Текст книги "Деревенский дурачок"

Автор книги: Патрик Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Пришел в себя, услышав родной голос Марианны: «Ты так и проспал весь день?» В полной расслабленности я лежал на животе, уткнувшись носом в подушку. С трудом поднялся и постепенно осознал, что я, несомненно, у себя дома, кругом разбросаны мои вещи, привычный милый беспорядок, а полосатого покрывала нет в помине, как нет и нейлоновой блузки, которую я сжимал в руках в момент обморока. В бессильной ярости я стал колотить подушку.

На следующее утро в половине одиннадцатого мы отбыли в Трувиль. Марианне удалось отпроситься на несколько дней, конечно, не без помощи Мансара. «Я тебя вылечу», – уверяла Марианна. По приезде мы поели устриц, фаршированных морских гребешков, рубцов, запивая все белым сансерским вином, и после такого изобилия и смешения блюд я ощутил тяжесть в желудке и легкость на душе. Мы отправились на прогулку. Шли по берегу моря, по самой кромке, где прилив выгладил песок. Видели стаи галдящих чаек. Кругом ни души. Мы попали в безлюдный край вольного ветра, переменчивой погоды, прекрасный, как золотая Тоскана, такой же голый и беспечальный. Ветер дул нам в спину, мы шли обнявшись, разглядывая запертые виллы. Почти весь год здесь пустует столько жилья! Пропадает столько места для ночлега! Поздно вечером мы насчитали всего два-три освещенных окна. «Какая глупость!» – возмутился я. Мне явно стало лучше, я вернулся к действительности и ощутил под ногами твердую почву.

Наедине с Марианной, без телевизора, телефона и надоедливых соседей я понемногу пришел в себя. Об этом приморском городке Нормандии я издавна хранил самые теплые воспоминания. Школьником я в июле приезжал сюда на каникулы, тогда пляж был диким, кругом рос густой кустарник, еще не снесли блокгаузы. Теперь городок стал курортным, уютным и пошловатым. Там, где некогда стоял памятник Флоберу, теперь красовалось казино розового поросячьего цвета, а перед ним – автостоянка. Флобера переместили поближе к набережной и поставили неподалеку от причала, куда приплывают рыбацкие баркасы с уловом мерлана. Но ничто не может отвлечь каменного Гюстава от мысли о его первой любви к Элизе, и писатель тихонько улыбается в густые усы.

Раньше тут можно было руками ловить креветок, теперь нефть погубила их. Рыбаки больше не вытаскивают из моря тяжелые сети. Морская пена отливает ядовитой зеленью: в реку, впадающую близ Трувиля в Ла-Манш, сбрасывают химические отходы. На улице Дебен меня окликнул букинист: «Мсье, я нашел в Кане книгу, которую вы заказывали в прошлом году». Я стал рассеянно читать на ходу, вдруг одна фраза поразила меня и заставила сосредоточиться: «Позицию человека во многом определяет эпоха: жизненные силы иссякают, когда планета заходит в область пылевой туманности». Вот так, жизненные силы иссякли, пылевая туманность приблизилась, действительно, когда человек постоянно вращается в среде недоброжелателей и тупиц, он вынужден свернуться, отгородиться, отсюда и галлюцинации. С умиротворением, будто наконец обрел истину, я принял решение пройти курс лечения у Мансара, как только вернусь в Париж.

– Ты считаешь, мне померещились девушка, пудель и все эти картинки прошлого?

– По сути, да, – ответил Мансар. – Другое дело, что все твои иллюзии обладали потрясающей убедительностью. В действительности это галлюцинации. С тобой не произошло ничего сверхъестественного: у бодрствующего человека иногда случается обман зрения и слуха.

– Но все увиденное казалось мне настоящим, живым, едва ли не осязаемым.

– Ты верно сказал: едва ли не осязаемым.

– Я держал в руках блузку девушки.

– Скорей всего, ты держал блузку Марианны или просто тряпку.

– Какова причина галлюцинаций?

– Обычно галлюцинации возникают при высокой температуре, интоксикации, перенапряжении нервной системы.

– Слушай, Мансар, у меня ничего этого и близко нет!

– Ты недавно перенес тяжелую форму гриппа.

