Текст книги "Шкатулка, полная любви"

Автор книги: Паола Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Паола Стоун
Шкатулка, полная любви

Я посвящаю этот роман двум европейским городам,

которые бесконечно люблю, – Праге и Венеции.

Они подарили мне незабываемый год жизни,

счастливую, хотя и недолгую, любовь и нежную

дружбу, которая останется со мной навсегда.

ЧАСТЬ I

Глава 1

Божена сидела в саду и нежилась, подставив лицо последним теплым лучам. Ее густые длинные волосы, освещенные осенним солнцем, были того же оттенка, что и медно‑рыжие кленовые листья, сквозь которые проникали золотистые лучи. В окне, выходящем в сад, она видела профиль Томаша, аппетитно хрустящего сочным осенним яблоком, которых всегда было вдоволь в бабушкином саду. Божена задумалась, и ей вдруг показалось, что Томаш стал ее мужем не шесть лет назад, а совсем недавно и сейчас из дома выйдет молодая бабушка Сабина. Они вместе срежут свежие утренние георгины и разнесут их по комнатам, а потом, собрав всю большую семью, отправятся чаевничать на просторную деревянную веранду, в эти утренние часы щедро залитую солнечным светом.

Неторопливо перебирая в памяти эти теплые воспоминания, Божена наслаждалась любой малостью.

Ах, как пахли свежестью бабушкины домотканые салфетки, каким сочным был домашний сыр, издавна готовившийся в доме Америги по рецепту, привезенному дедом со своей родины…

Италия… Божена, еще очаровательной золотоволосой малышкой сидя на коленях у старого Америго Америги и слушая его длинные рассказы о Венеции, которую он так давно покинул, мечтала отправиться туда и все увидеть своими глазами.

Но мечты пока оставались мечтами, а ей уже почти тридцать лет. Дед умер, когда Божена еще ходила в школу, и его похоронили здесь, в Праге, но он почти всю жизнь мечтал о том, чтобы вернуться на родину хотя бы после смерти. Бабушка Сабина – она была намного младше своего всем известного в этом городе мужа, сумевшего и на чужбине стать тем, кем он был в любимой им до самой смерти Венеции, – тяжело переживала его смерть. Еще тогда ее зрение стало стремительно ухудшаться, и врачи связывали это с пережитым горем. Сейчас же она уже совсем ничего не видела и без посторонней помощи редко выходила из своей самой любимой в доме комнаты, которую называла не иначе как «мой будуар».

Божена была старшей внучкой известнейшего в Праге ювелира, и к своим тридцати годам уже сумела отлично овладеть ремеслом деда – хотя могла бы всю жизнь провести в беззаботной неге, живя на то, что досталось ей в наследство от золотых дел мастера Америго Америги. Она, Божена Америги, и до сих пор ежегодно пополняла свой счет частью дохода, который приносила их семье основанная дедом ювелирная мастерская.

Но такая жизнь была не для Божены. Вот и муж у нее – тоже ювелир. Это он дал ей многое из того, чему не успел научить любимый дед. Томаш, который был немного старше Божены, все‑таки успел поработать подмастерьем у самого Америго.

А теперь – что стало с ним теперь? Нынешний Томаш, сравнивая свой годовой доход с тем, сколько получалось у его жены, и пытаясь не отставать от нее, зарабатывал деньги всеми возможными для него способами: брал срочные заказы, работал в угоду капризным клиентам, все меньше заботясь о художественном достоинстве того, что они, ювелиры, называют изделием.

И Божена, никогда не придававшая значения деньгам, бессильна была убедить мужа прекратить эту безумную гонку. Однажды она попыталась, но он, с годами все болезненнее воспринимавший ее материальное превосходство, жутко оскорбился и попросил больше не говорить о том, в чем она ничего не понимает. Он имел в виду деньги.

