Текст книги "Деревенский дурачок"

Автор книги: Патрик Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Париж, 1953 год
(продолжение и окончание)

В деревне дурачком называют здоровенного детину, который за все берется, но, в сущности, ничего не делает. Стоит себе, рот до ушей, на берегу реки или у дороги, смотрит, сдвинув берет набекрень, как едут повозки. Простоват, но добродушен и каждому рад услужить. Время от времени изрекает глубокомысленные истины, но никто его не слушает. А ему и горя мало, хотя зачастую в его словах не меньше правды, чем в пословицах и поговорках. Дурачка не тревожит, что его мудрость никому не нужна, вот у кого следует поучиться мне, изгнаннику и чужаку, которому навязали роль не то пророка, не то шута.

Мне вспомнилась история про нищего плотника из Майена. Он зарабатывал на хлеб, сколачивая гробы. Но не мог зря расходовать доски, поскольку был беден. А ведь смерть приходит внезапно. Так вот, в первый день нового года плотник обходил деревню и поздравлял всех жителей. Те встречали его радостные и довольные, только что от праздничного стола. Однако по таинственным признакам, едва уловимым флюидам плотник безошибочно угадывал, кому суждено умереть в наступившем году. С первого взгляда узнавал обреченных. Знал, кто умрет, но хранил молчание. Просто мысленно снимал мерку с будущего покойника и не тратил понапрасну ни щепочки. О странном даре плотника узнали, когда его самого не стало, просмотрев его записи. И я возьму с него пример: буду отвечать на конкретные вопросы Галюша, а больше ни слова. Все остальное лучше держать при себе, не придавая своим знаниям особого значения и не стремясь принести пользу человечеству.

Отныне я не делился своей широкой осведомленностью, только давал по просьбе Галюша прогноз на ближайшее будущее. За последние несколько недель у меня не было ни одной галлюцинации, ничто не предвещало скорого возвращения в девяностые. Но я уже предвкушал, как пойду в архив и обнаружу в старых номерах «Фигаро» статьи, написанные, можно сказать, под мою диктовку. Ведь не приснилось же мне все это. Меня беспокоило одно: вот я живу в 1953 году, и в том же году я жил раньше; как же мне удается одновременно быть и взрослым и ребенком? Мальчик и человек средних лет, гость из будущего и абориген прошлого, что, если я встречу себя самого? Впрочем, повседневные заботы отвлекали меня от тревожных мыслей, пока наконец 3 сентября я не отправился вместе с шофером Марселем в «Трубу» за вещами Луизы. Марсель вскарабкался на седьмой этаж, а я остановился у стойки поболтать с господином Полем.

Было это около половины первого. В ресторан вошли несколько посетителей. Они громко разговаривали и смеялись. Господин Поль поспешил им навстречу, по обыкновению расхваливая дежурное блюдо. Оставшись один, я от нечего делать стал рассматривать новых гостей. В особенности мое внимание привлекла молодая женщина в ягуаровом пальто. Ее лицо показалось мне знакомым. Ей нет и тридцати, но все же странно, что я встречал ее в девяностые и теперь узнал. Я мучительно напрягал память, и вдруг меня осенило. Я оторопел. Фотографию этой женщины в ягуаровом пальто в аллее парка Монсо я видел у Марианны в альбоме. Это ее мама.

Я ослабел от волнения и едва передвигал ватные ноги. Вышел из ресторана, ни с кем не попрощавшись. Снаружи Марсель укладывал в багажник Луизины чемоданы. «Мадемуазель сейчас придет», – сказал он. «Отвезите ее сами, Марсель, придумайте что-нибудь, скажите ей… Ну, что угодно. Я страшно тороплюсь. Буду позже». Я свернул за угол и притаился, словно охотник, подстерегающий зверя.

Родители Марианны вышли из ресторана около двух часов дня. Я никогда не видел ее отца, ныне изящного молодого человека. Он вскоре погиб в автокатастрофе: его «студебекер» съехал с шоссе в кювет и налетел на платан. С ним под руку шла его жена, Маргарита. Я не боялся, что она меня узнает, ведь до нашей встречи еще далеко. Как же они с Марианной похожи! Тот же смех, та же походка, та же точеная фигура. Я знал, какие несчастья ожидают их в будущем, и огорчался до слез, глядя на беспечные, радостные лица. Чтобы не сойти с ума, нужно сосредоточиться на настоящем, но где оно, настоящее? Их подстерегает смерть, а они счастливы и только что плотно поели. Впрочем, я увлекся слежкой, и гробовые видения отступили. Маргарита и ее муж сели в машину. В погоне за родителями моей суженой я поймал такси. Похожие такси в Лондоне: красные с черным, просторные, удобные, с откидными сиденьями и стеклянной перегородкой между кабиной водителя и салоном.

