Текст книги "Не заплывайте за горизонт или Материалы к жизнеописанию одного компромиста"

Автор книги: П. Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Шуваев П
Не заплывайте за горизонт или Материалы к жизнеописанию одного компромиста

П.Шуваев

Памяти Л. Коцюбняк

Не заплывайте за горизонт

или

Материалы к жизнеописанию одного компромиста

Малодостоверная история в словах

Многие скажут Мне в тот день: "Господи! Господи! не от Твоего ли

имени мы проповедовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? И не

Твоим ли именем многие чудеса творили?

И тогда объявлю им: "Я никогда не знал вас; отойдите от Меня,

далающие беззаконие".

Матфей, 7, 22-23

Если людям, которых писатель создает, свойственно говорить о старых

мастерах, о музыке, о современной живописи, о литературе или науке,

пусть они говорят об этом и в романе. Если же не свойственно, но

писатель заставляет их говорить, он обманщик, а если он сам говорит

об этом, чтобы показать, как много он знает, – он хвастун.

Э.Хемингуэй

I. Ромашки спрятались. Затакт для храбрости

II. Сугимото-сан пишет реферат. Диалогический монолог

III. Дикие, мутные мысли Атрида. Автоагиография с комментариями

V. Да не судим убийца. Монологический диалог

VI. Из длани Давидовой камни. Внутренний монолог, переходящий в машинопись

VII. По направлению к Сестерцию. Небеспристрастный отчет о недостоверных

событиях

VIII. Фалернский оракул. Хронокластический симпосион

IV/IX. Пяльцы святого Иоанна. Теофилологический контрапункт

X. Дети аббата. Вальпургия-дубль

XI. Теорема существования. В чужом пиру похмелье

I. РОМАШКИ СПРЯТАЛИСЬ

Затакт для храбрости*

МЕРЗАВЧИК – за прекращением пьянства вышедшее из употребления слово.

Теперь попадаются только взрослые экземпляры.

Энциклопедический словарь "Нового Сатирикона"

Магазин был обыкновенный, вполне был приличный сельский продмаг, притом Толику давно и хорошо известный, – но Толик почувствовал себя обиженным. Обижаться было нелепо: ведь не мог же он, в самом деле, предполагать, что вдруг именно сегодня здесь окажутся в свободной продаже хорошие марочные вина ароматные, сверкающие, чуть звенящие чудеса, заключенные в прозрачные почти до невидимости бутылки! Не мог – и все же грустно было ему смотреть на зеленоватые поллитровочки, не блещущие совершенством форм, на их ядовито-геральдические этикетки и откровенные до бесстыдства пробочки; это все было убого, примитивно, хотя тоже вполне знакомо. Портвейн какой-то там ординарный был, конечно, не лучше на вид, а на вкус, вероятно, и хуже, – но Толик выбрал все же его. Выбрал, руководствуясь не гурманскими соображениями, не ценой даже, а всего лишь знанием традиции.

Традицию, как и положено, знали все, в том числе Нинка, которая от водки, разумеется, отказалась бы, и пришлось бы распивать на двоих с Серегой, а портвейн... Тут традиция уже разрешает, и обстановка получится уж другая, не будут уже они стараться потребить максимум алкоголя в минимальные сроки. И то сказать, зачем троим студентам три большущих бутылки вина? (Толик знал, конечно, что именуют их в быту обыкновенно "пузырями" или "огнетушителями", что допустимы и иные варианты, но, будучи воспитан в интеллигентной семье, употреблял слово "бутылка" даже мысленно).

В самом деле, зачем? Толик в принципе не возражал бы обойтись без этого, но традиция предписывала студенту, оказавшемуся на биостанции, пить, невзирая на столь же традиционные запреты. Так было на первом курсе, так было и на втором, так будет сейчас, когда их тут всего-то три человека. То есть был еще кто-то, не могло не быть, но как-то уж так сложилось, что им никто не мешал и ничего не запрещал: люди ведь взрослые, чего там... Почти робинзонада, с тем, однако, существенным отличием, что продмаги на необитаемых островах редки.

