Текст книги "Деревенский дурачок"
Автор книги: Патрик Рамбо
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Патрик Рамбо
Деревенский дурачок
Посвящается Тьо Хонг
и моему дорогому ушедшему
двоюродному брату Фредерику Бону,
воспоминание о котором подсказало мне:
«Напиши роман, нанизывая вымыслы,
несбыточные желания и легенды».
И вот я с удовольствием перебираю
вымыслы, несбыточные желания
и легенды прошлого,
повернув время вспять
Париж, 1995 год
Пью себе тихо-мирно холодное пиво на террасе кафе на улице Монторгёй. Почему бы и нет, если только-только выздоровел после тяжелого гриппа, и выздоровел по-настоящему, телом и душой. Разворачиваю газету, рассеянно просматриваю передовицу. Что такое? Ни одной фотографии. Странно. «Дирекция „Рено“ прилагает все усилия к тому, чтобы работа на предприятии возобновилась». Забастовка в пригороде Бьянкур! Чушь какая-то! Там завод сто лет как закрыли, впрочем, сейчас столько забастовок, наверное, я перепутал. Листаю дальше, мелькают заголовки. Боже! С ужасом читаю: «Вьетнамские войска выведены из Лаоса». «Депутаты РПФ [1]1
РПФ (Rassemblement du peuple français) – партия «Объединение французского народа», основанная генералом де Голлем в 1947 г. во времена Четвертой республики. ( Здесь и далее примеч. перев.)
[Закрыть]во избежание роспуска партии приняли решение переименовать себя; отныне они „социальные республиканцы“». «Прекращение военных действий в Корее». Статья о книге Фабр-Люса «Перспективы развития алжирского вопроса». Одна из колонок подписана Жаком Фове… Мигом складываю газету, смотрю, какое число: 8 мая 1953, пятница, № 2576, десятый год издания. Так, спокойно, не иначе приложение к сегодняшнему номеру, юбилейная вкладка, факсимиле, правда, не пойму, что за дата. Спросим у продавца газет.
– Я сейчас купил у вас номер «Монда».
– И что же?
– Взгляните: тысяча девятьсот пятьдесят третий год.
Продавец нацепил очки:
– Верно, только вы его купили где-то еще, я не торгую коллекционными номерами.
– Как же так! Неужели не помните? Я покупал у вас газету только что!
– Покупали, но другую.
– Я взял ее вон из той стопки.
– Убедитесь сами, там последний выпуск.
– Других у вас не было и нет?
– Непроданные номера потом разносят по домам.
– А этот, тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, мне приснился?
– Ну…
– Вы уверены, что не могло быть специального выпуска или…
– Насколько мне известно, нет.
– Откуда же он взялся?
– Кто-то подшутил над вами, мсье.
Подшутил! Продавец съежился под моим возмущенным взглядом. В Париже нетрудно купить старую газету, но она бы пожелтела от времени, потерлась на сгибах, а эта недавно вышла из типографии, еще пахла свежей краской. Кому бы пришло в голову отпечатать газету сорокалетней давности и тайком подсунуть в стопку новых, исключительно чтобы разыграть меня? Бред! Но ведь не в бреду я держал в руках белейшие хрустящие листы и вчитывался в статьи о событиях прошлого, теперь уже с предельным вниманием. Я пока что в своем уме. И во что бы то ни стало докопаюсь, откуда у меня номер 1953 года. Чудес не бывает. Эта мысль меня успокоила, и я принялся с любопытством листать газету. Что у нас на второй странице? События на Дальнем Востоке; материал о фальшивомонетчиках в Турции; расизм в республиканских кругах Вашингтона. А рядом, на третьей, заседания ассамблеи Совета Европы [2]2
Совет Европы, созданный в 1949 г., – наиболее ранний из наднациональных консультативно-совещательных органов.
[Закрыть]перенесены в Страсбург. Сообщается к тому же, что перед Национальной компанией железных дорог стоит проблема повсеместной электрификации; что в Лионе и производители, и потребители ратуют за снижение цен. Передовица посвящена генерал-лейтенанту Насеру: «Вот уже десять дней в Каире ведутся переговоры, и в который раз окончательное решение проблемы откладывается на неопределенный срок».
