Текст книги "Невозможная птица"
Автор книги: Патрик О'Лири
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
Сидя возле груды колибри в раздевалке, Майк вспоминал, как они в последний раз были вместе. Джулия и он лежали на золотистой траве на открытом всем ветрам склоне Маунт Тэм. Он снял там несколько кадров с автомобилями. Изгибы дорог и вид на океан всегда к лицу автомобилям, какими бы скучными их ни сделали на детройтском заводе. Вдалеке, на горизонте – башни-близняшки Золотых Ворот и Сан-Франциско, торчащие из тумана как чёрные зубы. Туман был повсюду. Он свивался в непокорные клубы, перетекающие вверх и вниз по склону горы. Словно они летели над облаками, иногда через прогалы кидая взгляд на свинцовый залив внизу, на буруны у прибрежных скал, на линию прибоя, испещрённую чёрными точками тюленей. На её губах, вспомнил он, был вкус мёрло.
– Пожалуйста, – сказала она. – Не надо.
– Чего не надо?
– Пожалуйста, не надо портить это.
Они лежали рядом в высокой траве на склоне горы, укрытые от людских глаз, в стороне от дороги. Они даже не стали снимать одежду.
– Ты думаешь о нем, – сказала она. Как она догадалась? Он кивнул.
Майк вспоминал тот первый раз, когда он почувствовал к ней влечение. Это было на следующий день после Дня Благодарения, когда они сидели на кухне, поедая шоколадные крекеры «грэхем» с молоком, пока Денни укладывал Шона в кровать и читал ему на ночь. Делал грязную работу. Он надолго задержался наверху, а они с Джулией сидели рядом друг с другом за столом, и хотя он был уже укомплектован под завязку – индейка с приправами, картофельное пюре с соусом, клюквенный морс – он не мог остановиться, поглощая крекеры. И запивая их молоком. Один за другим. И разговаривая. Они никогда так много не разговаривали прежде. Он рассказывал ей о своём первом и единственном любимце – старом коте Себастьяне. Потом она начала расспрашивать его о приёмной дочери; Денни как-то упомянул об этом, и она была удивлена: она не знала, что Майк был отцом. И по какой-то причине он рассказал ей эту историю. Она была, в сущности, первым и единственным человеком, кому он рассказал обо всем этом от начала до конца. О ребёнке, который снова научил его любить – этому бесполезному, мучительному знанию – и о ребёнке, который, как и все остальные, в конце концов ушёл от него. И что-то изменилось. Джулия стала смотреть на него по-новому. Словно деверь, которого она знала много лет, вдруг превратился прямо перед её глазами в совершенно другого человека.
Потом она захотела узнать все о ролике, который он снимал в Марокко. Это место, куда она всегда хотела съездить, сказала она. Одно из множества мест, где она никогда не бывала. «Ты должен взять меня как-нибудь с собой», – сказала она невинно, в шутку. И пока он говорил, она слушала его, по-настоящему слушала, и он увидел это в глубине её глаз: этот новый, изголодавшийся взгляд. Этот взгляд, означавший доступность. Это удивило его после стольких лет небрежно-неодобрительного отношения. Потом ни о чем не подозревающий Денни спустился, зевая, с лестницы, и они оба внезапно осознали, насколько близко находились их лица. Джулия взяла себя в руки и вновь откинулась на спинку стула. Он увидел, как её осанка становится твёрдой, и вот маска жены опять плотно сидит на её лице.
Холодный ветер с залива кинул прядь волос ей в глаза, и она прищурилась.
«Майкл, прекрати. Мужчины так серьёзно относятся к сексу!»
«Я всегда думал, что наоборот».
«Нет. Мы не думаем о нем так много. Мы ближе к своему телу, чем вы. Вы постоянно составляете списки».
«Списки?»
«Лучшие броски сверху. Больше всего пробегов. Самые низкие ERA»[53]53
Пробег (homer) – одно из центральных понятий бейсбола, примерный перевод «полный пробег трех баз», считается самым лучшим ударом в бейсболе.ERA – показатель игры питчера (подающего в бейсболе) – очки, принесённые за время его игры. Чем лучше сыграл питчер, тем ниже егоERA
[Закрыть].
«Ты знаешь про ERA?» – спросил он.
Она шлёпнула его по руке.
«Вы так озабочены сравнениями!»
