Текст книги "Не заплывайте за горизонт или Материалы к жизнеописанию одного компромиста"

Автор книги: П. Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Разумеется, Наденька, разумеется, что ты, что ты, мы тут не в обиде, мы никоим образом даже и не можем быть в обиде, да, метро уже закрыто, да, да, конечно, конечно, ну и замечательно, что есть у вас две раскладушки, вот и поставим их на кухне, разумеется, Машенька, разумеется, покуда существует столь мощная совокупность коллективных представлений, а, Толь, не правда ли, любопытные вещи могут быть выведены, как по-твоему? Разумеется, Катенька, разумеется, нет, это мы так, о работе, пустяки все это, etc.

X. ДЕТИ АББАТА

Вальпургия-дубль

У них есть государственное устройство, им достался счастливый удел

иметь короля, они пользуются языком, где обобщаются далекие понятия;

верят, подобно иудеям и грекам, в божественное начало поэзии и смутно

ощущают, что душа переживает бренное тело.

В общем, они представляют цивилизацию, как представляем ее и мы,

несмотря на многие наши заблуждения.

Х.Л.Борхес, "Сообщение Броуди"

А, в конце концов, почему бы и нет? Ну сказала Машенька, что, мол, звонили с утра и просили прибыть по адресу, ну не удосужилась спросить, кто именно звонит, так, может, и вовсе звонка не было, ведь Машенька – она у нас такая девочка, она ведь с утра-то пораньше, спросонья все на свете попутать может, особенно если накануне чего-то там у ней было, а было, вероятно, накануне всякое, кто их знает, этих непорочных дев, какие именно заковыристые загогулины между ними происходили, пока мы с теологом Джонни тщились успокоиться и забыться, не исключено, что после этих интересностей Машенька искреннейше была убеждена, что это адрес не мой, а какого-нибудь там борделя, то-то Толику разочарование, давно рвался, давно собирался, ну да уж ладно, как-нибудь, бог с ним, с Толиком, пятый этаж, без лифта, зато вот сейчас площадка будет, серыми плитками выложенная, а в центре красная, что?

Они стояли перед дверью, и почему-то обоим было ясно, что это не та дверь, защищающая вход в не ту квартиру; может быть, это был также и не тот дом, не тот город – хотя как бы это?

– Сашк, а ведь это не твоя дверь.

Удивил, а чего меня-то удивлять, дверь как дверь, странно, что он запомнил, а пришли мы по адресу, позвоним-посмотрим, не может же быть, чтоб за просто так пропала жилплощадь, да не моя, а знакомого геолога, странно, я бы должен испугаться, мой дом – моя, инстинкт собственника, не с похмелья же, вчера было отнюдь не излишне много, а поутру и вов.

Звонок.

Ладно, по крайней мере спросим адрес, странное, конечно, занятие звонить, имея в кармане ключ, если только это тот ключ, все-таки там кто-то есть, кто-то так это шевелится-копошается beyond the door, расспросим.

– Можете не разуваться, – сказал открывший. – Ах, да, Дима...

Был Дима собою невысок, вроде бы не то чтобы толст, не то чтобы тонок, однако как-то хиловат и с брюшком, уверенно подчеркиваемым сиренево-сивым спортивным костюмом. И на голове у него росло тоже не то чтобы много, но как-то уж слишком неопрятно – патлато-бородато при расплывающейся лысине.

Ну и типчик, ну и Дима, и как ему не стыдно в таком виде существовать, или он зеркал в доме не держит, хотя, конечно, можно бы, поднатужимшись, измыслить культуру, где он не только оказался бы близок к идеалу красоты, но и, чем черт не шутит, являл бы собою оный идеал, вот разве что почти наверняка это будет уже не Homo Sapiens, ну да уж ладно, с кем не бывает, это бы все ничего, а вот худо, что прихожая вся из себя какая-то даже не грязная, а – вот! да, точно, ветхая и затхлая, пыль бывает разная, эту уже пылесос не возьмет, и слава богу, дорогой Дима, что тапочек нету, если б они тут водились, были бы они сплошь загрибованные, что?