Серега сидел в лаборатории, прислонясь к бинокуляру, и скучал. Пытался он к тому же определить какого-то серовато-красненького жучка, и будь у Сереги свобода выбора, он предпочел бы просто скучать, не отвлекаясь на ерунду, но выбора не было: курсовая вроде бы уже начинала гореть – не слишком ярко и горячо, но все же... Заниматься ею Сереге не хотелось, жучок уж полчаса как определился редким видом, характерным для Уссурийского края, погода была отличная, из динамика кричал недавно переписанный у кореша "Слейд", – и тут в лабораторию вошел Толик. Обрадовавшись передышке (не он ведь отвлекся, его отвлекли), Серега встал из-за стола, со вниманием осмотрел бутылки, хмыкнул и выбрался на крылечко покурить.

Толик, собственно, курить не собирался, но раз уж Серега устроил столь демонстративный перекур, решил присоединиться. Посидели, покурили, поболтали перечисление кодовых слов. Перечислять можно было бы долго, оба они имели неплохой запас, – но сигареты догорели, окурки были раздавлены в пыли, и они закончили чем-то шутейным, очень смешным, но тут же забывшимся.

У Толика, вообще говоря, основная работа начиналась в сентябре, а сейчас он уже сделал все, что нужно было. Серега знал это и попробовал Толика привлечь к определению, потому что проклятущий жучок и на этот раз, наверное, получится если не дальневосточным, так уж среднеазиатским наверняка, а какая разница, если все равно далеко? На такие расстояния жуки, как правило, не летают.

Толик прекрасно понимал, что бедное покойное шестиногое всю свою жизнь провело в Восточной Европе, и время свободное у Толика было, но вот не было у него ну никакого желания садиться за бинокуляр и начинать с самого первого вопроса – о тазиках задних ног. Тазики эти почему-то всегда сбивали Толика с толку.

К тому же и работа нашлась, потому что при желании всегда можно придумать, что обязательно надо сделать. Он приводил в порядок свое хозяйство и рассказывал Сереге всякие ужасы про систематику бактерий, – и тут Серега сказал, что все, что нашелся подходящий. И жучок вроде бы подходил: ни слова против не было в определителе, который Серега на радостях процитировал громко и с выражением, но Толику все же показалось, что жук не тот. Он не смог бы объяснить, в чем тут дело, может, просто видел когда-то раньше такого же, только не мог вспомнить название. Сереге, впрочем, он ничего не сказал: все равно ведь к такой мелочи придираться никто не станет.

Бедный все-таки Серега, подумал Толик, тяжело ему этим заниматься. Самому Толику такая работа как раз очень нравилась – может быть, потому, что было в ней что-то мило-старомодное. Запах эфира, пробка с воткнутой в нее булавкой, громоздкий и неуклюжий бинокуляр (Толик предпочел бы даже сильную лупу, чтоб уж совсем в духе прошлого века, но у него не было сильной лупы). А на булавке – да, лучше всего жук, ведь у каждого могут быть свои симпатии и антипатии. А в жуках, пожалуй, в их плотных, гладких, обтекаемых телах есть что-то особенное, словно их сделали – то ли пуговицы, то ли транзисторы, то ли что-то еще, столь же необходимое современной цивилизации. Детальки из компьютера Природы... Напыщенно, конечно, подумал Толик, да и нельзя же сравнивать: резистор, транзистор... варикап... И жук, настоящий, разноцветный, облицованный блестящим хитином. Живой. Совсем ведь другое дело.

Надо бы заняться этим выходцем с Востока, и не потому, что так уж горько за истину, обреченную навеки остаться сокрытой от взоров, а просто бы здорово: аккуратная работа, множество мелких движений, совершенно, в общем-то, излишних, но точных и уже потому ценных. И никто не стоит над душой, никто не торопит: Серега уж точно не станет торопить, и дело-то Толик сам себе придумал, потому лишь придумал, пришел к выводу Толик, вперившись в себя аналитическим оком, что никакие они с Серегой не друзья.

