Текст книги "Искупление Христофора Колумба"

Автор книги: Орсон Скотт Кард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Глава 8
Темное будущее

Отец Талавера выслушал все красноречивые, методичные, временами страстные доводы, но он с самого начала знал, что окончательное решение по делу Копана придется принимать ему. Сколько уже лет они внимали Колону – и сами тоже выступали с речами, – так что теперь все были измучены бесконечным повторением одного и того же. За все эти годы, с тех пор как королева попросила его возглавить комиссию по проверке утверждений Колона, не изменилось решительно ничего. Мальдонадо, похоже, по-прежнему считал само существование Колона оскорблением для себя, в то время как Деса был почти очарован генуэзцем. Остальные поддерживали то одного, то другого, либо, подобно самому Талавере, оставались нейтральными. Они просто колебались, как трава, стараясь держать нос по ветру. Сколько раз каждый из них приходил к нему для приватной беседы и проводил долгие минуты, а иногда и часы, объясняя свою позицию, которая всегда сводилась к одному и тому же: он согласен со всеми.

Только я по-настоящему нейтрален, подумал Талавера. Только меня одного не могут поколебать никакие аргументы. Только я один могу слушать, как Мальдонадо приводит длинные цитаты из древних, давно забытых рукописей, на языках столь редких, что, весьма вероятно, никто никогда и не говорил на них, кроме самого автора. Только я, слушая его, слышу голос человека, преисполненного решимости не позволить какой-то мелкой новой идее разрушить его собственное идеальное представление об устройстве мира. Один я могу слушать, как Деса восхваляет проницательность Колона, открывшего истины, которые так долго не замечали другие ученые, и слышу при этом голос человека, мечтавшего, начитавшись когда-то рыцарских романов, стать рыцарем без страха и упрека и защищать дело благородное только потому, что он его защищает.

Только я один нейтрален, думал Талавера, потому что я один понимаю беспредельную глупость всех этих выступлений. Кто из тех древних, которых все они цитируют с такой уверенностью, был поднят рукой Бога так высоко, что охватил взглядом всю землю? Кому из них рука Бога вручила инструмент, чтобы точно измерить диаметр Земли? Никто ничего не знал. Результаты единственной серьезной попытки такого измерения, выполненного более тысячи лет тому назад, могли быть сильно искажены самым незначительным расхождением данных исходных измерений. Все доводы в мире не могут изменить того факта, что если вы строите основание ваших логических рассуждений на предположении, то и ваши выводы будут тоже предположением.

Само собой разумеется, Талавера не мог поделиться своими мыслями ни с кем. Он занял столь высокий пост вовсе не потому, что скептически относился к мудрости древних. Напротив, все, кто знал его, были уверены, что он крайний ортодокс. Он изрядно потрудился, чтобы за ним закрепилось такое мнение. В известном смысле окружавшие его люди были правы: просто его определение ортодоксальности в корне отличалось от их определения.

Талавера не верил ни Аристотелю, ни Птолемею. Он уже понял, что экзамен, устроенный Колону, продемонстрировал, по крайней мере, одну удивительную особенность: на каждого древнего мудреца приходится один опровергающий его мудрец, столь же древний и (как он подозревал) столь же невежественный. Пусть другие ученые утверждают, что Бог шептал на ухо Платону, когда тот писал свой “Пир”. Талавера так не думал. Аристотель был умен, но его мудрые высказывания вряд ли ближе к истине, чем мнение других мудрецов.

Талавера верил только Иисусу Христу. Только Его слова имели для него значение, только дело Христово волновало его душу. Всякое другое дело, всякую другую идею, всякий другой план, партию или секту, или отдельного человека следовало судить в свете того, помогут они или помешают делу Христову. В самом начале своей церковной карьеры Талавера понял, что монархи Кастилии и Арагона полезны делу Христа, и поэтому примкнул к их лагерю. Они, в свою очередь, нашли его ценным слугой, поскольку он умело использовал в их поддержку те возможности, которыми располагает церковь.