Ничего интересного. Чем вообще примечателен 1953 год? Один из годов моего детства, не хуже и не лучше других. Я мало что о нем помню. Кажется, носил тогда короткие штаны из джерси с подтяжками, перекрещенными на спине. Кораблями мне служили картонные коробки, они отлично бороздили паркетный океан. Оловянные ассирийцы вперемешку с гусарами высаживались на ковер и шли на приступ старинного комода в стиле Людовика XV. Одного меня никуда не пускали, мой мирок ограничивался домом и двором; лишь в пятнадцать лет я смог перейти Сену и обследовать левый берег. Еще вспоминается, как я съезжал на санках по пологой улице Кантен-Бошар; за церковью Сен-Пьер-де-Шайо была лавочка, господин Баррюс торговал там кровяной колбасой вразвес; молоко тогда разливали половником в алюминиевые бидоны. По воскресеньям я заходил в ризницу, чтобы священник подписал мне карточку посещений мессы. По улице Марсо еще ходил трамвай… Хлопнула дверь. Вернулась Марианна. Вошла, примостилась на подлокотнике кресла рядом со мной, сбросила туфли на палас, откинула с лица черные с проседью витые андалузские пряди.
– Мечтаешь?
– Вспоминаю пятидесятые.
– Одолела тоска по детству?
– Ничуть не бывало. Просто мне в руки попала газета… Вот взгляни, ты тоже удивишься.
– Чему?
– Прочти-ка вслух заголовки.
– Пожалуйста, – насмешливо протянула она, со вздохом исполняя непонятный каприз. – «В США задержан информационный враг номер один». «Кобэ: японское экономическое чудо под угрозой»…
– Постой!
– Ты же просил прочесть заголовки в газете.
– Не в этой, в другой!
– В какой другой?
– На столе лежала еще одна.
– Нет, только эта.
Я опешил. Тот номер не мог испариться, я твердо знал, что так и не купил сегодняшний выпуск «Монда», однако именно он был у Марианны в руках. Расскажи я ей правду, она бы мне не поверила. Я притворился обиженным. Она презрительно хмыкнула и отправилась в ванную. Я прикинул, не поможет ли мне свидетель, продавец газет. А что, если он ответит Марианне: «Газета 1953 года? Что-то не припомню». Или еще того хуже: «Этот господин так нервничал, я поддакивал, чтобы он успокоился». Люди зачастую забывчивы и лживы, помощи от них не дождешься, придется все распутывать самому. Весь вечер я обшаривал комнату, но так и не нашел проклятую газету.
На набережной Сен-Мишель я выискивал у букиниста старые «Пари-матч» – каждый номер аккуратно обернут полиэтиленом. Я купил несколько, чтобы окунуться в атмосферу того времени, и вдобавок купил еще «Эспри», февральский номер 1953 года: «Станет ли Франция полицейским государством?»
Меня лихорадило, не терпелось внимательно изучить каждую – уютное кресло подождет, – я устроился на террасе кафе в Шатле. «Эспри»: исчерпывающая информация о зверствах колонизаторов на Мадагаскаре и в Тунисе. Резня в Марокко. Наши злоупотребления в Алжире. Мы обрекли вьетнамцев на полицейский режим Бао-Дая [3]3
Бао-Дай (1913–1997) – с 1926 по 1945 г. император Вьетнама, с 1949 по 1955 г. – глава марионеточного государства на оккупированной французами территории Вьетнама.
[Закрыть], а испанских республиканцев оставили умирать в застенках Франко. Жан Лакруа разносил в пух и прах католиков-фундаменталистов, обвиняя их в мракобесии. «Зеленые чалмы» в Египте объявили Кристиана Диора главным своим врагом. Что изменилось с тех пор? Бывший глава службы общей информации Виши вошел в правительство… Статьи я читал небрежно, зато долго рассматривал фотографии, чтобы оживить в памяти тот год. Технический прогресс торжествовал, то была эпоха целлофана, плексигласа, анилиновых красителей, немнущихся штанов из терилена или нейлонового поплина, чемоданчиков-проигрывателей. Мебель стала практичной, стандартной и уродливой, вся из палисандра и металла. В сельском хозяйстве маленький трактор окончательно вытеснил лошадь. В вагонах третьего класса были деревянные скамьи. Телефонные номера начинались с букв, их запоминали по ассоциации с Бальзаком, Боцарисом или Трюденом. Роже Вайян писал тогда роман «Бомаск», Ферре переложил на музыку стихи Рютбёфа, и до сих пор мы отдыхаем примерно как герой «Каникул господина Уло» [4]4
Роже Вайян (1907–1965) – французский писатель, коммунист. Рютбёф – трувер XIII в., автор мистерий, сатир и фаблио. Господин Уло – комический персонаж нескольких французских телевизионных фильмов.