Странно, что не друзья, что есть какая-то отчужденная взаимная заинтересованность – не столько даже друг в друге, сколько в том, чтобы установить относительную высоту социального статуса (ух, завернул!). Видимо, у Сереги статус получался выше, потому что в любой компании он забивал Толика легко и свободно, чуть ли не помимо воли. К принципам Серегиным Толик придраться не мог, имея о них слишком расплывчатое представление, а если разговор шел о чем-то конкретном, Серега непременно делал ошибки (нарочно, что ли?), которые Толик пытался исправлять. Но до ошибок Сереге не было дела, их, кажется, вообще один Толик и замечал; получался разговор в двух совершенно разных плоскостях, и та плоскость, которую выстраивал Серега, неизменно оказывалась более яркой и привлекательной. Впрочем, временами им надоедало так вот состязаться, и тогда могло быть даже и интересно.

Вечером, скорее всего, тоже будет неплохо: будет пьяная компания, где можно говорить что угодно и о распроклятом статусе не думать. И слушатели найдутся: Серега послушает, ничего с ним не сделается, Нинка, разумеется, тоже. Ей-то уж точно не повредит, потому как учится в университете, а знания в объеме... Может, для церковно-приходской школы и хватило бы такого объема. Посидит, похлопает ушами, потом сморозит какую-нибудь глупость и уйдет, а немного погодя уйдет Серега ("сегодня Нинка соглашается"), и останется Толик прочно и надолго один, и можно будет лечь спать.

Да, сообразил вдруг Толик, пить-то будем в комнате. В их с Серегой, то есть, комнате, и нечего себе дела придумывать, когда уборка предстоит! Одно время они собирались в лаборатории, но потом Толик решительно воспротивился: было ему боязно, что кто-нибудь сядет пьяной задницей на микроскоп, и основания для опасений у него, надо сказать, были. Но, с другой стороны, лаборатория была хороша тем, что там не требовалось наводить порядок, а если уж приспичит, можно на это использовать Нинку (хоть какой-то прок).

А в комнате убирать всякую дрянь приходилось самим. Поэтому Толик, войдя, осмотрелся, принюхался, брезгливо поморщился и молвил: "Бардак-с, милостивые государи". Собственно, ничего такого уж особенного он не увидел: все было, как ему и полагалось быть. Разумеется, в просторном помещении стояло множество кроватей, из которых обитаемы были лишь две. Разумеется, на тумбочках была пыль, а на подоконнике ее не было, разумеется, лишь потому, что они нередко ленились входить через дверь. Разумеется, повсюду валялись старые рваные газеты, на тумбочках находились не только стопки книг, но также Серегины кеды и вовсе уж непонятно почему – старые Толиковы джинсы. Все это можно было кое-как привести в божеский вид.

Но окурки на полу, пепел повсюду (и никак этого пижона Серегу не приучить пользоваться хотя бы пустой консервной банкой), обрывки вовсе уж непонятных, нездешних бумажек, картонок, веревок, – нет, это было уже слишком. И, самое главное, в угол аккуратно заметена куча стеклянных осколков (неужели кто-то спьяну бил бутылки?!). Положительно, Гераклу было легче: его утешало сознание, что конюшни как-никак не его, а все же Авгиевы.

Впрочем, Толик все же превозмог себя и взялся за дело, привычно удивляясь тому, как, оказывается, быстро наводится порядок. То есть, конечно же, это был не тот интерьер, какие изображают в отечественных, а тем паче в заграничных журналах, но это уже лишь отдаленно напоминало бардак, – скорее казарму, подумал никогда не бывавший там Толик. Даже кеды сползли на пол, даже джинсы почти аккуратно повисли на спинке стула. Нет, комната была вполне готова к вечеру, и пусть Нинка попробует не согласиться.

И вечер начался, начался даже еще не вечером, задолго до первых сумерек, ибо компания неожиданно пополнилась двумя какими-то там приятелями, прибывшими к Сереге из города с двумя бутылками той же самой крепленой дряни.