Никак не вспомню, как звали Марианниного отца. Оказывается, они уже переехали в квартиру на улице Ньель, где я бывал в шестидесятых. Мы с Марианной учились тогда в университете и увлекались немым кино. Я стал смотреть на их окна. Там, за шторами, в гостиной, пожилая косенькая гувернантка учит читать пятилетнюю Марианну. Марианна часто вспоминала об этом с улыбкой и нежностью. Я представил себе, как маленькая девочка водит пальцем по строчкам. Она не очень твердо знает буквы и потому запинается, выговаривая по слогам: «Жи-ла…бы-ла…» Меня захлестнуло волной восторга и тоски, я стоял у нее под окном и не мог сдвинуться с места.

К вечеру судьба вознаградила меня за терпеливое ожидание. В витой решетке, закрывавшей вход во внутренний двор, отворилась дверца. Вышла Маргарита, ведя за руку Марианну. Маленькая девочка с капризным личиком, в клетчатом платье с белым воротничком семенила рядом с мамой, прижимая к себе большой мяч. Волосы у Марианны с тех пор потемнели, щеки перестали быть пухлыми и розовыми, зато ясные яркие глаза остались теми же. Я шел следом за мамой и дочкой на почтительном расстоянии. Они миновали площадь Терн, прошли в тени лип по бульвару Курсель и скрылись за помпезной оградой парка Монсо. «Дети должны дышать свежим воздухом!» – считало старшее поколение, и действительно воздух тогда был гораздо чище. Вот почему Марианну водили в скучные скверы, где по газонам ходить нельзя – играй себе в пыли на дорожке в мячик или прыгай через скакалку. В парке, сидя на зеленых скамейках, вязали и болтали милые дамы. Я сел на самом солнцепеке рядом с Маргаритой. Но сначала спросил разрешения, и в ответ она мне улыбнулась и приветливо кивнула. Теперь Маргарита читала книгу, впрочем, не столько читала, сколько присматривала за Марианной. Та носилась с целой оравой крикливой мелюзги. Наблюдать за ней пристально я не стал – Маргарита могла встревожиться.

Беготня, толчея – Марианна упала и заплакала. Маргарита бросила книгу и поспешила на помощь, но я оказался проворнее и уже поднял девочку. Как странно было вытирать Марианне платком разбитую коленку, а потом держать ее на руках, видеть ее меленькие молочные зубки, слышать, как она всхлипывает и сопит. Маргарита поблагодарила меня за отзывчивость. Я подобрал в траве ее книгу и прочел вслух первую фразу:

– «Долго я не решался отдать жизни силы, скопленные для смерти».

– Вам нравится Пьер Бенуа?

– Он неплохо пишет.

– Вы вряд ли любите романы о любви.

– Да, мадам, я предпочитаю смешные истории.

– Я тоже – и в книгах, и в жизни.

– В жизни все жанры перемешаны.

Марианна все еще хромала, и я предложил отнести ее до дому на руках. Маргарита согласилась.

– А вам не будет тяжело? Ей ведь уже пять лет.

Мы не спеша подходили к улице Ньель, Марианна положила голову мне на плечо и уснула. Много лет спустя она вот так же будет засыпать у меня на плече.

– Удивительно, – сказала Маргарита. – Обычно она боится чужих.

– Так, может быть, я ей не чужой?

Мы рассмеялись. Но Маргарита не знала, чему смеюсь я.

Какой же я глупец! Упустил счастливую возможность познакомиться! Не решился проводить их дальше, распрощался у дверей консьержки. А все потому, что нес на руках Марианну, баюкал ее и потом долго не мог опомниться от волнения. К Галюша пришел поздно ночью – просто-напросто забыл про них. Словно с того света вернулся. Дрожал от возбуждения, как старый любитель подглядывать. Постыдный интерес к маленькой девочке поначалу даже не пробудил во мне раскаяния, я не сопротивлялся ему, и теперь меня мучила совесть.

