Текст книги "Заводная"

Автор книги: Паоло Бачигалупи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

9

Эмико открывает глаза и потягивается. Стоит послеполуденный зной. В ее раскаленной как печь каморке почти невозможно дышать.

Есть на свете место для пружинщиков. Эта неотвязная мысль заставляет жить дальше.

Эмико кладет ладонь на доски из всепогодки, отделяющие ее нишу для сна от точно такой же сверху, гладит спилы сучков, вспоминает, когда в последний раз чувствовала похожую радость, думает о Японии, о роскоши, завещанной ей Гендо-самой: о квартире с системой климат – контроля, которая во влажные летние дни гоняет по комнатам прохладный ветерок, о светящихся рыбках-данганах, которые переливались и меняли цвет, как хамелеоны, но только от скорости – медленные сверкали голубым, быстрые – красным. Ей нравилось постукивать по аквариуму и глядеть на алые вспышки в темной воде – на блеск лучших созданий из рода пружинщиков.

Эмико тоже когда-то блистала. Сделанная на совесть и прекрасно обученная, она могла составить компанию в постели, быть секретарем, переводчиком, парой внимательных глаз и выполняла волю хозяина так безупречно, что тот берег ее, как некую священную птицу, и выпускал на волю к чистым небесам. Он уважал девушку безмерно.

На нее смотрят похожие на глаза спилы сучков – единственное украшение перегородки, которая разве только не дает мусору из верхней клетушки завалить ее нишу. Тошнотворный смрад льняного масла, которым пропитано дерево, заполняет пышущую жаром каморку. В Японии такие материалы использовать в жилищах не разрешалось, но тут, в трущобах, всем на это плевать.

Легкие жжет, Эмико дышит часто и неглубоко, слушает, как храпят и сопят тела в соседних отсеках. Сверху – тишина. Пуэнтая, похоже, нет, иначе бы он давно ее избил или трахнул – редкий день проходит без издевательств. Может, сосед умер – в прошлый раз наросты фагана на его шее были уже довольно большими.

Извиваясь, она выскальзывает из ниши, встает в полный рост в крохотном пространстве возле двери, снова потягивается, выуживает до хрупкости истертую, пожелтевшую от времени пластиковую бутылку, судорожными глотками пьет горячую, как кровь, воду и мечтает о нескольких кубиках льда.

Два пролета вверх, разбитая дверь на крышу – и Эмико ныряет в горячие потоки солнечного света. Пекло невыносимое, но все равно здесь прохладнее, чем в клетушке.

Морской ветер шелестит развешенными кругом пасинами и брюками. Закатные лучи играют на шпилях чеди и храмов-ватов, сверкает вода клонгов и Чао-Прайи, по зеркально-красной глади скользят пружинные плоскодонки и парусные тримараны.

Север тонет в желтоватой дымке навозных костров и мареве влажного воздуха. Где-то там, если верить бледному изукрашенному шрамами фарангу, живут пружинщики. Где-то там, по ту сторону войны за уголь, нефрит и опиум, девушку ждет ее родное потерянное племя. Она никогда не считалась японкой – только пружинщицей. Теперь ей надо найти дорогу к своему настоящему клану.

Эмико некоторое время жадно глядит на север, потом идет к ведру, которое приготовила прошлой ночью. Воды на верхних этажах нет – в трубах слишком слабый напор, а идти к общественным насосам девушка не рискует, поэтому каждую ночь лезет на крышу с полным ведром и оставляет его там до вечера.

Эмико моется совершенно одна под открытым небом в компании заходящего солнца. Настоящий ритуал очищения – водой и кусочком мыла. Сидя на корточках, она черпает теплую влагу. Детально продуманное действо, где каждое движение отточено, как в танце дзё-но-май, которым в театре но начинают пьесы. Церемониал бедняков.

Первый ковш – на голову. Вода течет по лицу, сбегает по груди, туловищу, бедрам и уходит в горячий бетон. Второй – намокают волосы, струйки льются по спине, обтекают ягодицы. Третий – капельки ртутью скользят по коже. Затем она намыливает себя с ног до головы, оттирает грязь и обиды прошлой ночи до тех пор, пока все тело не исчезает под бледным нарядом пены. И снова ведро и ковшик – Эмико обливает себя так же осторожно, как в самом начале.

