Текст книги "Деревенский дурачок"

Автор книги: Патрик Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Пожалуйста, – попросила Луиза, – сбегайте к москательщику и принесите резинового клею!

«Москательщик», «резиновый клей» – теперь таких слов и в помине нет, однако я мигом вспомнил, что они значат, и без труда разыскал дешевый магазинчик, заставленный корзинами, кастрюлями и банками с краской. Тем временем девушки сбросили туфли и с громким хохотом болтали босыми ногами в воде к величайшему возмущению рыбаков. Вдруг в глазах у меня потемнело: на том берегу я различил очертания черной башни Монпарнас и ближе к Иври – громоздкие дома построенного в девяностых квартала Итали, что нарушил гармонию города.

Я очнулся в постели, провел рукой по грубому полотну простынь, стал вглядываться в лица обступивших меня людей, но все плыло перед глазами. Пробормотал: «Марианна!» Мне ответили негромко: «Не пугайтесь, я доктор Мартинон. Все обошлось, вам теперь лучше». Я стал видеть яснее. Ближе всех стоял доктор, абсолютно лысый, солидный и серьезный. За ним – Луиза, вне себя от волнения, и хмурый озабоченный Колченогий. Я попытался встать, но Луиза поспешно подбежала и уложила меня обратно. Я заметил, что она недавно плакала. «Не вскакивайте, полежите спокойно, с господином Полем я все уладила». Что случилось? Ах да, мне померещился Монпарнас и отвратительные небоскребы близ моста Тольбиак. Я огляделся по сторонам: мы в комнате Луизы.

– Я перенес твою койку к ней, – сказал Колченогий. – Тебе повезло, приятель. Девчонка станет ухаживать за тобой в свободное от работы время.

– Но мне…

– Молчи. Так надо.

– Вам необходим покой, повторяю, покой, – проговорил доктор. Сидя за столом у окна, он нацарапал несколько рецептов.

– Отдыхайте себе спокойно, – поддержала его Луиза. – Вам тут будет лучше, чем в кладовой. Не надо меня благодарить, вы мне ничуть не мешаете. Как вы нас всех напугали!

По правде говоря, я сам испугался. В мирный городской пейзаж пятидесятых вдруг вклинились четкие зловещие очертания безобразных башен. Может быть, я сдвигаюсь обратно в девяностые? Ведь прежде чем я оказался здесь, меня тоже преследовали видения, все более длительные и отчетливые. Сколько времени я там отсутствовал? Что, если эти десять дней промелькнули всего за час? И еще один непростой вопрос: так ли уж мне хочется снова вернуться в эпоху спешки и стресса? В пятидесятые годы люди были куда симпатичней.

Забавно, что мой обморок пришелся очень кстати: врач предписал мне постельный режим, и теперь я мог сосредоточиться и хорошенько разобраться в мире моего детства, куда против воли незаконно проник. Всякий человек не без основания боится будущего и не знает, что его ждет. Но еще больше он боится прорицаний. Гораздо приятнее тратить время на всевозможные предположения. Я слышал, что все вокруг тревожились за судьбу Европы и не доверяли Германии: еще свежи были воспоминания о войне. Говорили об экономическом кризисе, сетовали, что президента не поддерживает правительство, разделенное на тысячу фракций. Надеялись, что «холодная война» вскоре закончится, опасались, что Берия действительно займет место Сталина. Не чаяли, когда выберутся из трущоб, застроенных однотипными домами по американскому образцу, которыми постепенно обрастали все крупные города, и уедут к морю, чтобы в уютном пансионе отдохнуть и на время забыть о непрерывной инфляции.

Я бродил по ушедшему Парижу с благоговением и трепетом, словно по старому кладбищу. Раньше у меня в памяти хранились лишь отдельные картинки и важные для ребенка, но незначительные для взрослых подробности: как выглядел продавец игрушек, что выкрикивал стекольщик, где покупали горчичники. Пятидесятые годы казались мне самыми лучшими. И теперь я был, наверное, единственным человеком, который глядел с нежностью на почерневшие стены домов, на тяжелые металлические урны, опрокинутые котами, и на серую толпу боящихся пестроты, одинаково одетых людей в шляпах. Больше всего меня поразило отсутствие иностранцев и бунтующей молодежи: ни одного чернокожего, нет стаек щебечущих японцев, нет наглых панков с гребнями невероятных цветов. Кругом одни аккуратно выбритые бледные и серые лица. Даже рекламные плакаты – приглушенных тонов. Люди жили по стандарту и напыщенно проповедовали общие места.