Они не были знакомы с Толиком, и это их нескольно смущало: они все порывались пожать руку и представиться, но Толику не хотелось пожимать руки, тем более что выпить вполне можно и так. Они отнюдь не показались Толику приятны, и заботило его сейчас только одно: как они поведут себя, если выпьют более, нежели уже выпили. Едва ли будут лезть в драку: в пьяном пробуждаются звериные инстинкты, звери чтут границы чужой территории, эрго... К тому же есть Серега, пусть он и разбирается. Да, у Сереги ведь были вполне внятные планы на вечер; планы с треском рушились, и неизвестно еще, как будет на крушение реагировать он и как Нинка.

Серега, как Толик и предполагал, давно оставил в покое свою дохлую энтомофауну. Он сидел у Нинки и что-то такое говорил. Толик еще из коридора уловил фрагмент изумительного узорного ковра, сплетаемого Серегой из разнокалиберных пошлостей. Серега, надо признать, проявлял некоторое мастерство, и Нинка, вероятно, таяла. Толик постучал в приоткрытую дверь.

Серега сидел рядом с Нинкой, Нинка явственно таяла, а он, продолжая болтать, прихлебывал из стакана светло-оранжевую мутноватую бурду, которую Нинка по невинности выдавала за чай.

– Тут к тебе приехали.

Серега ни в малейшей степени не выглядел обрадованным.

– Двое, – уточнил Толик. – Один маленький и пьяный, а второй здоровенный, толстый и вовсе... Лыка не вяжет.

Толику показалось, что лишь присутствие Нинки помешало Сереге нецензурно выругаться. Кажется, он пробормотал: "Вот ведь послал господь идиотов..." Толик, впрочем, не был уверен.

– И что делают? – спросил Серега, справившись с новостью.

– Тебя ждут. Винище привезли, может, пьют... Да, они не буйные?

Толику пришла в голову удачная мысль.

– Вроде нет, а что?

– Так... На всякий случай, может, дашь ключ от лаборатории?

Серега выразил недоумение. Толик в ответ убедительно замялся.

– Ну, ты же знаешь: я если и напьюсь, так уж точно ничего не будет...

– Как же, – хохотнул Серега, – вырубишься и спать. Это с гарантией. Уж ладно, держи.

Выгорело! На крайний случай было теперь у Толика место, где можно не без приятности крайность переждать.

А в комнате уже не было того порядка. На одной из пустующих кроватей развалился толстый; его куртка криво висела на спинке стула, готовая с минуты на минуту рухнуть, издав громкий бутылочный звон. Второй сидел перед тумбочкой в глубоком раздумье, а перед ним стоял стакан с тошнотворной жидкостью. Серега ринулся спасать куртку и будить ее владельца, а Толик закурил и стал вслушиваться в беседу. Толстый матерился сквозь сон, а Серега на него орал, чтоб вот сию минуту перестал. Слушать Толику было приятно, этакое изумительное он ощущал превосходство, – и оставалось с достоинством молчать и демонстративно стряхивать пепел в банку.

Когда с пробуждением было покончено, жаждущие наконец всем миром накинулись на ни в чем не повинную бутылку, которая, право же, была достойна лучшего содержимого. Как всегда, не хватило стаканов, Нинка была послана за посудой, но и это дало Толику возможность наслаждаться ощущением превосходства: стакан у него был собственный, складной.

Впрочем, подумал Толик, лучше бы его не было. На Толика смотрели с презрением, и она снова закурил, чтобы была возможность передохнуть, собраться и сосредоточиться. Потом ждать стало вовсе уж неприлично, ощущение превосходства пропало, – и Толик, выдохнув и закрыв глаза, осушил стакан. Стало легче: это нельзя пить маленькими глотками, это ни в коем случае нельзя нюхать, этим надо побыстрее нажраться, чтобы потом уже все было трын-трава.

Пьянел Толик быстро и довольно приятно, обстановка была вполне ничего, даже и магнитофон заорал, только вот жрать, как выяснилось, было нечего. Это было более чем странно: на таких сборищах именно Толик и ел, а все остальные закусывали. Есть хотелось, и Толик, сознавая, что не надо бы так афишировать, тем не менее извлек из рюкзака консервную банку. Банка была компанией проигнорирована, что дало Толику приятную возможность насладиться ею самовластно.