[Закрыть]. Я не спеша шел домой, крепко прижимая к себе купленные журналы, чтобы они, не дай бог, не превратились в современные. Эта мысль меня забавляла. Улыбаясь, я вошел в прихожую. Марианна к тому времени вернулась. Слушала в спальне мои старые пластинки на сорок пять оборотов. Я узнал Белафонте.
Потихоньку приоткрыл дверь.
И по спине забегали мурашки.
Пластинка с Белафонте вращалась на проигрывателе в дерматиновом чемоданчике. Откуда-то взялись обои в цветочек. А главное, вместо Марианны я увидел девушку с волосами, забранными в хвост, она сидела перед желтым деревянным секретером, склонившись над раскрытой тетрадью, и грызла карандаш. Барышня пятидесятых, в этом не было сомнений: белые носочки, плиссированная юбка, широченный, туго стянутый пояс, яркий шарфик на шее. Она не услышала меня и не обернулась. Я поспешно захлопнул дверь. У меня закружилась голова.
Видение ошеломило меня, я не решался еще раз заглянуть в спальню, какое-то время стоял неподвижно, потом выпил несколько рюмок успокаивающей настойки на страстоцвете и флердоранже и включил телевизор, чтобы не пялиться тупо в пустоту.
– Сегодня к нам Мансар придет обедать, или ты забыл?! – упрекнула меня Марианна, входя со множеством свертков. Я пробормотал: «Помню», – хотя сам начисто забыл о приглашенном приятеле. Кому бы рассказать о моем видении? Марианне? В отличие от меня она боится призраков. И в ответ я получу: «Замолчи сейчас же! Ну и шуточки у тебя!» Или Мансару? Мы с ним вместе учились. Он мечтал стать режиссером, а стал психиатром. Попробую за обедом осторожненько все у него выведать, сделаю вид, будто речь не обо мне, главной своей тревогой тоже не поделюсь, о галлюцинации ни слова. Промолчишь – сойдешь с ума, расскажешь – поднимут на смех. Из спальни вышла Марианна в желтом пеньюаре.
– Ты там свои старые газеты разбросал.
– Дай-ка! Ах да, я же купил их сегодня утром на набережной.
– Как вчерашнюю?
– Слушай, скажи честно, я что, по-твоему, псих?
– Не псих, а чокнутый собиратель старого хлама. Ты хлеба принес? Нет? Так сходи!
Наш разговор, такой привычный, обыденный, вернул меня к действительности: в самом деле, людям нужен к обеду свежий хлеб; я уже вполне владел собой. И все-таки, спускаясь, громко топал, как топаешь, когда идешь по некошеному лугу в деревне, чтобы распугать змей и прочую нечисть.
Я вынимал из духовки жаркое и вдруг увидел у ног белого пуделя, обстриженного, как самшит в Версальском парке. С каких это пор Мансар завел собаку? Я топнул на пуделя, прикрикнул на него, но тот и ухом не повел. Чтобы он ничего не стащил и не вздумал попрошайничать, я отковырнул кусочек мяса и бросил ему. Пес не соизволил даже его обнюхать и удалился в угол под раковину. Я слышал, что некоторые собаки стыдятся есть при чужих, поэтому отвернулся, взял жаркое и вышел из кухни. Марианна и Мансар грызли редиску и болтали; Марианна встала и пошла за запеканкой по-савойски, я подточил нож, чтобы нарезать жаркое.
– Представить себе не мог, что ты вдруг заведешь собаку, – между прочим сказал я гостю.
– Я и не завел.
– А как же твой белый пудель?
– Нет у меня пуделя.
– То есть как нет? Ты не заметила под раковиной собаку? – спросил я у вернувшейся с кухни Марианны.
– Ни собаки, ни кота, ни мышки, ни таракана, ни мухи. У нас под раковиной только стиральные порошки и всякая химия.
– Взгляните сами!
– Из-за твоих глупостей все остынет…
И все-таки они пошли со мной на кухню, где никакого пуделя не оказалось.
– Но я клянусь, он только что здесь был!
– Вчера ты клялся, что купил свежий номер газеты пятидесятого года.
– Майский, пятьдесят третьего.
– Пятьдесят третьего, если тебе так больше нравится.
– Мне это совсем не нравится!
– Успокойся, дружище, – обратился ко мне Мансар. – Почему бы нам не потолковать о твоих галлюцинациях за обедом?
Я резал жаркое и упрямо твердил:
– Я вправду видел белого пуделя.
– Тебе померещилось.