– Во время болезни галлюцинаций не было, они начались потом.

– Может, ты травку куришь?

– Скажешь тоже! Колумбийская дурь и мексиканские грибы вышли из моды вместе с «Пинк Флойд» и Элисом Купером. Нет, всякий раз я был трезв, спокоен и испытывал крайнее удивление. Я не алкоголик, не наркоман, чаще пью травяные чаи, чем настойки на травах. Нет, тут что-то другое.

– Было у тебя в Трувиле хоть одно видение?

– Не единого.

– Между тем у тебя с Трувилем связано столько воспоминаний. Сам Бог велел погрузиться в прошлое: Черные Скалы, дикий пляж, старая вилла, которую снимали на лето твои родители. Так нет же.

– К чему ты клонишь?

– Тебя угнетает Париж. Он так изменился, ты не узнаешь города, тоскуешь по прежним улицам, магазинчикам, снесенным домам. Тоскуешь о прошлом.

– Ну не настолько же!

– Скажем, тебе неуютно в настоящем.

– Не мне одному. К тому же гораздо больше меня пугает будущее.

– И ты начинаешь представлять, придумывать, воображать, создавать реальность по своему вкусу…

– Нет, там полная безвкусица, я же видел.

– Помнишь сны наяву Казота?

– Смутно. Что-то подобное мы с тобой читали у Нерваля, когда учились на филологическом факультете, а с Казотом носился профессор-зануда, помнится, читал он в аудитории AI.

– Профессор Морийон.

– Вот-вот. Забыл, как его звали.

– Однажды на званом вечере Казот предсказал Кондорсе, Шамфору и Байи, что все они умрут через шесть лет во время революции, причем описал кончину каждого во всех подробностях. Над ним посмеялись, но все исполнилось в точности.

– Я вижу прошлое, а не будущее.

– Какая разница. Невидимые миры окружают нас.

– Ты же врач, как ты можешь верить дурацким бредням? В прошлый раз ты мне доказывал, что россказни о привидениях – выдумка.

– Я только сказал, что тайна исчезает, когда находишь объяснение происходящему.

– Мансар, я пришел к тебе на прием как раз за тем, чтоб ты мне все объяснил. Ты говоришь, говоришь, но до сих пор не сказал ничего путного.

– Слушай, после поездки в Трувиль с тобой ведь больше не случалось ничего странного. На всякий случай выпишу тебе еще один транквилизатор.

– Опять! Те, прежние, мне совершенно не помогли!

– Потому что ты их не принимал.

Я вышел от Мансара в замешательстве: он знал не больше моего. В конце концов я в здравом уме, твердой памяти и координация у меня не нарушена. Я многое помню, но детские мои воспоминания сводятся к небольшому количеству четких картин, возникших, скорее всего, под влиянием рассказов родителей и других людей, бывших в те времена взрослыми. Нет, прошлое, где я теперь оказывался время от времени, не могло быть воссоздано моим воображением: оно изобиловало неожиданными подробностями, и к тому же мне отводилась там скромная роль наблюдателя. Когда я закрывал глаза и пытался ясно представить себе какой-нибудь эпизод из детства, мне всегда приходилось снимать позднейшие наслоения, восстанавливать недостающие детали, по сути, выдумывать их. Лица людей, их движения, голоса, обстановка, освещение, краски проступали из тумана забвения неохотно и неотчетливо. Если на нашей улице открывался новый магазин, я уже через неделю забывал, что тут было прежде. Метрдотель одного ресторанчика близ Центрального рынка, служивший в нем лет тридцать, спросил меня как-то, помню ли я, что находилось на месте огненно-красного кафе и нового сквера. Я не мог вспомнить. «Ну как же, мсье, целый квартал занимали склады „Манюфранс“». Только после его слов мне смутно, в общих чертах припомнилось какое-то длинное здание.

