Текст книги "Заводная"
Автор книги: Паоло Бачигалупи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)
Толпа довольно ревет и хохочет, глядя на нелепые конвульсии, запрограммированные в ДНК на оргазм. Канника тычет в девушку пальцем, будто говорит всем: «Смотрите! Ну разве не животное?» – садится рядом и шипит ей в лицо:
– Ты – ничто, ты всегда будешь ничем. Вот так с вами, япошками, надо, вот так.
Эмико хочет ответить, что ни один уважающий себя японец никогда не сделал бы ничего подобного, что Канника отыгрывается всего лишь на шутке технического гения, на кукле – таком же расходном материале, как японские одноразовые накладки на руль рикши. Но если сказать такое, станет лишь хуже – уже проверено. А если промолчать – все скоро закончится.
Будь она хоть трижды Новый человек, нет ничего нового под солнцем.
Лопасти больших вентиляторов гоняют по клубу воздух. Налегая изо всех сил на рычаги, их крутят несколько кули-желтобилетников, по лицам и спинам которых стекают струйки пота. Трудяги сжигают калории с той же скоростью, с какой получают их из пищи, но в раскалившемся за день на солнце здании все еще жарко.
Под одним из вентиляторов стоит Эмико – остужает себя как может, отдыхает от беготни с подносом по залу и мечтает не попасться на глаза Каннике. Едва та замечает девушку, как немедленно тащит ее всем на обозрение, заставляет пройтись, как следует показать свои дерганые кукольные движения, то так повернет, то эдак. Посетители смотрят, отпускают шуточки, но втайне рассчитывают порезвиться с японской игрушкой, как только уйдут их приятели.
В центре главного зала медленно кружат по паркету клиенты с молоденькими девушками, одетыми в пасин и короткие блузки. Музыканты играют песни эпохи Свертывания, правда, не в оригинале: Райли извлек несколько штук из глубин своей памяти, переложил для тайских инструментов – вышел странный коктейль из грустных воспоминаний о прошлом, экзотика не меньшая, чем его собственные дети – круглоглазые, с волосами цвета куркумы.
– Эмико!
Девушка вздрагивает. Это Райли, зовет к себе в кабинет. Она идет мимо бара, посетители таращатся на прерывистые движения. Канника, отлепляясь от клиента, провожает ее ухмылочкой; когда Эмико только приехала в страну, ей сказали, что у тайцев есть тринадцать видов улыбок, и эта, видимо, не из доброжелательных.
– Идем же, – торопит Райли. Они оставляют позади занавес, коридор, раздевалки и входят в дверь.
Стены кабинета – сплошная выставка воспоминаний, скопившихся за тройной век их хозяина; здесь и пожелтевшие фотографии Бангкока, залитого одним только электрическим светом, и портрет самого Райли в костюме какого-то племени с северных холмов. Старик усаживает Эмико на подушки в той части комнаты, где пол немного приподнят – здесь он обычно ведет приватные беседы. Удобно развалившись, их ждет высокий человек: у него бледная кожа, светлые волосы, водянисто-серые глаза и воспаленный шрам на шее.
При виде девушки незнакомец вздрагивает.
– Иисусе и Ной ветхозаветный! Ты не говорил, что она пружинщица!
Райли, ухмыляясь, устраивается рядом и поддевает в ответ:
– Не знал, что ты грэммит.
Тот, чуть улыбнувшись, продолжает:
– С огнем играешь, Райли. Вернее, с пузырчатой ржой. Вот придут к тебе белые кители…
– Не придут. Пока я плачу взятки, министерству плевать на подробности. «Бангкокские тигры» за этим районом не приглядывают, а местным от жизни нужны только пара долларов в кармане да крепкий сон по ночам. – Он смеется. – Я на один лед вот для нее трачу больше, чем на все министерство природы, лишь бы оно не замечало чего не надо.
– На лед?
– Ну да. Перегревается – неподходящая структура пор. Знал бы, не стал покупать.