Я совсем запутался в денежных знаках и ценах. Обыкновенный турист с помощью гида быстро узнает курс фунта стерлингов или песеты, но кто поможет мне разобраться в тогдашнем курсе франка? Так, к примеру, газета «Пари-матч» стоит пятьдесят франков, это что же, пятьдесят сантимов? Заходя с передней площадки автобуса № 43 с целым веером купюр в руке, я выглядел полным идиотом. Ну и пусть. Зато я так соскучился по этим автобусам с кремовой крышей, похожим на добродушных бульдогов. Подошел кондуктор. Он отрывал для каждого билет от книжечки-гармошки и пробивал его, крутя ручку смешной машинки, висящей у него на ремне через плечо. В остальном – никакого порядка: стоило автобусу остановиться у светофора, пассажиры, нарушая правила, требовали открыть дверь и выходили. Если кондуктор, занятый продажей билетов, не мог дернуть за шнур, чтобы подать сигнал водителю, который, сидя в кабине, не видел, все ли вошли, эту обязанность самоуверенно исполнял кто-нибудь из постоянных пассажиров.

Каждый квартал Парижа казался мне особым мирком со своим населением. Совершенно разные люди садились в автобус. Миновав площадь Терн, мы выехали в предместье. Здесь я вышел вместе с деловитыми служащими, а пожилые дамы в черном, возвращавшиеся из церкви, поехали дальше. Спустившись по улице Гранд-Арме, я увидел огромный, написанный красками плакат, который так любил в детстве: франт с прилизанными волосами и в перчатках сидит за рулем роскошного лимузина с открытым верхом. Внизу рекламное объявление: «Только у Версиньи учится вождению самое избранное общество». Пригород Порт-Майо начинался с огромного пустыря. За ним виднелся лесок. Справа – свалка. А дальше, вдоль скверно вымощенной дороги, – домики с палисадниками: деревня Нейи, а за ней – деревня Пюто. Я надеялся увидеть мираж в этой пустыне: остекленные, отражающие друг друга поверхности высотных домов квартала Дефанс, напоминающего Манхэттен, и громадную стеклянную арку. Но тщетно. Я по-прежнему был погребен в пятидесятых.

Я скучал по будущему и иногда перечитывал отрывочные записи в блокноте, касавшиеся всех моих невольных перемещений во времени. Там я наткнулся на разговор с врачихой: «Мартина Клерико ехала на мопеде, и где-то на Больших бульварах ее сбили. – Ее переехал грузовик. – 25 мая 1953 года». Господи, сейчас вечер 24 мая того же года! Девушка в носочках завтра должна погибнуть. А вдруг меня послали сюда нарочно, чтобы ее спасти? Она ни о чем не подозревает, спокойно спит в комнате, которая впоследствии станет нашей спальней, полная самых радужных надежд. Я несколько раз бродил по нашему кварталу и видел, как она слезала со злополучного мопеда. Она его оставляет на улице. Если мне удастся изменить ее судьбу, у моего пребывания в прошлом появится смысл. Я выстроил логическую цепочку: благодаря моему вмешательству она не умрет; ее родителям не придется переезжать отсюда; после них квартиру унаследует дочь; мы с Марианной там никогда не поселимся. Чушь! Мы с Марианной уже живем в этой квартире. А вдруг, если я изменю ход событий, моя будущая жизнь тоже изменится? Что нас ждет в таком случае? Нет, к черту подлый расчет!

Среди ночи я потихоньку, словно вор, выбрался из Луизиной комнаты. Осторожно притворил дверь, чтобы не разбудить Луизу, и на цыпочках, в одних носках прокрался по коридору к лестнице. Обулся внизу. Ресторан уже давно закрыли. На Центральном рынке еще суетились рабочие, они выметали и выбрасывали мусор, зато окрестные улицы были безлюдны.