Майк приподнял брови, и его лицо приняло так хорошо знакомое обоим открытое выражение, а в голосе зазвучали искренние, чистосердечные интонации:
«Ну, откровенно говоря, теперь, когда ты подняла этот вопрос… »
«Перестань! – она сверкнула на него глазами. – Ты же знаешь, я ненавижу, когда ты передразниваешь его».
Это было глупо. Зачем он сделал это? Чтобы доказать, что не потерял свою хватку? Что он ещё имеет над Денни преимущество? Или потому, подумал Майк виновато, что у него все ещё есть то, чего нет у меня.
«Я терпеть не могу думать о том, что делю тебя с ним».
«Лучшие питчеры[54]54
Питчер (pitcher) – подающий в бейсболе
[Закрыть]. Наибольший процент перелётов. Самые высокие показатели. Для тебя это все – соревнование, – она коротко рассмеялась. – Для тебя и твоих героев».
«Больше не существует героев, – сказал Майк. – Вместо них теперь звезды».
Наконец-то она улыбнулась.
Он подумал: настоящие звезды понимают, что любовь фанов обманчива и ненадёжна. Поэтому они и заботятся так о своём имидже. Они знают, что лишь один скандал, один нервный срыв отделяют их от того, чтобы оказаться за бортом. Все эти сказки, которые рассказывают о любви. Что будто бы есть где-то тот, кто примет тебя и будет любить таким, каков ты есть, тот, кто не станет требовать от тебя поворачиваться своей лучшей стороной, для кого не важны искусный грим и освещение. Всякий раз, когда Майк видел парочки, хлопочущие друг над другом, он не чувствовал зависти – он просто усмехался. Ох, да бросьте вы, хотелось ему сказать. Бросьте. Не так уж вы счастливы. Посмотрим, что будет, когда вы узнаете друг друга хорошенько. Когда откроется ваша изнанка. Когда секс исчерпает себя и вы окажетесь связанными с человеком, который ранит и изводит вас. Посмотрим, что вы тогда будете говорить о любви.
«Я чувствую себя насквозь прогнившим», – признался он.
Они долгое время молчали.
Джулия сказала:
«Он никогда не узнает. Мы не можем причинить ему такую боль».
«Нет, конечно».
«Что ж, пусть будет так, – она села и взглянула на океан. – Он хороший человек. Но он не знает меня, понимаешь? Он и не должен знать меня. Он думает, что я все ещё та девочка с выпускной фотографии, которую он все время носит с собой. Он не знает о моих мужчинах… и о моем прошлом».
«Ну, а я знаю. Это не имеет значения».
«Вот почему ты мне нужен», – сказала она.
Он просто не мог собраться с духом, чтобы задать вопрос, который мучил его: зачем же тогда оставаться за ним замужем? Вместо этого он спросил:
«Почему ты вышла за него замуж?»
После долгого молчания она произнесла:
«Он был первым, кто не относился ко мне как к дерьму. Я не верила, что на свете есть такие люди, как он. Он был добрым, и умным, и благородным, – она посмотрела на него. – Тебе достаточно?»
«Пожалуй».
«Тогда кончай это».
«Кончать что?»
«Кончай ревновать. Пожалуйста».
Он понял, что не знает её. Неважно, что она считает по этому поводу. Она была для него тайной за семью печатями. Не думал ли он, что секс может это изменить? Майк закрыл глаза и вновь подумал о том, насколько относительной была для него всегда близость с Джулией – все равно что делить постель с незнакомкой. Всегда не то, чего он ожидал. И как бы ему ни было хорошо, он никогда не чувствовал себя после этого ближе к ней, чем до того. Как это было возможно? Разве не предполагалось, что занятие любовью сближает людей? Открывает новые двери? Но с Джулией у него всегда возникало ощущение, что перед ним стена – непроницаемая, непреодолимая. Словно она впускала его внутрь лишь до какого-то предела. Он постоянно обнаруживал, что хочет большего. И каждый раз бывал удивлён, когда она не давала ему этого. И тогда желание окончательно брало над ним верх, и Майк начинал просить, как ребёнок. Пожалуйста. Это все, чего я хочу. Это все, что мне нужно. Чтобы существовало хоть какое-то осязаемое подтверждение, что-то, за что он мог бы ухватиться, что могло бы скрепить связующую их нить, заполнить эту гложущую болезненную пустоту, которую он ощущал каждый раз, когда они занимались любовью, и этой любви не было достаточно. Что-то, что он мог бы назвать, на что он мог бы показать и сказать: видишь? Это наше. Это мы. И никто не может отнять у нас это. Пожалуйста.