Божене было обидно, но с тех пор она ни разу не заговорила ни о том, в чем действительно ничего не смыслила – да и не хотела смыслить, – ни о том, в чем она понимала более чем хорошо. В отличие от Томаша, она навсегда усвоила главную заповедь деда: чтобы быть настоящим ювелиром, нужно день за днем развивать свой художественный талант. То, что выходило из торопливых рук Томаша, было достаточно тщательно исполнено, но Божену охватывала невыносимая скука, когда он показывал ей очередной свадебный гарнитур или вычурный перстень, выполненный по прихоти заказчика.

«И почему мне опять лезет в голову вся эта чепуха? – Божена встряхнула головой, будто пытаясь вытряхнуть мысли, совершенно неуместные в это чудное солнечное утро. – Неужели мне достаточно лишь увидеть Томаша в окне, чтобы забыть о том, как пахнут георгины?»

Она встала, подошла к благоухающему цветнику и, срезав несколько бордовых георгинов, пошла в дом.

Там Божена поднялась по старой скрипучей лестнице и, осторожно ступая, вошла в будуар.

Бабушка еще не знала об их приходе. Божена частенько забегала навестить ее. А по воскресеньям они обычно встречались здесь все вместе: две ее внучки – Божена и Никола – и Томаш. Но сегодня, когда Божена с Томашем позвонили у калитки, отворившая им горничная сказала, что панна Сабина еще не проснулась. Никола – «меньшенькая», как всегда называли ее в семье, – тоже задерживалась, и Божена предложила Томашу посидеть в саду, но он, сказав, что по утрам уже слишком холодно, пошел в дом.

Божена, стараясь не шуметь – спальня бабушки была рядом с будуаром, – поставила георгины в большой глиняный кувшин на полу, с улыбкой подумав: «Первым, что она почувствует, проснувшись, будет свежесть ее любимых цветов», – и так же неслышно вышла на лестницу и спустилась вниз.

Привыкнув уже ступать неслышно, она вошла в гостиную.

Томаш сидел к ней спиной, удобно устроившись в кресле‑качалке, и листал их семейный альбом. Божена подошла и заглянула через его плечо.

Он не заметил, как она подошла. Альбом был открыт на странице с двумя фотографиями. Эти фотографии были почти одинаковыми: вверху та, где они с Томашем, стоя у фонтана в Королевском саду, смотрят друг на друга; на нижней место Божены занимает Никола, а в остальном – все так же.

Сначала Божене показалось, что Томаш дремлет: слишком уж неподвижно он сидел. Но потом она поняла, что его глаза смотрят, не отрываясь, на одну из фотографий – нижнюю. Снимки были сделаны в разные годы, и Божена на фотографии была в том же возрасте, что и Никола сейчас, – на этой странице им обеим по семнадцать.

Когда Божене было семнадцать, ей казалось, что она и Томаш так навсегда и останутся хорошими друзьями, но спустя почти семь лет, уже после свадьбы, Томаш признался ей: она и тогда была для него больше, чем другом.

Божене было уже непривычно видеть себя такой юной. А как повзрослела за последний год Никола! Но посадка головы юной балерины, на днях дебютировавшей на сцене Большого зала Консерватории с сольным танцем Кармен, осталась той же: гордой, сосредоточенной…

Божена чуть слышно вздохнула. Томаш, вздрогнув, захлопнул альбом, будто пряча что‑то, не предназначенное для ее глаз, и резко повернул голову:

– Это ты?! Ну, напугала.

Он встал и быстро поставил альбом на полку. Став обычным, внешне уверенным в себе Томашем, он чуть приподнял Божену, усадил ее в кресло‑качалку, а сам склонился над ней, упираясь руками в подлокотники и чуть покачиваясь вместе с креслом.

– Бабушка спит. И Никола, наверное, тоже… – задумчиво сказала Божена и зажмурила глаза, представляя, что это дед Америго качает ее в кресле: раньше оно стояло в его кабинете, в который он никого из домашних, кроме любимицы‑внучки, не допускал. И она отвечала ему взаимностью: даже выучилась невзначай лопотать по‑итальянски, а потом научилась и читать, листая один из немногих старинных томов, привезенных Америго из Венеции.