– Ну наконец-то! Сашк, двигай сюда!

И Сашка сразу же двинул, а Толик счел возможным последовать за ним (что еще Толику оставалось делать? Ну чужая квартира, ну непонятно чья и еще более непонятно, куда им-то подеваться, так внутри, может, хоть что-нибудь выяснится, чего в прихожей торчать). И впрямь, в комнате оказалось не в пример уютнее, тот богемный стоял там уют, какой только и может получиться, если в некогда благопристойной квартире длят примерно с неделю свою пышношумную оргию друзья-приятели, не объединенные ничем, кроме почти религиозной любви к алкогольным напиткам. То есть таким вот друзьям-приятелям комната показалась бы уютной, но не Толику же! И тем более не Сашке, да, где же он? Вроде бы спрятаться особо негде, мебель вся перепуганно сбилась в кучу возле балконной двери, лишь веско возвышалась прямо напротив Толика изумительных габаритов кровать с многоэтажными подушками и даже, пожалуй, перинами.

Вот тебе и "что", вот тебе, бабушка, ориентировочный рефлекс, как у хорошей собаки, рефлекс "ни хрена себе", а, собственно, почему? Проще верить в неприятные новости (верить в новости, оригинальный оборот), хотя, конечно, бывают совпадения и сновидения, лукавый обман, зыбкие тени, прикидывающиеся реальностью, дай бог, если хотя бы данной нам в ощущениях, лучше бы приятных, проверим, подойти, ближе, ближе, посмотреть.

Толик продвинулся глубже в комнату и увидел, что там, где, как ему представлялось, пространство было исчерпывающе заполнено монументальной кроватью, кое-что еще находилось, и занятное кое-что! Там, подле набитого книгами стеллажа под потолок, беспутно раскинувшись в широком старом кресле, лобзала длинную папиросу девица в нескромном белом одеянии, стыдливо прикрытом томом "Палеонтологии позвоночных". Одеяние более всего походило на лабораторный рваный халат, впрочем, с неожиданной тщательностью застегнутый на все сохранившиеся пуговицы. Да, подумал Толик, тут люди без предрассудков. А Сашка уже склонился над этим существом (да, она ведь, кажется, представилась, Софья ее зовут), внимательно глядя – нет, не на халат и не на то, что под халатом (а Толик, мучаясь от сознания собственной животности, поступил бы именно так). Нет, Сашка смотрел в книгу и вдруг заговорил, да какое там заговорил задекламировал.

– В старых книгах – я имею в виду книги, которые старше нас и которые, следовательно, заведомо держали в руках другие люди, – почему-то всегда почти до болезненности внимательно вглядываешься в подчеркнутые строки и карандашные надписи на полях, от времени нередко почти стершиеся и разбираемые лишь с трудом. Быть может, это неизъяснимая магия времени заставляет нас с неуместной, в сущности, сосредоточенностью раздумывать над ними. Не исключено, впрочем, что эти маргиналии, не нами и не для нас писанные, всего лишь делают этот экземпляр – нашей книгой, единственной в своем роде.

– Неминуемый и неизбежный интерес к Другому Читателю, к человеку иного времени и уже хотя бы поэтому отчасти иной культуры – интерес культур-палеонтолога, реставрирующего чуждый тип мышления, исходя из того, в сущности, шаткого основания, что маргиналии сочинялись и, следовательно, хоть отчасти дозволялись раньше – в то время. В общем, это вполне подобно тому интересу, с каким мы оба, полагаю, прочитали бы рецензию на премьеру "Медеи", если б только удосужился ее сочинить какой-нибудь афинский демо-критик: тут тоже основания не столь уж тверды, как, впрочем, и устои демократии.

Обмен явно импровизированными рассуждениями на потрясающе животрепещущую тему прошел до крайности слаженно, и это, казалось бы, должно было Толика насторожить; более того, уже тогда, в самом начале, Толик мог бы, если бы пораскинул мозгами, предсказать, чем все это кончится. Но, как ни удивительно, тогда все показалось ему вполне естественным, – или просто лень было раскидывать мозгами? Неожиданным образом возмутился другой.