Его техника отличалась простотой. Понять, чего хотят монархи и что нужно, дабы поддержать их усилия, чтобы превратить Испанию в христианское королевство, лишить иноверцев всяческой власти и влияния, а затем интерпретировать все подходящие для данного случая тексты из Священного писания, чтобы показать, как оно, традиции церкви и все древние писатели едины в поддержке того курса, который избрали монархи. Ему казалось забавным когда он был не в настроении или чем-то опечален, что никто никогда не мог разобраться в его методе. Всякий раз, когда он приводил цитаты из древних авторов в поддержку дела Христова и монархов Испании, все убеждались, насколько правилен курс, избранный монархами. И никому не приходило в голову, что Талавера просто искусно манипулирует текстами. Похоже, они даже не догадывались, что текстами можно манипулировать.

И тем не менее все они манипулировали древними текстами, переделывали их и интерпретировали в своих интересах. Так, Мальдонадо прибегал к этому, чтобы защитить свои сложные и спорные умозаключения, тогда как Деса пользовался тем же приемом, чтобы нападать на них. Но ни один из них, похоже, и не подозревал, чем они в действительности занимаются. Им казалось, что они открывают истину.

Талавере не раз хотелось высказать им с презрением все, что он о них думает. Его так и подмывало сказать, что сейчас имеет значение лишь одна истина! Испания воюет за освобождение Иберии от иноверцев. Король ведет войну умело и терпеливо, и он победит и выгонит последних мавров из Иберии. Королева сейчас приступила к тому, что Англия предусмотрительно сделала еще год назад: она изгоняет евреев из своего королевства, и дело не в том, что евреи опасны своей злонамеренностью – Талавера отнюдь не разделял фанатическую убежденность Торквемады в существование еврейских заговоров. Нет, евреев следует выслать потому, что менее стойкие христиане никогда не укрепятся в своей вере, пока будут видеть, как живущие рядом с ними иноверцы процветают, женятся, заводят детей и живут нормальной и достойной жизнью. До тех пор они не укрепятся в своей вере и не поймут, что счастье – только во Христе. Евреи должны уйти, точно так же, как и мавры.

А какое отношение имеет Колон ко всему этому? Путешествие на Запад. Ну и что из того? Если даже он прав, то что это даст Испании? Окрестить язычников в далекой стране, когда сама Испания еще не объединилась целиком под знаменем Христа? Это было бы прекрасно и вполне оправдало бы затраченные усилия, если бы это не мешало, так или иначе, войне с маврами. Поэтому, пока остальные спорили о размерах Земли и возможности пройти под парусами через Океан, Талавера все время размышлял над гораздо более важными вопросами. Как скажутся на престиже короны известия об этой экспедиции? Во что она обойдется, и как повлияет на ход войны затрата таких больших средств? Приведет ли поддержка Колона Арагоном и Кастилией к их более тесному сближению или еще больше разделит их? Что в действительности хотят король и королева? Если Колону ответить отказом, то куда он отправится после этого та. что предпримет?

До сегодняшнего дня ответы на все эти вопросы были достаточно ясны. Король не собирался тратить ни одного песо ни на что, кроме войны с маврами, тогда как королева была весьма настроена поддержать экспедицию Колона. Это означало, что ни одно решение по этому вопросу не будет единодушным. При таком неустойчивом равновесии между королем и королевой, между Арагоном и Кастилией, какое бы решение относительно экспедиции Колона не было принято, один из них сочтет, что власть другого опасно усилилась, и вместе с этим усилятся подозрительность и зависть.

Поэтому Талавера решил, что, независимо от исхода всех споров, окончательное решение будет вынесено лишь после того, как ситуация изменится. Поначалу проводить такую политику не составляло труда, однако шли годы, и когда стало ясно, что Колон не может предложить ничего нового, оттягивать решение становилось все труднее и труднее. К счастью, Колон был единственным участником процесса, кто, по-видимому, понимал это. А если и не понимал, то, по крайней мере, невольно подыгрывал Талавере: он продолжал намекать, что знает больше, чем говорит. Туманные ссылки на сведения, которые он получил в Лиссабоне или на Мадейре, упоминания о доказательствах, пока еще не предъявленных, – все это позволяло Талавере не прекращать проверку.