Почему дед уехал оттуда? Божена помнила семейное предание, в детстве иногда заменявшее ей вечернюю сказку, но ничего, кроме таинственности, оно к истории бегства деда не прибавляло… А то, что он не просто уехал, а именно сбежал из Италии, она знала точно. Он сам однажды сказал ей об этом…

– Опять ты витаешь где‑то. Даже звонка не слышишь!

На этот раз вздрогнула Божена. Томаш поднял телефонную трубку:

– Да, мы уже давно здесь… Почему?.. Да, хорошо. Божена поняла, что звонит Никола. Но только она протянула руку, чтобы взять у Томаша трубку, как тот положил ее на рычаг.

– Никола?

– Да, у нее какая‑то дополнительная репетиция сегодня. Она в Консерватории.

– Опять допоздна?

– Говорит, что часов до восьми.

– Бедная, она, наверное, совсем устала. Надо бы ее встретить после занятий. Давай вечером вместе прогуляемся?

Томаш ответил без энтузиазма:

– Я мог бы встретить ее по пути из мастерской, но если ты хочешь…

– А ты что, сегодня опять собираешься в мастерскую?

Томаш утвердительно кивнул. Положив трубку, он так и остался стоять у телефона.

– Ну что же, тогда проведем время вместе. – Божена встала с кресла и, подойдя к Томашу, коснулась губами его щеки. – У меня тоже найдется чем заняться в мастерской. А вечером встретим Колочку. Может быть, она переночует у нас…

Тем временем проснулась бабушка и, осторожно двигаясь по слегка расшатавшейся со временем, но достаточно широкой лестнице, спустилась вниз. Горничная, прозевавшая ее пробуждение, устремилась, причитая, к ней навстречу, но Божена уже поддерживала улыбающуюся старушку под руку, ведя ее в сторону гостиной.

– А я уже унюхала, что вы пришли! Нет, не туда, давай‑ка выйдем в сад – я уже чувствую, какое сегодня чудесное утро.

Выйдя на крыльцо, бабушка подставила солнцу удивительно гладкое для ее лет лицо и, ощутив на нем ласковое осеннее тепло, на минуту замерла. Потом, чуть касаясь Божены вытянутой рукой, вышла в сад и по‑прежнему красивой походкой уверенно пошла к своему цветнику.

– А где же Колочка, где Томаш?

– Здравствуйте, дорогая Сабина.

Томаш подошел к ней и наклонился к ее сухой руке. Сколько Божена себя помнила, все мужчины всегда приветствовали бабушку только так, как это делал сам Америго.

– А наша меньшенькая опять проспала? – Бабушка, опустив веки, вдыхала аромат осенних цветов, не отнимая руки из ладоней Томаша.

– Да нет, бабушка, она на репетиции. Опять задержится допоздна. Так что ты ее не жди сегодня.

Сабина взяла Томаша под руку, и они втроем пошли по саду, шурша уже опадавшими с яблонь листьями.

Было тихо, удивительно тихо и спокойно в это безветренное утро.

– Вот так и живу – в тишине… – Сабина помолчала. А потом вдруг сказала то, что давно уже носила в себе, не собираясь вмешиваться в личную жизнь своей старшей, с детства привыкшей к свободе и самостоятельности, внучки: – Хотелось бы побольше звуков. Да и дом опустел незаслуженно – Америго не для того его строил, чтобы он обветшал в полной тишине. Вы понимаете, о чем я? Куда я клоню?

Божена понимала. Бабушка высказала наконец то, о чем они никогда не говорили раньше. А знала ли сама Божена, почему у них с Томашем до сих пор не было ребенка? Наверное, знала. Но вряд ли смогла бы это кому‑нибудь объяснить. Даже Томашу.

Когда люди менее тактичные или более прямолинейные, чем бабушка Сабина, спрашивали их об этом, Томаш обычно простодушно пожимал плечами и почти искренне говорил, что, пожалуй, и действительно пора об этом подумать. Спасибо, мол, что подсказали. Но потом быстро забывал о таких разговорах: эта тема никогда особо не беспокоила его.