Я поднял глаза и посмотрел на наше окно. На подоконнике цвели герани. Маленькая Марианна тоже спала где-то здесь, по соседству. Неужели я никогда ее не увижу… Стоп! Хватит скулить. Пора действовать. Делай то, за чем пришел! Мопед Мартины Клерико, как всегда, ждет на улице. Может, просто-напросто его украсть? Но руль примотан цепью к решетке подвального окна, а цепь заперта на висячий замок. Чтобы разбить цепь, нужен какой-нибудь инструмент. Так что украсть мопед нельзя, нужно его испортить. Жаль, что я ничего не понимаю в технике! Сделав вид, что завязываю шнурок, я расшатал какие-то детали и оборвал какие-то проводки. Теперь девушка, сев на мопед, не сможет его завести. В худшем случае упадет и обдерет локоть – все-таки лучше, чем погибнуть под трехтонкой! Пока мопед починят, будем надеяться, роковой день останется позади.

Назавтра перед домом Мартины остановилась «скорая помощь». Соседи и торговцы окрестных магазинов перешептывались с консьержкой.

– Совсем еще девочка… Какой ужас!

– Кто-то сломал коробку передач.

– Нет-нет, отскочило колесо.

– На Больших бульварах она упала, и ее переехал грузовик.

– Полиция установила, что мопед был поврежден.

– Вот бы мне попался этот гад!

Я не смог изменить судьбу, хуже того, я стал ее орудием. Много ночей подряд меня мучила бессонница. Что я наделал! А если бы я не вмешался?

2 июня господин Поль решил порадовать посетителей и специально купил телевизор, чтобы они могли полюбоваться восшествием на престол английской королевы. Вокруг огромного ящика с выпуклым экраном столпились завсегдатаи, зеваки и соседи, завороженно глядя на зеленоватое смутное, дрожащее изображение церемонии. Луиза обнесла всех вином. Ради праздника. Хотя, что именно мы отмечали? Коронацию двадцатисемилетней монархини? Или покупку злосчастного ящика, от которого через пару десятков лет человечество осатанеет?

Поднимаясь на седьмой этаж, Луиза жаловалась:

– Я почти ничего не увидела!

– Не горюй, мы посмотрим с тобой цветное кино.

– Не может быть!

– Правда, посмотрим.

Я вовсе не пытался ее обмануть. Как раз в этом году стали крутить первый цветной фильм на Елисейских Полях, в кинотеатре «Нормандия». Луизу тревожил мой дар ясновидения, раздражала рассеянность. Но я не мог быть внимательным и нежным, как ей бы того хотелось. С напряжением я ждал возврата к девяностым. Обычно предчувствия нас обманывают, и мы боимся грядущего, но как скучно живется тому, кто знает будущее наизусть! Я начал всерьез беспокоиться, поскольку видения прекратились. Чтобы не впасть в отчаяние, придумывал различные уловки. К примеру, собирал между делом вещественные доказательства: покупал для Марианны новые вещи с пометкой «1953 год». Разговаривал с ее фотографией. Луиза свернулась клубочком и видела третий сон, когда я поднялся с походной койки, чтобы спрятать в сумку первый, вошедший в историю, номер газеты «Экспресс». Вдруг я нащупал в сумке какой-то сверток. Боже мой, что это? Меня так потрясло погружение в прошлое, что я, хотя и помнил про полароид, совсем забыл о другой покупке. Поговорив с Мансаром, я по-настоящему заинтересовался, насколько достоверны мои миражи, и, чтобы выяснить наверняка, чего они стоят, решил узнать побольше о пятидесятых годах. И накупил с этой целью кучу книжек. Луиза встрепенулась:

– Вам плохо?

– Нет, Марианна, все в порядке.

– Почему вы назвали меня Марианной?

– Прости, Луиза.

– Вы бледный как полотно.

Она присела рядом со мной, и я поспешно закрыл сумку.

– Господи, опять вы что-то скрываете, – вздохнула она, положив мне голову на плечо.