Память у меня избирательная, донельзя капризная. Не могу запомнить ни одной даты, а вот длиннейшие номера – пожалуйста! Например, знаю наизусть номер счета в банке и код нашего дома. Дойдя до своей двери, я начал машинально набирать код, как вдруг обнаружил, что вожу пальцем по гладкому камню. Может, кодовый замок сняли? Последнее время он часто ломался, и жильцам приходилось стучаться к консьержке; та отпирала дверь, проклиная короткие замыкания. На этот раз мне не пришлось потревожить консьержку: я толкнул дверь, и она открылась. Поскольку я совсем недавно против воли побывал в прошлом, любая перемена внушала мне подозрения. Внимательно оглядел холл: вроде бы все по-прежнему, только вот ковер на лестнице… Хотя, с чего я взял, будто он был другого цвета? Видишь вещь каждый день и перестаешь замечать ее: чем прочней она уходит в подкорку, тем быстрей стирается с поверхности памяти. В нынешнем тревожном состоянии я, кажется, склонен преувеличивать странность происходящего. Лифт на толстых прочных тросах с привычным стрекотом гигантской швейной машинки отвез меня наверх.

Я не смог вставить ключ в скважину. Вероятно, по рассеянности ошибся этажом, такое со мной случалось, ведь все лестничные клетки одинаковы. На двери напротив блестела медная табличка, я прочел: «Лусталу, зубной врач». Снова прошлое. Я вовсе не ошибся этажом. Когда в конце шестидесятых мы поселились здесь, я видел мельком старика Лусталу. Его окна, так же как наши, выходили во двор, иногда мне приходилось наблюдать, как он моет инструменты прямо в раковине у себя на кухне; наверное, именно поэтому у меня никогда не возникало желания доверить ему лечение собственных зубов.

– Вы к кому? – Невысокая полная дама оглядела меня с подозрением.

Она явно ощущала себя хозяйкой и спрашивала с полным правом, а я между тем видел ее впервые. Дама так пристально всматривалась в мое лицо, словно застала меня на месте преступления и готовилась описать во всех подробностях мои приметы полиции.

– Вы к кому? – повторила она с еще большей угрозой.

– Ни к кому, мадам. Я, собственно, возвращался домой.

– Вы живете не в нашем доме.

– Вы ошибаетесь, я живу здесь.

– У нас живут приличные люди, бродягам здесь не место. А ну, прочь отсюда, живо!

Если бы я мог прийти в себя, оставить эту ведьму в прошлом, а сам вернуться в свое время! Сейчас она поднимет шум, созовет соседей, будет вопить, что я вор и убийца. Я решил, что благоразумнее уступить и ретироваться. Хитростью ее не одолеешь. В конце концов и это видение рассеется, как предыдущие. Я очнусь в своем любимом кресле, Марианна будет рядом, она встревожится, я приму успокоительное.

– Успокойтесь, мадам, я ухожу.

– И чтобы я вас больше не видела. Шляются туг всякие!

У меня возникло искушение проверить, на самом ли деле она существует. Послушать Мансара, так галлюцинация – результат нашей мозговой деятельности: мы слышим голос, видим некий облик, но не можем прикоснуться к нему, у видения нет ни плоти, ни крови. Я протянул руку, чтобы схватить милую даму за запястье, – она в ужасе отшатнулась. Шагнул вперед, надеясь все-таки прикоснуться к ней, – дама решила, что я нападаю, и завизжала. На пятом этаже кто-то выглянул из-за двери.

– Что случилось? Это вы, мадам Салинья?

– Скорее, доктор, вызовите полицию!

Я поднял глаза и увидел, что сверху сквозь решетку лифта на меня с любопытством уставилась напудренная и накрашенная врачиха. Все, пора удирать: я буквально скатился с лестницы, а мне вдогонку неслись крики: «Помогите! Держите его!» Еще ни разу у меня не было таких продолжительных и навязчивых видений. Мне захотелось поскорей на улицу, глотнуть свежего воздуха, потолкаться среди прохожих, увидеть молочника с его шавкой или еще кого-нибудь знакомого и убедиться, что я снова в настоящем. Но стоило мне оказаться снаружи, я едва не лишился чувств и остатка разума. Недавно покрашенные фасады домов вновь облупились. На дороге пробка, и среди грузовиков я заметил «ситроен» с передней тягой, кабриолеты, лошадь, везущую фургон с мороженым. Мужчины в шляпах и картузах косо поглядывали на меня. К счастью, из-за сутолоки, гвалта и гудков никто не услышал, что мне вдогонку надсадно кричат врачиха и консьержка. Тем не менее я предпочел уйти от них подальше и направился к улице Монторгёй, едва переставляя ноги. У меня сильнейший жар, как только проклятая температура спадет, мне станет легче и видения отступят – во всяком случае, так я себя утешал.