А у Божены в такие минуты все словно сжималось внутри. Будто ее уличали в чем‑то постыдном.

Божена никогда не пряталась от себя самой: она мечтала о ребенке с первых лет их совместной с Томашем жизни. Но чем старше она становилась, тем отчетливей просыпалось в ней еще одно чувство – острая необходимость в творчестве. Божена была твердо уверена в том, что искра, так ярко горевшая в ее знаменитом деде, передалась по наследству ей.

И сейчас она, молодая тридцатилетняя женщина, уже начинала ощущать, как коротка человеческая жизнь для того, чтобы осуществить все задуманное, довести свой талант до совершенства и творить по‑настоящему. Это было и просто, и сложно, но Божена знала наверняка: либо жизнь посвящается ребенку, либо искусству – третьего, считала она, не дано. Во всяком случае, ей не дано.

Глядя на свою маму, она думала: женщина, решившаяся стать матерью, должна научиться трезво относиться ко всему, что окружает ее и ребенка. Она должна быть такой же простой и надежной, как сама природа. Божена была свидетелем того, как некоторые ее приятельницы, поспешившие родить, страдают сами и превращают жизнь своих детей в сплошное преодоление запретов, наполняя детские сердца странными ощущениями. А все оттого, что дети связывали их по рукам и ногам. Божена была готова к самоотречению, но ее беспокоило другое: ее отношение к жизни не было подобно тихой лагуне в солнечный день. Сначала ей надо было успокоиться самой – лишь тогда она сможет обеспечить покой нежному существу, которое достаточно долго будет почти всецело зависеть от нее.

Если бы Томаш настаивал, чтобы она родила, – конечно, она не задумываясь сделала бы это… Но Томаш никогда не заводил подобных разговоров.

Ах, как ей иногда становилось тоскливо, когда пушистый Холичек – белоснежный ласковый кролик, которого она привезла из деревни пару лет назад, – запрыгивал к ней на колени и начинал тыкаться влажным розовым носом в ее ладони!

…Если бы не Томаш, который после звонка Николы вообще ничего не говорил, но лишь продолжал молча присутствовать, шагая рядом с Сабиной по утреннему саду и время от времени брезгливо снимая с одежды легкие осенние паутинки, Божена попыталась бы объяснить все это бабушке. И та поняла бы ее. Может быть, только бабушка и могла бы ее понять – как всегда понимала своего непростого мужа…

Но Томаш не оставлял их наедине, и Божена, чтобы избежать неловкого молчания, в шутку сказала, что надо бы написать письмо городским властям с просьбой перенести окружную дорогу поближе к «Дому Америги» – как все называли его в округе, – а в бывшей конюшне открыть кабачок для утомленных дорогой водителей.

Сабина, тоже в шутку, пожурила Божену за подобную болтовню, но, кажется, почувствовала, почему внучка, прекрасно поняв ее вопрос, ушла от ответа.

Они попили чаю – но не на веранде, давно заколоченной, а в столовой – и стали собираться в мастерскую, вскоре оставив Сабину наедине с тишиной старого уединенного дома.

В обед в мастерскую позвонила Никола. С меньшенькой опять разговаривал Томаш – Божена как раз в это время вышла пройтись по ближайшим магазинам, чтобы проветриться и отвлечься от никак не дающегося ей сегодня эскиза. Вернувшись, она узнала из путаных объяснений мужа – то ли Николу плохо было слышно, то ли Томаш был занят работой и невнимательно ее слушал, – что репетиция закончилась раньше и сестра, кажется, отправилась вместе с друзьями куда‑то за город.

«Ну что же, опять не судьба. Увидимся в другой раз», – рассеянно подумала Божена и снова взяла в руки карандаш.

Глава 2

Тучи дымились над Влтавой, над сбившимися к берегу домами. Никола почти летела по мосту, задыхаясь от слез и ветра. Город и дождь плясали перед ее глазами.

Там, в репетиционном зале, скрытые рыдания все заметней сбивали с такта дыхание, мысли ломали рисунок движений. Танцуя, она не могла улыбаться. Она вообще не могла танцевать сегодня!