В комнате сильно пахнет опиумом. Райли набивает себе очередную трубочку. Он говорит, что это уже долгие годы придает ему сил и помогает не стареть, но Эмико подозревает: старик путешествует в Токио за теми же самыми омолаживающими процедурами, какими пользовался Гендо-сама. Райли греет опиум над лампадой: поворачивает зернышко на игле, мнет, а как только оно начинает шипеть и размякает, быстро сворачивает его в шарик, прижимает к чашечке трубки, подносит ее к огню и делает глубокий вдох. Смола превращается в дым. Райли с закрытыми глазами протягивает угощение своему бледному гостю.
– Нет, благодарю.
Райли удивленно разлепляет веки и хохочет:
– Стоит попробовать – эту штуку еще ни одна зараза не взяла. К тому же мне она приносит удачу. А завязывать даже не думаю – куда уж в мои годы.
Незнакомец не отвечает и пристально рассматривает Эмико; той делается очень неуютно – ее словно разбирают на части, всю до последней клеточки. И все же это не совсем тот взгляд, каким обычно раздевают – к подобным она привыкла: клиенты каждый день мысленно ощупывают ее – похотливо и вместе с тем презрительно. Сейчас девушку изучает пара совершенно бесстрастных светлосерых глаз, и если в них кроется похоть, то спрятана она очень хорошо.
– О ней ты говорил?
Райли кивает.
– Расскажи джентльмену о нашем недавнем знакомом.
Эмико в замешательстве: она вполне уверена, что никогда раньше не видела этого бледного светловолосого гайдзина, не подавала ему виски со льдом – то есть представления он точно не посещал. В памяти ничего не всплывает, сколько ни ройся. Этот загар, который видно даже в тусклом пламени свечек и опиумной лампадки, эти невероятно – и неприятно – светлые глаза… такие не забудешь.
– Ну, давай, давай, расскажи ему то же, что и мне. Про того парнишку, с которым ушла, про белого кителя.
Когда дело касается тайны посещений, Райли ведет себя как настоящий параноик. Он даже хотел устроить для постоянных клиентов подземный тоннель в башню Плоенчит со входом в соседнем квартале – просто чтобы никто не видел, как те приходят и уходят, – а теперь просит выложить все об одном из гостей.
– Про того мальчика? – Эмико встревожена его удивительным желанием раскрыть личность посетителя, да не обычного, а белого кителя, и тянет время. Она бросает быстрый взгляд на незнакомца, пытаясь угадать, чем тот так прижал ее папу-сана.
– Именно, – нетерпеливо бросает Райли сквозь сжатые зубы, которыми держит трубку, и снова прикуривает от лампадки.
– Белый китель, – начинает Эмико. – Пришел вместе с другими служащими…
Новичок, привели друзья, те веселились, подначивали его, угощались бесплатно (Райли считает их благосклонность дороже всякого алкоголя). Молодой человек напился, потом сидел в баре и отпускал шуточки по поводу Эмико, потом ушел. А затем вернулся тайком от своих любопытных приятелей.
– Разве они ходят к таким, как ты? – изумленно спрашивает бледнокожий.
– Хай. —Эмико кивает – не хочет показывать, что именно думает о его презрении. – Ходят. И белые кители, и грэммиты.
– Секс и лицемерие как кофе и сливки – всегда вместе, – посмеивается Райли.
Незнакомец сурово смотрит в ответ; Эмико думает, видит ли старик в этих белесых глазах то же отвращение, что и она, или уже накурился опиума и ничего не замечает.
– Продолжай, – командует гайдзин и садится спиной к Райли, выключая его из беседы.
Что это – он увлекся? Ею? Или рассказом?
Эмико чувствует в себе нечто забытое с тех самых пор, как ее бросили: гены приказывают угождать. Незнакомец чем-то напоминает Гендо-саму: даже несмотря на глаза цвета высветленного кислотой металла и налицо, бледное, как маска из театра кабуки, в нем есть харизма. Девушка ясно ощущает властность его характера, и ей почему-то делается спокойнее.
«Ты грэммит? Попользуешься мной, а потом захочешь отправить на удобрения?»
Ее удивляет собственный интерес. Он не красив, он не японец, он – никто. И все же эти жуткие глаза держат Эмико с той же силой, с какой когда-то – глаза Гендо-самы.
– Что вы хотите знать? – шепчет она.
– Этот твой белый китель рассказывал о взломе генов?
– Хай,да. И, по-моему, очень гордился. У него была с собой целая сумка фруктов новой модели – подарки девушкам.
