутноджимет удалось найти не сразу, но через несколько дней она, наконец, появилась в царской опочивальне, вольной походкой прошла по синим блестящим плитам, беспечно похлопывая по колоннам, и поклонилась с привычной прохладной невозмутимостью. Тейе велела ей подняться и сесть в приготовленное для нее кресло. Некоторое время Тейе оценивающе разглядывала девушку. Загорелая кожа головы была по-прежнему гладко выбрита, за исключением дерзкого детского локона, теперь отросшего ниже стройной талии девушки и перетянутого алой лентой. Стройные, необычно длинные ноги, талия, как всегда, туго затянутая ремнем, на котором висели крошечные золотые колокольчики. В ушах покачивались крупные, усыпанные яшмой кольца, а запястья схвачены змейками с красными яшмовыми глазами. Ее огромные миндалевидные глаза были сильно подведены сурьмой, веки покрыты темно-зеленой краской, а полные губы – семейная черта – выкрашены оранжевой хной. На ней было гофрированное узкое платье, едва доходившее до колен, грудь прикрывал небрежно наброшенный плащ.
– Без хлыста ты выглядишь голой, – сказала Тейе.
Мутноджимет улыбнулась.
– Тот болван у двери отнял его у меня, – ответила она, жеманно растягивая слова. – Тетушка, прошу прощения, что ответила на твой зов только три дня спустя. Мы с Депет ходили на вечеринку в дом Бека. Он был уполномочен внести свой вклад в строительство нового храма фараона, как ты знаешь, и на следующий день ему предстояло отбыть в каменоломни Асуана. Мы с Депет тоже решили поехать. Забрали рыбацкую ладью какого-то младшего управителя вместе с командой и почти все вино из его погребов. Но до Асуана мы не добрались.
– Я не удивлена. Ладьи частных лиц могут быть реквизированы служащими фараона только в исключительных случаях, и подразумевается, что за их использование потом будет заплачено, ты это знаешь.
– Я знаю, но все так делают. Бедняге заплатили, не бойся.
– Золотом?
Мутноджимет обворожительно улыбнулась:
– Нет.
Тейе указала на груду сваленных на столе свитков.
– Я только что прочитала отчеты о твоем поведении за последние два года, Мутноджимет. Мои осведомители сообщают, что ты торговала собой в домах терпимости в Фивах.
– Значит, ты платишь им за неверные сведения. Я оказывала свои услуги бесплатно. Что бы я стала делать с этими деньгами? Кроме того, взять деньги – значит бросить ужасную тень на семью.
Тейе изобразила серьезность, которой на самом деле не испытывала, подавляя желание рассмеяться, глядя, как Мутноджимет покачивает ножкой в изящной сандалии.
– Это серьезный вопрос, потому что твое поведение теперь бросает тень на фараона. Ты – сестра царицы. Я решила выдать тебя замуж за Хоремхеба.
Мутноджимет пожала плечами.
– Думаю, это разумный выбор. Он сделает все возможное, чтобы держать меня подальше от казарм. Он очень хороший солдат, тетушка, уважаемый военачальник. Я тоже отношусь к нему с уважением. Если он не станет требовать от меня безоговорочного повиновения, то нам удастся притерпеться друг к другу. Я посвящу себя управлению слугами и покупкам модной одежды.
Теперь Тейе рассмеялась. Она и не ожидала другого ответа от своей племянницы.
– Тогда я подготовлю договор и переговорю с Хоремхебом. Скажи мне, Мутноджимет, – она вдруг сменила тему, – что говорят в Фивах о новом фараоне?
Мутноджимет выпрямила ноги и откинулась на спинку кресла.
– Думаю, люди уже успокоились. Слухи о том, что дядюшка брал мальчишку в свою постель, возмущали и злили их. Они живут по древним законам, эти крестьяне. Они поклоняются древним богам – Осирису, Исиде, Гору, и «Исповедь отрицания»[37]37
«Исповедь отрицания» – одна из глав «Книги мертвых», своего рода моральный кодекс древнего египтянина, исповедь, которую умерший произносит перед взвешиванием сердца в Чертоге Суда.