Ей хотелось к нему, сейчас же, скорее… Но это было невозможно.

Еще вчера Никола кое‑как справлялась с собой, но сегодня… Сославшись на нездоровье, она покинула класс.

Дождь лил все сильнее.

Никола бежала к телефонной будке на том берегу. Если нельзя немедленно увидеть его, то хотя бы услышать его голос… Звонок в мастерскую – единственное, что сейчас было возможно.

В их отношениях для нее все было слишком сложно. А для него? В ее присутствии, если они были на людях, Томаш умел быть удивительно невозмутимым! Никола не могла понять природы его спокойствия – холоден ли он к ней или же так тщательно скрывает чувство, охватывающее его всякий раз, когда они остаются наедине. Она списывала все непонятное ей в поведении Томаша на его зрелость и собственную неопытность и оставалась лицом к лицу со своей полудетской влюбленностью, втянутой во взрослую авантюру… Томаш был мужем Божены – старшей и горячо любимой сестры Николы.

…Трубку сняли, и его любезный голос произнес:

– Я вас приветствую.

– Это я. – Никола выдохнула эти слова в трубку, как заклинание.

– Я понял. Ну, придумайте что‑нибудь… – Никола услышала, как он вежливо сказал кому‑то: «Извините – одну минуту, перекину заказ на завтра», а затем опять ей: – Позвоните мне завтра утром.

– Куда? К тебе домой?

– Да.

Сквозь шум дождя Никола услышала гудки.

Она стояла в прозрачной кабинке, прислонившись к стеклу горячим лбом. И ей казалось, что вся ее жизнь прозрачна, как эта кабинка, и каждый, любой может прийти и посмотреть на нее.

Огромные красные гладиолусы почти засохли у Николы на столе. Они стояли с того дня, когда Томаш пришел в театр вместо Божены.

Никола слегка щелкнула по стеблю: посыпалась желто‑белая тонкая пыль.

Она чувствовала, что высыхает, как эти цветы.

Вчера, позвонив Томашу, она сказала: «Мне не хватает тебя». Он ответил: «Увидимся сегодня или завтра». Вчера его не было. Значит, сегодня.

Никола сидела у открытого окна. Ее мысли ложились ровно, как черепица на крыше соседнего дома, по которой весь день барабанил дождь. Это и успокаивало, и будоражило: она то теряла ниточку времени, и ее охватывала дремота, то – наоборот: капли‑секунды падали в уши, стучали в висках, и ожидание становилось невыносимым. К вечеру дождь прекратился, и в доме стало совсем тихо.

Сначала она смотрела на блестящую после дождя дорогу: вечерний свет пробивался сквозь лиловые разрывы туч и падал на мокрый асфальт. Потом луна, появившись, словно протерла небо своим боком. В ночной тишине Николе казалось, что это ее вина перед сестрой плавает в небе – полная, желтая и одинокая.

Потом она заснула.

Но вскоре проснулась от жуткого, холодного сна. Будто они с Томашем лежат на дне мутной реки. Ей холодно, но спокойно: они спрятались. Вдруг вода над ними стала прозрачной, и сотни любопытных глаз – знакомых и совсем чужих – уставились сверху.

Она накинула пальто – мягкое и душистое, как осенняя ночь за окном, – и вышла на балкон. Закурив, окунулась в ночную прохладу: над Прагой струилась осень, окутывала букеты башен желтоватой дымкой. Но красота любимого города лишь растревожила Николу: ей казалось, что острые шпили царапают ее сердце.

И вдруг она почувствовала, что щеки ее горят, а плечи вздрагивают; будто она, как тогда, в их первую с Томашем ночь, вырвалась из всего случившегося, изнемогая от счастья и горечи, напилась глоточком звездной ночи и бросится сейчас назад, в неизведанный мир жаркой постели.

Она впилась глазами в желтый круг мостовой, очерченный фонарем. Через секунду в нем возникла фигура – как черный силуэт, наклеенный на светлый картон. И лишь потом, оглушенная ожиданием, Никола услышала звук шагов и свое имя, вернее – его голос, произносящий ее имя.