– Нет. Я вправду его видел.
– Перестань! – рассердилась Марианна. – Ты читал обычную газету, а вообразил неведомо что.
– Ничего я не воображал!
– Какое там стояло число? – поинтересовался Мансар.
– Я уже сто раз повторял, май пятьдесят третьего.
– А день недели? Не помнишь?
– Пятница.
– А какие заголовки?
– Точно не припомню, я был так потрясен. В голове путаница. Заголовки… Забыл! Хотя нет, забастовка на заводе «Рено»…
– Да у нас всегда забастовки! – Марианна страдальчески возвела глаза к потолку.
– Если сумеешь вспомнить названия и порядок статей, – продолжал Мансар, – можно будет обратиться в архив и сравнить. Это ведь так любопытно.
– Вот видишь, Марианна, Мансар мне верит!
– Не спеши с выводами. Что это любопытно, я не отрицаю, но мы должны найти и какое-то разумное объяснение.
– Может, у него осложнение после гриппа? – предположила Марианна.
– Если долго держалась высокая температура, бредовые состояния возможны, – согласился Мансар.
– Как мне убедить вас, что я не брежу?
– Убедимся, когда увидим твои фантомы собственными глазами.
Тут Мансар рассказал нам об одном итальянце, хозяине ресторанчика, у которого умерла мать. Он думал о ней постоянно – днем, пока хлопотал, жарил кур, обслуживал посетителей, ночью видел ее во сне. Как-то раз народу было особенно много, итальянец поспешил в кладовую за хлебом. Тут его насторожил странный шум; он прислушался; звук доносился сверху из спальни покойной матери. Кто посмел туда войти? Он запрещал переступать порог ее комнаты, следил, чтобы каждая мелочь оставалась на прежнем месте. Итальянец прокрался наверх, осторожно ступая, так что не скрипнула ни одна ступенька. Надеясь захватить вора врасплох, он тихо отодвинул щеколду, распахнул дверь настежь… И в ужасе застыл на пороге. На постели завернутая в простыни ворочалась и бормотала его мать, крошечная, сморщенная, в огромном ночном чепце. Обезумев от страха, итальянец буквально скатился с лестницы и с воплем вбежал в зал, полный посетителей. Его обступили, усадили, стали успокаивать, расспрашивать.
– Там в постели лежит моя умершая мама! Я сразу узнал ее, – наконец выдавил он. Его помощники поспешили наверх и вернулись перепуганные насмерть.
– И вправду хозяйка! – божились они.
Обедавший в ресторане священник поспешно освятил графин с водой и вместе с несколькими смельчаками отправился изгонять нечистую силу. Они приблизились к кровати; там действительно корчилась и дьявольски гримасничала морщинистая старушонка.
– Изыди, сатана! – возопил священник и окатил привидение святой водой.
Мокрое привидение зарычало, внезапно накинулось на священника и вцепилось зубами ему в ухо. Все в дикой панике бросились прочь, давя друг друга. Тут с привидения свалился чепец. Оказалось, что это обезьяна забралась в постель умершей хозяйки и нацепила на себя ее одежду.
Ясное дело, Мансар отнесся к моим словам скептически, такова уж его профессия, но ему не удалось переубедить меня своей сказочкой. Что общего между невольно обманувшим всех итальянцем и мной, с моими недавними переживаниями?
Сон не принес мне облегчения. Дневные страхи лишь разрастались в темноте и тишине. Ночью всегда оживают кошмары, тревоги и боли. Я представлял себе все явственнее девушку с хвостом, пуделя, газету. Ворочался в постели с боку на бок, не смыкая глаз, так что Марианна с недовольным бормотанием толкала меня локтем, чтоб я не мешал ей спать. В конце концов я встал, постаравшись не разбудить ее, хотя едва ли преуспел – налетел в потемках на стул, на который с вечера повесил джинсы. Марианна выругала меня сквозь сон. Я вышел, громко скрипнув дверью. В коридоре настороженно вглядывался во тьму и прислушивался, но различал лишь шорох своих шагов – ничего подозрительного не обнаружил. Мне хотелось спокойно поразмышлять одному в гостиной.