Я зажег свет в прихожей. В темноте меня поджидала Одетта.

– Мы с Луизой чуть с ума не сошли от беспокойства.

– Что может со мной случиться после всего, что я пережил?

– Да, но…

– Что, черт возьми?!

– Я уложила Луизу в вашей спальне.

Бесшумно вошел. Луиза посапывала в моей кровати. Мне пришлось устроиться в вольтеровском кресле. С ослиным упорством я все думал и думал о странных событиях прошедшего дня. Раз я мог взять на руки Марианну, настоящую в память о будущей, мою и в то же время мне незнакомую, значит, в один прекрасный день я случайно встречусь с самим собой в образе маленького мальчика. Такая перспектива не давала мне уснуть. Мысль, что я одновременно и взрослый, и ребенок, приводила в отчаяние. До самого рассвета я просидел в кресле, измученный, подавленный, оцепеневший, вне времени и пространства, то есть буквально заблудившийся в пространстве и во времени. Раньше я думал: раз сладил с прошлым, слажу и с судьбой. Сначала мне казалось, что нужно активно вмешиваться, потом – что мудрее отстраниться, теперь у меня осталась единственная надежда покончить со всеми муками – встать и прямо сейчас выброситься из окна.

Было похоже, что на меня внезапно нашло полное затмение. Луиза испугалась, даже мошенники Галюша обеспокоились. И засуетились. Я не мигая смотрел перед собой, но отлично понимал, о чем они толкуют.

– Он теперь все время молчит, – с тревогой говорили они друг другу.

– Даже на вопросы не отвечает.

– Может, его как следует встряхнуть? Если человеку нужно вправить мозги, грубость не повредит. Утопающие отбиваются, когда их вытаскивают на берег, а потом сами же благодарят.

– Он глядит на нас, но никого не видит.

– И чего он уставился на голую стену, что ему там мерещится?

– Мы его вылечим.

– Ему необходим полный покой.

– Он и так ничего не делает, бездельничает целыми днями.

– Но ведь он в таком состоянии!

– Я вызвал профессора Маршодона, вечером он его осмотрит.

– Маршодон? Который лечит электрошоком?

– Пережившим шок электрошок помогает.

– Господи, что же с ним случилось?

– Этого мы никогда не узнаем.

– Спасибо за заботу, милые друзья! – сказал я и встал.

Разинув рты, они так и застыли от удивления, а я спокойно надел пиджак, вышел и прикрыл за собой дверь.

На Елисейских Полях еще можно было увидеть конские яблоки: туристы катались до площади Звезды и обратно в повозках, запряженных лошадьми. Из серой массы выделялось яркое пятно. Ни один кучер не мог сравниться с Рашель Доранж, бывшей цирковой наездницей. Рыжая, в котелке, пестрых шароварах и оранжевой куртке, она гордо пощелкивала кнутом. В наш век автомобилей она одна хранила верность прошлому. Еще в шестидесятые я видел, как она правит своим росинантом среди потока машин.

Я шел мимо частных гостиниц, вскоре исчезнувших или переменившихся, мимо трехэтажного прямоугольного здания магазина тканей, где их продавали на метры, мимо барочного зеленого фасада кондитерской Сирдара, мимо помпезных кинотеатров и крытого рынка Лидо. Около любимой дамами чайной «Маркиза де Севиньи» я свернул на улицу Вашингтон. Вот здесь, в доме под номером десять, я жил, то есть, простите, живу в 1953 году. На той стороне улицы в газетном киоске я заметил господина Альбера, как всегда небритого, в засаленном берете. Кроме газет, он торговал дровами и углем. Дверь моего дома была заперта. Я взглянул на окна пятого этажа, на узкую галерею, идущую вдоль всего фасада.

Войти я не решался. Или попробовать? Но страх пересиливал любопытство: каково это встретиться с собой прошлым лицом к лицу? Я не спеша пошел дальше. Постоял у витрины кондитерской Фаге. Снизу из подвального этажа доносился вкусный запах: там варили варенье. Принюхался: кажется, малиновое. И остолбенел. Из булочной на углу с улицей Лорда Байрона вышел узколиций бледный мальчик – то ли недовольный, то ли погруженный в мечты, в коротких штанах из серого джерси, со светлой косой челкой а-ля Марлон Брандо. Сомнений нет, это я.