Вода смывает грязь, мыло и даже отчасти стыд, хотя и за тысячу лет ей не вернуть прежней чистоты; но девушка слишком утомлена и к тому же давно свыклась с несмываемыми следами. Пот, алкоголь, липкую соль семени и разврата – их еще можно оттереть, и этого ей довольно, а на большее не хватает сил. Жар и усталость – вечные жар и усталость.

Закончив мыться, Эмико радостно замечает, что осталось еще немного воды. Она зачерпывает полный ковш и жадно пьет, а потом в порыве безрассудной расточительности поднимает ведро кверху дном и, ликуя, выливает все на себя. На мгновение, когда вода уже коснулась кожи, но еще не успела обрушиться на пол, Эмико ощущает себя чистой.

Выйдя на улицу, она спешит спрятаться в потоке прохожих. Сенсей Мидзуми учила особой походке, которая подчеркивает красоту дерганых движений. Однако девушка осторожничает, не дает волю ни выучке, ни естеству. Если шагать в пасине и не размахивать руками, никто даже не обратит внимания.

На тротуарах возле ножных швейных машин сидят женщины и ждут вечернего наплыва клиентов. Продавцы закусок выкладывают остатки товара аккуратными кучками, готовясь встретить последнюю волну покупателей. Владельцы забегаловок, которые обслуживают ночной рынок, выставляют на улицы бамбуковые табуретки и столики – совершают ритуал, обозначающий конец дня и возвращение тропического города к жизни.

Эмико заставляет себя не глазеть по сторонам, хотя давно не выбиралась на рискованные дневные прогулки. Райли, раздобыв девушке место в ночлежке, строго наказал: выходить только в темное время суток, сторониться освещенных мест и не сворачивать с дороги – только из дома в клуб и так же обратно, отклонения грозят гибелью. Постоянно держать ее в Плоенчите он не мог – даже на проституток, сутенеров и наркоманов там имелись квоты, – поэтому поселил в трущобах, где и взятки были не так велики, и жильцы не столь придирчивы к соседству зловонных свалок.

Она шагает в плотном потоке пешеходов и чувствует, как по спине бежит неприятный холодок. Днем людям не до странных существ вроде нее, все слишком заняты своими заботами и не замечают странности чьих-то движений. А вот ночью, в неверном зеленоватом свете газовых фонарей, внимательных глаз меньше, но они ничем не заняты, затуманены ябой или лао-лао и выискивают, кем бы заняться.

Торговка, которая продает одобренную министерством природы соломку из папайи, бросает на девушку подозрительный взгляд. Эмико, стараясь не паниковать, шагает своей обычной неестественной походкой дальше и убеждает себя, что скорее похожа на экстравагантного человека, чем на результат генетического преступления. Ее сердце гулко стучит.

«Не спеши. Иди медленнее. Время есть – не так много, как хотелось бы, но задать несколько вопросов успеешь. Спокойствие. Терпение. Не выдай себя. Не перегрейся».

Вспотели ладони – единственная часть тела, которой бывает прохладно, поэтому она растопыривает пальцы наподобие веера – так немного легче, – потом подходит к общественной колонке, плещет на себя водой, жадно пьет и радуется, что бактерии и паразиты Новым людям почти не страшны: их тела – неподходящая среда. Хоть какая-то польза.

Обычный человек просто купил бы на вокзале Хуалампонг билет на пружинный поезд, доехал до самых пустошей Чиангмая [52]52
  Вторая по величине провинция Таиланда, находится на севере страны.


[Закрыть], а там – пешком в глушь. Но Эмико придется хитрить – дороги патрулируют, каждая ведущая на северо-восток и к Меконгу тропинка от столицы до фронта кишит военными. Новые люди привлекают внимание, тем более что их боевые модификации служат во вьетнамской армии.

Впрочем, есть другой путь. Еще служа у Гендо-самы, она узнала: в королевстве грузы часто перевозят по реке.

Эмико сворачивает на Тханон Монгкут к докам и плотине, но тут же встает как вкопанная: белые кители. Вжавшись в стену, она замирает – не шевелясь вполне сойдет за человека. Даже не взглянув, эти двое проходят мимо, и у нее тут же возникает большое желание удрать назад в башню – там все кители подкуплены, а вот местные… Подумать страшно.