Насладившись, Толик оглядел собутыльников. Толстый, похоже, был очередной дозой алкоголя временно приведен в чувство, маленький же, напротив, расположен был лишь невиннейшим образом завалиться спать. Серега продолжал свою ковроткаческую деятельность, результатом коей, вне всякого сомнения, должен был явиться изумительный гобелен с оленями, лебедями и дебелой девкой над синью вод. Нинка пила, слушала и смотрела на Серегу. А сам Толик... Ну что ж, сидел Толик, наблюдал, занимался интроспекцией и в конце концов пришел к выводу, что уже пьян и что продолжать нет ни малейшего желания. Поскольку же не пить было неприлично, следовало смыться, что Толик после долгих размышлений и сделал. Минут десять, наверное, длились размышления о том, в какой мере смыться будет прилично, этично и благопристойно, – длились и все никак не могли увенчаться хоть каким-то результатом, пока Толик не понял, что просто непонятно зачем тянет время.

Никто, по счастью, не заметил, что он взял из тумбочки пачку чая и бутылку со спиртом. Чай-то ладно, а за спирт могло по пьяной лавочке и достаться, пусть он даже технический и выдан был именно Толику именно для спиртовки. Вода была в колодце, и Толик в изрядной мере протрезвел, пока возился с ведром и воротом.

В лаборатории было пусто, темно и приятно. Толик включил скудную желтую лампочку и прошелся по комнате. Было вокруг трезвенно, спокойно и добропорядочно: стоял бинокуляр, стоял микроскоп, лежали книжки, карандаши, тетрадки, даже логарифмическая линейка, которой тут вроде и нечего было делать, тоже была нужна – для интерьера.

Горела спиртовка, грелся чайник, и надо было дождаться кипения. Толик прошелся по комнате еще раз, подумал и уселся за Серегин бинокуляр – просто так, он не сразу даже сообразил, почему из всех стульев выбрал именно этот, но потом все же понял.

Покопавшись в коробках, он отыскал-таки того недоопределенного жучка и сунул его под бинокуляр. Лампа, к счастью, работала, определитель лежал тут же, на столе, был он толст и подробен до чрезвычайности. Едва ли в данном случае требовалась столь душераздирающая доскональность, но Толику хотелось острых ощущений. И ощущения он получил, потому что пропустил вопрос о тазиках задних ног и теперь мчался по книге, останавливаясь порой, чтобы посмаковать латынь тех семейств и родов, к которым жук не принадлежит.

Серега, как Толик и думал, позволил себе бессовестно смухлевать, жук, как Толик и думал, был знакомый и никакого отношения к Дальнему Востоку, как Толик и думал, не имел и иметь не мог. За подтасовку результатов исследователей надо сурово карать, подумал Толик, да уж ладно, обойдемся с Серегой милостиво, когда соизволит проснуться. Но все равно, негодяй, какой негодяй, подумал Толик.

Чайнику пора было уже и закипеть, но чайник все маялся на спиртовке, поэтому вполне можно было что-нибудь еще учудить.

Учудить можно было много всякго, и Толик начал с самого простого и доступного из чудес: зачерпнул каплю воды из какой-то банки с водорослями и поместил под микроскоп.

Нет, никто и не думает отрицать, что есть особое наслаждение в работе на пределе разрешения, с иммерсией, разумеется (в начале века писали "иммерзия", а Нинка говорит "эмерсия"), и все же... Все же Толик полагал, что даже и десятикратный фазовый объектив дает вполне достаточно пищи для склонного к сомнительным спекуляциям ума. Он настроил микроскоп тщательно и подробно...

Мечется по полю всякая мелочь (Толик не удержался, прибавил увеличение нет, просто прелесть, что за зверушки). Сидят сувойки, весело фильтруют, такие аккуратные и довольные собой, что прямо завидно становится. Гуляет всякая мелкобродячая инфузория, ну, этих подробно не рассмотришь, пока живы, а вот это вот... Ого!