Мальчик прошел мимо, не взглянув на меня, некоторое время я шагал за ним следом. Внезапно он с тревогой обернулся, и только я открыл рот, чтобы спросить, как пройти на соседнюю улицу, в надежде услышать голос себя семилетнего, как он побежал к дому, судорожно нажал кнопку звонка и в один миг исчез за дверью. Дядя, пристающий с расспросами, явно его напугал. Я вспомнил, как однажды меня действительно до смерти перепугал какой-то неприятный тип. Я возвращался из булочной, а он странно уставился на меня, а потом шел за мной по пятам до самого дома. Чего ему было нужно? Я уже тогда не доверял чужим людям.

Новая встреча потрясла меня не меньше предыдущей. Я снова вернулся поздно на авеню Поль-Думе. В прихожей было темно. Я не стал включать свет. Пошел на ощупь по длинному коридору. Заметил яркую полоску под дверью моей спальни. Значит, Луиза еще не спит. Подойдя поближе, различил голоса: Луиза всхлипывала, Одетта визжала и вопила, как сумасшедшая, Галюша что-то возмущенно басил. Я подкрался по-кошачьи и стал подслушивать, что это они говорят в мое отсутствие, собравшись ночью в моей спальне.

Галюша. Говорю вам, он шпион!

Одетта. Он сам дьявол, дьявол!

Луиза. Вот увидите, он все объяснит.

Галюша. Тут нечего объяснять!

Луиза. Что вы задумали?

Галюша. Позвоню моему другу из Министерства внутренних дел. Деточка, мы должны принять меры, ситуация чрезвычайно серьезная.

Одетта. Против дьявола полиция бессильна!

Галюша. Да успокойся ты, ради бога!

Одетта. Дьявол появляется и исчезает по своей воле, кто может ему помешать?

Галюша. Посуди сама, что дьявольского в этих книгах?

Одетта. Ты забыл о чернокнижниках!

Луиза. Мадам, прошу вас…

Галюша. Луиза, укутайте ее шалью. Разве вы не видите, она дрожит от холода.

Одетта. От холода? В адском пламени?

Я резко распахнул дверь. Все трое оцепенели. Одетта затопала ногами, завопила и повалилась на ковер. Луиза, взглянув на меня с ужасом, склонилась над ней и попыталась успокоить. Растрепанный Галюша стоял посреди комнаты и изничтожал меня взглядом. Они открыли секретер с помощью ножниц. Обнаружили мои книги, перелистали их, прочли несколько глав, растерялись и ополоумели. Галюша решил, что это прогнозы иностранной разведки. Одетта заподозрила вмешательство темных сил. Луиза не знала, что и думать. Именно такой компании не хватало человеку, который живет неизвестно где, неизвестно когда, раздваивается и троится. Я заговорил первым:

– Отлично! Стоит мне уйти, вы роетесь в моих ящиках!

– Мы обнаружили такое, что можем не просить у вас прощения.

– Что, скажите на милость?

– Не разыгрывайте оскорбленную невинность! Откуда у вас эти книги?

– А вы их уже прочитали?

– Поверьте, мы прочли вполне достаточно.

– Конечно. Вы просто не могли оторваться!

– Хватит изворачиваться и хитрить, отвечайте прямо!

– Объясните нам, в чем тут дело, – в голосе Луизы слышалась мольба.

– В этих книгах собраны предсказания.

Я принялся на ходу сочинять невероятную историю, чтобы поскорей их успокоить. Якобы на Востоке, в Шолоне, я познакомился в одном монастыре со столетним китайским мудрецом – с тонкими закрученными усами и бородкой. Он ясно видел причины и следствия любого события и научил меня слышать голос неотвратимой судьбы, что направляет непрерывную цепь превращений. У меня открылся дар ясновидения, и я записал все пророчества, когда жил совсем один среди горцев муонг, раздобывая у них опиум, который обострял зоркость моего третьего глаза. Книги мне пришлось издать под псевдонимом, чтобы не разгневать командование. Их напечатал в Сайгоне один неизвестный издатель, причем я заплатил ему целую кучу золота.