Интерес, разгорающийся в его глазах, подстегивает Эмико.
– Какие они?
– Красные вроде. С такими ниточками длинными.
– С зелеными усиками? Вот такими? – Он отмеряет пальцами сантиметр. – И толстенькими?
– Именно с такими. Называл «нго», говорил, что их его тетя сделала, и что теперь ее наградит Сомдет Чаопрайя, защитник Дитя-королевы, за пользу родине. Очень гордился тетей.
– Он пришел к тебе и?.. – торопит незнакомец.
– Да, пришел, но позже, когда никого из его друзей не осталось.
Гайдзин нетерпеливо мотает головой, ему наплевать на подробности их встречи: на беспокойный взгляд этого мальчика, на то, как робко расспрашивал маму-сан, как Эмико отправили наверх и ей пришлось порядочно ждать – никто не должен был заметить их одновременного отсутствия.
– О тете он еще говорил?
– Только то, что работает на министерство.
– Больше ничего? А где, например, у нее лаборатория, опытное поле?..
– Нет.
– И всё? – Незнакомец раздраженно смотрит на Райли. – Ты вытащил меня ради этого?
– А? – Старик возвращается из грез. – Ты про фаранга-то сказала?
Эмико только растерянно хлопает глазами:
– Прошу прощения? – Она помнит, как мальчик хвастался тетей – ее наградят за нго, продвинут по службе, – но никаких фарангов не упоминал. – Я не понимаю…
Старик сердито откладывает трубку.
– Ты же сама мне говорила – он рассказывал о фарангах, которые взламывают генетический код.
– Нет. Простите меня, но об иностранцах не было ни слова.
– Дай знать, когда появится информация, на которую мне действительно не жаль будет потратить свое время, – раздраженно бросает гайдзин, берет свою шляпу и встает.
Райли гневно смотрит на Эмико:
– А как же тот фаранг-генхакер?
– Но… Подождите! Постойте, кун. Я поняла, о чем говорит Райли-сан. – Она тянется к незнакомцу, трогает его за рукав – тот вздрагивает и брезгливо отступает. – Прошу вас! Я сначала не поняла. Тот мальчик ничего не говорил о фарангах, но назвал одно имя… как будто иностранное. Да? Вы об этом? – Она с надеждой смотрит на Райли.
О том странном имени, как у фаранга? Не тайское, не китайское и не южноминьское…
– Расскажи ему то же, что и мне, – обрывает ее старик. – Все до последней мелочи. Как мы обычно беседуем после каждой твоей встречи? Вот так и сейчас.
И она начинает снова. Гайдзин садится и с недоверчивым видом слушает историю о том, как мальчик нервничал, как сперва не мог смотреть на Эмико прямо и как потом не сводил с нее глаз, как переживал, что не может возбудиться, и как наблюдал за ней, когда она раздевалась, как рассказывал о своей тете и набивал себе цену – перед проституткой, перед проституткой – Новым человеком; как самой Эмико все это казалось нелепым и глупым и как старательно она от него это скрывала. Наконец пружинщица доходит до нужной части. Райли довольно улыбается, а бледный незнакомец со шрамом слушает ее затаив дыхание.
– Мальчик сказал, что копии документов им обычно дает некий Ги Бу Сен, хотя чаще он хитрит и привозит фальшивки. Но тетя обнаружила обман, а потом им удалось так составить код, что получился нго, и Ги Бу Сен тут ни при чем. В итоге все это – заслуга его тети. Вот так и сказал: Ги Бу Сен – обманщик, но тетю не проведешь.
Незнакомец со шрамом не мигая глядит на Эмико. Холодные серые глаза. Кожа бледная, как у трупа.
– Ги Бу Сен… – бормочет он. – Ты уверена?
– Уверена – Ги Бу Сен.
Гайдзин задумчиво кивает. В тишине потрескивает опиумная лампадка, а через открытые ставни и москитную сетку далеко снизу слышны выкрики припозднившегося торговца водой. Этот голос отвлекает незнакомца от размышлений, и он снова переводит взгляд на Эмико.
– Я бы очень хотел знать, когда твой друг придет в следующий раз.