[Закрыть] для них не просто кусок пергамента, которым после смерти можно самодовольно помахать перед носом у богов. Фараон, который попирает законы богов, навлекает проклятие на своих подданных.
– Они верят, что это проклятие снято с них со смертью моего мужа?
– Не знаю. Но от вступления на престол брата они действительно ждут возвращения к благочестию. Однако с каких это пор фараонов интересует мнение невежественной толпы?
Мутноджимет подавила зевоту, и Тейе поняла, что разговор, принявший новый оборот, стал наводить на нее скуку. Мило улыбнувшись, она отпустила девушку и, когда Мутноджимет выскользнула из комнаты, пожалела о том, что, отдавая ее Хоремхебу, теряет ту, что, возможно, могла бы стать лучшей осведомительницей в Фивах.
Когда через несколько недель Аменхотеп, бледный, но возбужденный, сошел по сходням на причал в Малкатте, весь двор собрался встречать его. Прозвучали приветственные речи, зажглись благовония, но внимание Тейе было приковано к Нефертити и Ситамон. Одна была бледной и молчаливой, другая более оживленной, чем обычно, ее звонкий, мелодичный голос привлекал внимание, а движения были полны очарования. Аменхотеп ласково улыбался ей, часто касался ее руки и один раз даже неожиданно поцеловал ее в губы, но среди придворных не пробежал ропот удивления, они уже начинали привыкать к необъяснимым публичным проявлениям чувств фараона. Тейе перехватила взгляд брата, и он понимающе поднял темные брови.
Собравшиеся для официальной встречи вскоре разделились на небольшие группы, которые стали постепенно перемещаться к месту празднования, приготовленному у фонтанов перед дворцом. Тейе, подходя к столикам позади Аменхотепа, услышала голоса племянницы и дочери, выделявшиеся на общем фоне. Их слуги стояли, неловко отводя глаза, а некоторые придворные останавливались послушать, о чем идет речь.
Тейе замерла.
– Царевна, ты визжишь и галдишь, как дворцовая мартышка, но твое глупое позерство напрасно, – шипела Нефертити. – Ты не только уже распрощалась со своей юностью, но к тому же еще и бесплодна.
Ситамон самодовольно улыбалась.
– А ты надменная выскочка. Диск и перо – мои. Знай свое место и попытайся произвести на свет еще дочерей, чтоб тебе было чем себя занять. Или научись ткать, чтобы скоротать часы, которые ты будешь проводить в гареме.
Это было намеренное оскорбление, потому что ткали только мужчины, так же как только мужчины выпекали хлеб. Слушатели ахнули. Ситамон опомнилась, пристально оглядела собравшихся и ринулась мимо фонтанов, чтобы занять свое место рядом с рассеянным Аменхотепом. Нефертити стояла, кусая губы, ее серые глаза сверкали. Когда она, наконец, заметила на себе задумчивый взгляд Тейе, ей удалось выдавить вежливую улыбку, после чего она повернулась и со всем достоинством, на которое была способна, грациозно проплыла к своему месту слева от фараона и опустилась на подушки. Заинтригованные слушатели быстро разбежались, бросая испуганные взгляды на Тейе. Когда заиграла музыка и фараон поманил ее к себе, она смолчала.
Но вспышка враждебности была отнюдь не последней. Шли дни, Нефертити и Ситамон не появлялись вместе, обедали они в разном обществе и, наконец, совсем перестали общаться друг с другом, а вскоре и прислуга начала вести себя враждебно. Хотя фараон не спешил письменно подтвердить свое решение пожаловать Ситамон статус императрицы, Тейе удалось убедить Аменхотепа, и он приказал хранителю царских регалий доставить той корону императрицы. Тейе, которая давно миновала пору, когда внешние атрибуты власти заботили ее больше, чем суть, с растущим беспокойством наблюдала за тем, как Ситамон щеголяет своей блистающей тяжеловесной обновкой.