«Смотри», – сказала Джулия.
Майк сел.
И едва ли не до того, как он увидел быстро приближающийся туманный вал, этот вал поглотил их, затопив белизной столь безупречной и чистой, что было больно глазам.
Холодный туман дохнул над ними, и не прошло и секунды, как он уже едва мог разглядеть её. Кругом не было ничего, кроме призрачного белого облака, скользящего мимо. Иногда туман становился светлее, иногда темнее, тени отливали синевой. И хотя он не мог видеть её, у него не было ощущения, что он один. Было ощущение, что они вместе, впервые за все это время – они были по-настоящему одним целым. В пространстве, лишённом форм и теней, он взял её за руку: она была влажной и холодной. Он закрыл глаза. Когда он перестал чувствовать холодную водяную пыль на своём лице, он открыл их. Это было похоже на сон. Облако миновало их, и Джулия сидела рядом с ним – ресницы и тонкие каштановые волосы были осыпаны крохотными искрящимися кристалликами, а под расстёгнутой ветровкой была видна её грудь – её покрывал сияющий алмазный убор. Как грудь колибри, истинным цветом которой был прозрачный.
Выныривая из глубин своей памяти, Майк обнаружил у себя странное чувство, словно он поделился своими размышлениями с другим сознанием, как если бы он сидел в тёмном театре рядом с каким-то незнакомцем, а на сцене проходили события его повседневной жизни. Кто это был? Режиссёр? Заказчик? Кто-то, кто делает окончательный монтаж. «ХМ» – так он думал обычно. Хорошего Мало. Этот нелепый жест запоздал, фокус смазан, свет слишком грубый, движения не синхронизированы, действие подано немного слишком резко, словно актёр играет на публику и дёргается как на угольях, – это всегда величайшее искушение для актёров; они так хотят, чтобы их любили. Эта навязчивая необходимость быть в игре и заинтересовать окружающих. Это чувство, что за тобой наблюдают. Он хорошо знал его.
Он опять был на Маунт Тэм. Ошеломлённый красотой Джулии. Её тело блистало каплями туманной влаги. Он снова хотел её. И когда она повернулась к нему и открыла глаза, он увидел беспредельную, вырвавшуюся из-под стражи печаль на её лице – которую она поспешила спрятать, как будто он был незнакомец, странник, которого она только что встретила, как будто они только что не занимались любовью.
«Прости», – сказал Майк. Эти слова странно прозвучали в его устах. Он не смог бы вспомнить, когда в последний раз извинялся за что-либо. Перед кем-либо.
«Заткнись», – ответила она. И, обхватив его голову, она прижала его губами к своей влажной холодной груди. В последний раз.
ОНА БЫЛА ТЕМ. ЧТО ДАНО
Дэниел чувствовал себя неважно. Его поместили в пустую белую комнату, в которой не было ничего, кроме кровати.
Он отказался от успокоительных и гипноза. Он хотел остаться один. Один, думал он, глядя в потолок. Один, и целая кровать в его распоряжении.
Он заснул, и ему приснились водопады. Позади водяной завесы стоял человек, он не мог разглядеть его лица. «Кто ты?» – спросил он.
Когда он проснулся, то обнаружил посреди белого покрывала свои ключи, карандаши и коричневый бумажник.
Он потянулся за бумажником, взял его, откинулся назад, и, открыв, посмотрел на её фотографию.
И в его голове начался бесконечный монолог, неудержимый, как сорвавшиеся с горы сани.
Края фотографии были обтрёпаны от многократного вытаскивания и засовывания её обратно. Он заметил, что её портрет постепенно вытеснялся фотографиями растущего Шона. Здесь были все его школьные фотографии, от дошкольника до третьеклассника. Шон слегка менялся с каждым годом. Сначала он не имел представления, что делать с камерой. Затем постепенно на него начало нисходить понимание, что это для истории. И он стал принимать самые замысловатые позы. Было видно, как на его лице пробивается ум, как его сознание борется за то, чтобы быть отражённым в его чертах. Затем, около второго класса, это приходит. Его лицо говорит: что я делаю здесь? Потом, в третьем классе, он позирует, едва удерживаясь, чтобы не высунуть язык, сдерживая смех, гордясь своей новой стрижкой, своей новой рубашкой.