Наконец она подходит к новенькому кварталу гайдзинских складов и фабрик, взбирается на дамбу и смотрит на океан. Кругом кипит работа: докеры и кули разгружают парусники, махуты ставят в одну упряжку по несколько мегадонтов, те везут платформы товаров из трюмов на сушу, а оттуда в огромные фургоны на резиновых колесах, которые переправят все в пакгаузы. Воспоминания о прошлой жизни так и мозолят ей глаза.

На горизонте грязным пятном проступает карантинный Ко Ангрит, где среди залежей калорий гайдзины – продавцы и управляющие сельхозкомпаниями – сидят и терпеливо ждут неурожая или эпидемии мора – тогда они смогут сломать торговые барьеры королевства. Гендо-сама как-то возил ее на этот плавучий остров, построенный из бамбуковых плотов. Эмико помнит, как стояла на плавно качавшихся платформах среди складов и переводила его речь, пока он уверенно перепродавал авансом иностранцам мореходные технологии, которые ускорят перевозку патентованной сои-про.

Вздохнув, девушка проныривает под увешанными тряпочками сайсинами – священные веревки бегут вдоль всей дамбы и исчезают вдали. По утрам монахи – каждый раз из нового храма – благословляют нити, которые добавляют материальной преграде, сдерживающей напор жадного моря, крепости духовного свойства.

Прежде, когда добытые Гендо-самой бумаги позволяли ей безнаказанно гулять по всему городу, она ходила на ежегодную церемонию освящения плотины, насосов и соединяющего их сайсина. С первыми каплями муссонных дождей ее досточтимое величество Дитя-королева тянула рычаг, и божественные угольные помпы, взревев, оживали. Эмико разглядывала эту девочку, чья тонкая фигурка таяла на фоне огромных машин, созданных ее предками. Потом ко всем двенадцати насосам, расставленным вокруг города, монахи, напевая, тянули новый сайсин – из храма Священного столпа, из самой души Крунг Тхепа. А в конце все молились за долголетие своего хрупкого обиталища.

Сейчас сухой сезон, и нити пообтрепались, а помпы по большей части замолкли. Плавучие доки, баржи, плоскодонки мягко покачиваются на алой закатной воде.

Эмико идет вниз, в самую суету, разглядывает лица, выбирает кого-нибудь подобрей, потом, не желая себя выдать, замирает и, наконец решившись, спрашивает одного из рабочих:

–  Катхор кха.Скажите, пожалуйста, кун, где можно купить билеты на паром? На север.

Тот – весь в пыли и поту – уточняет, дружелюбно улыбнувшись:

– Далеко на север-то?

Не зная, близко ли этот город от того места, о котором рассказывал гайдзин, она говорит наугад:

– До Пхитсанулока.

– У-у… Туда ничего не ходит. Даже за Аютию сейчас редко поднимаются – вода низко. Некоторые дальше тянут лодки мулами, вот и все, пожалуй. Ну, разве еще пара пружинных плоскодонок. Война тем более… Если надо на север – дороги пока сухие.

Скрывая разочарование, Эмико благодарит рабочего осторожным кивком.

По воде не выйдет. Либо посуху, либо никак. На реке еще получилось бы себя остудить, а вот на земле… Она представляет долгий путь под обжигающим тропическим солнцем. Может, стоит подождать сезона дождей. Придет муссон – станет прохладнее, поднимется вода.

Эмико шагает обратно через плотину, через трущобы, где живут семьи докеров и моряки, которые прошли карантин и получили увольнительную на берег.

Значит, по земле. Даже мечтать о бегстве было глупо. Если бы удалось сесть в пружинный поезд… но и тут нужны особые разрешения – десятки, чтобы просто войти в вагон. С другой стороны, можно всучить взятку или пролезть незаметно… Какая разница – все дороги ведут к Райли. Придется с ним поговорить, поумолять этого старого ворона о том, что ему совсем не интересно.

Когда она проходит мимо человека с татуировкой дракона на животе и мяча для такро [53]53
  Игра, похожая на волейбол, но мяч, который плетут из ротанга, отбивают ногами и головой.


[Закрыть]на плече, тот таращит глаза и произносит:

– Дергунчик…

Эмико не сбавляет шаг и не поворачивает голову, но ей страшно.

– Дергунчик, – говорит незнакомец еще раз и идет за девушкой.