– Ему потом было очень стыдно. – Девушка подносит руку к щеке, к замазанному косметикой синяку. – Думаю, он не…
– Иногда приходят снова, даже если чувствуют себя виноватыми, – обрывает ее Райли, свирепо сверкая глазами. Эмико кивает. Мальчик не вернется, но гайдзин будет рад думать иначе, а значит, рад будет и старик. А он – босс. То есть надо поддакивать и выражать уверенность.
– Иногда, – выдавливает она. – Иногда возвращаются, даже если стыдно.
Гайдзин переводит взгляд с Эмико на старика и обратно.
– Дай ей льда, Райли.
– Пока не время. И ей еще выступать.
– Я заплачу.
Райли совсем не хочет уходить, но ему хватает ума не возражать.
– Конечно, – натянуто улыбается он. – Я принесу. А вы пока побеседуйте. – И выходит, бросив на Эмико многозначительный взгляд. Старик хочет, чтобы она совратила гостя, соблазнила запретным сексом с марионеткой, а потом желает услышать подробный отчет – как и от всех девушек после встреч.
Эмико садится поближе. Его глаза скользят по приоткрывшемуся телу – вдоль ноги, туда, где пасин плотно обтягивает и скрывает плоть, – и смотрят в сторону. Девушка прячет раздражение. Что это – интерес? Тревога? Отвращение? Ничего не понятно. Большинство мужчин вписываются в элементарные схемы, с ними все просто и очевидно. Может быть, он находит Новых людей слишком гадкими? Или предпочитает мальчиков?
– Так как же ты здесь существуешь? Почему белые кители до сих пор не отправили тебя в компостную яму?
– Деньги. Они ничего не сделают, пока Райли-сан дает им взятки.
– А живешь ты, видимо, не здесь? Райли платит за отдельную комнату?
Она кивает.
– Дорого выходит?
– Не знаю, Райли-сан записывает это в мой долг.
Словно по зову появляется старик и начинает раскладывать лед на невысоком столике. Гайдзин умолкает и с нетерпением ждет, когда тот закончит. Райли мешкает, наконец замечает неловкую паузу и, пробормотав что-то вроде «не буду мешать», уходит. Эмико смотрит ему вслед и пытается понять, какую власть над ним имеет гайдзин.
На столе стоит соблазнительнейший стакан с ледяной водой. Незнакомец кивает, и она тут же – судорожно, почти мгновенно – выпивает все до дна, а потом прижимает холодное стекло к щеке.
Гайдзин наблюдает.
– Делали тебя не для тропиков. – Приблизившись, он начинает пристально изучать девушку. – Любопытно, что конструкторы решили изменить структуру пор.
Эмико подавляет в себе желание отпрянуть и через силу тоже тянется навстречу.
– Это чтобы кожа была привлекательней – глаже. – Она подтягивает пасин повыше, приоткрывает колени. – Хотите потрогать?
Гайдзин смотрит вопросительно.
– Пожалуйста, трогайте.
Его пальцы скользят по бедру.
– Приятно.
Ему в самом деле нравится – выдают сбивчивый шепот и жадный взгляд, как у ребенка, который предчувствует приключение.
– Кожа у тебя просто горит, – говорит он, кашлянув.
– Хай.Как вы сказали, делали меня не для тропиков.
Теперь гайдзин изучает ее до мельчайших подробностей, голодные глаза бегают вдоль тела, будто могут насытиться зрелищем. Райли бы это понравилось.
– Ну да. Такую модель могли продавать только богатым, в дома с кондиционерами. Тогда это имело бы смысл, – думает он вслух, и, догадавшись, спрашивает: – «Мисимото»? Тебя из «Мисимото» выбросили? Дипслужбе таких бы не дали – правительство не разрешило бы везти пружинщицу в страну, когда дворец на религии просто… – Гайдзин смотрит ей прямо в глаза. – Так что – «Мисимото»?
Эмико накрывает волной стыда, будто он вскрыл ее и покопался во внутренностях – отстраненно, безлично, но оскорбительно, как патологоанатом, который ищет в теле следы цибискоза. Она осторожно ставит бокал на стол.
– Вы генхакер? Поэтому так много обо мне знаете?
Выражение его лица мгновенно меняется – с изумленного восхищения на лукавство.
– Это, скорее, мое хобби – слежу за новостями генной инженерии.