Я стал беречь сумку пуще зеницы ока: что, если кто-нибудь обнаружит книги «Четвертая республика» и «Жизнь послевоенной Франции день за днем»? Мне следовало как можно скорей вернуться в кладовку, чтобы иметь возможность спокойно читать без свидетелей. Луиза ни за что не соглашалась, но я так настаивал, что она сдалась: «Одно скажу, какой вы все-таки неблагодарный и неразумный!» Но разве я мог открыть правду? Луиза приняла бы меня за сумасшедшего, скажи я ей: «Видишь вон ту зеленщицу с тележкой, что торгует тмином и лавровым листом? Она всех здесь переживет, ее будут величать „мамашей“, я помню ее восьмидесятилетней старухой». Или: «Вон тот толстощекий мальчишка станет молочником, отрастит себе усы не хуже, чем у отца, того, что выбирает сейчас сыры. Поверь, я узнал его».

Лучше жить одному. За тонкой перегородкой Луиза рыдала у себя на постели, чтобы привлечь к себе внимание и вызвать во мне раскаяние. Но серьезные отношения с ней не входили в мои планы: когда ты проклят и обречен скитаться во времени, какие могут быть интрижки? И Марианна ждет меня где-то там. Я притворился глухим, придвинулся поближе к лампе и углубился в чтение. Я буду единственным, кто узнает будущее со всеми фактами, датами и подробными комментариями. Через два дня Коппи победит в велогонке. Кстати, зачем мне это знать? 5 июня остров Гренландия будет включен в состав Дании. В Сеуле отклонят предложение Америки о перемирии между Южной и Северной Кореей. 17 июня в ГДР начнется забастовка рабочих. Мое идиотское положение дает мне определенные преимущества, но как ими воспользоваться? Провозгласить себя ясновидящим? Эта мысль так меня развеселила, что я впервые заснул крепким сном. Назавтра мне предстояло работать официантом, облачившись в черный жилет и длинный белый фартук. Я твердо решил отныне запирать дверь на висячий замок.

Целую неделю я бегал между столиками, разнося дымящиеся тарелки. Господин Поль принимал заказы, угощал настойкой, улучшающей пищеварение, беседовал с завсегдатаями и соглашался с ними во всем, чтобы их не обидеть. На этот раз он поддакивал полному курчавому человеку, который что-то вещал с апломбом. На госте был синий костюм в тонкую серую полоску. Рядом с ним сидела его спутница – красивая брюнетка с красными губами, большими глазами и пушистыми ресницами. На ее изящном берете красовалось воронье перо. Я принес пулярку, и толстяк расстегнул на жилете последнюю пуговицу. Ставя перед его дамой антрекот по-божолезски, я прислушался к разговору. Речь шла о супругах Розенберг, американцах, приговоренных к смерти за то, что выдали Советскому Союзу секрет атомного оружия. В Европе, особенно во Франции, приговор вызвал бурный протест, люди выходили на демонстрации, подписывали требования об освобождении Розенбергов.

– Вот увидите, добрейший Поль, – горячился толстяк в синем костюме, – их помилуют, спорю на что угодно. Эйзенхауэр не может игнорировать мнение мировой общественности. Он не чужд милосердия. К тому же мы с Америкой союзники. Президент Ориоль выступил в защиту Розенбергов, и Папа Римский, и Эйнштейн…

– Да, их неправильно осудили, – кивал господин Поль.

– Неправильно! Да это настоящая охота на ведьм! – и толстяк с возмущением набросился на пулярку с грибами, вооружившись вилкой и ножом.

– В самом деле, вина их не доказана, – с нажимом произнесла более сдержанная спутница.

Я слышал отдельные их реплики, поскольку убирал посуду с соседнего освободившегося столика. Вероятно, я слишком многозначительно поднял брови. Во всяком случае, господин Поль вдруг задал мне вопрос при гостях:

– А вы думаете, их казнят?

– Двадцатого июля приговор будет приведен в исполнение в тюрьме Синг-Синг.

– Ваш новый официант – самый достоверный источник, – ухмыльнулся толстяк и продолжал, обращаясь ко мне: – Давайте поспорим, милейший, что их помилуют!

– Вот увидите, их казнят.

– Вы сказали: двадцатого. Подождем до двадцатого.

Какой-то посетитель потребовал хлеба, и я отошел. Толстяк покачал головой и сказал господину Полю:

– Ваш новенький – упрямый малый.