Когда Мальдонадо (и Деса, но по причинам противоположного характера) требовал, чтобы он заставил Колона выложить на стол эти великие тайны, дабы раз и навсегда решить спор, Талавера всегда соглашался, что и в самом деле было бы весьма полезно, если бы Колон уступил этому требованию; однако необходимо учитывать, что он, наверняка, дал нерушимую клятву не разглашать то, что узнал в Португалии. Если речь идет просто о страхе мести со стороны португальцев, то Колон, несомненно, расскажет им все, что знает, поскольку он смелый человек и не боится никаких козней со стороны короля Жуана. Но если это дело чести, то как они могут требовать от него нарушить клятву? Это было бы все равно, что потребовать от Колона обречь себя на вечные адские муки лишь для того, чтобы удовлетворить их любопытство. Поэтому они должны внимательно слушать все, что говорит Колон, надеясь, что такие мудрые ученые, как они, смогут понять, что именно он не может им сказать в открытую.

И, милостью Божией, сам Колон поддерживал его игру. Уж, конечно, каждый из них время от времени отводил Колона в сторонку и пытался выведать у него, что он так упорно скрывает. И за все эти долгие годы Колон ни разу не намекнул, что таких сведений не существует.

Уже долгое время Талаверу доводы не интересовали – он с самого начала понял их суть, а за прошедшие годы ничего важного к ним не прибавилось. Вместо этого Талавера изучал самого Колона. Поначалу он предположил, что Колон – просто еще один придворный, пытающийся укрепить свое положение при дворе, но это впечатление быстро рассеялось. Колон был абсолютно, фанатично предан идее путешествия на Запад, и ничто в мире не могло отвлечь его от этой идеи. Однако постепенно Талавера понял, что это путешествие на Запад само по себе не было конечной целью. У Колона были какие-то свои затаенные мечты. Не о личном богатстве или славе, а скорее мечты о власти. Колон хотел совершить что-то, и путешествие на Запад было лишь отправным этапом. А что же он хотел совершить? Талавера ломал голову над этим месяцы, годы.

Наконец сегодня ответ был найден. Отказавшись на время от своих ученых мудрствований, Мальдонадо заметил довольно запальчиво, что Колон поступает эгоистично, пытаясь отвлечь монархов от войны с маврами. На что Колон внезапно разразился гневной отповедью:

– Война с маврами? Ради того, чтобы изгнать их из Гранады, крошечного уголка этого бесплодного полуострова? Заполучив в свои руки богатства Востока, мы могли бы изгнать турок из Константинополя, после чего останется лишь один шаг до их полного уничтожения и освобождения Святой Земли. И вы мне говорите, что я не должен этого делать, потому что могу тем самым помешать войне в Гранаде? Вы могли бы с таким же успехом убеждать матадора не убивать быка, потому что это помешает ему раздавить мышь!

Колон сразу же пожалел о своей несдержанности, и начал убеждать всех, что он от всей души выступает за великую войну против Гранады.

– Простите меня за то, что гнев затмил мне разум, – сказал Колон. – Никогда еще я не желал ничего так страстно, как победы над иноверцами в Гранаде.

Талавера тут же простил его и запретил всем повторять где бы то ни было то, что сказал Колон.

– Мы знаем, что вы сказали это, горя желанием послужить делу Христову, желая лишь того, чтобы мы одержали еще большую победу, чем победа над Гранадой.

Колон явно испытал облегчение, услышав слова Талаверы. Если бы его выступление было сочтено проявлением недостаточной преданности королевской чете, судьба его дела была бы решена тут же на месте. Да и в личном плане последствия могли быть достаточно серьезными. Остальные присутствующие тоже многозначительно покивали головой. У них не было ни малейшего желания разоблачать Колона. По одной лишь причине: их авторитет вряд ли повысился бы, если бы выяснилось, что им потребовалось столько лет, дабы разоблачить Колона как предателя.

Одного лишь не знал Колон, как, впрочем, и все остальные: сколь глубоко затронули его слова сердце Талаверы. Крестовый поход, чтобы освободить Константинополь! Сломать хребет Турции! Вонзить нож в самое сердце ислама! Всего несколькими фразами Колон вынудил увидеть в новом свете работу всей его жизни. Все эти долгие годы Талавера посвятил служению Испании во имя Христа, а теперь он вдруг понял, что его собственная вера – детская игра по сравнению с верой Колона. Колон прав: если мы служим Христу, то почему мы гоняемся за мышью, когда сатана, как гигантский бык, самодовольно расхаживает по улицам и площадям величайшего города христиан?