Оглянувшись, она видит явно недоброе лицо и с ужасом замечает, что у человека нет руки. Тот тычет ей обрубком в плечо, Эмико отпрыгивает и выдает себя рваным движением. Незнакомец ухмыляется и выставляет напоказ черные от бетеля зубы.

Она сворачивает в сой, надеясь, что о ней быстро забудут.

– Дергунчик!

Девушка ныряет в извилистый проулок и ускоряет шаг. Ладони потеют, тело нагревается, она дышит часто, избавляясь от излишков тепла. Однорукий не отстает – ничего больше не говорит, но шаги уже близко. Еще поворот – из-под ног в разные стороны прыскают переливчатые чеширы. Если бы и она так могла – стать одного цвета со стеной, и пусть этот человек пробежит мимо.

– Эй, пружинщица, ты куда? Я только посмотреть хочу.

Служи Эмико до сих пор у Гендо-самы, не стала бы убегать, а заговорила смело, зная, что защищена консульскими документами с печатью «импорт» и разрешением от владельца, пригрозила бы именем хозяина. Пусть была тогда чьей-то вещью, зато охраняемой. Могла даже пойти в полицию или к белым кителям. Паспорт и нужные штемпели делали ее не преступлением против природы и теории ниш, а дорогой игрушкой.

Проулок вот-вот выведет на большую улицу с гайдзинскими складами и торговыми офисами, но однорукий успевает схватить Эмико за руку. Ей жарко еще и от страха. Она с надеждой смотрит наружу, но видит только лачуги, полотнища ткани и нескольких иностранцев, которые ничем не помогут: грэммиты – последние, кого она хотела бы видеть.

Незнакомец тянет девушку назад.

– И куда это пружинщица собралась?

Его глаза злобно поблескивают. Он что-то жует. Это яба, палочка амфетамина. Кули едят такие, когда хотят работать дольше, а для этого сжигают калории, которых у них нет. Однорукий хватает Эмико за запястье и тащит от большой улицы – подальше от посторонних глаз. Бежать девушка не может – перегрелась. Да и некуда.

– Встань к стене. Не так. – Он толкает ее. – Не смотри на меня.

– Прошу вас…

В здоровой руке незнакомца блестит нож.

– Заткнись. Стой смирно.

Вопреки всем прочим инстинктам она повинуется командному голосу и шепчет:

– Пожалуйста, отпустите.

– Я сражался с такими, как ты. Там, в джунглях, на севере. Этих пружинщиков было полно – сплошь солдаты-дергунчики.

– Я не такая модель, не военная.

– Такая же, японская. Я из-за вас руку потерял. И кучу друзей. – Он тычет обрубком ей в щеку, потом обхватывает за шею, разворачивает, жарко дышит в затылок, прикладывает нож к яремной вене и делает небольшой надрез.

– Пожалуйста, отпустите. Я сделаю все, что скажете. – Эмико прижимается к его промежности.

– Думаешь, стану марать себя? – Он больно ударяет ее о стену, девушка вскрикивает. – Испачкаюсь об тебя, животное? – Потом, подумав, говорит: – Вставай на колени.

На большой улице рикши стучат колесами о мостовую, люди громко спрашивают, почем пеньковый канат или когда начало матча по муай-тай на Лумпини. Однорукий снова обхватывает шею Эмико и кончиком ножа нащупывает вену.

– Все мои друзья погибли в джунглях. И все – из-за вас, японских пружинщиков.

Она негромко повторяет:

– Я не такая.

– Ну конечно, не такая! – хохочет однорукий. – Тоже тварь, но другая. Новый демон – как те, которых держат на верфях за рекой. Наш народ голодает, а вы крадете весь рис.

Нож плотно приставлен к горлу. Убьет. Точно убьет. Он – сгусток ненависти, она – кучка отбросов. Он зол, опьянен наркотиком и опасен, она – беззащитна. Тут не помог бы даже Гендо-сама.

Лезвие вжимается в гортань.

«Вот так и умрешь? Тебя для этого создали – истечь кровью, как свинья на бойне?»

В ней вспыхивает противоядие отчаянию – ярость.

«Даже не попробуешь спастись? Это ученые сделали тебя такой дурой, что и мысли не возникнет вступить в драку за свою жизнь?»