Галюша сник под моим напором и некоторое время смущенно молчал. В самом деле, когда я преподносил ему политические новости на неделю вперед, он хоть поначалу и удивлялся, но довольно скоро привык к моим сверхъестественным способностям и пользовался ими без зазрения совести. Долгое время они его не смущали, а тут вдруг нате вам, привели в бешенство! Мой рассказ вполне убедил его. Он попросил прощения. Луиза облегченно вздохнула и без страха взяла меня за руку. Профессора Маршодона позвали на другой день, но не ко мне, а к несчастной Одетте. Пока мы разговаривали, она лежала на полу с отсутствующим видом, утратив дар речи.

Наши отношения переменились: я обвинил Галюша в неблаговидном поступке, он стал меня побаиваться. Я мог злоупотреблять его гостеприимством до бесконечности, но какая-то неведомая властная сила звала меня в дом, где прошло мое детство, и я был не в состоянии бесконечно ей сопротивляться. Играя на публику, я мог сколько угодно изображать таинственного мудреца и пророка, но в душе знал, что смертельно боюсь заглянуть в глаза тому счастливому, беспечному мальчику. Я сказал «беспечному», но это неправда, я никогда не был беспечным ребенком, всегда ощущал одиночество и мучительное несходство с другими людьми. Мне не повезло, я родился цивилизованным, культурным человеком. А мир, в котором я рос, все больше дичал.

Мне нельзя вечно отсиживаться на улице Поль-Думе. Толстяку Галюша я подарил мои книги, пусть наслаждается. Неужели он действительно поверил бредовым россказням о китайском мудреце? Похоже, поверил и раздумывать не стал, коль скоро ему так удобней. Одетту отправили в психиатрическую больницу в Везине. Накачали огромным количеством транквилизаторов и прочего дерьма. Я навещал ее и испугался, встретив потухший, бессмысленный взгляд. Луиза смотрела на меня снизу вверх с восхищением и боязнью, так что мне становилось стыдно. Она уже привыкла к комфорту и быстро адаптировалась в новой среде. Хотя по-прежнему говорила «ейный», вместо «ее» и не знала смысла некоторых слов. Но кто из приглашенных в роскошный особняк на улице Мозар обратит внимание за бриджем на такие мелочи? Какой только тарабарщины не услышишь в светском обществе!

Я забыл, как звали нашу прежнюю консьержку в доме на улице Вашингтон, маленькую, кругленькую даму, что благоухала жасмином и в любой час дня и ночи следила за всеми и каждым. Если ты возвращался домой после десяти часов вечера, мало того что тебе приходилось отпирать дверь подъезда своим ключом, ты еще должен был громко назвать свою фамилию, проходя мимо ее резиденции по звонким бежевым плитам просторного вестибюля, тускло освещенного двумя матовыми плафонами. Во внутреннем дворе по-прежнему стоял нелепый навес непомерной высоты. Я свернул направо к лифту с потертым бархатным диванчиком. Лифт едва дополз до пятого этажа по остекленной шахте, вынесенной наружу. Может, на всякий случай позвонить в дверь? Нет, в будний день в этот час никого нет дома. Кухарка уже ушла, папа давно у себя в ювелирной мастерской, мама, пока нет занятий в школе, брала меня с собой разносить заказы – она вязала крючком модные шляпки.

Длинный гладкий ключ от нашей квартиры родители принципиально не брали с собой, я и теперь нашел его на площадке за горшком с геранью. В пятидесятые годы люди среднего достатка не боялись воров и без страха гуляли по Парижу темной ночью. Грабежи случались в банках, казино и роскошных магазинах на Вандомской площади. Без стальных дверей и хитрых замков мы спали спокойным сном, а в жару даже оставляли входную дверь приоткрытой. Я постоял в темной прихожей, не зажигая лампы из полупрозрачного фарфора. Оглядел подставку для зонтиков, зеркало и подзеркальник из темного дерева. Длинный, узкий коридор, дверь гостиной, дверь столовой, дверь кухни, а дальше спальни. Боже, какое тут все знакомое и привычное! У меня захватило дыхание и пересохло во рту. Я робко вошел в гостиную, отсюда балконная дверь вела на галерею. Громоздкие диваны, низкие кресла, обитые коричневым атласом, большое зеркало в темной раме и в такой же раме зеркало над камином – в нем еще одна гостиная с диванами, камином и креслами. Что стало потом с нашим пузатым комодом со множеством полочек, выдвижных ящичков, резных украшений и секретов? Я сел в кресло и протер глаза, не веря своему счастью.