Впервые за многие годы Талавера осознал, что служение королю и королеве, возможно, не одно и то же, что служение делу Христа. Он понял, что впервые в жизни столкнулся с человеком, чья преданность Христу вполне может соперничать с его собственной. Какова же была моя гордыня, думал Талавера, если мне потребовалось столько лет, чтобы осознать это.

А что я делал все эти годы? Держал здесь Колона, как пленника, водил его за нос, год за годом оставляя открытым вопрос о его экспедиции, – и все потому, что любое мое решение могло ухудшить отношения между Арагоном и Кастилией. А что если Колон, а не Фердинанд с Изабеллой, понимает, что лучше всего послужит делу Христа? Можно ли сравнивать изгнание из Испании иноверцев с освобождением древних христианских земель? А когда мы лишим ислам его силы, что помешает христианству распространиться по всему миру?

Если бы только Колон пришел к нам с планом Крестового похода, а не с этой странной идеей путешествия на Запад. Этот человек был красноречив, энергичен и было в нем нечто такое, что привлекало на его сторону. Талавера представил себе, как Колон будет обращаться к одному королю, затем – к другому. Он вполне мог бы убедить европейских монархов объединиться ради общего дела борьбы с турками.

Однако Колон был, похоже, уверен, что единственный способ организовать такой крестовый поход – это быстро установить прямые связи с великими царствами Востока. А что если он прав? Что если это Бог вложил такую идею ему в душу? Несомненно, ни один образованный человек не мог бы сам придумать такое, ведь наиболее рациональный план – это отправиться вокруг Африки, как делают португальцы. Но не было ли это, с другой стороны, проявлением своеобразного безумия? Ведь были же какие-то древние авторы, которые считали, что Африка простирается до самого южного полюса, что исключает возможность обогнуть ее. И тем не менее португальцы продолжали упорствовать, и каждый раз обнаруживали, что как бы далеко они ни заплывали на юг, Африка не кончалась. Правда, в прошлом году Диас вернулся, наконец, с хорошей вестью: они обогнули мыс и увидели, что берег поворачивает на восток, а не на юг; а затем, через несколько сотен миль он, несомненно, простирался на северо-восток и далее на север. Они-таки обогнули Африку. И теперь все убедились, что казавшееся неразумным упорство португальцев в действительности вполне оправданно.

А что если то же самое произойдет и с безумным планом Колона? Только его путь, оказавшись короче, позволит быстрее доставить в Европу богатства Востока. И его план обогатит не крохотную и слабую Португалию, а в конечном счете приведет к распространению христианства во всем мире!

Поэтому теперь, вместо того чтобы размышлять, как затянуть проверку дела Колона и ждать, пока желания монархов определятся, Талавера, сидя в своем аскетически обставленном кабинете, пытался придумать, как ускорить решение вопроса. Конечно, он не мог, после всех этих лет расследования и в отсутствие каких-либо новых доводов, внезапно объявить, что комитет принял решение в пользу Колона. Мальдонадо и его сторонники обратятся с протестом непосредственно к приближенным короля, и тогда начнется борьба между двумя монархами. В таком открытом столкновении королева почти наверняка проиграет, потому что дворяне поддерживали ее в значительной степени за ее “мужской ум”. Если она не поддержит в этом вопросе короля, это подорвет сложившееся мнение. Таким образом, открытая поддержка Колона приведет к расколу и, возможно, к провалу экспедиции.

Нет, подумал Талавера, я никоим образом не могу поддержать Колона. Тогда что же я могу сделать?

Я могу отпустить его. Я могу закончить процесс, и не мешать ему, если он захочет отправиться к другому королю, к другому двору. Талавера был хорошо осведомлен, что друзья Колона уже осторожно наводили справки при дворах французского и английского королей. А португальцы, найдя, наконец, путь к востоку вокруг Африки, теперь могли бы позволить себе снарядить небольшую исследовательскую экспедицию на запад. Успехи португальцев в торговле с Востоком, несомненно, вызовут зависть у других королей. Колон вполне может добиться успеха у одного из них. Таким образом, как бы там ни было, я должен немедленно закончить его проверку.

Но неужели нет способа закончить проверку и обернуть ее исход в пользу сторонников Колона?

Еще не до конца продумав свой план, Талавера послал королеве записку с просьбой о тайной аудиенции по делу Колона.