До 1917 года наш дом в центре Парижа был гостиницей, в которой по преимуществу останавливались русские. На каждом этаже вместо квартир были номера, и в узкий нелепый коридор выходили многочисленные двери. Трубы с тех пор, похоже, ни разу не меняли, во всяком случае, над каждым краном в подвале по-прежнему стоит отметка, к какому номеру он относится. Я часто пытался представить, что за люди жили здесь до нас, открывали наши окна, спали в нашей спальне. Сколько туг было расставаний, радостных встреч, ссор, разрывов, праздников! Сколько комедий и драм помнят эти стены! Душа дома поныне прячется в уголках, за батареями, в сплетении электрических проводов. Возможно, облокотившись о подоконник, какая-нибудь московская княжна или подруга Распутина наблюдала, как едут внизу экипажи, прохаживается полицейский, фонарщик гасит огни. О чем беседовали между собой постояльцы? Возможно, о присоединении к Австро-Венгрии Боснии и Герцеговины, о юбке-брюках, изобретенной Полем Пуаре, о чудном басе Шаляпина, о забастовке официантов парижских кафе, требующих себе права на ношение усов. А что видели из этих окон люди в двадцатых, тридцатых, сороковых годах? Что отражали зеркала над каминами? Теперь бессонница привела ко мне из прошлого целую вереницу прежних обитателей этой комнаты, не только недавнюю девушку в белых носочках, но и юную петербургскую барышню, и пожилого толстовца. В мою фарфоровую зеленую пепельницу, привезенную из Шанхая, стряхивал пепел с золотистой сигары кто-то похожий на Сунь Ятсена. Нет, пора остановиться! Воображение разыгралось, все эпохи перепутались. Путаницы прибавлял и мой книжный шкаф – чего в нем только не было! Роман в твердой обложке, и на форзаце карандашом написано имя бывшего владельца: «Морис Перрюшо, 1924 год». Кто он такой? Как выглядел? Он читал до меня эту книгу, листал вот эти страницы. Понравился ли ему роман? Книги, наверное, попали к букинисту после его смерти, но от чего умер Перрюшо, когда умер? Я взял с полки несколько томов, весьма подходящих для моего воспаленного воображения: какие-то рассказы о магнетизме и видениях, «Смерть и ее отношение к неразрушимости нашего внутреннего существа» Шопенгауэра, лекции об эфирных телах, которые читал в Лондоне и Аделаиде Конан Дойл, когда увлекался спиритизмом. На рассвете у меня начали слипаться глаза, а тем временем улица ожила. Было слышно, как перед нашим домом остановился грузовик, люди внизу шумели, переговаривались. Чтобы отвлечься от мрачных размышлений, я высунулся в окно. И похолодел.
Деревья, два года назад украсившие нашу пешеходную улицу, – ярко-зеленые пушистые метелки, не менявшие цвет даже зимой, – вдруг исчезли. Мостовая вместо серых мраморных плиток вновь оделась скучным асфальтом. Посреди улицы стоял грузовик, и из кузова здоровенный детина подавал другим грузчикам огромные мешки, а те взваливали их на плечи и тащили в магазин, я отчетливо различил вывеску: «Тирвейо, оптовая продажа картофеля». Но позвольте, магазина уже лет пять как не существует, вместо него открыли вполне современное интернет-кафе.
Мне нужно срочно хоть кому-то показать очередной мираж. В страшном возбуждении я помчался в спальню и стал трясти Марианну за плечо: «Вставай! Пошли скорее!» Недовольная, сонная, она в конце концов поднялась. Я зажег лампу. Свет ослепил ее, она зажмурилась.
– Который час?
– Не знаю! Начало шестого!
– Ты в своем уме?
– Вот это мы сейчас и выясним. Пожалуйста, идем скорей!
Спустив с кровати ноги, она нашарила черные бархатные тапочки, сшитые на скорую руку в ателье «Kowloon» и начавшие разлезаться, натянула майку и неохотно последовала за мной в гостиную.
– Марианна, посмотри в окно.
– Смотрю. И что?
– А ты помнишь, что было на месте интернет-кафе?
– Картошкой торговали, позабыл, что ли?
– А теперь скажи, что ты там видишь?
– Интернет-кафе.
– А грузовик?
– Какой еще грузовик?
Я рухнул в кресло. Марианна потянулась и зевнула: «От переутомления ты стал такой утомительный…» Она вернулась в спальню и меня потащила за собой. Я решил больше не выглядывать в окно и забрался под одеяло.