Вдруг скрипнула входная дверь. Послышались голоса, стук каблучков, топот детских ног. В тревоге я замер, едва дыша. Прислушался. Я знал наизусть нашу квартиру и на слух угадывал, куда идут мама и я. И я! Но я-то сижу как дурак здесь, в гостиной, захваченный врасплох. И деваться мне некуда. Так хотелось убежать и спрятаться, однако ноги не слушались, и встать мне не удалось. Ну же, скорей! До спасительной двери два шага. В коридоре потрескивал паркет. Мама звала меня и заглядывала повсюду: «Куда ты запропастился? Иди скорей, пора полдничать!» Вот-вот она войдет в гостиную. Я притаился за креслом возле мраморного камина. Как раз вовремя. Мама вошла: «Где ты там? Давай выходи!» Господи! Она идет прямо к креслу! Сейчас меня поймает! Весь в поту от страха, я пригнул голову, сжался в комочек и закрыл глаза. «Что с тобой? Пойдем, сынок!» Я взглянул: мама стоит прямо передо мной. На мне короткие серые штаны, щеки стали гладкими, руки – маленькими. Отныне по виду мне семь лет, хотя внутри я по-прежнему в семь раз старше.

Нет, я не сошел с ума, а просто кубарем скатился в детство. Я еще не оправился от потрясения после неожиданного скачка. Трудно привыкнуть к тому, что ты стал, как прежде, подвижным и гибким. Совсем забыл, что булки с миндальным кремом, покрытые сахарной глазурью и усыпанные миндалем, такие вкусные! Напротив меня за большим столом сидела мама и вязала шляпку. Я не мог на нее наглядеться: молодая, веселая, озорная… Через четыре года она умрет от рака. Сначала я забуду ее голос, потом – лицо. От нее останется несколько совсем непохожих фотографий. Последнюю я найду у отца в картонном футляре: мама болтает ножками, лежа на животе, она прикрыла лицо рукой, и видны одни смеющиеся глаза. Я смотрел с огромной нежностью на прекрасную женщину, которой суждено исчезнуть без следа. Если бы я мог подарить ей хоть десять лет жизни!

– О чем мечтаем? – спросила мама.

Стены у меня в детской желтые и до половины обшиты серебристыми деревянными панелями. Из окна видна остекленная крыша огромного гаража на улице Берри. Позже гараж снесут и на его месте построят несколько многоэтажных домов-коробок. Я улегся на постель и принялся листать последний номер детского журнала «Спиру». Тысячу раз уже перечитывал приключения Жана Вальгарди и Бака Дэнни. Знаю наизусть: они выйдут сухими из воды. Кстати, окажется, что план фантастической машины с турбодвигателем был спрятан в роге у носорога.

Я ждал возвращения отца с беспокойством и трепетом. Мы теперь с ним ровесники, я даже чуть старше. Его авторитет не будет меня подавлять. Конечно, он повидал две войны, а я ни одной, но мы оба умудренные опытом люди, и нам есть чем поделиться друг с другом: все-таки мое время здорово отличается от его. Хлопнула входная дверь. У меня подвело живот от страха. Я побежал его встречать. Отец стоял в гостиной ко мне спиной и, по обыкновению, вынимал из кармана и клал на каминную полку пачку мятых банкнот – в юности я буду неограниченно брать из этой пачки на сиюминутные и весьма многочисленные нужды – и рубины, завернутые в тонкую бумагу. Эти рубины он, опытный эксперт, рассматривал под лампой, вставив в глаз смешную черную лупу, похожую на крошечный фотообъектив. Отец ходил в строгом синем костюме, безукоризненной белоснежной рубашке и дорогом галстуке в полоску от «Рэд энд блю», купленном на авеню Георга V. Он рано облысел, но аккуратно расчесывал белые пряди на висках частым костяным гребешком. От природы человек властный, он обладал хорошим чувством юмора. Я унаследовал от него скрашенный иронией пессимизм. И тембр голоса. Еще я получил в наследство – к несчастью, отец рано умер – крупный золотой перстень с печаткой. На нем изображен герб нашего предка, воевавшего под знаменами маршала де Монморанси и погибшего при осаде Турина: дуб, а над ним голубка, увенчанная лавровым венком. Я никогда не снимал перстня и расстался с ним только теперь, став семилетним мальчишкой.