– Вот как? – Девушка нарочно показывает, что испытывает к нему некоторое презрение. – Вы не сотрудник «Мидвест Компакт»? Нет? Не из какой-нибудь корпорации? – Придвигается поближе и добавляет с нажимом: – Не из калорийщиков, случайно?
Последние слова Эмико произносит шепотом, но эффект от них такой, будто закричала: гайдзин вздрагивает, глядит на нее, как мангуст на кобру, хотя вымученная улыбка с губ так и не сходит.
– Любопытное предположение.
Девушке приятно отыграться за прежний стыд. Если повезет, гайдзин просто убьет ее – и конец истории, наступит отдых от такой жизни.
Она ждет удара – дерзости от Новых людей не терпит никто. Сенсей Мидзуми позаботилась о том, чтобы Эмико никогда не выказывала и малейшего признака неповиновения: учила ее подчиняться, раболепствовать, выполнять любые желания тех, кто выше статусом, и быть гордой своим положением. И хотя девушке стыдно из-за излишнего любопытства гайдзина и своей несдержанности, сенсей Мидзуми сказала бы: это проступка не извиняет – нельзя так дразнить мужчину. Хотя какая разница – назад ничего не воротишь, а душа Эмико настолько омертвела, что сама она готова ко всему.
– Расскажи-ка мне еще раз про того мальчика. – В глазах гайдзина нет злобы – только то непреклонное выражение, какое бывало у Гендо-самы. – Все рассказывай. Ну?
Его приказ – как удар хлыстом. Эмико и рада бы отказать, вот только заложенное в Новых людях послушание и стыд за собственное неповиновение слишком сильны. «Он тебе не босс», – думает девушка, но уже готова лопнуть от желания угодить.
– Это было на прошлой неделе… – И девушка снова пересказывает ту ночь с белым кителем, стелет свою историю с таким же удовольствием, с каким когда-то играла для Гендо-самы на сямисене [19]19
Японский щипковый трехструнный музыкальный инструмент.
[Закрыть] – собачка, которая счастлива служить. Ей хочется посоветовать гайдзину съесть заразный фрукт и сдохнуть, но натура не велит, и она продолжает рассказывать, а он – слушать.
Некоторые места незнакомец заставляет повторять, задает вопросы, возвращает к пропущенному, настойчиво требует подробностей и разъяснений. Расспрашивает он умело – Гендо-сама так же дотошно выпытывал у своих подчиненных, почему опоздал парусник с грузом, и пробивался к сути через оправдания, как долгоносик со взломанными генами через мякоть фрукта.
Наконец гайдзин удовлетворенно кивает:
– Хорошо. Очень хорошо.
Она растекается от комплимента и ненавидит себя за это. Незнакомец допивает виски, достает пачку банкнот, дает несколько Эмико и встает.
– Это тебе и больше никому. Райли не показывай. С ним я рассчитаюсь.
Она понимает: надо бы испытывать благодарность, однако чувствует, что ею снова воспользовались – пусть не физически, а словесно, но в остальном так же, как все прочие лицемеры-грэммиты и белые кители из министерства природы, которым хочется согрешить с этой диковинкой, получить запретное удовольствие от совокупления с нечистым созданием.
Эмико берет купюры двумя пальцами. Ее учили быть вежливой, но эта самодовольная щедрость так и выводит из себя.
– И как же господин предлагает мне потратить эти деньги? Купить украшений? Сходить в ресторан? Я – вещь. Я принадлежу Райли. – Она швыряет бумажки ему под ноги. – Богатая или бедная – какая разница, если я – чья – то собственность?
Незнакомец, уже взявшись за ручку раздвижной двери, замирает.
– Тогда почему не сбежишь?
– Куда? Мое разрешение на вывоз из страны истекло. Если бы не опека Райли-сана и не его связи, меня бы давно отправили в переработку.
– На север, к другим пружинщикам.
– Каким другим?
На лице гайдзина возникает усмешка.
– А Райли не рассказывал? Про поселения пружинщиков в горах? Про беженцев с угольной войны и про отпущенных – разве не говорил?
Эмико непонимающе моргает.
– Там выше уровня джунглей целые поселки – дальше Чианграя [20]20
Провинция на севере Таиланда.