Париж , 1953 год

Из алюминиевого кузова на меня таращились круглыми агатовыми глазами два десятка отсеченных телячьих голов с высунутыми языками. Грузовики и легковые машины с широкими подножками сигналили, едва продвигаясь среди нагромождения коробок, ящиков, лотков, расставленных прямо на мостовой, торговок с тележками, помощников мясника, что, сдвинув набекрень белые колпаки, таскали в магазин огромные туши. Пахло яблоками, кровью, чабрецом, бензином, табаком и пылью. Мне сразу вспомнились мощные балки, подпиравшие почерневшие растрескавшиеся стены старинных домов. На колокольне церкви святого Евстафия отзвонили шесть, я шел вперед, мне уже видна высоченная стеклянная крыша Центрального рынка, выстроенного в 1854 году архитектором Бальтаром. Чем ближе к рынку, тем гуще толпа вокруг; людской поток внес меня внутрь; оглушенный происходящим, я не сопротивлялся и ни о чем не думал. Смеркалось. Я испытывал одновременно тревогу и восторг, мне казалось, я на старой фотографии, ожившей, озвученной и объемной. Все переменилось, лишь отдельные детали напоминали знакомый квартал: та же вывеска на ресторане, фигурная решетка, дверь, облезлая винтовая лестница. Внезапно меня охватил ужас: как же я выберусь отсюда? Я знаю, что я в Париже, но не знаю, в каком году. Нельзя же спросить вон у того полицейского в форме старого образца: «Скажите, пожалуйста, какой нынче год?» По улице Реомюр мне навстречу бежал мальчишка с кипой газет и выкрикивал: «Покупайте последний выпуск!» Сунул руку в карман, но там одни современные купюры. Итак, я без гроша и, по-видимому, без каких-либо документов в своем давно исчезнувшем прошлом. Забыл, сколько все стоило при инфляции, что было принято, как люди общались между собой. Ребенок плохо запоминает внешний мир, играет себе в индейцев, устраивает вигвам под столом в гостиной, живет в собственном тихом мирке. Совершенно очевидно: я попал в пятидесятые годы, те самые, когда к врачихе еще приходили пациенты, когда девушка в белых носочках мечтала о чем-то в нашей комнате. Мне напомнили о том времени и машины, и полицейский с белым жезлом у пояса, в кепи с круглым козырьком, которого я только что встретил. Галлюцинации меня больше не пугали, я свыкся с ними, на мой взгляд, они даже привнесли в мою жизнь разнообразие. Но все люди вокруг, что горланили и толкались, были вполне реальны, я мог до них дотронуться, как вот до той стены или прилавка. На углу улицы Этьен-Марсель я едва не попал под грузовик и пребольно ушибся коленом о его бампер. Грузовик вовсе не был призрачным. Боже мой! Остается только надеяться, что все исчезнет само собой.