Дилептусы Толику попадались редко**, да и то все обычно некрупные, такие, что даже и неудобно величать хищной инфузорией, а тут... Это был какой-то диплодок, он уже почти не мог плавать и разместил свое диплодочье, набитым мешком тулово между мертвыми нитями водорослей, а длинный гибкий хобот быстро, только что не со свистом носился туда-сюда, всякий раз как-то неожиданно изгибаясь. Он уже нажрался до последнего предела, ему, наверное, скоро должно стать худо, еще немного, и он просто лопнет, насытив акваторию желудочным соком, – но он все размахивал хоботом, убивал все, что попадалось, и поглощал все, что мог убить. Большие рыбы, пожирающие маленьких... Смотреть на него было противно, и при этом было в нем что-то настолько первозданное и мощное, не озабоченное вопросами морали, что не смотреть тоже не получалось. Толик все возвращался к этому гнезду среди дохлых водорослей, а там все суетился длинный, неприлично тонкий для такого тела хобот. Хватит, решил Толик и вернул это чудище в банку.

В таких занятиях, в спокойном, без суеты наблюдении за жизнью капли воды, где жизнь так и кишит, было нечто от старины, и Толику стало даже обидно, что у него такой простой-стандартный микроскоп, что все кругом... модерновое, так сказать. Было бы здорово, будь здесь сооружение высотой со стул, латунно сверкающее, со множеством винтов и рукояток. А за этим варварским великолепием сидит на высокой дубовой скамье – не исследователь даже, а естествоиспытатель в строгом черном сюртуке. Впечатления записывает. Гусиным пером.

Чайник все не закипал, и Толику это надоело. В конце концов, вот в Японии, говорят, есть любители заваривать градусах так при шестидесяти. Толик последовал их примеру и уселся перед чайником – наблюдать, как из отверстий в стеклянном стаканчике выползают красновато-коричневые струйки. Было красиво, и Толик любовался, пока не вспомнил, что чашки-то нет и пить, следовательно, придется из носика. Надругательство над благородным напитком, разумеется, но уж ладно. Плохо вот, надо дожидаться, пока остынет.

Толик выбрался на крыльцо. Черное небо, на небе звезды, за спиной темное здание, в руке сигарета – чего еще желать? Вот только слишком уж доносился из их комнаты магнитофон, заглушаемый по временам пьяным матом. Ругался, как ни странно, Серега, неужели его так развезло, что Нинки не стесняется? Было бы, разумеется, кого стесняться, но Толик бы на его месте не стал. Или уже смылась Нинка? Все равно: чего зря шуметь, вдруг кто-нибудь услышит и вспомнит, что на биостанции, вообще говоря, сухой закон! С другой стороны, сам Толик уже был вполне в здравом рассудке, и не было ему, решил он, дела до этой пьяни.

– ........, – сказал где-то там Серега.

Толик вздохнул и приложился к носику. Что же, пить можно, даже и не без некоторого удовольствия можно. "Чай приятен моим устам, и это воистину чудо", так, кажется? Марсианский затерянный город, лепестки-челюсти, личина-личинка-призрак, сикс-сакс-секс... Боже, только секса и не хватало! Но тут случился уж такой напор праведного негодования, что Толик не некоторое время получил возможность отвлечься на размышления о вещах простых и чистых, благо звездное небо очень способствовало.

Спать ложиться, пожалуй, уже не было смысла: слишком поздно, да и не хотелось, а хотелось просидеть остаток ночи вот так, в одиночестве, ничего не желая, кроме свободы рыться в памяти. Шумное застолье, кажется, уже завершилось, так что и мешать, если повезет, будет некому.

Никто и не мешал, пели птицы, Толик попытался разобрать, какие именно, ничего у него не вышло, – а потом врезался в летнюю ночь самолет, большим черным крестом осенил небо, прогрохотав над Толиком всеми четырьмя моторами.

"Над городом шли самолеты – птицы, предвещающие несчастье", -он твердо решил не обращать внимания на приближающиеся шаги. Моторы других самолетов, умиротворенно-громогласные, ниспосланные вместо возмездия тем мужественным, одураченным, ни в чем не повинным, среди которых пугающе много нормальных людей. Ничего не скажешь, нормальные люди – "понимает ли он Кафку?" Толик вот заведомо не понимал.