Отец наклонился ко мне и привычно поцеловал в лоб, затем поцеловал маму – она все вязала шляпку. По вечерам родители всегда рассказывали друг другу, как у них прошел день. На часах ровно семь. Я смотрел на папу и маму. Они спокойно беседовали, ни о чем не подозревая. А ведь совсем скоро мама умрет. В Нормандии, на террасе у моря, я буду играть с соседским мальчишкой в машинки. Тут мне скажут, что мама далеко уехала и я больше ее не увижу. Я продолжу игру, чтобы никто не заметил, как мне больно. Отец последует за ней одиннадцать лет спустя. Он так и не оправится после утраты и в глубине души никогда не утешится. Я найду в его бумажнике фотографию мамы и пожелтевшую самодельную книжечку – переписанные от руки мрачные элегии Мимнерма [10]10
  Греческий элегический поэт VII в. до н. э.


[Закрыть].

Я пошел вслед за отцом в родительскую спальню. Он снял пиджак и стал расстегивать пуговицы на сером кашемировом жилете. Они оба скончаются вот на этой кровати красного дерева. Мне будет восемнадцать лет, я зайду к отцу утром попрощаться перед тем, как уйти в лицей. Небритый, смертельно больной, ослабевший, он спросит: «Когда ты вернешься? В половине седьмого? Поздно. Меня уже не застанешь. Простимся, сын». И пожмет мне руку чуть крепче обычного. Тогда я снова сделал вид, будто ничего не случилось. Хотя отец был прав, во время последней лекции меня вызвали и сообщили, что он умер в пять часов вечера. Сейчас я снова маленький, я вернулся к родителям и смогу, наверное, понять, отчего отцу захотелось дать мне классическое образование, так что я поныне без труда с удовольствием читаю Горация и Сенеку. Откуда у меня инстинктивное знание итальянских городов: когда я впервые попал в Венецию, все ее каналы и мостики показались мне знакомыми, я знал ее как свои пять пальцев, словно бродил здесь десятки тысяч раз. Пойму наконец, почему я с детства недоверчив и скрытен.

Пока что я испытывал не радость первооткрывателя, а скорбь прорицателя. Поневоле я наблюдал за всеми издалека и со стороны, поэтому видел в каждом из окружающих не теперешнего живого человека, а добычу близкой смерти. К родителям пришли гости. Молодая красивая пара, излучающая здоровье и благополучие. Они только что вернулись из Монте-Карло, загорелые и радостные. Она – стюардесса, а в те времена это считалось завидной профессией. Он – преуспевающий парикмахер, работающий в роскошном салоне на улице Монтеня. Но я-то знал, что их ждет. Она сопьется и умрет от цирроза печени. Он помешается на идее создать духи, назвать их своим именем и прославиться. Бесконечные опыты вконец разорят его. Тогда он станет дрессировать львов. Поселит их у себя в саду в Буживале. Львы сломают клетку и убегут. Натворят бед в округе. Их незадачливый хозяин скроется в Германии и поступит в цирк простым рабочим. Будет подметать арену, пропахнет дикими зверями и мочой. В семидесятые годы он превратится в бездомного бродягу, кокаиниста, страшного, ненужного даже в самом захудалом цирке.

Само собой, я не хотел, чтоб чудовищные картины будущего отравили мне жизнь. Я бы стал настоящим мальчишкой с огромной радостью, но как взрослому стать ребенком? Мне не хотелось играть, я забыл, как играют дети. Оловянные солдатики не будили во мне творческой фантазии. Неужели кому-то нравится запускать игрушечную железную дорогу? По мне – скука смертная. Я вспомнил причудливую биографию аббата де Рансе, описанную Шатобрианом. Оплакав погибшую возлюбленную и мумифицировав ее, блестящий светский молодой человек решил заживо похоронить себя в монастыре у суровых траппистов. Он страстно захотел искупить грехи тяжелым трудом. Ему дали лопату, он стал копать и сейчас же нашел клад: шестьдесят фунтов стерлингов. С этими деньгами де Рансе бежал из монастыря и уехал в Италию. Может быть, и я, замурованный в прошлом, не хуже чем в монастырских стенах, смогу, подобно ему, отыскать клад и унести ноги?