Когда совсем стемнело, я был на грани отчаяния. Подумать только! Затерян, заперт, сослан и никак не могу попасть домой, в 1995 год. Проклятое колдовство! Стал себя ощупывать: нет, я тоже не призрак, не утратил плотности, не прохожу сквозь стены. Во сне все вокруг было бы нечетким, расплывчатым, нелепым – я летал бы над крышами вместе с голубями и танцевал бы в одних кальсонах на балу с трехгрудыми принцессами. Ничего подобного не происходило. Я бродил среди лотков с овощами под зонтиком-крышей из стекла и стали. Прихрамывал – болело ушибленное на улице Этьен-Марсель колено. Где бы присесть? Чтобы устроиться в кафе, нужно что-нибудь заказать, а мне платить нечем. Сяду вот здесь, на ящик, под сенью салатного цикория. Я снял с плеча сумку, поставил ее на колени и расстегнул. На обратном пути от Мансара я купил в магазине «ФНАК» полароид, надеясь собрать доказательства, поймать, запечатлеть призраков, как запечатлевали их спириты в начале века. Но у тех получались едва различимые белые пятна на слепых снимках, я же намеревался сразить наповал всех скептиков, показав нечто неоспоримое, яркое, четкое, сочные краски, колоритных персонажей посреди блеклой обыденности. Я усмехнулся: угораздило же меня! Ведь сегодня утром я уже был здесь, спускался вниз на эскалаторе – сейчас на месте эскалатора краснолицый толстяк торгует репой, – направлялся в подземный лабиринт современного Форума, который построен в футуристическом, уже устаревшем стиле, точь-в-точь аэропорт – в пятидесятые обыватели воображали такой Америку, – в подземелье холодное, механизированное, пригодное лишь для кротов. Я собрался достать свой новенький фотоаппарат и зарядить его, но внезапно передумал: неизвестно, понравится ли мое щелканье рабочим в грязных блузах, что громко переругивались поблизости, или вон той красавице торговке, клавшей на весы лук-порей. Я так и не решился их сфотографировать. Проклятое наваждение все длилось и длилось. Приходилось с этим смириться. Мне стало страшно. Посмотрел наверх: по металлической решетке уверенно карабкались две крысы, – я позавидовал им. Неужели у меня не окажется даже сигарет в кармане? По счастью, отыскалась пачка, но вместе с ней я вытащил счет за телефон, который должен был срочно оплатить. А Марианна? Что она скажет? Если я не вернусь сегодня вечером, и как можно скорее, у нас отключат телефон! Интересно, где она сейчас? Она будет ждать меня, ходить в нетерпении из угла в угол, кусать губы, ломать руки, нервозная, напряженная, наконец спросит у Мансара, где я. Подымет тревогу, известит полицию, обзвонит все больницы. Я тоже сейчас тосковал и тревожился, но за Марианну волновался больше, чем за себя. Долгие годы мы и часа не могли пробыть друг без друга, мы задыхались без атмосферы тепла и нежности, что была соткана из тысячи незаметных мелочей: наших улыбок, ласковых прикосновений, неизбежной доли взаимного раздражения, незначительных обид и капризов. Я дрожал от волнения и повторял, как молитву: «Марианна, Марианна, Марианна…»

– Чего тебе? – спросил грубый женский голос у меня за спиной.

– Вас, что же, зовут Марианна?

– Ну. Откуда ты меня знаешь?

– Кажется, мы с вами не знакомы.

– Я тоже в первый раз тебя вижу. Чего тебе надо, бездельник?

– Ничего, спасибо.

– Ты нездешний, что ли?

– И здешний, и нездешний.

– Прямо не хочешь отвечать?

– Я раньше много лет прожил здесь неподалеку.

– Вернулся глянуть, как оно тут, а? Темнишь ты, парень. Эй! Колченогий! Подойди-ка сюда! Гляди, какого я ковбоя отыскала!

Его называли Колченогий, потому что при ходьбе он сильно припадал на одну ногу, но был он широк в плечах, сросшиеся брови темной полосой перерезали его лоб, волосы мышиного цвета упрямо топорщились. Выправка военная, не хватало только фуражки на голове. Я встал, морщась от боли, потирая ушибленное колено. Он оглядел мои джинсы и ковбойские сапоги.

– Ты откуда, парень?

– Издалека.

– Небось из Индокитая?

Польщенный, я кивнул, как бы отдавая дань его проницательности, но сейчас же и спохватился, пожалев о своей неосторожности.

– Меня все забыли, и я все забуду.

– Парень, я тебя понимаю, сам чудом выдрался из проклятых джунглей. Ты где живешь?

– Пока нигде.

– Тебе сейчас туго, но я тебе помогу. Здесь, на рынке, с голоду не помрешь, пускай в ноге засела пуля, были бы руки целы.

Он махнул рукой, мол, пошли; я молча надел сумку через плечо и двинулся следом. В конце концов, хуже не будет. Он решил, что я воевал в Индокитае, весь вопрос в том, закончилась там уже война или нет? О прошлом у меня сохранились лишь отрывочные сведения, а мне предстояло здесь освоиться. Ничего страшного. Солдат, вернувшийся с фронта, всегда неразговорчив, многое скрывает, его одолевают чудовищные воспоминания, ему чудятся ямы-западни для тигров, перед глазами кишат болотные пиявки, он чувствует дыхание смерти, и, главное, он утратил связь с действительностью. Так что мне остается лишь играть эту роль, благо я видел фильмы о ветеранах Вьетнама, разница невелика, а в случае чего я как-нибудь вывернусь. Черт подери! Кажется, я смирился с невыносимо долгим пребыванием в пятидесятых годах. Ужасно!