Сам фараон, казалось, не замечал накаленной атмосферы, он проводил время с архитекторами, в обеденной зале, у озера, часто останавливаясь покормить уток и других птиц сухариками. По его приказу слуги повсюду расставили корзинки. Изредка он присоединялся к Тейе в палате внешних сношений, и однажды утром, после особенно неприятной ссоры между управляющими двух цариц, она решила предупредить его об опасной ситуации, в которой он был повинен. Он сел у большого стола, сдвинув стул прямо на пятно солнечного света, льющегося в кабинет сквозь высокие окна, и принялся кормить орешками двух крошечных мартышек, резво скакавших между свитками. Он по-прежнему любил носить белый шлем, льняной или кожаный – по сезону, но сегодня на нем был только золотой царский венец – урей: кобра и гриф, охраняющие царя, возвышались над его высоким лбом. На нем было платье визиря – длинное, без складок, одеяние, собранное лентой вокруг шеи. На пекторали красовались ряды сердоликовых скарабеев, перекатывающих серебряные солнца по бирюзовому небу, а пальцы были унизаны перстнями с картушами. Карие глаза подведены краской необычного оттенка – настолько темного голубого цвета, что глаза казались сердцевинками голубых маргариток. Капелька золота мерцала в одном ухе, а мочка другого была выкрашена голубым. Он охал и ахал, восклицал и кудахтал над обезьянками, которые выхватывали у него еду, пока, насытившись, не принялись бросать кусочки на пол. Он снисходительно улыбался, глядя на них.
– Это правда, что прежний фараон обещал послать Тушратте золотые статуи, – спросил он, кивая на свиток в руках у Тейе, – и что их так и не послали?
– Да, думаю, правда. Я прикажу просмотреть архивы. Тушратта и мне напомнил об обещании фараона, – отправляя письмо, он послал много очень хорошего масла. Отношения между Египтом и Митанни всегда были добрыми, хотя порой возникали некоторые недоразумения. Митаннийцы неохотно отдавали женщин в жены твоему отцу и деду, вынуждая неоднократно упрашивать их и всякий раз предлагать более высокую цену. Твоему отцу нравилась такая игра. Но статуями надо заняться. А также вернуть богиню Иштар.
– Я отправлю Тушратте две статуи, но они будут из кедра, покрытого золотом, – сказал Аменхотеп, поглаживая мартышку, которая запрыгнула ему на плечо и похлопывала его по щеке, – потому что я не знаю, из цельного ли золота были обещаны статуи. Но мне не хочется думать, что он лжец.
– Он оскорбится.
– Нет. Он поймет, что я послал их, не желая его обмануть, а если я ошибаюсь, он напишет снова.
– Тут письмо из Алашии с извещением об отправке партии меди в Египет и с просьбой в обмен прислать серебро и папирус. Сын мой, – Тейе бросила свитки на стол, – я не могу больше думать о деловой переписке. Готов ли ты покончить с безрассудством, охватившим дворец, и официально назвать Ситамон своей императрицей? Ты осознаешь, что двор теперь разделился на два лагеря? Малкатта сделалась местом свар и брани.
Он посмотрел на нее слегка удивленно.
– Я сказал ей, что она может быть императрицей, и приказал доставить ей регалии. Этого вполне достаточно.
– Ты не хуже меня знаешь, что такие жесты ничего не значат, если они не подкреплены письменным заявлением. Если я пошлю за писцами и папирусом, ты продиктуешь свое волеизъявление, поставив под ним свою печать, и отдашь его глашатаям для обнародования. Тогда, может быть, вся суета уляжется. И раз уж мы коснулись темы указов и документов, Херуф сказал мне, что ты скрепил печатью брачный договор с Тадухеппой. Это правда?
Он улыбнулся.
– Малышка Киа. Так я зову ее. Да, это правда. Но я не вызывал ни одну из них в свою постель в последнее время.
– Почему?
Он отвел глаза и занялся мартышкой, почесывая ей уши и дергая за лапки. Тейе пришлось податься вперед, чтобы услышать его ответ.