Эмико закрывает глаза, молится бодхисаттве Мидзуко Дзидзо [54]54
  Дзидзо – почитаемый японский святой-спаситель. Мидзуко Дзидзо – один из его образов, защитник нерожденных или мертворожденных детей.


[Закрыть], а потом, для верности, духу чеширов бакэнэко [55]55
  В японской мифологии кошка со сверхъестественными способностями, оборотень.


[Закрыть], делает глубокий вдох и что есть силы бьет по ножу. Лезвие оставляет на шее жгучий надрез.

–  Араи ва?! – вопит однорукий.

Девушка отталкивает его, подныривает под занесенным ножом и, не оглядываясь, бежит к выходу из проулка. Человек хрипит и тяжело падает на землю. Она выскакивает на большую улицу, не думая о том, что выдаст себя или перегреется и погибнет. Главное – уйти подальше от этого демона, перегореть, но не сдохнуть, как безвольное животное.

Вперед – мимо гор фруктов, через бухты веревок. Самоубийственное и бесполезное бегство, но она ничего не может с собой поделать. Эмико толкает гайдзина, который торгуется за мешок местного ю-тексовского риса, тот отскакивает и возмущенно вопит.

Все вокруг будто замедлилось – прохожие не идут, а ползут. Она ловко проскакивает под бамбуковыми строительными лесами. Бежать до странного легко. Люди шагают так, словно увязли в меду. Эмико смотрит назад: ее преследователь сильно отстал. Удивительно, как вообще можно было его бояться. Глядя на этот заторможенный мир, она начинает хохотать…

…и налетает на строителя. Оба падают на землю.

–  Араи ва!Смотри, куда идешь! – кричит рабочий.

Девушка с трудом встает на колени, чувствует, как онемели от ссадин ладони, и хочет бежать дальше, но все перед ней вдруг делается шатким и туманным. Она оседает, потом, как пьяная, поднимает себя снова и ощущает внутри страшный жар. Земля уходит из-под ног, но Эмико стоит, держась за выжженную солнцем стену, и слушает ругань строителя – яростную и бессмысленную. Наваливается раскаленный мрак. Она начинает перегорать.

В толпе среди велосипедов и запряженных мулами телег мелькает лицо гайдзина. Девушка мотает головой, разгоняя тьму, делает неуверенный шаг вперед (уже сходит с ума или так над ней шутит бакэнэко?), хватает строителя за плечо, и, не замечая, как тот вскрикивает и вырывается, рыщет глазами, хочет убедить себя, что это была лишь галлюцинация, рожденная ее закипающим мозгом.

И снова гайдзин – тот самый, со шрамом, весь бледный, который тогда у Райли посоветовал ей идти на север. Рикша возникает на мгновение и тут же исчезает за спиной мегадонта. И опять он – теперь на другой стороне улицы, смотрит прямо на Эмико. Тот самый.

– Держи! Не пускай дергунчика!

Однорукий размахивает ножом и лезет через леса, но до чего же медленно – медленнее, чем можно было представить. Девушка ломает голову: может, он с войны такой пришел? Но нет – шагает ровно, не хромает. Просто все замедлилось – люди, повозки – и стало странным, неторопливым, почти нереальным.

Эмико позволяет рабочему тащить ее за собой и продолжает разглядывать толпу – а вдруг привиделось?

Вон там! Гайдзин! Она вырывается, резко выскакивает на улицу, собрав силы на последний рывок, проскакивает под мегадонтом, едва не налетает на огромную ногу, потом, очутившись на другой стороне, бежит за рикшей и, словно нищенка, тянет к гайдзину руки.

Тот смотрит холодно, совершенно бесстрастно. У Эмико отказывают ноги, она хватается за повозку, хотя понимает: ее, жалкую пружинщицу, сейчас же отпихнут. Глупо было даже мечтать о том, что бледный иностранец разглядит в ней такого же человека, женщину, а не груду биохлама.

Внезапно гайдзин хватает девушку за руку, тащит к себе в рикшу, а тайцу за рулем кричит ехать быстрее – сразу на трех языках.

– Ган куи чи че, куай куай куай!

Тут на повозку, которая медленно набирает ход, бросается однорукий и с размаху бьет Эмико ножом в плечо. Она отстраненно наблюдает за тем, как брызжет на сиденье кровь, как замирают в солнечных лучах рубиновые капельки. Опять взлетает нож. Ей бы поднять руку, защитить себя, вступить в схватку, но сил уже нет – от утомления и перегрева она едва может пошевелиться.