Шаги были слышны уже совсем рядом, были они нетвердые и сопровождались всхлипываниями. Надо же, кого черти принесли... Еще и ревет, вместо того, чтобы спать – с тем же Серегой, чтоб ему пусто было! Толик тихо выругался.

Нинка встала прямо перед ним, и он достаточно хорошо ее видел, чтобы понять, что с ней что-то приключилось. Или, может, достаточно хорошо слышал... Толику стало ее даже жалко.

– Чаю хочешь? – как можно приветливее сказал он.

Ох, напрасно это я, тут же подумал он: Нинка-то, кажется, его и не видела. В самом деле: свет выключен, сидел он тихо, могло и обойтись...

– Дай сигарету, – попросила Нинка.

Толик протянул ей пачку, щелкнул зажигалкой, она долго не могла прикурить. Странно, Нинка же отродясь не курила... Она попыталась затянуться, раскашлялась, отшвырнула сигарету в траву и возобновила рыдания.

– Выпей, говорят тебе. Из носика, чашек нету. И сядь. Ну нельзя же так напиваться...

Нинка посмотрела на него, и Толику стало страшно: убьет еще, чего доброго... И что с ней такое? Страдает, небось, с перепою. Ладно, это пройдет, к утру пройдет. И все же – отчего бы? Ясно, что не от непонимания ею Кафки, мало ли что взбредет в голову такой дуре.

– Я не пьяная, – сказала Нинка.

Ну да, конечно, не пьяная, а шатается она от избытка чувств, каковой избыток обусловлен превеликим наслаждением от любования природой. Ладно, о сем умолчим.

– Поздно уже, Нинка, – сказал Толик. – Иди-ка ты лучше спать.

Нинка почему-то вздрогнула, что-то пробормотала. Толик не знал, верить ли собственным ушам: это что-то слишком напоминало ругань, какую не от всякого мужика услышишь, даже если пьян мужик.

Ну вот, подумал Толик, вот ведь радость-то какая... Нинка сидела на крылечке в какой-то странной позе, а Толик стоял рядом и все пытался уразуметь, что приключилось и что делать дальше. Поскольку уразуметь не выходило, оставалось только произнести как можно более внушительно:

– Ну, Нинка, слушай, ну не надо так... Поздно ведь уже, спать пора. В самом деле, ну чего ты так? Ребята ведь все спят, наверное...

Нинка снова зашлась. Уж не обидел ли ее кто? Но кому какой резон? Он сидел, молчал, придавал лицу соболезнующее выражение и ощущал себя полным идиотом.

– Слушай, ну скажи ты, наконец, что такое?! – рявкнул, не выдержав, соболезнующий Толик. – Ну в чем дело-то? И вообще, Ниночка, родненькая, успокойся, я сейчас чайник поставлю...

Он действительно поставил чайник греться. Оказывается, ему как раз и надо было отойти от Нинки, потому что с крыльца вдруг донеслись скучные звуки: Нинка отревывалась. Когда Толик вернулся, она была уже в состоянии говорить приблизительно членораздельно, хотя ни в коей мере не четко и не внятно.

Впрочем, Толик сумел понять, что зачем-то Нинка выходила из комнаты, это ладно, это ее дело, зачем. Потом она то ли вернулась, то ли хотела вернуться, а дальше что-то было, вне сомнения, было что-то, заинтересовавшее Нинку до такой вот степени, но что, черт побери?! И какие, однако, своеобразные обороты, поди попробуй согласовать их с языковой нормой...

За размышлениями о странности оборотов Толик, кажется, что-то пропустил в сюжете. Или в Нинкиных настроениях, потому что дальше стало почти понятно. Что-то там такое Серега рассказывал про нее этим своим ребятам, нехорошее что-то, кажется, очень даже нехорошее. Впрочем, решил Толик, отчего бы и не сказать? Толику бы, правда, в голову не пришло бы, но тем не менее... Тем не менее было противно.