– Медея? – вскинулся критичный Дима. – А что медея-то. Ну, если, понятно, тот, кто написал, он классик, то все-таки...

– Спасибо, – откликнулась Софья. – Ты избавил меня от труда формулировать мою мысль, друг Деметрий. Истинно говорят: Vox populi... Да, Толь, ты не стесняйся, подходи к столу, наливай и закусывай, если, конечно, найдешь чего.

Толик решил послушаться, но, подойдя к столу, был несколько напуган. То есть какое там "несколько"! Толик был здорово ошарашен, когда увидел, как со стула, казавшегося столь пустынным, что именно туда Толик и собирался поместить свой зад, начал, медленно разворачиваясь и сосредоточенно урча, подниматься некий предмет. Через несколько секунд предмет был идентифицирован Толиком как гуманоид, одетый в пиджак и серую рубашку, имевший пару верхних конечностей, а также, вероятно, пару нижних. Одна из конечностей протянулась к стоявшему на горизонтальной плоскости цилиндрическому прозрачному контейнеру и приблизила его к головному отделу с целью визуального обследования.

– Налейте! – сказал гуманоид человеческим голосом.

По-прежнему обалдевавший Толик с совершенно, видимо, идиотским выражением на роже наполнил стакан каким-то красным вином, которого он не знал, но которое было в изобилии и не внушало ему доверия. Гуманоид подверг содержимое контейнера оральной утилизации, после чего вернулся в исходное положение. Стул вновь казался незапятнанно чистым.

– Это... Это? – Толику удалось наконец задать вопрос.

– Это Гомеостат, – разъяснил Дима. – Он уже вторую неделю так.

– Надо же! И с чего бы?

– Не знаю, – сказала Софья. – Кажется, он приехал в институт поступать. Или, может, это его квартира – не все ли равно?

Толику почему-то казалось, что не все равно, более того, ему казалось, что Сашке должно быть еще менее все равно, но Сашка чего-то там так уж застрял в Софьином углу, то есть все понятно, Толик, может, и сам бы застрял, но у Толика-то прописка есть, постоянная притом, а Сашка что скажет своему геологу или кто он там, когда вернется тот из своего Магадана – или все-таки Могадишо? Дима уловил и правильно понял его недоумение.

– Да кто его знает, кто тут хозяин, разве только...

И Дима с похабством во взоре кивнул на дверь, которая как раз и должна была вести в комнату, где геолог оставил свои пожитки. Толику стало несколько спокойнее: нет хозяина, так и бог с ним, есть зато некто, хозяина замещающий. И, словно был Дима телекинетиком, дверь распахнулась.

– А тут, я вижу, не без новых людей!

Толик даже вздрогнул от неожиданности, хотя как раз и рассуждал о человеке из второй комнаты, который вроде хозяина.

– Дефлоринский, – представился вроде.

– Из французов? – услышал Толик внятный Сашкин шепот.

– Mais non, – отозвалась Софи. – По-моему, всего лишь из семинаристов. Может быть, даже филолог.*

– Ну что же, – продолжал Дефлоринский, – располагайтесь, будьте как дома.

– И тебе того же желаем, – сказал Дима-критик.

За Дефлоринским показалась некая девица – вполне ничего, решил Толик, немного на Катеньку похожа, на ту и другую. Ясно, чем они там занимались, чем еще может заниматься семинарист с такой фамилией. Подумал так Толик и решил, что, следовательно, получается он ничуть не лучше Димы, а Дима почему-то с самого начала был ему неприятен.

Ну вот и пришли, теперь уж точно и окончательно пришли, тоже мне, Л.Блум выискался, вообще-то в таких случаях нисходить положено, а то низвергаться или, того пуще, низверженным быть, а вокруг и впрямь демоны – бесы то бишь. Дефлоринский – это просто, это вполне в духе раннеханжеского христианства, как было бы здорово, если бы других грехов не существовало, впрочем. Тут, как ни странно, вполне уютно, даже и не ожидал, хоть, собственно, почему бы не ожидать, если все равно ничегошеньки не знаешь о месте, куда идешь, может, не пришли еще, иначе Толик-то как бы сюда проник, Толику здесь делать нечего, есть у него корова, чтоб молнии метать, и хватит с него, скорее бы, дойти-добраться-дождаться, все-таки должно же быть, не может не.