Нежные ночи влюбленных не похожи на терпкие, торопливые мгновения любовников. Когда минуты близости оставались позади, Томаш не знал, как вести себя с Николой. Их давняя дружба – девочки и молодого мужчины, – которая расцветала два этих года, как нежный цветок во взрослом саду любви, теперь была вырвана с корнем. Все, что происходило между ними сейчас, ничего общего не имело с доверчивой нежностью их прошлого.

Томашу вспоминались их частые встречи. Он так любил по поручению Божены встречать ее «меньшенькую»! Занятия в балетном классе часто затягивались допоздна, но неутомимая Никола стремительно сбегала к нему навстречу по широкой мраморной лестнице Консерватории, и они, взявшись за руки, шли по вечерней Праге, считая башенки и загадывая желания. Никола доверяла ему свои тайны – смятенные догадки о мире прелестного существа пятнадцати лет, больше похожего на сказочную птицу с человеческим лицом, чем на девочку. Порой ему казалось, что сейчас она вздохнет глубоко и, раскинув длинные тонкие руки, взлетит над зеленой горой Петршин вслед за этим розовым солнцем.

Чем она была для него тогда? Ни дочерью, ни возлюбленной – захватывающей дух юностью, которая казалась ему вполне утерянной к его двадцати восьми. С Николой Томаш чувствовал себя сбежавшим на волю из заточения правильных будней, в лучах ее наивности он был великаном – мудрым, обаятельным и всесильным. Сейчас же он мог ей казаться только жалким или жестоким, а она вмиг лишилась беззаботности и дерзкой непосредственности.

Никола, в отличие от зрелых женщин, не могла и не хотела скрывать свою зависимость от него, поглощенность его личностью. Она готова была молить его о встрече, забывая всякую осторожность. Но и телесный мир был ей еще почти неведом: для того чтобы длить их новые отношения, Томашу пришлось бы ее слишком многому учить. А напряжение и скованность, застрявшие между ними в ту злополучную ночь, не позволяли ему делать это с необходимой легкостью.

Раньше они были веселы – сейчас опасались всего на свете. Тогда – вызывающе обособленны: часто, находясь в людных местах, вытанцовывали на лету придуманный Николой танец, напевая в такт что‑нибудь несуразное и хохоча, – и тем самым окружали себя невольными зрителями, а сами делали вид, что никого не замечают. Как это нравилось им! Грациозная Никола склоняла свою тонкую шею и лукаво грозила ему, когда он, в пылу их игры, действительно непроизвольно касался ее розовой мочки губами. А он, все так же на виду, подхватывал высокую, но удивительно легкую девочку и скакал дальше с нею на руках. Теперь же они вовсе избегали общества, а случайно оказавшись на людных улицах, старались слиться с толпой…

Теперь они и расставались по‑другому: выходя из дома Николы, шли в разные стороны, не прощаясь и не оглядываясь.

Так и сегодня: на полутемной лестнице, полной цветочных ароматов, их снова бросило друг к другу, но стоило тяжелой дубовой двери скрипнуть у них за спиной, как они зашагали в разные стороны.

И лишь когда Томаш ступил на приземистый мост, он оглянулся. Никола шла, на полголовы возвышаясь над окружающими, – ее фигура показалась ему пронзительно одинокой. Но Томаша не тянуло догнать ее и прижать к себе – он слишком устал…

Сегодня, взглянув на Николу мельком, он заметил, как две тонкие морщинки поползли от носа по лбу этой маленькой женщины. И он почувствовал, что теперь не она дарит ему свою юность, а он влечет ее к увяданию: Никола переступила порог, за которым прекрасная птица превратилась в женщину. Но не женственность была нужна ему…

А еще он не хотел больше преодолевать течение времени, тревожить свою достойную жизнь, выпрашивая у нее свободный час – чтобы заполнить его Николой. Она больше не была для него трогательными каникулами.

Он отвернулся, облегченно вздохнув, – и замер. На другом конце моста стояла Божена и смотрела на него.