– Упрямый, но с головой. К примеру, еще в прошлый понедельник он говорил, что корейцы откажутся заключить перемирие.

– Ну, это несложно предугадать.

– Еще уверял, что в Восточной Германии взбунтуются рабочие.

– И день называл?

– Да, семнадцатое число.

– Что же, добрейший Поль, посмотрим, исполнятся ли предсказания вашего оракула.

Он принялся истово пережевывать пулярку. А его дама с большими глазищами так и сверлила меня взглядом, хрустя жареной картошкой. Что ж, действительно посмотрим.

– Вы говорили с такой уверенностью, что произвели впечатление на самого Галюша-Морена, – сказал мне потом господин Поль.

– На Галюша-Морена, а кто это?

– Как, разве вы не знаете? Ах да, вы так долго пробыли в джунглях! Очень популярный журналист, пишет политические статьи в «Фигаро», у него там своя рубрика. К его мнению прислушиваются, он редко ошибается.

– Но сегодня ошибся.

– Если вы выиграете пари, вот он удивится!

– А кто его прекрасная спутница?

– Это его жена. Богатая наследница. Денег у нее куры не клюют.

– Значит, хорошо, что я заключил с ними пари.

– Да, вы ловкач.

– Так вам понравилась мадам Галюша? – съязвила Луиза, увозя на кухню столик с остатками мясного ассорти.

Я не хотел показывать фокусы наподобие Калиостро, темнить и недоговаривать, как бездарный астролог, или изрекать зловещие предупреждения, подражая Казоту, который предсказал день собственной гибели. В тишине и покое я перелистывал драгоценные книги и выписывал из них в блокнот все, что могло мне пригодиться. Еще раз перечел главу о трагической судьбе Розенбергов. Их вина была окончательно доказана лишь несколько лет спустя, правда, выяснилось, что Юлиус Розенберг посылал не слишком ценные сведения. Он очень достойно вел себя перед казнью, и меня тронули последние его слова. Без всякой патетики и гнева он ободрял свою жену Этель. Увы. Я не мог передать Галюша слова, которые Розенберг еще не произнес. Мне следовало избегать ошеломляющих пророчеств. Логические выкладки лучше прорицаний, они не возбуждают подозрений. Пусть Галюша удивится моей проницательности, но зачем мне представляться ясновидящим? Внутренняя политика, изменчивая и непредсказуемая, заинтересовала меня гораздо больше внешней. Новое правительство будет окончательно сформировано двадцать шестого. Административный кризис продлится больше месяца. За это время ни Полю Рейно, ни Мендес-Франсу, ни Бидо не удастся взять бразды правления в свои руки. Я один знаю имя будущего председателя Совета министров: им станет представитель независимой партии Жозеф Ланьель. Я переписал в блокнот состав кабинета, утвержденный Ланьелем. Вот уж где чудеса! К примеру, туда вошли ближайшие сподвижники де Голля, отстраненные от должности после ухода вождя. Как только мои прежние прогнозы подтвердятся, я буду потчевать Галюша неожиданными перемещениями в правительстве. Пока подождем. Розенбергов непременно казнят, а в Германии будет буча.

Я открыл чердачное окно, хотя на рынке шум не смолкал даже ночью. Меня поразила внезапная тишина: словно бы снаружи выключили звук. Может быть, я оглох? Нет, ворочаясь на постели, я слышал скрип сетки. Однако на улице все так же подозрительно тихо. Вскарабкался на груду коробок и ящиков, высунулся из окна. Центральный рынок, возведенный Балтаром, исчез. Я увидел прямоугольники современных зданий, ограду садика, широкую неосвещенную улицу. Снова девяностые! Подождите! Только не сейчас! Я еще не выиграл спор у толстяка Галюша.

Нет, ложная тревога. Темные дома растаяли, как дым. 17 июня 1953 года начались волнения в Восточном Берлине. «Об этом сообщили по телевидению», – недоуменно пробормотал господин Поль. В голосе моего хозяина слышался страх. Ему очень хотелось спросить: «Откуда вы знали?» Но он не решался. Все поглядывали на меня с испугом – и Колченогий, и Луиза, и мадам Поль. Даже кассирша, мадемуазель Бассе. В душе я ликовал, но как ни в чем не бывало допил утренний кофе. Чтобы разрядить атмосферу, коротко сказал: «Иначе и быть не могло». И стал вместе с Луизой свертывать трубочкой салфетки.