– Да успокойся ты, забыли они уже, давным-давно забыли, с утра и не сообразят, чего ты такая зареванная...

– А я?! – интонации были такие, что Толику на мгновение вновь стало жутко. Я-то ведь помню...

Следовали невразумительные разглагольствования о том, что как она его любила, а что он, негодяй, – но Толик уже не мог больше разбираться в неопрятно расположенных словах. Было жалко Нинку, было очень жаль испорченной ночи, очень хотелось набить морду Сереге, который организовал такой вот подарочек. Не мог, скотина, хотя бы время рассчитать! Впрочем, Толик отдавал себе отчет в том, что морду Сереге он набить не сможет – просто не получится по неопытности.

Он сумел лишь дождаться, когда Нинка обретет какие-то следы рассудка и нетвердо направится к себе в комнату.

Когда Толик вернулся в лабораторию, чайник все еще продолжал греться. Светало, было скучно и сыро, опять захотелось есть, клонило в сон, а в комнату возвращаться не было никакого желания. И еще стало довольно холодно – полный, короче говоря, набор приятных ощущений.

Толику надоело ждать, она заварил чай и принялся заглатывать невкусную, до отвращения горячую жидкость. Стало немного легче, только не пропадало никак ощущение грязи. В конце концов, все это не его дело, хотя Серега, разумеется, скотина. И вот ведь выйдет, наверное, так, что скотина Серега утром ничего и не вспомнит, если только Нинка, проспавшись, не закатит скандал – тоже замечательное, надо полагать, будет зрелище. А я, подумал Толик, я-то уж заведомо ни в чем не виноват, а мне вот противно, нервы сижу порчу.

Он в который уже раз прошелся по комнате, пытаясь придумать интересное занятие – какой-то способ заглушить злость. Наконец в каком-то отупении он уселся за стол и принялся разными цветами и шрифтами вырисовывать на большом листе бумаги название того самого жучка. Выходило красиво, Толик даже и успокоился, а потом как-то незаметно заснул.

Разбудил его Серега. Был он похмелен и при этом грустен даже более обычного своего похмельного состояния. Даже и морду ему бить не хотелось: слишком уж унылая была у Сереги морда. Голос, как выяснилось, тоже.

– Тут ночью Нинка не пробегала?

– А в чем дело? – не без строгости спросил Толик.

– Понимаешь, – Серега замялся, – я тут что-то ребятам... говорил такое.. а она слышала...

– Ну и что?

– Ну как что? Не понимаешь, что ли? Обиделась, наверно...

– Да уж возможно, – сказал Толик.

Ну что поделать, если не хотелось ему пересказывать омерзительно невнятную ночную беседу. Они молчали минут пятнадцать, это уже походило на ссору, на черную кошку, пробежать имевшую, – но тут в лаборатории появилась Нинка. Была она выспавшаяся, довольная и на вид даже не похмельная. Подошла к Сереге, приветливейшим образом поздоровалась и чмокнула его в щеку. Спросила Толика, где он пропадал.

– Здесь сидел.

Толику стало совсем противно. Амнезия, стало быть. Молодец Нинка!

– Жалко! У нас так хорошо было...

Толик посидел еще несколько минут, наблюдая, как Серега постепенно обретает обычное свое самодовольство. Потом встал. Взял со стола пестро исписанный лист. Сложил его вдвое. Потом вчетверо. Потом в восемь раз. Потом в шестнадцать. Потом спрятал в карман. Потом повернулся к Сереге. Постоял, подумал, вынул лист, развернул, показал издали.

– Ты вчера неправильно определил. Ничтожество!

А потом вышел, громко хлопнув дверью.

* Следует отметить, что описываемые события происходили (или не происходили) в разгар так называемого запойного периода. Толик был верным сыном своего времени.

** Если придерживаться правды факта, то и тогда наблюдался не дилептус, а лакримария, что, впрочем, совершенно неважно с точки зрения правды сюжета либо правды характера.

II. СУГИМОТО-САН ПИШЕТ РЕФЕРАТ

Диалогический монолог

Глупцы довольствуются тем,