Понедельник, вторник, среда прошли спокойно. Мансар продлил мне отпуск по болезни в надежде, что за месяц я оклемаюсь. Он сказал по телефону Марианне: «Все дело в переутомлении. А тут еще грипп. Ты не можешь свозить его на недельку в Трувиль? Морской воздух, шум прибоя – он у нас мигом поправится!» Но Марианна работала и не могла поехать со мной в Трувиль, и я не мог ее бросить одну, остался в Париже, гулял, отсыпался, читал, мечтал. Я давно не перечитывал роман Мориса Ренара «Повелитель света» и как-то утром перелистал его. Речь там о человеке, который обнаружил, что в его новом доме особые стекла – в них отражается прошлое. Однажды он наблюдал из окна, словно из театральной ложи, за покушением на Луи Филиппа корсиканца Фиески, хотя покушение происходило в 1835 году, а персонаж Ренара жил полвека спустя. Так отчего и мне, только взаправду, не увидеть витрину магазинчика, который больше не существует? Обыденная городская сценка, и она ведь не промелькнула у меня перед глазами, не блеснула на миг яркой вспышкой – я наблюдал за грузчиками добрых пять минут, пока не побежал будить Марианну.
Всеми силами я отвлекал себя от своих дурацких видений, но мне это никак не удавалось. Заглядывал в Дюма, открывал «Саламбо», однако судьба д’Артаньяна или Мато, Нар-Гаваса и жрицы богини Танит с волосами в сиреневой пудре нисколько меня не волновала. С куда большим увлечением я взялся за «Многообразие религиозного опыта» Уильяма Джеймса. Там есть рассказ об одной англичанке, которая в магическом кристалле видела судьбы всех жертв из криминальной хроники «Таймса»; или, к примеру, о юноше, что сидел под навесом и вдруг услышал голос своей покойной матери: «Беги отсюда, Стефан!» Юноша послушался, выскочил из-под навеса, и тут же опоры рухнули. Джеймс утверждает, что все мы обладаем сверхъестественными способностями. Лично я никогда всерьез ни о чем подобном не задумывался. В лицее иногда мы валяли дурака: крутили по четвергам вечерами столик, подталкивая потихоньку столешницу коленом. Теперь все было по-другому, я читал Джеймса с напряженным вниманием, его книга доказывала, что увиденное мной вовсе не плод моего больного воображения. Я действительно держал в руках свежий номер газеты 1953 года, я не выдумал, будто под раковиной сидел белый пудель, а в спальне слушала музыку девушка в белых носочках и с забранными в хвост волосами.
В четверг я искал и не мог найти наших с Марианной альбомов с фотографиями. Они все куда-то подевались, кроме двух, самых давних, которые, как нарочно, заканчивались 1953 годом. Черно-белая фотография пятилетней Марианны: мама гуляет с ней за ручку в парке Монсо. Вот она смеется на фоне оснеженных вершин Веркора, у нее как раз выпал первый молочный зуб. Еще два снимка с узорчатыми краями: на одном Марианна в сборчатой юбке и нелепом чепце стоит, отвернувшись от объектива, на другом она – препотешный индеец, но мне нетрудно узнать ее – светлые глаза, мягкий овал лица с тех пор не изменились. От альбома к альбому я бы и дальше с удовольствием плыл по реке прошлого – фрагменты его, что стали вдруг так неожиданно врываться в мою жизнь, меня нервировали. Вообще-то я всегда любил путешествовать во времени, разглядывая фотографии. В коллеже на вечерних занятиях сидел не шевелясь, завороженный иллюстрациями Лагарда и Мишара. Учителя считали, что мальчик прилежно зубрит, но мальчик напряженно вглядывался в портрет Бодлера, сделанный знаменитым фотографом Надаром, ему казалось, что у поэта шевелятся губы, что он беседует с ним. Или же плыл на лодке по альпийскому озеру Дебурже, чье изображение поместили рядом с мистической поэмой Ламартина… Куда Марианна умудрилась задевать самые последние альбомы, где хранятся наши общие воспоминания: о поездке в Бангкок, например, на ее тридцатилетие – она столько мне позировала – или в Барселону и в Почитано, где мы так здорово отдохнули в июле? Вечером спрошу у нее. Она человек аккуратный.
– Марианна, куда ты убрала наши альбомы с фотографиями?
– Они лежат в коридоре на книжном шкафу.
– Там лежат два, остальных нет.
– Я их не брала.
– Остались только старые, до пятьдесят третьего года включительно.
– Не может быть!
– Не веришь, убедись сама.
– Что ты! Я тебе верю!
– Похоже, ты смеешься надо мной!
– Да нет, я вполне серьезно, успокойся.
– Не могу успокоиться! Подумай, Марианна, альбомов нет на шкафу, хотя ни ты, ни я их не трогали.
– Лежат где-нибудь в другом месте.