Нападающий кричит и бьет снова. Нож парит вниз – неторопливо, словно сквозь застывший на холоде мед – медленно и очень далеко. Лезвие вспарывает плоть. Усталость. Горячий туман. Сознание тает. Еще удар.

Внезапно между ними возникает гайдзин с блестящим пружинным пистолетом наперевес. Она чуть удивленно замечает, что этот человек носит оружие, но его схватку с наркоманом воспринимает как что-то совсем незначительное, отстраненное… тонущее во тьме. Жар поглощает Эмико целиком.

10

Пружинщица никак не защищается – только вскрикивает с каждым новым ударом и чуть заметно вздрагивает.

–  Баи! Куай куай куай! – командует Андерсон возчику Лао Гу и отпихивает бандита. Рикша прибавляет ход. Однорукий неловко тычет в него ножом и снова с размаху бьет девушку. Она уже никак не реагирует. Брызжет кровь. Андерсон выхватывает из-под одежды пистолет и наставляет в лицо нападающему. Тот ахает, спрыгивает с повозки, бежит прочь и, пока вслед за ним поворачивают дуло и думают, всадить или нет диск в голову, скрывается за телегой, которую тянет мегадонт.

– Вот черт! – Андерсон вертит головой – в самом ли деле нападавший отстал, – потом говорит притихшей на сиденье девушке: – Все, ты в безопасности.

Та лежит неподвижно, с закрытыми глазами, часто дышит. Торчат куски распоротой одежды. Когда он прикладывает ладонь к ее раскрасневшемуся лбу – кожа так и пылает, – девушка вздрагивает, чуть приоткрывает веки, смотрит потухшим взглядом и шепчет:

– Помогите.

Она умирает. Плохо продуманное тело после пробежки сгорает изнутри. Разве можно было делать живое существо таким ущербным? Андерсон разрывает на ней верхнюю одежду, давая доступ воздуху, и кричит Лао Гу через плечо:

– Гони к дамбе! – Заметив непонимающий взгляд, он машет рукой в сторону плотины: – Шуи!К воде! Нам!К океану, чтоб тебя! Быстро! Куай куай куай!

Лао Гу судорожно кивает, привстает на педалях и ведет рикшу сквозь плотный поток – разгоняет криками людей, осыпает проклятиями лезущих под колеса пешеходов и запряженных в повозки животных. Андерсон обмахивает девушку шляпой.

У дамбы он взваливает ее на плечо и несет вверх по криво сложенной лестнице мимо каменных хранителей-нагов [56]56
  Наги – мифические существа, полузмеи-полулюди.


[Закрыть], чьи длинные тела вьются вдоль ступеней, а лица глядят бесстрастно. Пот заливает глаза, раскаленное тело пружинщицы обжигает кожу.

На вершине алое солнце, омывающее далекие силуэты затонувшего Тонбури, бьет прямо в лицо, горячие лучи жалят не меньше, чем неподвижная ноша. Подойдя к краю набережной, Андерсон швыряет девушку в море. Его самого окатывает солеными брызгами.

Она камнем уходит вниз. «Идиот. Вот идиот!» Андерсон тут же прыгает следом, хватает обмякшую руку, тянет на воздух и, стараясь больше не выпускать, держит лицо пружинщицы над волнами. Кожа девушки по-прежнему пышет жаром – кажется, вода вокруг вот-вот закипит. Черные волосы сетью разметались по поверхности, тело висит безвольно.

Рядом топчется Лао Гу. Андерсон подзывает его поближе:

– На-ка, держи.

Тот мешкает.

– Да держи, чтоб тебя. Жуа та.

Пока китаец неохотно просовывает руки под мышки пружинщице, Андерсон щупает пульс – жива ли, не сварился ли мозг – вдруг уже стала овощем?

Но сердце стучит. Стучит стремительно, как у колибри, – у крупных существ так не бывает. Тогда он склоняет голову и слушает дыхание.

Девушка резко открывает глаза, вздрагивает всем телом, Андерсон подскакивает, Лао Гу от неожиданности разжимает пальцы, и она снова уходит под воду.

– Стой! – Андерсон ныряет вслед.