* * *

Тагири не могла до конца понять свою реакцию на сообщение об успехе, полученное от ученых, работающих над проблемой путешествия во времени. Ей бы следовало чувствовать себя счастливой. Она должна была бы радоваться, узнав, что ее великий проект может быть осуществлен на практике. И тем не менее после встречи с группой физиков, математиков и инженеров, работавших над проектом путешествия во времени, она была расстроена, раздражена, напугана. Она ожидала, что будет испытывать совершенно противоположные чувства.

Да, сказали они, мы можем отправить живого человека в прошлое. Но, если мы сделаем это, то нет никакого, даже малейшего шанса, что наш нынешний мир сохранится в какой-либо форме. Отправляя кого-то в прошлое, чтобы изменить его, мы подписываем смертный приговор самим себе.

Они так терпеливо старались объяснить историкам законы физики времени.

– Если наше время будет уничтожено, – спросил Хасан, – то не означает ли это, что будут уничтожены также те самые люди, которых мы отправляем в прошлое? Если никто из нас никогда не родится, то тогда и люди, которых мы посылаем, тоже не родятся, и, значит, их вообще нельзя никуда отправлять.

Нет, объяснили физики, вы смешиваете причинность с временем. Само время как явление линейно и однонаправленно. Каждое мгновение возникает только один раз и переходит в следующее мгновение. В нашей памяти закрепилось представление о таком однонаправленном потоке времени, а в уме мы связываем его с причинностью. Мы знаем, что если А вызывает появление В, то тогда А должно возникнуть до В. Но законы физики времени не требуют этого. Подумайте о том, что сделали ваши предшественники. Машина, которую они отправили в прошлое, была результатом длинной цепи причинных связей. Все эти причины были реальны, и машина действительно существовала. Отправка ее в прошлое не ликвидировала ни одного из событий, которые привели к созданию этой машины. Однако в то мгновение, когда машина сотворила перед глазами Колумба его видение на том берегу, в Португалии, она начала трансформировать причинные связи таким образом, что они уже не могли привести к тому же месту. Все эти причины и результаты происходили в действительности – одни привели к созданию машины, а другие явились следствием появления машины в пятнадцатом веке.

– Но таким образом вы утверждаете, что их будущее все еще существует? – возразил Хунакпу.

Это зависит от того, что понимать под существованием, объяснили они. Как часть причинной связи, ведущей к данному моменту, да, они продолжают существовать в том смысле, что любая часть причинной связи, обусловившая существование их машины в нашем времени, продолжает влиять в данном мире. Но все периферийное и не имеющее к этому отношения не оказывает ни малейшего влияния в нашем потоке времени. И все то, что не произошло в их истории благодаря введению этой машины в нашу историю, окончательно и бесповоротно утрачено. Мы не можем вернуться в наше прошлое и увидеть это, потому что оно не произошло.

– Но оно произошло, потому что машина существует.

Нет, повторили они. Причинность может быть рекурсивной, а время – нет. Все, что не произошло благодаря введению их машины в действительности, не произошло и во времени. Нет такого момента времени, в котором эти события существовали бы. Поэтому их нельзя увидеть или посетить, потому что временная ниша, которую они занимали, теперь занята другими моментами. Два взаимно противоречащих набора событий не могут занимать один и тот же момент. Вас смущает все это только потому, что вы не можете отделить причинность от времени. И это совершенно естественно, поскольку время рационально, а причинность иррациональна. Мы уже на протяжении многих веков пытаемся разобраться в математике времени, но мы и сами никогда бы не поняли различие между временем и причинностью, если бы нам сейчас не пришлось объяснять последствия появления той машины.

– То есть вы хотите сказать, – вмешалась Дико, – что та, другая история, все еще существует, но мы просто не можем увидеть ее с помощью наших машин.

Нет, мы говорим совершенно другое, отвечали они терпеливо. Все то, что не имело причинной связи с созданием той машины, можно сказать, вообще не существовало. А все, что привело к созданию этой машины и введению ее в наше время, существует только в том же смысле, что и мнимые числа.

– Но ведь они же существовали, – вскричала Тагири со страстностью, которой сама от себя не ожидала. – Они же существовали!