Мы снова на улице Монторгёй. «Я вон там вкалываю», – сказал мне Колченогий, указав на витрину ресторана «Труба святого Евстафия»; внизу белыми, слегка растекшимися буквами полукругом над заходящим солнышком значилось: «У мадам Поль, фирменные лионские блюда». Колченогий трудился на кухне: крошил, нарезал и разделывал, готовил, мыл, прибирал – за ничтожную плату, однако у него была крыша над головой, и его кормили. Он рассказал, как нашел работу. У хозяина ресторанчика, господина Поля, с Азией связаны особые воспоминания, хотя он там никогда и не был. Еще со времен Шелкового пути между купцами с берегов Роны и жителями берегов Меконга велась торговля, купцы возвращались на родину богатыми и молчаливыми, заключали солидные сделки, узнавали о новых ремеслах, привозили с Востока неясные мечты и странные безделушки. Со старой квартиры в районе Бротто господин Поль бережно перевез доставшиеся ему по наследству вещи: трубку для курения опиума, пахнущую вяленой рыбой, темно-зеленую настольную лампу и бледно-зеленую нефритовую статуэтку богини Милосердия, некогда разбитую и тщательно склеенную из почтения к прошлому. Вещи были хороши лишь в качестве экзотики, дорожить ими было, по меньшей мере, странно. Однако господин Поль исключительно из пристрастия ко всему восточному взял к себе Колченогого, когда тот вернулся покалеченным из Сайгона. Теперь мой покровитель собирался разжалобить хозяина, рассказать, что я его боевой товарищ и даже спас ему жизнь.

Мы миновали ресторан, где уже сидели первые посетители, изучая меню, написанное мелом на грифельной доске, и вошли в него сбоку, с черного хода, со стороны переулка Венгерской королевы, грязного и вонючего. Я знал, откуда взялось название: до революции здесь находилась лавчонка некой Жюли Бешёр; однажды она предстала перед Марией-Антуанеттой с прошением от всех рыночных торговок; при виде нее монархиня воскликнула: «Глядите, наша августейшая матушка Мария-Терезия [5]5
  Мария-Терезия Австрийская (1717–1780) – австрийская эрцгерцогиня из династии Габсбургов, мать Иосифа II и Марии-Антуанетты.


[Закрыть], просто вылитая!» Прозвище закрепилось за Жюли, а потом стало названием узкой подворотни, куда выходят двери кухонь нескольких ресторанов.

Мадам Поль среди пара, поднимавшегося над множеством кастрюль, умудрялась всюду поспевать и за всем следить; в тот момент, когда мы вошли, она как раз подливала коньяк в медный сотейник, и вырвавшийся язык голубого пламени осветил ее. Лица я не увидел – она стояла ко мне спиной, – зато разглядел могучую шею и седые волосы, торчавшие во все стороны, напоминая о былом перманенте. Мадам, даже не обернувшись на скрип двери, сразу набросилась на Колченогого: «А ну берись за дело! Народ вот-вот повалит!» Колченогий вытолкнул меня на середину кухни, а сам двинулся к сервировочному столику, за которым девушка раскладывала закуски по тарелкам. Мадам Поль, поставив в духовку запеканку с раковыми шейками, наконец заметила меня и проворчала:

– Это что еще за франт?

– Наш, с рисовых полей, – отозвался Колченогий.

– Не хватало, чтоб ты к нам весь свой батальон притащил!

Тут распахнулась дверь, и на кухню вбежал сам господин Поль с засученными рукавами, в просторном темно-синем фартуке до пят – лысый человечек с отвислыми щеками и аккуратно подстриженными усами. «Порция рагу из баранины, порция свиной колбасы и еще две порции мозгов с испанскими артишоками!» – заторопился он. Девушка повезла в зал столик на колесиках с ветчиной и колбасами. Вместо нее закусками занялся Колченогий. Я смотрел, как он готовит рубцы: вытаскивает ровные куски мяса из маринада, обмакивает их во взбитое яйцо, обваливает в сухарях. Быстрые, точные движения людей, обжигающий жар духовки и конфорок, шум, запах мясной подливы, раков, соусов… Нет, это все – реальность, скорее уж я призрак.