– Ну что, – спросил Сашка, – налить тебе?

Толик ожидал реакции Гомеостата, однако тот, должно быть, не вышел еще из стационарного состояния. А Дефлоринский свысока кивнул.

– А, кофе, – буркнул он. – Ну ничего, с утра в самый раз будет.

– Любопытно, – заметил Сашка, – что письменная речь, как ни странно, предоставляет бОльшую свободу, чем устная – или чем текст, сознательно стилизуемый под устную речь. Ведь человек пишущий, может быть, отчасти и из пещерного преклонения перед своими возможностями, с бОльшим уважением относится к языку, чем человек говорящий, изначально осведомленный о неизбежном якобы размывании семантики, обязательной будто бы расплываемости синтаксиса и прочих прелестях, уподобляющих язык манной каше – или чему-то еще, являющему малоприятное и, я бы сказал, дурно пахнущее зрелище для наклонного к риторике уха.

– Ух ты! – произнес Дима.

Ну вот, люди, как и книги, имеют свою судьбу, слово устное и слово писаное, то и другое демонстрирует – намеренно или неумышленно – свою ущербность, впрочем, в тексте ущербность запрограммирована, ну и что? Ощущение неограниченной власти над языком развращает, не правда ли?

– Но почему же "якобы"? – не заставила себя ждать Софья. – Просто говорящий ориентирован на некоторый, весьма небольшой набор разговорных контекстов. Набор этот столь невелик, а контексты столь тривиальны, что едва ли, откровенно говоря, ради них имеет смысл пускать в ход язык. Ведь ситуация, в которой нериторирующий индивидуум позволяет себе обходиться без бумажки и притом чувствовать себя свободно и раскованно, есть, как правило, ситуация сугубо бытовая.

– Если же ситуация, как в данном случае, задана не совсем жестко, это воспринимается всего лишь как повод для шуток более или менее дурного вкуса.

– В качестве таковых рекомендуется рассматривать также и все, сказанное выше, – резюмировала Софья.

И вновь диалог получился четкий, быстрый, словно отрепетированный, хотя ведь, кажется, они раньше и не виделись, и, самое удивительное, в диалог вписался даже Дима, хотя кто и откуда мог знать, что Дима своим народным гласом употребит именно потребное междометие?! Или, с испугом подумал Толик, эти говорители текстов способны любое хрюканье обратить себе во благо...

И куда меня занесло? Хотя почему, собственно, не занестись, если так все удачно складывается, конечно, надо бы это все повеликатнее изложить, с приличествующей случаю терминологией, так ведь не знаю, самое странное, что она тоже не знает, это несколько меняет мои представления о. Пауза, ибо боязно, да как тут не бояться, а как ни бойся, мы все-таки до сих друг друга понимаем, ну что ж.

– Ой, ребята, мне это сложно, – сказал Дима. – Дайте лучше сигарету.

– Да, и мне сложно, – произнесла осмелевшая – Настя? Настя. – А то, чего, может, телевизор включить?

– И впрямь, – согласился Дефлоринский. – Как раз "Утренняя почта".

Телевизор в комнате, конечно же, был, и Толик вспомнил вдруг, что ведь и у Сашки в комнате тоже был телевизор, даже и стоял в том же углу, даже и выключен был, настолько выключен, что Толик полагал его неисправным. А здесь телевизор заработал, и оказалось, что он даже цветной. Только вот программа была ни в коем случае не "Утренняя почта": такой программы на свете нет, не было и быть не может. Хотя, философически подумал Толик, откуда мне знать, какие программы бывают, а какие нет?

– Ой, Тит, гляди-ка: гладиаторы! – хохотнула Софья.

– ЗдОрово! – вскричал Деметрий. – Как раз Петраит и Гермерот.

– Бой этот был вычеканен у него на бокалах, – согласился Александр, – и все они претяжелые.

– Тише! – зашипел Дефлоринский.