Пружинщица всплывает, кашляет, молотит руками и ногами, цепко хватает своего спасителя, и тот тянет ее на берег. Одежда липнет к ее телу как водоросли, черные волосы отливают шелковистым блеском. Девушка смотрит Андерсону прямо в глаза и вдруг ощущает блаженство – кожа вновь стала прохладной.

– Зачем вы мне помогли?

Настала ночь. В темноте шипят газовые светильники, от пляшущих язычков метана по улицам бегут зеленоватые потусторонние тени. Капельки влаги поблескивают на стенах, камнях мостовой и на коже людей, которые теснятся вокруг свечей ночных рынков.

– Зачем?

Андерсон только пожимает плечами, радуясь, что его лицо в темноте не видно. Он и сам не знает зачем. Если однорукий расскажет о фаранге и пружинщице, пойдут разговоры, потом придут белые кители. Глупо было рисковать, учитывая, как он уже засветился. Описать его проще простого, произошло все неподалеку от «Сэра Френсиса», ну а дальше жди совсем уж неудобных вопросов.

Тут он осаживает себя. Параноик не хуже Хок Сена. Тот накленгточно употребил ябу и ни к каким кителям не пойдет – ляжет на дно и станет зализывать раны.

Все равно, глупо поступил.

Когда пружинщица отключилась, Андерсон решил, что она вот-вот умрет, и втайне порадовался – не придется жалеть, что узнал ее в толпе и вопреки всему, чему учили, пересек их линии жизни.

Жуткая краснота спала, огненный жар тоже. Девушка придерживает на себе распоротую одежду – сохраняет остатки скромности, но этим лишь придает себе, существу, которым владеют, еще более жалкий вид.

– Так зачем?

– Да просто помог.

– Пружинщикам никто не помогает. Вы глупец, – тусклым голосом замечает она и откидывает с лица мокрую прядь невообразимым рваным движением, выдающим ее генетически измененную натуру. Под разорванной блузкой соблазнительно близко поблескивает шелковистая кожа. Интересно, каково с ней?

Девушка перехватывает взгляд.

– Хотите?

– Нет. – Андерсон, смутившись, отводит глаза. – Не обязательно.

– Я не стану сопротивляться.

Эта готовность вдруг вызывает в нем неприязнь. В другой раз и при других обстоятельствах он бы сам рванул к новым ощущениям, но ее жалкое предположение отвращает.

– Спасибо, не нужно, – вымучив улыбку, говорит Андерсон.

Девушка сдержанно кивает и снова смотрит во влажную ночь на зеленые огоньки фонарей. Трудно понять, что она думает о его поступке – благодарна, удивлена или вообще безразлична. И хотя в страшные минуты преследования и в момент избавления маска наверняка слетала с ее лица, сейчас мыслей пружинщицы совершенно не разобрать.

– Тебя отвезти куда-нибудь?

– Может, к Райли. Кто еще меня к себе пустит?

– А люди до него? Ты же не всегда была… – Он не может подобрать необидного слова, а сказать «игрушкой» не поворачивается язык.

Быстро посмотрев на Андерсона, девушка снова глядит на проплывающий мимо город. Газовые фонари расплескивают на дорогу тусклые лужицы фосфорно-зеленого света, между которыми лежат ущелья мрака. Луч ненадолго выхватывает лицо пружинщицы – задумчивое и блестящее от влажного воздуха, но оно тут же исчезает в темноте.

– Нет, не всегда. Я… – она подбирает нужные слова, – жила по-другому, – и снова замолкает. – Работала на «Мисимото». У меня был… владелец в компании. Мной владели. Ген… хозяин как иностранный бизнесмен получил временное разрешение привезти меня в королевство на девяносто дней. Но из-за дружбы с Японией бумагу, по согласию властей, позволялось продлить. Я работала личным секретарем – сразу и переводчик, и администратор, и… компаньон. – В темноте чувствуется, как она пожимает плечами. – Но только для Нового человека билет на дирижабль в Японию очень дорогой – такой же, как для вас, обычных людей. Мой владелец решил, что дешевле будет оставить секретаря в Бангкоке и купить в Осаке нового, когда вернется.

– Иисусе и Ной ветхозаветный!

– Меня рассчитали прямо на якорной площадке, а потом он уехал. Поднялся в воздух и улетел.