Но призрак необычный, коль скоро призраки едва ли страдают от несварения желудка, а я страшно мучился: радушные хозяева поздно вечером – лишь только ушел последний посетитель – накормили меня чересчур обильно, к тому же господин Поль переусердствовал, подливая мне божоле. Впрочем, он надеялся услышать рассказ о моих подвигах, с упоминанием громких имен, реки Меконг, окрашенной кровью, игорных домов Шолона, деревьев с непроизносимым названием, за которыми прячутся враги, разнообразных случаев и приключений. Заметив, что я всячески уклоняюсь от расспросов, мадам Поль пришла мне на помощь:

– Отстань от парня, не видишь, он устал, еще успеете наговориться.

В самом деле, разговаривать с господином Полем нам предстояло долго. Благодаря протекции Колченогого меня взяли в ресторан на работу, чтобы я носил с рынка продукты, помогал мыть посуду, и к тому же, если мне это по вкусу и я действительно желаю у них остаться, мне надлежало коротко остричься, обзавестись костюмом поприличнее, то есть амуницией официанта, и обслуживать посетителей.

– Мы рады, что можем выручить тебя, – сказал под конец господин Поль. Потом подозвал кругленькую рыжую девушку, что расставляла столики в зале перед завтрашним днем: – Луиза, отведи парня в его комнату.

– В кладовку?

– Пусть временно поживет в кладовой, все же лучше, чем ничего. – Потом прибавил, обращаясь ко мне: – Комнатенка на седьмом этаже, рядом с Луизиной. Там свален всякий хлам, зато есть кровать. Пока поживешь там, потом видно будет, ладно? – И снова служанке: – Луиза, дашь ему одеяло! – Мне: – На Востоке тебе приходилось вообще ночевать под открытым небом, верно?

И вот я пошел вслед за Луизой по лестнице черного хода, крутой и скрипучей. Вскарабкавшись до самого верха, мы очутились в узком коридоре, освещенном тусклыми голыми лампочками, что уныло раскачивались на сквозняке. На каждой двери нацарапан номер. В конце коридора – массивный позеленевший кран и узкая раковина, наподобие чаши для святой воды с решеткой внизу, чтобы наполнять большие кувшины. Сколько раз, лежа в уютной мягкой постели, я мечтал оказаться в рабочем квартале былого Парижа; теперь мне предстояло здесь поселиться. «Вот ваша комната, – сказала Луиза. – Я живу в соседней, двадцать восьмой». Она протянула мне ключ, а сама так и осталась стоять – ей было интересно, понравится мне новое жилище или нет. Я открыл дверь. К моему удивлению, одинокая лампочка, свисавшая с потолка, сразу зажглась. И осветила мансарду со скошенным потолком, наполовину заваленную пыльными перевязанными бечевкой картонными коробками. Краска на стенах вздулась от сырости пузырями. «Вам помочь?» – спросила Луиза, кивнув в сторону складной кровати. Я молча покачал головой. «Подождите, я сейчас принесу вам одеяло». Она бесшумно удалилась, только слегка скрипнула соседняя дверь, и через мгновение вернулась с теплым шотландским пледом. Я вежливо поблагодарил ее; однако Луиза и не думала уходить. Мне пришлось взять ее за плечи и тихонько выставить в темный коридор – свет там уже автоматически выключился. Дверь я запер на ключ, мне хотелось побыть одному. Я подумал: «Луиза – первая из живущих в давних, пятидесятых, до кого я дотронулся. В самом деле, я положил ей руку на плечо, почувствовал через свитер кожу, даже начало лопатки. Она не растаяла у меня в руках. Живая, настоящая девушка, рыжая с белой молочной кожей». Я еще глубже увяз в прошлом, а мне бы так хотелось вернуться в настоящее! Что же теперь делать? Я не знал, почему там очутился, тем более не знал, как оттуда выбраться. Отныне я ничем не распоряжался. Только терпеливо сносил все испытания.