Около полудня в ресторан вплыл Галюша-Морен. Опустился, отдуваясь, на диванчик и потребовал:

– Поль, уступите мне на минуточку вашего официанта.

Я сел напротив журналиста. Тот оглядел меня, прищурившись.

– Беспорядки в Германии можно было предвидеть. Но откуда вы знали точную дату? Этого я не могу понять.

– Мне помог дедуктивный метод.

– А если серьезно?

– У меня особый дар: предчувствовать, когда произойдет то или иное событие.

– Каков ваш дальнейший прогноз?

– Вижу ясно: мне предстоит проверить, на всех ли столиках есть соль и горчица.

– Перестаньте паясничать. Я спрашиваю вас о всеобщей забастовке в Берлине.

– Власти объявят о чрезвычайном положении.

– Скорей всего.

– Но комендантский час не напугает бастующих. Они продолжат манифестации, будут поджигать здания партийного руководства. И тогда в Берлин войдут советские танки.

– Зачем же танки? Полиция справится.

– Будут танки.

– Не могу представить, чтобы коммунисты давили людей танками.

– Вы отлично представите себе эту картину уже сегодня.

– Танками на демонстрантов!

– Назавтра поднимется вся Восточная Германия, но Советский Союз ее скрутит.

– Когда именно?

– Девятнадцатого.

– Подождите, я запишу ваши странные измышления.

– Вот увидите, они вполне оправдаются.

Он принялся строчить в записной книжке.

– Как вы сказали? Девятнадцатого откроют огонь по демонстрантам, погибнет…

– Человек двадцать.

– Всего-то?

– Вы, кажется, уверовали в мой дар, господин Галюша.

– Все говорят, что у меня есть чутье. Если все ваши предсказания исполнятся…

– Двадцать шестого июня русские запретят въезд из Западного Берлина в Восточный. В начале июля начнется забастовка польских шахтеров. Это, по-вашему, записывать не стоит?

– Нет.

– Вы мне не доверяете?

– Поймите, я…

– Тогда зачем вообще меня спрашивать?

– Я обдумываю текущие события, оттачиваю формулировки. Полезно проговаривать свои мысли вслух. А если вы верно предугадали…

– И что же будет, если я угадал?

– Посмотрим.

Он спрятал записную книжку в карман, надел шляпу и поспешно вышел.

Через три дня советские танки смяли сопротивление германского народа, американское правосудие поджарило чету Розенберг на электрическом стуле, а толстяк Галюша с супругой пожаловали в наш ресторан. Господин Поль обслуживал их с необыкновенным усердием. Я стал довольно проворным и ловким официантом, бегал без устали между столиками и, казалось, не замечал их присутствия. Хотя они явно говорили обо мне, во всяком случае, глянув в зеркало, я заметил, что мадам Галюша неотступно следит за каждым моим движением. Наконец я подошел к ним и поздоровался с подчеркнутой скромностью. Принес закуски.

– Полагаю, баранью ножку под уксусным соусом заказывал мсье.

– Вы совершенно правы.

– Вот артишок и паштет из гусиной печенки для мадам.

– Вы угадали, благодарю вас.

– Я редко ошибаюсь.

Голос у мадам Галюша был низкий, хрипловатый, она как бы ласково ворковала. На ней была обтягивающая блузка с высоким модным воротником.

В действительности господин Поль положил на клетчатую скатерть меню с отметками против выбранных ими блюд, и я молниеносно пробежал его глазами, как истинный виртуоз своего дела.

– Еще две порции мозгов с испанскими артишоками…

– И всего один вопрос, – поспешно перебил меня Галюша.

– О чем, собственно?

– Все ломают голову и не могут догадаться, кто встанет во главе кабинета министров, кто преодолеет нынешний кризис. У вас имеются какие-нибудь предположения?

– Еще бы! Скорей всего, победит Жозеф Ланьель.

– Не может быть!