Между тем как её сын рос вокруг неё, подобно игральным картам, ложащимся вокруг дамы, Джулия оставалась такой же, как прежде – той же выпускницей, которую он так любил, разве что поверхность карточки постепенно изнашивалась. Её тонкие рыжеватые волосы, из-за которых она всегда оправдывалась. Её сощуренные, обиженные глаза, у которых всегда был такой вид, словно она только что плакала. Глаза насторожённые и ранимые, изумляющиеся и боязливые. Её полуулыбка, не открывающая зубов, – только два небольших изгиба в углах её прелестных губ. И нос: она всегда чувствовала себя подавленной от необходимости его носить – этот огромный, вздёрнутый вверх непослушный выступ; постоянно раздувающиеся в знак отвержения ноздри – нос, который, как она однажды сказала, принадлежал какому-то другому лицу. Который был слишком велик для её лица. «Эта вещь», так она называла его. «Первая вещь, которая бросается в глаза», – с содроганием говорила она. Дэниел считал, что полюбил её именно из-за носа.
Красота настолько относительна! Здесь не существует стандартов. Механизм, который приводит в действие желание в человеке, спрятан от других и не открывает своего секрета. Сердце здесь не может выбирать. Оно любит то, что оно любит, независимо от всех доказательств и стандартов, и в этом его проклятие и его дар. На самом деле, подумал он, это одно из самых милосердных свойств желания – для каждого может найтись кто-то другой.
Джулия была красива такой красотой, которая заставляла его чувствовать себя защищающим. У него ушли годы, чтобы смириться с тем, что независимо от того, сколько раз он занимался с ней любовью, превозносил её, дарил ей подарки, прикасался к ней, проявлял своё желание всеми способами, какие только мог придумать, она никогда не могла заставить себя поверить в это. Какая-то тёмная заноза засела в её сердце и не выходила обратно. Словно бы все её тело было лишь маской, прикрывающей что-то ужасное, что-то, что она не решалась выпустить наружу, но вместе с тем и что-то, чему она не могла позволить пройти незамеченным.
Кто научил её этому? Этому скрытому где-то в глубине отторжению любого, кто пытался дать ей больше доверия, чем, как она считала, она заслуживает? Этому рефлекторному уклонению от любой радости? Из-за этого он любил её ещё больше и отчаянно желал найти хоть какой-то способ вытащить эту занозу, убедить её, что она была – для него, по крайней мере – самым прекрасным созданием, какое он когда-либо видел. Возможно, его желание выражалось слишком настойчиво, и из-за этого она не могла поверить в него.
«Ты – верующий, – как-то сказала она. – Ты человек, который верит, что люди действительно хотят добра друг другу».
Это был вопрос, относительно которого они никогда не могли прийти к согласию. Поэтому они просто оставляли его в стороне. И по мере того как поверхность её тонированной сепией фотокарточки с возрастом приобретала все новые царапины в его бумажнике, лицо на ней не менялось – она всегда оставалась все той же выпускницей, которая никогда не будет достаточно хороша, достаточно умна, достаточно привлекательна, чтобы кто-нибудь полюбил её. «Не о чем беспокоиться, – говорило оно. – Я никто».
Но это было неправдой. Она не могла быть никем, даже если бы постаралась. Она была всем – всем, чего он желал. И он разрывался на части оттого, что она не чувствовала этого.
Иногда Дэниел хотел, чтобы у жизни была кнопка обратной перемотки. Если бы он мог, он вернулся бы к тем моментам своей жизни, когда все шло наперекосяк, когда дела принимали дурной оборот, и сыграть для самого себя роль Кассандры. Постой! – сказал бы он своему обречённому предшественнику. – Ты слишком молод для этого. Не пей этот третий мартини. Да нет, правильный ответ – С, идиот! Не поправляй эту скотину, он надерёт тебе задницу. Нет, интервьюеру совсем не нужно твоё искреннее признание, что ты не более чем слегка разбираешься в викторианской литературе; он не в восхищении от самокритики; он мошенник, и искренность пугает его. Какого черта ты голосуешь за Макговерна? Его забаллотируют. Майкрософт, придурок. Покупай Майкрософт. И прежде всего он замолотил бы кулаками по запотевшим стёклам того старенького коричневого «форда», в котором молодой учитель занимался любовью с молоденькой медсестричкой, повстречавшейся ему, когда он сдавал очередной анализ крови, и завопил бы ему: «Стой! Ты выбрал не ту женщину! Ты выбрал не ту женщину! Ты выбрал не ту женщину!»