Я лег на край кровати с металлической сеткой и стал ждать, что хоть на мгновение перемещусь в мои родные девяностые. Ведь и в пятидесятых годах я оказался не сразу, сначала как бы только оступался в прошлое, потом видения стали меня затягивать, и я окончательно провалился. Я ждал, надеялся, но все оставалось по-прежнему. Коробки с барахлом, наваленные до самого чердачного окна, не превращались в изящный диванчик, темные лоснящиеся балки не исчезали, отведенная мне каморка так и не преобразилась в роскошную современную квартиру с остекленным потолком. От нечего делать я принялся рыться в сумке. Достал полароид и на всякий случай зарядил его. Повесил куртку на дверную задвижку и вывернул оба кармана. Разложил на коробке неуместные здесь «таинственные предметы»: кредитные карточки, влажные салфетки, гелиевую ручку, наш с Марианной семейный железнодорожный билет, я раскрыл его ради фотографии Марианны. Ее карточка была рядом с моей. Хорошо бы Марианна вдруг ожила! Появилась сейчас передо мной! Который час теперь в 1995-м? Говорю ее портрету: «Я исчез, ты внезапно осталась одна, без тебя моя душа ссыхается, в новом окружении я словно замороженный. Я здесь не выдержу!» В отчаянии ударил кулаком по коробке и закашлялся от поднявшейся пыли. От гнева и бессилия меня колотила дрожь, по грязным щекам текли слезы. Я закрыл глаза. Вне всякого сомнения, я очнусь и увижу фигуры в белых халатах, склоненные надо мной, услышу тихий сочувственный шепот: «Мадам, успокойтесь, видите, он приходит в себя». В конце концов я задремал, но разбудил меня не врач, разбудила Луиза, тихонько постучавшись в дверь. Я вскочил. Увы, вопреки всем ожиданиям никаких перемен – та же жалкая обстановка, что и вчера. Предстояло прожить еще один тягостный день. Изображать ветерана, не жаловаться, скрывать тоску и страх.

«Вот и он! – приветствовал меня господин Поль. – Сегодня ты выглядишь гораздо лучше». Пришлось бриться опасной бритвой, намыливаясь помазком, к тому же без горячей воды. Луиза одолжила мне зеркальце, но все равно я порезал подбородок. Потом Луиза вооружилась ножницами и подстригла мне волосы на затылке. Еще для меня откопали черные брюки невероятной ширины. Обряженный по их вкусу, чувствуя себя смешным и нелепым, я спустился вниз и уселся за столик, чтобы выпить чашку кофе. Народ толпился у оцинкованной стойки, в конце нее возвышалась, словно церковная кафедра, касса, проповедовать с нее готовилась уткнувшаяся в свои бумажки мадемуазель Бассе, очень грозная на вид особа. Часы с маятником пробили восемь раз. Поутру ресторан «Труба святого Евстафия» превратился в обыкновенное бистро. Мясники из соседнего магазина доедали внушительные, посыпанные петрушкой антрекоты. Особо приближенные завсегдатаи болтали у стойки с господином Полем, попивая из круглых бокалов сент-амур. Луиза, взобравшись на диванчик, обитый красным молескином, писала на грифельной доске сегодняшнее меню. Я следил, как она старательно выводит мелом слова, почти касаясь головой копченых окороков, украшенных бумажными гирляндами и розетками. За вешалками и лакированными деревянными ширмами скрывалась неприметная дверь: спустившись на две ступени вниз, вы попадали в другой зал, не менее просторный, но в отличие от первого не такой вытянутый. Здесь за столиками с чистыми клетчатыми скатерками обедала в полдень публика с улицы Монмартр: вход в этот зал располагался как раз напротив церкви.

Один из посетителей забыл газету, и мне смертельно хотелось скорей пролистать ее и узнать, какое сегодня число и что творится в мире. Но я сдержался, спокойно допил кофе и, лишь направляясь на кухню, где мадам Поль уже вовсю варила и пекла, ловко стащил забытый свежий номер «Пари-пресс энтрансижан», выпущенный в субботу 16 мая 1953 года.