– Прошу прощения…

Я бросился к другому столику, чтобы получить с посетителя по счету; затем убежал на кухню, провозгласив: «Порцию пулярки с испанскими артишоками!» Мне нужно было срочно заглянуть в блокнот. Я вернулся с двумя порциями мозгов и с молчаливого согласия господина Поля надолго задержался, беседуя с Галюша. Луиза посмотрела на меня мрачно.

– Как по-вашему, кому именно Ланьель предложит министерские портфели?

– Он обратится за поддержкой к сторонникам де Голля.

– Они не согласятся его поддерживать. Генерал всегда был противником подкупов и прочих грязных махинаций.

– Тем не менее я уверен, что Корнильон-Молинье станет министром внутренних дел. В правительство войдут также Лемер, Ферри…

– Все ваши прежние прогнозы подтвердились, иначе я принял бы вас за сумасшедшего. Но ближе к делу. Чем займется Лемер?

– Жилищным строительством и реконструкцией Парижа.

– Ваши предсказания невероятны, зато подробны, – буркнул Галюша.

– И когда же Ланьель окончательно все утрясет? – спросила его жена.

– К концу месяца, мадам, – галантно поклонился я.

Я знал, что о назначениях в Совет министров объявят двадцать шестого. Но не хотел перегибать палку и ответил приблизительно.

– Если вы снова окажетесь правы, я предложу вам неплохую должность, – пообещал Галюша.

– Политического обозревателя в «Фигаро»?

– Нет, моего личного консультанта. Поль не возражает. А ты, Одетта?

– По-моему, мысль довольно удачная.

Оказывается, мадам Галюша звали Одетта. Она мне улыбалась очень приветливо.

26 июня Галюша-Морену предстояло убедиться в моей правоте и сделать меня своим тайным советником. В ожидании этого дня все свободное время я просиживал у себя в кладовой, запершись на ключ, хотя Луиза упрекала меня и плакала. Я даже не согласился в следующий понедельник поехать вместе с ней к родителям ее подруги-цветочницы на побережье Марны. Я думал только о побеге и внутренне все больше отдалялся от хозяев и персонала ресторана. Прощайте, господин Поль, прощай, Луиза! Чтобы ей не так больно было расставаться, я напустил на себя равнодушие, притворялся насмешливым и даже враждебным. Разве человек несет ответственность за любовь женщины из далекого прошлого? При нормальном течении событий она годилась бы мне в бабушки! Я перестал жить по-настоящему и сделался просто зрителем. К тому же мне было необходимо запастись сведениями на ближайшее время. Итак: летом у нас намечалась всеобщая забастовка; в Индокитае мы терпели поражение за поражением; Франсису Пикабиа [9]9
  Французский поэт и художник (1879–1953).


[Закрыть]предстояло вскоре умереть… Все события я записывал в блокнот в алфавитном порядке. Теперь потихоньку сверяться с записями мне будет намного легче. А как иначе? Ведь мне предстояло отвечать на самые каверзные вопросы и знать ближайшее будущее в мельчайших подробностях. Я погрузился в историю, опережая ее ход. Я изобрел хитрую тактику и намеревался всегда ее придерживаться, чтобы меня не заподозрили в сговоре с дьяволом. К примеру, я стал убеждать Галюша, что назвал будущего главу Совета министров только потому, что его кандидатура показалась мне наиболее неожиданной, вдобавок, в отличие от прочих претендентов, он помимо компетентности обладает инициативой и способен объединить вокруг себя политиков самых различных фракций. Не важно, верными или неверными были посылки – конечный вывод будет блестящим. Зная правильный ответ, несложно подогнать к нему решение задачи. Правда всегда на моей стороне, толстяку-журналисту нечем крыть.

Однажды, возясь на кухне, я заметил, что мадам Поль кладет в тушеное мясо с овощами целый мускатный орех. Я тоже всегда так делал. Неужели я перенял эту хитрость у нее? Конечно, она меня старше и вполне могла научить меня готовить. Но фактически это невозможно. В 1953 году я был так мал, что не мог ни разу побывать в ее ресторане. И тем не менее я здесь. Как мне надоело прыгать из одной эпохи в другую! Лучше не думать об этом, не то с ума сойдешь.