– Не знаю, – прошептал он. – Если ты пожелаешь, матушка, я сделаю Ситамон императрицей.
Тейе позвала, и писец торопливо вошел, опустился на пол и положил на колени писчую дощечку.
– Это именно то, чего желаешь ты сам, Аменхотеп?
Снова его голова склонилась над взъерошенной шерсткой животного.
– Думаю, да.
Она быстро диктовала документ. Аменхотеп, спустив мартышку на пол, казалось, ушел в себя, тело его неподвижно застыло, руки свободно лежали на столе. Когда писец закончил, Тейе не стала ждать, пока он сделает копию иероглифами, опасаясь, что фараон забудет, о чем они говорили. Она взяла папирус и положила его перед сыном.
– Приложи свою печать, Аменхотеп.
Он снял с пальца кольцо и прижал его к теплому воску, потом поднялся и вышел, она не успела даже поклониться ему.
Отдай это глашатаям, – приказала она писцу. – Они знают, что с этим делать.
Писец поклонился и ушел, а Тейе со вздохом облегчения упала в еще теплое кресло. Может быть, теперь воцарится мир.
Официальное подтверждение решения фараона вызвало неожиданную перемену в Нефертити. Со всей любезностью, на какую она была способна при необходимости, она демонстрировала свое удовлетворение. Взяв с собой Мериатон, она почтила визитом новоявленную императрицу в ее покоях, принесла виноград, собранный на виноградниках отца в Ахмине, и сосуды с драгоценными выдержанными винами. В миг победы Ситамон была великодушна, и не успел закончиться день, как они с Нефертити уже смеялись, склонившись над доской для игры в сенет. Мериатон, лежа в траве, сучила ножками и радостно гулила.
Тейе, хотя ее и порадовало прекращение открытой вражды, все же не могла унять слабого, еле слышно пульсировавшего беспокойства.
– Это умный ход, – прямо сказал Эйе. – В конце концов, Нефертити – член нашей семьи, а мы не сдаемся так легко. Ситамон не следовало бы доверять ей.
– Нефертити трудно не поверить, когда она начинает использовать все свое очарование, – ответила Тейе, – а моя дочь – простушка во многих отношениях. Она примет мир, предложенный Нефертити.
Но если Ситамон попытается вмешиваться в управление, она будет иметь дело со мной, – подумала Тейе. – С ней будет легче справиться, чем с Нефертити, которая стремилась бы испробовать реальную власть. Но мне жаль. Готовясь к смерти, я бы предпочла оставить Египет Нефертити.
Сезон шему принес жару. Нефертити с Ситамон, взобравшись на крышу покоев императрицы, лежали в бледной тени огромного балдахина. Подставив спины под ветроловушку, через которую в опочивальню задувала струя северного ветерка, они раскинулись на льняных простынях. Вокруг валялись фишки для игры в сенет, фрукты, ленты, сандалии и накидки. Стоявшие рядом слуги махали огромными опахалами из страусовых перьев, которые едва волновали неподвижный воздух. Ситамон сунула обе руки в чашу с водой и плеснула в ненакрашенное лицо.
– Хотела бы я, чтобы фараон решил отправиться на север, – пожаловалась она, прикрывая глаза, сияющие капли стекали по ее обнаженной груди. – Половина двора уехала в Дельту, а мы сидим тут, задыхаемся. Его храм Атона все равно будет строиться, с ним или без него.
– Думаю, в конце концов, мы отправимся в Дельту, – ответила Нефертити, – но, прежде чем уехать, он хочет увидеть завершенное святилище и вымощенный внешний двор храма. Мастера должны были уже закончить его к этому времени, но я полагаю, что все продвигается медленнее из-за жары. – Она сделала знак, рабыня отжала салфетку и аккуратно промокнула ей лицо. – Если Тейе повлияет на него, он возьмет нас всех в Мемфис, но она говорит, что сейчас тоже слишком занята. Мутноджимет прислала мне письмо. Говорит, что даже когда она диктовала его, шел дождь. Дождь в Мемфисе. Какая редкость! А мы пропустили это событие.