[Закрыть], за Меконгом. Бедная местность, природа наполовину убита генвзломом, зато у пружинщиков ни хозяев, ни начальников. Угольная война еще не кончилась, но если тебе так уж здесь не нравится – чем не вариант?
– В самом деле есть такой поселок? – Эмико очень взволнована.
– Не веришь мне – спроси Райли, – усмехается гайдзин. – Он там был. Хотя, конечно, какой ему смысл тебя провоцировать этими рассказами…
– Вы говорите правду?
– Так же, как и ты мне. – Бледный загадочный незнакомец чуть приподнимает шляпу в знак прощания, толкает дверь и уходит. Эмико остается наедине с гулко стучащим сердцем и внезапным стремлением жить.
4
– Пятьсот, тысяча, пять тысяч, семь пятьсот… «Защищать королевство сразу от всех вирусов мира – все равно что удерживать море сетью. Рыбы, конечно, наловишь, но остальное спокойно пройдет насквозь».
– Десять тысяч, двенадцать пятьсот, пятнадцать, двадцать пять…
Такие мысли посещают капитана Джайди Роджанасукчаи, стоящего этой душной ночью под обширным брюхом дирижабля фарангов. Вверху гудят и гоняют воздух турбовентиляторы, внизу валяется груз: ящики грубо взломаны, коробки вскрыты, содержимое рассыпано по якорной площадке, будто брошенные ребенком игрушки; всякая дорогая всячина и вещи из черного списка лежат вперемешку.
– Тридцать тысяч, тридцать пять… пятьдесят тысяч…
Вокруг в свете мощных метановых ламп, установленных на зеркальных башнях, раскинулся недавно восстановленный бангкокский аэродром: огромное зеленое поле, над которым то тут, то там висят аэростаты фарангов, а по периметру густой стеной растет бамбук «хайгро» и тянется спираль колючей проволоки, отмечая границу международной территории.
– Шестьдесят тысяч, семьдесят, восемьдесят…
Тайское королевство гибнет. Джайди созерцает разгром, устроенный его командой, и ясно понимает: всех их поглощает океан. Почти в каждом ящике – что-нибудь подозрительное. Это не просто деревянные коробки, это знаки. Беда пустила корни повсюду: на чатучакском рынке [21]21
Чатучак – район Бангкока, где находится крупнейший в Таиланде рынок.
[Закрыть] продают полулегальные химические растворы, по Чао-Прайе [22]22
Река в Бангкоке.
[Закрыть]темными ночами снуют плоскодонки – люди, толкая шестами свои суденышки, перевозят ананасы очередной модификации; пыльца, несущая каждый раз новый, измененный «Агрогеном» и «ПурКалорией» генетический код, пролетает через весь полуостров волна за волной; чеширы сбрасывают старые шкуры в мусорных углах переулков-сой, очередная разновидность гекконов разоряет гнезда козодоев и павлинов; бежевые жучки разрушают леса Кхао Яя [23]23
Кхао Яй – национальный парк.
[Закрыть], а цибискоз, пузырчатая ржа и плесень фаган – плоды и людские тела в перенаселенном Крунг Тхепе. Это и есть океан, субстрат самой жизни, в нем все они и плавают.
– Девяносто тысяч… сто… сто десять… сто двадцать пять…
Мыслители вроде Премвади Шрисати и Аличата Куникона могут обсуждать наилучшие способы защиты, спорить, что надежнее – ставить вдоль границ королевства обеззараживающие ультрафиолетовые кордоны или создавать упреждающие мутации, но, по мнению Джайди, все это работает лишь на словах. Океан всегда найдет лазейку.
– Сто двадцать шесть, сто двадцать семь, сто двадцать восемь, сто двадцать девять…
Он кладет руку на плечо лейтенанту Канье Чиратхиват и смотрит, как та пересчитывает только что полученную взятку. Двое таможенных инспекторов неподвижно стоят рядом и ждут, когда им вернут право распоряжаться на своем посту.
– Сто тридцать… сто сорок… сто пятьдесят… – Эти монотонные слова – будто хвалебная песнь богатству, мзде и новому бизнесу в древней стране. Дотошная Канья ошибок в подсчетах никогда не допускает.
Джайди улыбается: что дурного в добровольном пожертвовании?