Дефлоринский тоже был увлечен зрелищем более, нежели оно, по мнению Толика, заслуживало: плебейское, по мнению Толика, было зрелище. В таком духе он и высказался – шепотом.

– Плебей и плейбой. Потише, любезный Филон, – посоветовал А.Сестерций. – И постарайся, храня искони присущую тебе осторожность, пореже выражаться. Ибо если Август взвалил на себя обязанности народного трибуна, он тем самым и плебсу придал некоторый державный блеск.

– Трибуны – для народа, – подтвердила Софья. – В семье не без урода. Впрочем, какая нам разница?

В самом деле, не все ли равно, что смотреть, если уж показывают, хоть бы и аутодафе, великолепное притом, еретиков хоть жалко, а тут и ящик не простой, играет ящик-то, святая вода – штука грязная, так было, так будет всегда, а, впрочем, какая нам разница, вода – это только вода, да? Или он всегда такой был, может, стоило хоть раз включить, может, увидел бы что хорошее, по вере вашей, кесарю кесарево, каждый получает свое.

– О-о-ох! Ну что же ты?! – возопил Дима.

– Мазила!

– Фи, – сказала Софья, – разве ж это поединок? Это же какая-то поножовщина, это же просто безобразие. Хотя, конечно, чего еще ожидать от типов с этакими ножичками?

Из ее угла донесся громкий, довольно навязчивый металлический звон. Толик обернулся – и увидел, что справа от кресла, рассадив напополам давно не чищенную паркетину, торчит из пола длинный, узкий, синевато-блестящий обоюдоострый меч. Вдобавок Софьино одеяние теперь ни в коей мере не напоминало рваный халат столу, впрочем, оно напоминало еще меньше. Видимо, у Толика сохранились еще к тому времени какие-то остатки здравого смысла, потому что он подумал, что, мол, ни хрена себе, но на этом здравый смысл исчерпался, словно меч был не столько невозможным и неуместным, сколько просто холодным оружием, про которое еще неизвестно, что милиция скажет.

– Да, – согласился Сашка, – вещь серьезная. Только вот не пойму, что это за материал.

Софья ответила, и ответа Толик не то чтобы не расслышал, но и не то чтобы просто не понял, хотя, с другой стороны, какое Толику-то могло быть до этого дело? Никакого, Толику вообще было почти уже все равно, лишь бы доискаться, где они на этот раз ночевать будут. Положено ведь по месту прописки, подумал он.

– Ну и что же? – проворчал Дефлоринский. – Меч – он меч и есть, вот если бы автомат...

И на его истинно римском лице образовалось злобно-мечтательное выражение, словно бы прикидывал квирит, что бы это он сотворил с ойкуменой, будь у него в нужный момент такое оружие – по римским меркам почти абсолютное.

– Успокойся, почтенный, – посоветовала Софья, – или ты льстишь себя надеждой, что, как некий оружейных дел Пигмалион, окажешься способен вдохнуть искру смерти в кусок железа, существующий к тому же лишь в твоем воображении? Абсолютного оружия ведь не бывает.

Ответить, вот теперь ответить, то ли коряво у нее это вышло, то ли, напротив, уж чересчур гладко, бывает так, что не понять, дух смерти, а что еще можно сказать в защиту огнестрельного оружия, холодного, впрочем тоже, святая вода пахнет порохом, свинцом отливает вода, ладно, возразить, сколько я ее знаю, она этого ждет.

– Не бывает, однако это до такой степени банально, что, право же, так и подмывает чего поабсолютнее выдумать, даже и зная наперед, что результат окажется не столь убийственно-радужным, как ожидалось.

– Что поделать, с банальными заблуждениями можно бороться лишь при помощи банальных же истин. А это к тому же заложено столь глубоко, что лишь века свободы, сытости и безопасности дадут возможность осознать: погоня за абсолютом – заблуждение. Ересь, если угодно.

– Ересь? – плотоядно возмутился ересифоб Д. – А атрибуты Бога: вечность? бесконечность?

– Стремление к абсолюту есть следствие голода, – отрезала вечная Сонечка. Ну, или недостатка воображения.