– И теперь ты у Райли?

– Таец никогда не возьмет Нового человека секретарем или переводчиком. В Японии такое сплошь и рядом – детей рождается мало, работы много. А тут… Рынок калорий под контролем, люди злы на ю-текс, все берегут свой рис. А Райли нет до этого дела. Райли, он… рисковый.

Рикша въезжает в облако жирного пахучего пара – рядом жарят рыбу. Ночной рынок: люди кучками сидят вокруг свечей и, склонившись над плошками, едят лапшу, лаап [57]57
  Блюдо из рыбы и приправ.


[Закрыть]и осьминогов на палочках. Андерсон сдерживает желание поднять над повозкой крышу и опустить занавеску, чтобы никто не заметил пружинщицу. Под сковородками-воками ярко вспыхивает огонь, в нем проскакивают зеленоватые искры метана, за который министерство природы берет налог. В темноте на смуглой коже посетителей едва заметно поблескивает пот. Под ногами шныряют чеширы – ждут объедков и ловят возможность что-нибудь стащить.

Перед рикшей мелькает красный кошачий силуэт, Лао Гу резко выкручивает руль и бормочет проклятье на родном языке. Эмико хлопает в ладоши и негромко смеется. Китаец бросает на нее сердитый взгляд.

– Любишь чеширов? – спрашивает Андерсон.

– А вы – нет?

– Дома отстреливать не успеваем. Даже грэммиты платят за их шкурки – единственное, за что им можно сказать «спасибо».

– Да, пожалуй, – задумчиво тянет Эмико. – Эти кошки хорошо приспособлены, даже слишком – ни одной птице не уйти. А если бы первыми сделали Новых людей?..

На ее лице мелькает то ли угроза, то ли грусть.

– Ну и что, по-твоему, тогда было бы?

Она избегает взгляда Андерсона и смотрит на животных, снующих под столами.

– Генхакеры слишком многому научились на чеширах.

Больше Эмико не говорит ни слова, но и без них понятно, о чем она думает: если бы Новых людей создали первыми – до того, как генхакеры разобрались, что к чему, – девушка не была бы стерильной, подчеркнуто механические движения ее бы не выдавали. Возможно, ее сделали бы не хуже тех боевых пружинщиков, что сейчас воюют во Вьетнаме – смертельно опасных и бесстрашных. Если бы не чеширы, такие, как Эмико, вытеснили бы менее совершенных людей. Однако она – такой же генетический тупик, как соя-про или пшеница «Тотал Нутриент».

Еще один мерцающий кошачий силуэт тенью проскакивает через темную улицу – подношение высоких технологий памяти Льюиса Кэрролла. Два-три перелета на дирижабле, несколько рейсов под парусом – и целых классов животных, неспособных противостоять невидимому врагу, как не бывало.

– Мы бы поняли свою ошибку.

– Конечно. Но возможно, слишком поздно. – Тут она резко меняет тему и, показывая на темные силуэты ступ, спрашивает: – Как вам нравятся местные храмы?

Андерсону интересно: она ушла от разговора, потому что не хочет ссоры, или ей страшно лишиться в споре своих иллюзий?

– Куда лучше грэммитских построек у меня на родине, – говорит он, разглядывая чеди и бот [58]58
  Чеди – помещение для хранения священных реликвий или изображений. Бот – зал религиозных церемоний.


[Закрыть].

– Грэммиты… – Эмико брезгливо морщится. – У них на уме только природа, теория ниш, да Ноев ковчег – хотя потоп уже давно произошел.

Андерсон вспоминает Хагга – как тот пыхтел и сокрушался по поводу бежевого жучка.

– Будь их воля, мы бы все сидели по своим континентам.

– По-моему, это невозможно. Человек любит исследовать, занимать новые ниши.

В лунном свете тускло поблескивает золотой орнамент храма. Мир и в самом деле стал меньше. Сначала дирижабль, потом парусник – и вот Андерсон уже трясется в повозке по темным улицам города на другой стороне планеты. Уму непостижимо. Пару поколений назад сообщения не было даже между центром и пригородами, построенными в Экспансию. Дед рассказывал, как люди делали вылазки в опустевшие районы и собирали добро по огромным кварталам, заброшенным в эпоху нефтяного Свертывания. Путь в десять миль тогда считался великим путешествием, а теперь…