– Где, скажи на милость?
– Ты сам их куда-нибудь засунул и позабыл.
– Не засовывал, я точно знаю!
– Что же они растворились, что ли? Кстати, ты принимал транквилизаторы? Тебе же Мансар велел!
Никаких лекарств, прописанных Мансаром, я не принимал. Мне не нужны лекарства. Я прекрасно отдохнул, успокоился и отныне, что бы ни случилось, намерен держать себя в руках. Исчезновение альбомов раздосадовало меня, но в жизни так много таинственного, я должен смириться и сохранять хладнокровие. Рассказы о замках с привидениями, где тарелки пляшут румбу, круглые столики, одичав, разбиваются о стены, а в полночь по лестнице донжона ковыляют хромые рыцари, никогда не внушали мне доверия. Глупые россказни. Байки музейных служителей. Сказки. Но сколько бы я ни убеждал себя, что привидений не бывает, приходилось признать: старинные дома помнят многое. Что, если призраки на самом деле их воспоминания? Я снова впал в противоречие. На пятом этаже живет старая врачиха; она поселилась в этом доме еще в тридцатых годах. Зайду к ней и между прочим разузнаю, кто раньше жил в нашей квартире.
Врачихе было за восемьдесят. Кокетливо скрывая свой возраст, она выходила из дому, опираясь вместо палки на сиреневый зонт, красила волосы, румянила щеки. Едва шевеля сухими подкрашенными губами, она мне сказала: «Когда-нибудь обнаружат мой скелет в этом кресле, да-да, не смейтесь, писали же в газете об одном старике, найденном в пригороде Барселоны: „Умер у себя в гостиной шесть лет назад“. Одинокий старик был всем безразличен, когда я умру, никто из моих драгоценных ближних тоже не заплачет. И пускай!» Она давно вышла на пенсию, и в добровольном уединении множились и множились ее обиды. Изо рта у нее пахло, а к моему пиджаку лип запах сладких духов и рисовой пудры. Обстановка квартиры оказалась под стать хозяйке: все здесь дышало горьким сожалением о прошлом и воспоминаниями полувековой давности. Громоздкий черешневый шкаф, круглые продавленные кресла в чехлах, кружевные салфеточки, всегда задернутые плотные шторы. Ветеринар подстригал когти ее коту, чтобы кот не порвал атласного покрывала. На комодике с мраморным верхом среди нагромождения фарфоровых попугаев, чашек, вазочек с сухими цветами я заметил потемневшую фотографию улыбающегося маршала Петена в рамке и под стеклом. Желая извиниться за вторжение и смягчить старую гарпию, я принес ей бутылку прекрасного портвейна. Мой подарок ей не понравился. Оказалось, старуха не пьет ничего, кроме чая и липового отвара. Я терпеливо выслушал ее нелестное мнение о роде человеческом и в конце концов перешел к интересующей меня теме – к прежним обитателям моей квартиры.
– Знаю ли я всех жильцов? Еще бы! Я тогда практиковала, и все они побывали у меня на приеме. Очень удобно иметь соседку-врача. Начни я выдавать их секреты, они бы поубивали друг друга. Взять, к примеру, мадам Мартинон, да, мадам Мартинон с виду такая праведница, а на самом деле…
– Она жила раньше в моей квартире?
– Вы где живете, на третьем?
– Да, с правой стороны.
– Она жила в квартире напротив. Потом там поселился зубной врач, господин Лусталу.
– Я его помню.
– Отвратительный субъект. Ну да ладно. Кто жил в вашей? Кажется, инженер с женой по фамилии… Господи, вот память дырявая, позабыла я их фамилию. Да они тут недолго прожили, перебрались в Эльзас, оно и понятно, с их-то профессией.
– А до них?
– Что до них?
– Кто там жил до инженера с женой?
– До них… Я живу в этом доме с тридцать первого года, порядочный срок, верно ведь? Кого только не перевидала! До них. Консьержкой тогда служила мадам Пироне. Жили скученно, новостроек и в помине не было. Шум стоял! Я без конца в потолок стучала, чтобы черномазые Рузо угомонились. Вот уж вопили!
– А в моей-то кто?
– Вполне приличные люди. По виду, во всяком случае.
– В пятидесятые годы?
– Нет, в тридцатые, когда я въехала.
– Они и после войны здесь жили?
– Конечно нет. В сорок втором исчезли.
– А потом вернулись?
– Постойте-ка! На них же донесли!
– Кто донес?
– Мадам Пироне.