Абсолют, Бог, истина в последней инстанции, а дальше – ничего, дальше пусто и страшно, как в Новом Иерусалиме, или как там, во тьме внешней, где скрежет зубовный и красивые подтянутые ангелы с огненными мечами – вот оно, абсолютное оружие! – деловито, спокойно, пусть и не без некоторой брезгливости запихивают в огонь тех, кто, с точки зрения абсолюта, этого заслуживает. И навеки.

– Впрочем, я ничего не имею против бесконечности. Но ведь ей так уютно в математике, что едва ли имеет смысл приспособачивать к этой чистой области какого-то там бога: от этого ни ей, ни ему лучше не будет. Хотя, конечно же, никто не мешает тебе пользоваться для своих целей также вечным и бесконечным богом, если это настоятельно необходимо.

– Налейте!

– Истинно! – промолвил о. настоятель. – Истинно говоришь, смрадный пес. Истинно, более того, монастырская душа! Налейте ему, а то ведь не отстанет.

Да, наливаться он, кажется, может до бесконечности, неужели он существует для иллюстрации абстрактных понятий, хотя чего уж там, с кем не бывает, скотина, енот и койот, прелат и аббат. Rocky Raccoon, енот-полоскун, да, тут, оказывается, стоит бутылка с томатным соком, и откуда бы, неужто самозародилась, ну и ладно, судьба, люди, как и книги.

– Современному исследователю уже трудно понять, почему на протяжении тысячелетий миллионы людей считали неизбежным следовать неким идеалам, для нас совершенно абстрактным, а часто попросту внутренне противоречивым, – заметил аббат-потаскун, отхлебнув ярко-красную жидкость прямо из горлышка. – Но, конечно же, сказанное справедливо лишь для нескольких планет – едва ли их больше двух десятков. И, вероятно, до сих пор бОльшая часть человеческого населения Галактики остается верной исконным принципам, которые некогда было модно выводить из глубинной сущности природы человека.

– Да, – согласилась Софья, – странная это штука – природа человека. Есть над чем призадуматься, есть что понаблюдать.

Да, наблюдать было чего, особенно по ящику, хотя еще несколько минут назад Толик сказал бы, что это незрелищное варварское зверство, которое и смотреть-то неинтересно, а вот сейчас на экране крупным планом умирал Гермерот, и было Толику не тошно и не страшно, а даже, может быть, занятно.

Вот тебе, бабушка, и современная технология, вот тебе и новые горизонты, новое искусство, новый взгляд на мир, а чего тут глядеть – он лежал на арене, высокий, неподвижный, светловолосый, с лицом, на античные образцы не похожим отнюдь, лежал, обхватив холодеющими руками замолчавший пулемет. Оператор дал еще крупнее: оператору, очевидно, понравилось, как сверкает металл на черном мундире.

– Какая гадость, – сказала Софья. – Переключили бы...

– В самом деле, – сказал Сашка, – все равно ведь аминь приходит передаче.

Дефлоринский не возражал и переключить, желательно досмотрев прежде про Петраита, как его там восхваляют, как, может, и свободу дают (если только они вообще не вольнонаемные, с кем не бывает). Но сколько Дефлоринский ни бился, обеспокоенному взору являлись то образцовые хозяйства с тысячами рабов, запуганных почти до усердия, то какие-то парады, а то и дядя в тоге, красноречиво разглагольствующий о пользе высочайше-отхожего указа.

Выходит, у них в самом деле по вере, от креста и короны, от костра и закона, до чего же убогая вера, да, пожалуй, так, рвутся пьяные бриги на карибские рифы, чтобы вдребезги мысли, словно яшма об лед, вот.

– Вот, – сказала Софья, – это уже терпимо.

И удалилась в кресло, размахивая клешами, яркими, словно знамя какого-то экстремистского движения.

– Ну зачем же так? – испугался Дима. – Указ ведь, августейший...

Вдалеке заболботала вода, хлопнула дверь, и на пороге явилась обиженная Наденька. Наденька имела что-то такое длинно произнести, из чего с большой степенью вероятия можно было вывести, что она в очередной раз обиделась на сожительниц своих, удивительная все же девушка!