Метрах в двухстах на соседней якорной площадке мегадонты с ревом тащат груз из брюха дирижабля и складывают его для сортировки и таможенного досмотра. В воздухе над ними, накренившись, медленно поворачивается огромный, закрепленный тросом аэростат, его поддерживают турбовентиляторы, от которых волнами набегает ветер. Выстроенных в ряд белых кителей обдает пылью и запахом навоза, Канья прижимает купюры пальцами, остальные люди Джайди смирно стоит рядом – щурятся и держат руки на мачете.
Таможенники потеют – слишком обильно даже для жаркого сезона. Вот Джайди – он не потеет. С другой стороны, это не его заставили второй раз платить за протекцию, которая и в первый стоила немало.
Ему почти жаль этих парней. Бедняги никак не могут взять в толк, что изменилось в привычном порядке вещей: почему деньги теперь надо отдавать не тем, кому раньше; кто этот человек – новая власть или соперник старой; какие права он имеет и какой ранг занимает в запутанной иерархии министерства природы. Они ничего не понимают и поэтому платят. Джайди даже удивлен тем, как быстро им удалось найти наличные. Впрочем, еще больше удивились сами таможенники, когда к ним, выбив двери, ввалились белые кители и оцепили площадку.
– Двести тысяч. – Канья наконец отрывается от денег. – Все точно.
– Я же говорил – заплатят, – с ухмылкой отвечает Джайди.
Девушка не улыбается, но он не дает испортить себе настроение: прекрасная жаркая ночь, им удалось раздобыть кучу денег, да еще и погонять таможенников. Канья совсем не умеет принимать подарки судьбы. Она разучилась получать удовольствие от жизни еще в детстве: сначала голод на Северо-Западе, потом смерть родителей и братьев с сестрами, тяжелая дорога в Крунг Тхеп – где-то там осталась ее способность радоваться. Она совсем не ценит санук [24]24
Понятие «санук» означает веселье, радость, комфорт – причем нематериального свойства. Для удовольствий физических есть отдельное понятие – «сабай».
[Закрыть], веселье, даже самый настоящий санук мак,который можно устроить, избавив министерство торговли от некоторой суммы или отпраздновав Сонгкран [25]25
Тайский Новый год.
[Закрыть]. Поэтому когда Канья получает двести тысяч бат с совершенно каменным лицом (разве только смахнув с него пыль), Джайди не принимает это близко к сердцу. Не умеет наслаждаться – значит, такая у нее камма [26]26
То же, что и карма, но на пали, литературном языке буддизма.
[Закрыть].
И все же он жалеет Канью. Нищие – и те хотя бы изредка улыбаются, а она никогда. Ненормально, что смущение, раздражение, злость, радость Канья испытывает без тени улыбки. Людям неуютно от такого абсолютного неумения вести себя как принято, поэтому Канья в конце концов осела у Джайди – больше ее нигде не выносили. Эти двое составили странный дуэт: мужчина, который всегда находит повод для радости, и девушка, чье лицо напоминает каменную маску.
Джайди снова пытается подбодрить своего лейтенанта ухмылкой.
– Раз все точно – упаковывай деньги.
– Вы превышаете свои полномочия, – бормочет один из таможенников.
Джайди самодовольно пожимает плечами.
– Юрисдикция министерства природы распространяется повсюду, где есть угроза Тайскому королевству. Такова воля ее величества.
– Вы понимаете, что я имею в виду, – добавляет таможенник с натянуто-любезной улыбкой.
Джайди только отмахивается от его холодного недоброжелательного взгляда.
– Какие вы все-таки жалкие! Если бы я сказал заплатить в два раза больше – заплатили бы.
Пока Канья упаковывает купюры, Джайди разгребает острием мачете содержимое одного из разбитых ящиков.
– Ты только посмотри, какой бесценный груз тут охраняют! – Он вытаскивает из кучи упаковку кимоно, присланных, видимо, для жены какого-нибудь японского управляющего, и начинает ее ворошить. Белье стоит больше его месячного оклада. – Мы же не станем устраивать здесь тотальный досмотр и ставить все вверх дном? – Джайди хитро смотрит на Канью. – Возьмешь себе что-нибудь? Настоящий шелк. Представь, в Японии еще есть шелковичные черви.
Та, не отрываясь от денег, бросает:
– Не мой размер. Эти японские жены разъелись на взломанных продуктах и больших деньгах от сделок с «Агрогеном».