Луиза среди ночи забарабанила в мою дверь. Господи, который час? Попытался нащупать в темноте выключатель, вместо этого свалил на пол лампу, злобно выругался, второпях натянул штаны и отодвинул защелку.

– Ты в своем уме?! Сейчас три часа ночи.

– Мне страшно.

– Привидений не существует.

– Я не привидений боюсь. Мне просто страшно.

Она вошла и легла в ногах моей постели, закутавшись в длинный махровый халат и свернувшись калачиком. Растрепанные волосы падали ей на лицо. Луиза всхлипывала. Вздыхала. Надоедала мне и мешала спать.

– Вы собираетесь от нас уйти? – наконец прошептала она.

– Собираюсь.

– К этим Галюша?

– Почему бы и нет?

– Они такие богатые…

– Господин Поль мне сообщил…

– А меня вы с собой возьмете? Я больше здесь не могу. Пожалуйста! Я знаю, вы меня не любите, но если бы вы меня взяли… Заберите меня отсюда!

Я обнял ее и принялся утешать. Луиза не знала будущего и боялась его. А ведь все у нее будет хорошо.

Господин Поль провожал до порога последних завсегдатаев, допоздна засидевшихся за коньячком. Дверь распахнулась, и появился чопорный, вышколенный шофер в синем костюме и такой же синей каскетке. Луиза и кассирша давно уже ушли, я один перетирал за стойкой давно уже сухие бокалы в надежде, что Галюша все-таки вспомнит обо мне. Ланьелю действительно поручили сформировать правительство, а Лемера назначили руководить реконструкцией Парижа. Шофер снял каскетку и что-то зашептал на ухо господину Полю. Тот поспешно подошел к стойке и сказал мне:

– Галюша-Морен желает встретиться с вами.

– Он знает, где меня найти.

– Нет, прямо сейчас. Его шофер, Марсель, отвезет вас. Скорей, переодевайтесь. Да бросьте вы эти стаканы! Дались они вам.

Сидя рядом с шофером в жемчужно-сером автомобиле с ведущими передними колесами, я перелистывал блокнот и улыбался. Конечно же Галюша потребует новых подробностей; у меня есть время заучить факты, которыми я располагаю. Журналист жил неподалеку от Трокадеро, на самом верху импозантного современного здания. Востроносенькая служанка в кружевном фартуке провела меня по анфиладе комнат и вывела на открытую террасу. Здесь на фоне подсвеченной оранжевой занавески, от которой на лицо ложился теплый отблеск, меня ожидала Одетта Галюша-Морен. Она кивнула на продолговатое кресло из ротанга, предлагая сесть, и сказала, что муж скоро вернется. Я впервые видел ее без шляпы. Черные курчавые волосы, короткая стрижка. Ни колец, ни браслетов, только бриллиантовые серьги в ушах. Загорелая. Видно, скучала не только в Париже на авеню Поль-Думе, но и в Каннах на Лазурном берегу.

Она села нога на ногу, высоко задрав юбку, и сказала небрежным светским тоном: «Наверное, в колониях вам пришлось многое пережить». Здесь, на террасе с бокалом чинзано в руке, мне вовсе не хотелось «заново переживать», вернее, воображать, как меня режут в темноте в двух шагах от лагеря, как я хватаюсь за горло и ощущаю на руках горячую кровь; тем более не хотелось импровизировать на эту тему. Милую даму интересовало самое дно, притоны, проститутки Шолона – все, чего я не видел, о чем только читал. Изнывая от праздности, мадам Галюша-Морен мечтала о разврате, жестокостях, извращениях, ведь многие считают подобный дрянной товар экзотикой. Тут я вспомнил рассказ Колченогого. Мы с ним как-то обваливали в муке лягушачьи лапки на кухне у мадам Поль, и он поделился со мной одним местным рецептом. Я решил, что рецепт придется по вкусу рыхлой буржуазной гурманке. И чтобы не говорить о войне, стал повествовать о местных обычаях.

– Делают дырку в кокосовом орехе, ловят лягушонка и сажают его туда. Дыру закрывают сеткой.

– Какой ужас! Лягушонок захлебывается?