– О, – сказал Дима, – Вера, Надежда... Где же любовь?

Странно, подумал Толик, неужто же Настю Верой зовут? Ну да ладно, Вера так Вера. Будем телевизор смотреть.

– Бред какой-то, – сказал Дефлоринский.

– Авангардизм, – буркнул Дима. – Что тут смотреть?

Толику были, в сущности, скорее даже симпатичны эти кривые, не без изящества плещущиеся по экрану под вполне соответствующую музыку, но почему-то стало ему несколько боязно, что вот все авангардизм ругают, а он вот нет, подумалось Толику, что и ему бы надо нечто в этом роде сформулировать, но, будучи человеком отчасти порядочным, желал он, чтоб хоть по форме было это если не красиво, если даже не благопристойно, то по меньшей мере заковыристо.

– Да, пожалуй, в плане модернизации формы уже много лет как некуда двигаться, – выдавил он наконец.

– Верно! – вскричал Сандер Мак-Маллиган. – После Джойса авангард был, в сущности, обречен. "Авангард умер!" – так сказал бы прогрессист-паралитик, если бы только волновали его проблемы более разрешимые, нежели установление четности добра и зла.

– О'Маллиган, – поправила Софья.

– Знаю, – ответил А.Скаллабакссон, – но ведь это уже не реплика.

– Ну, – смутился почему-то Дефлоринский, – прогресс – понятие относительное.

– Справедливо, – откликнулась Софья. – С нашей точки зрения нет большой разницы между, положим, тем или этим котилозавром, а вот с их точки зрения...

– Долой! – заорал прогрессивный котилозавр, выползая из-под стола.

Был он весь в камуфляжных пятнах, имел при себе автомат и котелок цвета хаки.

– Отставить, – посоветовала Софья Палеонтолог.

Котилозавр подчинился не без удовольствия: сменил автомат на тросточку и лихо нахлобучил котелок.

– Правильно, – сказала Софья. – Молодец. А теперь катись отсюдова!

– Да, Дим, и вина, пожалуй, купи, – сказал Дефлоринский.

В самом деле, сообразил Толик, котилозавр появился, Дима исчез, уж не залезал ли он под стол? Конечно, даже если и залезал, из этого никоим образом не следовали ни тождество Димы с сей рептилией, ни даже прогрессивность. Котилозавр протянул свою – да, в самом деле, не слишком уже прогрессивную длань, – и Сонька, порывшись в неимоверных своих карманах, позолотила ему ручку.

– Адье, – молвил Дима. – До скорого, дамы и господа!

И удалился, насвистывая нечто вполне кафешантанное.

– Сей куриоз, – сказала Софья, – доподлинно явил нам в зримых образах, сколь стремительно порою прогресс может претерпеваем быть.

Наденька выразила некоторое недоумение.

– Право же, ты меня удивляешь, – заявил Сашка. – Сама посуди: кто когда видел пьющего котилозавра? Ты видела?

– Кого? – обиделась Наденька.

– Котилозавра. Прогрессивного притом. Настолько прогрессивного, что он, может быть, уже не вполне котилозавр. Ну да ладно, это не главное, важно, чтоб вернулся с добычей. Боюсь, они добывают не больше, чем в состоянии съесть.

– Вернется, – откликнулась Софья, – куда он денется. Тварь-то примитивная, что ей сказали, то и выполнит. И, главное, нам мешать не будет, так что давайте кино досмотрим.

Выпад, явный и несомненный выпад, Дефлоринский почему-то молчит, странно, он же все-таки де, оскорбление, которое вы мне нанесли, смывается только кровью, был бы у него автомат, он бы нам показал империю с династиями, этот фрукт, деньги не пахнут, а цвета-то какие! Не ожидал, в самом деле не ожидал, что современное телевидение на это способно, если это телевизор, да, возможно, если по вере нашей, только что это за вера, раз не могу даже с уверенностью сказать, чего они имеют обозначать, эти кривые, красиво, и все тут, к чему идет искусство, если это искусство, что, пожалуй, сомнительно, утомленный рабочим днем эвримен жаждет чего попроще, чтоб, боже упаси, ни мозгой, ни чем они там могут шевелить не потребовалось, кишечником разве что, эвримен это и получит, а ведь в самом деле не искусство, если только, да, кажется...