Но разумеется, жизнь могла течь только в одну сторону. Она не подлежала исправлению или обращению вспять. Её надлежало проживать впредь.
Она была тем, что дано.
Дверь в тёмную комнату открылась. Он увидел чёрный силуэт мальчика в дверном проёме. Шон тихо подошёл к нему и осторожно взял за руку. Точно так же, как он сам подходил к мальчику, когда того мучили кошмары. Эта мысль позабавила его: миниатюрная копия его самого, успокаивающая его выросшего сына. Шон включил ночник и огляделся, осматривая весь тот кавардак, который Дэниел устроил на своей кровати. Он подумал: если бы он был мной, он сейчас заставил бы меня прибираться в комнате. Дэниел наблюдал, как его глаза перебегают от одного предмета к другому. Ключи. Очки. Бумажник. Школьные фотографии, разбросанные по всему одеялу.
– Ха! Да ведь это я! – Шон сгрёб фотокарточки, плюхнулся на живот рядом с Дэниелом и принялся перебирать их. – Тьфу ты, – сказал он, и Дэниел понял, что он обнаружил экземпляр времён второго класса: в тот день его безобразно подстригли.
Потом он нашёл свою мать.
– Она часто мне пела. Дэниел закрыл глаза.
– Мне нравился её голос, – сказал мальчик печально. Пожалуйста, только не надо петь, – подумал Дэниел.
– Эй, а где?..
Внезапно Шон вскочил и начал лихорадочно обыскивать комнату. Рыться под простыней, заглядывать под кровать.
– Что ты там делаешь, дружище?
– Я не могу найти её!
– Что?
– Где ты её держишь?
– Что?
– Ты не мог её потерять! – яростно прошипел мальчик.
– Эй-эй-эй, – сказал Дэниел, садясь в кровати и хватая его за плечи. – Ну-ка успокойся. Скажи мне, что ты ищешь?
– Твою птицу.
Дэниел изумлённо посмотрел на искажённое отчаянием лицо сына.
– О чем ты говоришь?
– Они есть у всех.
– У меня никогда не было птицы. – Выражение лица мальчика ужаснуло его. – В чем дело?
– У всех… – он захлебнулся на полуслове, и лишь молча смотрел широко раскрытыми глазами.
– Шон, – сказал твёрдо Дэниел. – Давай успокойся. Мальчик заплакал.
– Шон?
– Ты не с нами! – Он полез в карман и вытащил из него что-то, протянув ему на раскрытой ладони: колибри с красным горлышком. – У тебя должна быть птица!
Дэниел не мог понять, что его так расстроило.
– Ну и что? Что из того, что у меня нет птицы?
– Ты Корректор.
– Но послушай… – он сделал попытку переубедить мальчика. – Я ведь даже не могу произнести это слово на букву «С»!
Сын, всхлипывая, уткнулся в его грудь.
Дэниел так сильно хмурил брови, что у него заболел лоб, его рука нежно поглаживала содрогающееся маленькое тельце. Что это за мир? – думал он. Что это за мир, куда я попал?
НЕУДАВШИЙСЯ КАМИКАДЗЕ
Майк смотрел на радужный ворох птиц, когда услышал шаги.
Он повернулся и увидел человека из «7-Eleven» – высокого смуглого азиата, похожего на того парня из гонконгского боевика. Агент Такахаши. Все так же одетый в безупречный чёрный костюм. Улыбаясь, он кинул что-то Майку, тот поймал: это был его бумажник.
– Какого черта? – воскликнул Майк. – Это же личные… каким образом?
– By. Когда вы были в машине. Нам будет не хватать этого парня. Он был нашим лучшим карманником.
Майк в ярости посмотрел на Такахаши.
– Да ладно, остынь. Так полагается. Пойдём-ка. – Он поманил его пальцем и повёл в душевую – длинную комнату зеленого мрамора с круглыми сточными отверстиями примерно через каждые три фута. Кио один за другим поворачивал краны в стене. Шипение усилилось, и комната наполнилась паром. Потом он начал раздеваться, поставив свои ботинки на деревянную скамью. – Лучше сними одежду. Это может оказаться довольно грязным делом.
Майк покачал головой.
– Твои похороны – тебе и решать, – сказал тот.