– Они не существовали, – сказал старик Манджам, до сих пор позволявший своим молодым коллегам говорить за него. – Нас, математиков, это вполне устраивает. Мы никогда не живем в мире реальностей. Но ваш рассудок, естественно, восстает против этого, потому что он существует во времени. Что вам нужно понять, так это то, что причинность не реальна. Она не существует во времени. Момент А фактически не создает момент В реальности. Существует момент А, а затем существует момент В, и между ними существуют моменты А. а сквозь A. z, и между А. а. и А. b. существуют А. аа сквозь A. az. Ни один из этих моментов фактически не соприкасается ни с каким другим моментом. Вот это и есть реальность – бесконечный набор дискретных моментов, не соединенных с любым другим моментом, потому что каждый момент во времени не имеет линейного размера. Когда машина была введена в нашу историю, то, начиная с этой точки, новый бесконечный набор моментов полностью заменил старый бесконечный набор моментов. Для старых моментов не оставалось свободных ниш, чтобы они могли там разместиться. А поскольку для них не было времени, они и не возникли. Но на причинность это не влияет. Она не имеет геометрической формы. Она подчиняется закону совершенно другой математики, той, которая не очень хорошо подходит для таких понятий, как пространство и время, и, несомненно, к тому, что вы называете “реальный”. Не существует пространства и времени, в котором эти события происходят.

– Так что же это значит? – спросил Хасан. – Значит, если мы пошлем людей в прошлое, они внезапно забудут все о том времени, откуда они пришли, потому что это время более не существует?

– Человек, которого вы пошлете в прошлое, – сказал Манджам, – представляет собой дискретное событие. У него будет головной мозг, и в этом мозгу будут храниться воспоминания, которые, если он оценит их, дадут ему определенную информацию. Эта информация заставит его думать, что он помнит всю реальность, мир и историю, но все, что существует в реальности, – это он и его мозг. Причинная цепочка включает в себя только те причинные связи, которые привели к созданию его физического тела, в том числе и его головного мозга. Однако о любой части этой причинной цепи, не являющейся частью новой реальности, можно сказать, что она не существует ни в какой форме.

Тагири была потрясена.

– Мне наплевать, что я не понимаю научные тонкости этого вопроса, – воскликнула она. – Я знаю только, что ненавижу эту науку.

– Когда имеешь дело с чем-то, противоречащим твоей интуиции, это всегда вызывает страх, – сказал Манджам.

– Вовсе нет, – возразила Тагири, вся дрожа. – Я не говорила, что напугана. Нет. Я выведена из себя и… расстроена. Я в ужасе.

– В ужасе от математики времени?

– В ужасе от того, что делаем мы, и от того, что уже фактически сделали Вмешавшиеся. Мне кажется, будто я всегда чувствовала, что в каком-то смысле они не исчезли бесследно. Что они отправили свою машину, а затем продолжали жить, находя утешение в мысли о том, что чем-то помогли своим предкам.

– Но это совершенно невозможно, – возразил Манджам.

– Я знаю, – ответила Тагири. – И поэтому, когда я всерьез задумывалась над этим, я представляла себе, как они посылают машину, и в этот момент как бы… исчезают. Чистая и безболезненная смерть для всех. Но они, по крайней мере, жили до этого момента.

– Ну так чем же, – сказал Манджам, – чистое, безболезненное несуществование хуже чистой, безболезненной смерти?

– Видите ли, – ответила Тагири, – оно не хуже. Нисколько не хуже. Но и нисколько не лучше для самих людей.

– Для каких людей? – спросил Манджам, пожимая плечами.

– Для нас, Манджам. Ведь мы говорим о том, что собираемся сделать это с собой.

– Если вы сделаете это, тогда нас уже не будет. Какое-то будущее и прошедшее будет лишь у тех звеньев причинной цепи, которые связаны с созданием физического тела и умственного состояния людей, которых вы пошлете в прошлое.

– Как все это глупо, – сказала Дико. – Какая разница, что реально, а что – нет? Разве не этого мы ждали так долго? Прежде всего сделать так, чтобы все ужасные события в нашей истории никогда не произошли? А что касается нас и нашей собственной истории, тех частей, которые будут навсегда утрачены, разве не все равно, если математики обзовут нас, к примеру, “нереальными”? Они точно так же оскорбляют и корень квадратный из минус двух.