– Да что тут досматривать? – не выдержал оскорбленный Дефлоринский. – Кривые и кривые...

Он осекся.

– Ну да, – согласилась Софья, – если непредвзято смотреть на вещи, то именно кривые, но ты же не станешь...

– Да-да, прямые, прямые, – предусмотрительно перебил Дефлоринский.

И замолк, потому что происходящее на экране его смущало. То есть, конечно же, если непредвзято смотреть на вещи, все было до того естественно, что едва ли даже не скучно. Однако Дефлоринский не любил смотреть непредвзято.

А Толика вполне устраивали перпендикуляры, которым вздумалось пересечься: пересекаются, ну и что? На экране ведь...

– Ну вот! Сошлись...

Казалось, будто Дефлоринский констатирует всю глубину падения нравов в нонешние времена. А передача этим не завершалась отнюдь, но дальше шло нечто едва описуемое, какие-то очень странные, но обаятельные световые эффекты, собственно, почему едва описуемое, неужели только из-за отсутствия формы у этих пятен? Форма форм, непреодолимая модальность мыслимого, это просто так уж видится нашим эвклидовским мозгам, что тут ересь, когда-либо достигнуть, сказал м-р Тейт, о, это другое дело, а ведь затеяно все не ереси ради – просто репортаж из области, где водятся драконы и закономерно летают синие птицы.

По экрану полоснуло ультрамарином.

– Ну вот, – сказала Софья, – кстати о птичках. А ты говоришь, смотреть не на что...

– Да как это называется-то? – не выдержала Вера, которая Настя.

Она способна была вынести многое, но не знать, как называется текущая телепередача, представлялось ей постыдным.

Софья уверенно, не без презрения, пожалуй, произнесла что-то, чего Толик не то чтобы не понял, но и не то чтобы просто не запомнил.

– Ну примитивно малость, ну и что? Это же учебная программа, для младшего возраста. Зато сделана мастерски!

– Любопытно, что эта примитивная программа возбудила такие страсти. В сущности, простому человеку, не обременному излишне математическими хитросложностями, должно быть вполне безразлично, как там себя ведут эти прямые. Если же математический аппарат у него в порядке, он, казалось бы, тем более должен всего лишь строго и холодно взирать на параллели со своих высот.

Тут ересь, а мало кому нравится ересь, никому, наверное, мятеж не может кончиться удачей, а когда летят авторитеты, бедному, ничтожному человеку, оставшемуся наедине с мирозданием, низвергнутому в обольстительно сверкающую преисподнюю небес, святая вода испарилася, ушла в небеса навсегда, не ждите от Господа милости, не ждите от Бога суда, вот это да.

Ну вот, подумал Толик, сейчас опять диалог будет, собственно, это даже почти и не диалог, они всегда, как выясняется, одного мнения и то ли рвутся именно это продемонстрировать, то ли попросту образованность показать хочут. Софья, как Толик не ожидал, ответила.

– И тем не менее лишь немногие подходят к этому без эмоций. Различие лишь в том, что одни склонны видеть тут ересь, посягательство на основы человеческого существования, другие же – мятеж, очистительный огонь и очищающую борьбу, то есть, в сущности, тоже ересь, но приятную их сердцу. Впрочем, из возможных предвзятостей следует, вероятно, предпочесть ту, которая минимально ограничивает нашу свободу.

– Параллелократия, или такое устройство общества, когда предполагается, что у каждой проблемы может быть по меньшей мере два решения.

– Нет, только не два: навязывание столь жесткой альтернативы как раз характерно для худших из тоталитарных режимов. Впрочем, я не уверена, что каждая проблема может иметь бесконечно много решений.

– А ну вас, – резюмировал Дефлоринский.

Софья только было собиралась ему ответить – вне сомнения, с использованием выражений более благозвучных, нежели благопристойных, – но ей помешал некий глас.