Унести ноги мне не удастся. Я не в силах влиять ни на прошлое, ни на будущее и не могу перемещаться во времени по своей воле. И потом, что делать семилетнему мальчишке из пятидесятых одному в двухтысячном году? Попрошайничать в метро? Придется мне жить в настоящем, весело и с удовольствием. Я почти научился ставить взрослых в тупик типичными детскими вопросами: «Как попадает личинка долгоносика внутрь белой фасоли? Почему один начнет зевать, и все за ним? Почему люди боятся темноты? А если я закрою глаза, вдруг все исчезнет?»

С ребенком меня роднило чувство беспомощности. Детство – не слишком приятная пора: взрослые нас защищают, но мы целиком от них зависим; нас вынуждают слушаться, а мы, бестолковые, все делаем наперекор и хотим поскорее вырасти – надоедает карабкаться на табуретку, чтобы взять что-нибудь со стола или выглянуть в окно. Наблюдая за жизнью детей теперь, когда я достиг сознательного возраста, я понял, что вначале мы все получаем горький опыт: огонь яркий, но потянешься к нему и обожжешься; игрушка красивая, а сунешь ее в рот, наешься краски. Мы открываем внешний мир и прежде всего узнаем, что он опасен и жесток. Под влиянием первого впечатления многие люди на всю жизнь сохраняют иллюзию, будто лучшее время – это младенчество, когда о тебе заботятся, следят за каждым твоим шагом, направляют, решают, что тебе лучше делать и во что играть. Скрывают от тебя все проблемы и огорчения. Другие, наоборот – с раннего детства бунтуют. Но абсолютно все, едва начав улыбаться, уже умеют лукавить и хитрить.

К примеру, человеческий детеныш научился ползать или ходить. Он сейчас же прячется под столом, за дверью, за шторой. Родители делают вид, будто потеряли его, ищут, но всерьез не беспокоятся. Малыш понимает, что это игра, и хихикает. Позднее, во время каникул, в деревне – если, конечно, ему посчастливится уехать в деревню – мальчишка устраивает себе настоящее укрытие среди кустов – шалаш или вигвам, и сидит там притаившись, как настоящий индеец, с голубиным пером на макушке. Он мечтает о приключениях, о битвах с врагами, хотя никаких врагов и в помине нет. Воображение заменяет ребенку реальность, а я разучился придумывать и представлять.

Дети из благополучных семей не играют на улице. Они только и видят что натертый паркет и турецкие ковры с причудливым абстрактным узором – приглядись и различишь среди пестрых линий диковинных чудовищ или реки, леса, озера и горы. Я вырос в квартире и никогда не бывал ни в подвале, ни на чердаке. Зато мог бродить сколько душе угодно по подземельям Мулинсара, где братья Луазо выслеживали Тентена [11]11
  Герои французских комиксов 50-х годов.


[Закрыть]. Находил среди оранжевых кирпичных стен и каменных опор военное снаряжение всех времен и народов, от шишака до треуголки. А еще бюсты римских полководцев, гипсовых Венер, великое множество всевозможных ваз и кувшинов, картины, японские маски, улыбающиеся статуэтки Будды, старинные счеты, музыкальные шкатулки, часы, ширмы и африканские барабаны. Коль скоро мне негде было построить шалаш, я устраивал уютную берлогу между креслом и буфетом из диванных валиков и подушек. И, помнится, путешествовал без конца, листая толстенные тома энциклопедии 1910 года выпуска. Освоил древний мир, объехал дальние страны, видел растения, птиц и зверей, какие только есть на планете Земля, ведь поблизости от Триумфальной арки флора и фауна довольно скудные. Вот когда начались мои перемещения во времени. Я уносился в прошлое, перечитывая «Сказки дядюшки Поля» и основательный труд Максима Пети «История Франции». Отчетливые черно-белые репродукции картин на исторические сюжеты прочно врезались в мою память: «Каменный век» Кормона, «Осада Алезии» Анри Мотта, «Отлучение от церкви короля Роберта Благочестивого» Жан-Поля Лорана. В центре убитый горем король держит за руку королеву, у его ног дымится опрокинутая погасшая свеча, на заднем плане расходятся, повернувшись к королю спиной, и исчезают в тени мрачных сводов непреклонные епископы. В детстве моими лучшими друзьями были книги.