Все, кроме Тагири, расхохотались. Они видели прошлое не так, как она, или, точнее, они не чувствовали его. Они не понимали, что для нее, когда она смотрит через хроновизор и Трусайт II, оно живо и реально. То, что люди мертвы, не значит, что они уже не являются частью настоящего, ибо она может вернуться и оживить их. Увидеть их, услышать их. Узнать их, по крайней мере, так же, как любое человеческое существо знает другое. Но даже до появления Трусайта и хроновизора, мертвые продолжали жить в памяти, в каком-то ее уголке. Но только, если они не изменят прошлое. Одно дело спросить у современного человечества, согласно ли оно отказаться от своего будущего в надежде создать новую реальность. Это уже нелегко. А каково вернуться назад и убить мертвых, сделать их также несуществовавшими, – а ведь у них нет права голоса. Их не спросишь.

Мы не должны делать этого, подумала она. Это несправедливо. Это будет преступлением еще худшим, чем те, которые мы пытаемся предотвратить.

Она встала и ушла. Дико и Хасан хотели пойти за ней, но она отмахнулась от них.

– Мне нужно побыть одной, – сказала она, и они вернулись на совещание, порядок которого, как она знала, был уже безнадежно нарушен. На мгновение она почувствовала угрызения совести за то, что столь отрицательно реагировала на триумф физиков, но, пока шла по улицам Джубы, это чувство исчезло, уступив место другому, куда более глубокому.

Голые ребятишки, играющие в пыли и траве. Мужчины и женщины, идущие по своим делам. Из глубины души она обращалась к ним, говоря: “Что бы вы сказали, если бы вам предложили умереть? И не только вам, но и вашим детям и внукам? И не только им, но и вашим родителям? Пойдемте к их могилам, раскопаем их и убьем всех, лежащих в них. А вместе с ними все то добро и зло, которое они делали, все их радости, все их печали, все то, что они выбрали в жизни; давайте объем их всех, сотрем их с лица земли, уничтожим без следа. Погружаясь в прошлое все дальше, дальше и дальше, пока, наконец, не дойдем до того золотого мгновения, которое мы выбрали, решив, что оно заслуживает дальнейшего существования, но уже в другом, новом будущем. Но почему все вы и ваши предки и потомки должны быть убиты? Потому что, по-нашему мнению, они сотворили недостаточно хороший мир. Ошибки, которые они совершили, настолько непростительны, что сводят на нет ценность всего хорошего, что также имело место. Все должно быть уничтожено, стерто из памяти.

Смею ли я? Смеем ли мы? Даже если все люди, наши современники, единодушно одобрят решение, то как опросить мертвых?"

Она осторожно спустилась по крутому берегу к реке. В наступающих сумерках дневная жара начала, наконец, спадать. Вдали бегемоты купались в воде, жевали водоросли, спали. Птицы пронзительно перекликались, готовясь полакомиться насекомыми на закате. Что происходит у вас в голове, птицы, бегемоты, вечерние насекомые? Нравится ли вам жизнь? Боитесь ли вы смерти? Вы убиваете, чтобы жить; вы умираете, чтобы могли жить другие, таков путь, уготованный вам эволюцией, самой жизнью. Но если бы это было в ваших силах, спасли бы вы самих себя?

Когда темнота опустилась на землю, а на небе засверкали звезды, она все еще стояла у реки. Бросив взгляд на свет древних звезд, на мгновение подумала: с какой стати мне беспокоиться из-за того, что исчезнет такой большой кусок истории человечества? Какое мне дело до того, что она не просто будет забыта, а так и останется неизвестной? Почему мне кажется преступлением то, что мы намереваемся сделать, когда вся история человечества – всего лишь мгновение по сравнению с миллиардами лет, прошедших с тех пор, как на небе засияли звезды? Мы все будем забыты с последним вздохом нашей истории, и что из того, если кто-то будет забыт раньше другого или вообще никогда не будет существовать?

Ох, до чего же мудро сравнивать человеческие жизни с жизнью звезд! Одно только: такая постановка вопроса некорректна. Если с этой точки зрения не имеет значения, что мы уничтожим миллиарды жизней, чтобы спасти наших предков, то в конечном счете спасение наших предков тоже не имеет никакого значения. И тогда зачем затевать все это? Зачем менять прошлое?