– Консьержка…
– Ну да. На самом деле эти люди не были истинными французами, вы понимаете, о чем я? Вот полиция и сцапала их с утра пораньше.
– Гнусные гестаповцы…
– Французские полицейские просто выполняли свой долг.
– С тех пор несчастных никто не видел?
– Туда им и дорога!
– А дальше что?
– В смысле?
– Кто поселился после них в моей квартире?
– Племянник мадам Пироне, кто же еще. Славный юноша. Ловкий, денежки загребал, мне, кстати сказать, приносил нежнейшие бараньи отбивные и шелковые чулки.
– С черного рынка? Он сотрудничал с немцами?
– Зачем так грубо? Сразу видно, не жили вы во время войны. Слишком молоды, чтоб других судить.
– И что сталось потом с этим племянником?
– После освобождения его приговорили.
– К тюрьме?
– Нет, к высшей мере.
– А дальше что?
– Не слишком ли вы любопытны?
– Я очень любопытен.
– Кто еще там жил? Погодите… Вспомнила, семейство Клерико. О них ничего дурного не скажешь, вежливые, приличные. Муж, жена и дочь.
– Значит, в пятьдесят третьем году здесь жили именно они?
– Разумеется.
– Вы помните их дочку?
– Мартину? Прекрасно помню. Как-то зимой лечила ее от бронхита.
– Как она выглядела?
– Обычная девочка, одевалась модно, волосы стягивала в хвост резинкой. Я еще говорила ей: «Деточка, с этими резинками ты облысеешь!» Но Мартина не успела облысеть…
– Что же с ней случилось?
– Ехала на мопеде, и где-то на Больших бульварах ее сбили. Спасти не удалось. Чудовищные травмы. Ее переехал грузовик.
– Когда это произошло?
– О, я отлично помню тот день, день моего сорокалетия. Ко мне как раз пришла близкая подруга, мы с ней познакомились еще в Шамбери.
– А число?
– Двадцать пятого мая тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Что с вами? Вы так побледнели, бедняжка!
– Нет-нет, спасибо, со мной все в порядке.
– А зачем вам эти подробности? Может, вы решили спиритизмом заняться?
В глубокой задумчивости я спустился к себе на третий. Мартина Клерико. Погибла, ее сбила машина. Так вот кого я видел в нашей спальне. Был ли у нее белый пудель? Вполне возможно. Надо было спросить у врачихи. Теперь поздно. Не возвращаться же к чокнутой старухе с вопросом о пуделе! Входя в нашу квартиру, чьи стены помнили столько неприятных событий, я машинально включил свет да так и застыл на пороге. Где вы, китайские фонарики? Вместо фонариков зажглась люстра.
Бабушкина люстра с хрустальными слезами-подвесками, искусственными свечами, абажурами в оборках над каждой «свечкой». При тусклом освещении я оглядел знакомую прихожую, вернее, некогда знакомую, поскольку переменилось все: и обои, и обстановка, вдобавок на стене появилась отвратительная картина – пузатая ваза с фруктами. Старинный телефонный аппарат, черный, высокий, стоял на полочке. Застекленные двери с занавесками были плотно закрыты. Я начал привыкать к перемещениям в прошлое и на этот раз осмелел: смысла нет сопротивляться, лучше все обследую. Двинулся вперед по коридору. Ковер бесследно исчез, под ногами поскрипывал паркет. Удача. Если кто-то начнет подкрадываться, я услышу. В ванной горел свет, оттуда слышался шум воды. Он прибавил мне храбрости: вряд ли привидения моются мочалкой. Сквозь приоткрытую дверь я увидел, как девушка в носочках, одетая точно так же, как в прошлый раз, пробует пальчиком воду в ванне. В старинной ванне на когтистых лапах. Раковина по сравнению с нашей стала меньше, а вот топили и тогда уже здорово. Ванную наполнял пар. Девушка пятидесятых годов расстегнула пояс, сняла с волос резинку, встряхнула головой. Потом обернулась ко мне, но не вскрикнула от изумления, она меня не видела, но, когда она проходила мимо меня, направляясь к себе в спальню, я все-таки вжался в стену. В спальне она сняла блузку, юбку, носки и вернулась, чтобы закрыть кран. Полуголая галлюцинация несколько смутила меня, и я в растерянности отступил в спальню. На полосатом покрывале лежала одежда девушки. Я взял ее в руки, помял шелковистую ткань, потрогал белый нейлон. Что все это значит? Неизвестно. В голове пусто. Теряя сознание, я повалился на кровать.