Майк сел на скамью, в то время как Кио снимал пиджак, галстук и рубашку. Несмотря на глубокие морщинки в углах глаз и обветренные руки, показавшиеся из-под безупречно белых манжет, при ближайшем рассмотрении Майк заметил, что агент был моложе его. Такахаши взглянул на часы.
– До возвращения пять минут.
– Что?
– Лучше соберись с духом. Меня в первый раз чуть не вырвало.
Майка опять поразило, насколько знакомым он ему казался. То же самое было и в магазине. Он никогда не забывал лица. Но он не мог сообразить, где видел Кио.
– Откуда ты родом? – спросил Майк. Тот улыбнулся.
– Токио. После войны жил во Фриско. Я сын одного из немногих в мире неудавшихся пилотов-камикадзе.
– Неудавшихся?
– Он выжил, – Такахаши снимал брюки. Под ними были красные боксёрские шорты. – Тебе в самом деле лучше снять одежду. Хотя бы обувь.
Майк снимал свои «адидасы», когда услышал какие-то ноющие звуки, эхом отдававшиеся в душевой, как завывания призрака. Он застыл.
– Что это за чертовщина?
– Она приближается. Передай-ка мне эти полотенца. – Майк протянул руку, ухватил несколько розовых полотенец из стопки на подоконнике и кинул Кио. Тот поймал их и перекинул через руку, как официант в нудистском поселении.
Майк подождал, но Такахаши не собирался ничего объяснять. Наконец он спросил:
– Что случилось на войне? Твой отец избежал её?
– Ему было двенадцать. В то время Токио был почти весь в развалинах из-за бомбёжек. Две первые волны пилотов были уже потеряны. Лучшие люди. Отцы. Потом старшие братья. Остались только старики, дети и женщины. По большей части. Камикадзе – это была великая идея, которую могла породить только Япония. Последняя капля крови, принесённая в жертву. Жизнь за императора. Очень возвышенно. К концу войны они дошли до пилотов-мальчиков. Мой отец говорил, что они тренировались в маленьких деревянных самолётах, похожих на эти мыльницы – гоночные машины. Без крыльев. Там был только рычаг управления. – Майк слушал очень тихо; Такахаши вытянул обе руки перед собой, словно держа воображаемую бейсбольную биту. Он покачивался взад-вперёд. – Влево. Вправо. Нырок. Игра в солдатики. Отец говорил, что они получали огромное удовольствие, но им нельзя было этого показывать. Все было очень торжественно. Ритуализованно. На своём первом вылете они повязали на головы банданы с восходящим солнцем. Он первый раз в жизни выпил сакэ. Отдал честь. И вот когда он уже маршировал к своему самолёту – без парашюта, разумеется, – громкоговоритель на базе объявил, что император подписал капитуляцию. Война была закончена. Япония проиграла. Никто из них не мог поверить в это, – Кио посмотрел на часы, потом вверх на потолок. Майк тоже посмотрел вверх. – Представь себе кучку из шестерых мальчиков, от двенадцати до пятнадцати, стоящих, нетвёрдо держась на ногах, в новеньких мундирах, посередине взлётной полосы. Их командир сидит прямо на гудроне и плачет. Они смотрят друг на друга и думают: «Нас ограбили. Нам был дан шанс доказать свою верность, своё мужество. А они нас ограбили». Отец говорил, что некоторые из них стыдились смотреть друг на друга. Некоторые были в ярости. А некоторые были просто одинокими детьми, которым хотелось домой. Он говорил мне: «Я был готов умереть за человека, которого никогда не видел. За человека, который говорил, что он бог. Это ошибка, которую я никогда больше не повторю».
Господи Иисусе, какая история, думал Майк. Он должен был использовать это.
– Чем он занимался после войны?
– Рекламой, – сказал Кио. И ужасно фальшиво пропел: – Рисовое печенье – Сан-Францисское угощенье!
Майк посмотрел на него.
– Это написал отец, – сказал с гордостью Кио. – Коммерческие ролики. По ним я выучил английский. Отец обычно говорил…
В воздухе разнёсся отвратительный запах палёного волоса, и обнажённая женщина внезапно обрушилась на пол душевой. Вопли. Конвульсии. Моча мощной струёй извергалась из её промежности, поливая все вокруг, как вырвавшийся из-под контроля брандспойт. Такахаши встал рядом с ней на колени, крепко схватил за плечи и прошипел Майку:
– Бери её за ноги!