– Так вы что – еще и украсть хотите? – цедит таможенник, с трудом сдерживая ярость, но продолжая улыбаться.
– Видишь же, что нет. У моего лейтенанта вкус получше, чем у японок. Да и отобьете вы еще свои деньги. А это все – так, мелкое неудобство.
– А как же ущерб? Вот об этом нам что сказать? – Второй таможенник показывает на порванную ширму с картиной в стиле «Сони».
Судя по всему, сцена из самурайской жизни конца двадцать второго века: менеджер «Мисимото флюид динамике» наблюдает за работающими в поле пружинщиками… У них что – по десять рук? От такого святотатства у Джайди мурашки бегут по спине. При этом неподалеку совершенно спокойно сидит обычная семья. Впрочем, это же японцы – они даже разрешают детям играть с обезьянками-пружинщиками.
Джайди недовольно морщится.
– Придумаете что-нибудь. Скажете: мегадонт взбрыкнул и раздавил случайно. – Он хлопает таможенников по спинам. – Чего такие угрюмые? Включите воображение – благое дело делаете, в другой жизни зачтется.
Канья укладывает последние банкноты, завязывает тряпичную сумку и забрасывает ее на плечо.
– Готово.
Неподалеку медленно идет на посадку очередной дирижабль. Мощные пропеллеры на пружинном ходу выжимают последние джоули, подгоняя его к якорной площадке. С корабля свисают тросы – длинные змеи, притянутые весом свинцовых грузил. Рабочие стоят, протянув кверху руки – они готовятся поймать крепления и привязать их к спинам мегадонтов, а выглядит это так, будто молятся огромному божеству. Джайди наблюдает за посадкой с интересом.
– Как бы то ни было, Благотворительное общество отставных офицеров министерства природы ценит ваше содействие. В любом случае в следующей жизни зачтется. – Он подкидывает в ладони мачете и обращается к своей команде, перекрикивая гул пропеллеров и рев мегадонтов: – Офицеры! Двести тысяч баттому, кто первый обыщет контейнер с корабля! – Джайди указывает ножом на опускающийся дирижабль: – Вон с того. Вперед!
Таможенники ошеломленно выкатывают глаза, что – то говорят, но сквозь шум моторов ничего не слышно, и только по губам читается: «Май тум! Май тум! Май тум!Нет-нет-нет-нет-нет!» Пока они отчаянно жестикулируют, Джайди с боевым кличем уже несется по полю к новой жертве и размахивает оружием.
Белые кители волной бегут за своим начальником, лавируют между ящиками и рабочими, перепрыгивают тросы, проныривают под животами мегадонтов. Вот это его парни, его верные дети, его сыновья. Недалекие идеалисты и верноподданные королевы беспрекословно следуют его приказам; их нельзя подкупить, вся честь министерства природы, какая только есть, хранится в этих сердцах.
– Вон тот дирижабль!
Стаей белых тигров команда мчит по полю. Разбитые и будто штормом раскиданные японские контейнеры оставлены позади. Голоса таможенников тают. Джайди уже далеко, он наслаждается ритмичным движением своих ног, ощущением благородной и бесхитростной охоты, бежит все быстрее и чувствует, как за ним, подгоняемые чистым адреналином, следуют его парни – машут топорами и мачете навстречу слетающей с неба огромной машине, которая нависает над ними как король демонов Тосакан во весь свой десятитысячефутовый рост. Это – настоящий царь мегадонтов, и на борту его написано: «КАРЛАЙЛ И СЫНОВЬЯ».
Джайди сам не замечает, как вопит от радости. Карлайл! Мерзкий фаранг, который походя предлагает упростить систему налогов на загрязнение, упразднить карантинную инспекцию и изменить все, что помогало королевству выживать в те времена, когда другие государства рассыпались; чужеземец, который постоянно заигрывает с министром торговли Аккаратом и защитником королевы Сомдетом Чаопрайей. Его корабль – бесценный трофей. Джайди не может думать ни о чем другом и тянется к посадочным тросам. Остальные – помоложе, побыстрее и пофанатичнее его – бегут вперед, чтобы поскорее напасть на свою жертву.
Но команда на этом дирижабле умнее, чем на прошлом.
