Текст книги "Снег"

Автор книги: Орхан Памук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Тогда почему ты в своем рассказе ничего о ней не сказал, кроме того, что она была девственницей? – спросил Ка. – Почему Неджип и Фазыл, прежде чем убить друг друга, не догадались спросить у Хиджран, что она думает?

Наступило напряженное молчание, во время которого Неджип смотрел в сторону улицы, на медленно падающий из темноты снег, похожий на струящиеся стихи, своими прекрасными глазами, один из которых через два часа и три минуты будет выбит пулей.

– Вот она. Вот! – прошептал затем Неджип.

– Кто?

– Хиджран! На улице!

13
Я не буду обсуждать свою религию с атеистом
Прогулка под снегом Ка и Кадифе

Она входила с улицы. На ней был легкий плащ лилового цвета, на глазах темные очки, которые делали ее похожей на героиню фантастического романа, а на голове помимо повязки, ставшей символом политического ислама, самый обычный платок, который Ка видел с самого детства на тысячах женщин. Заметив, что молодая женщина идет прямо к нему, Ка встал, словно ученик, который встает, когда в класс входит учитель.

– Я сестра Ипек, Кадифе, – сказала женщина, мягко улыбаясь. – Вас все ждут на ужин. Отец попросил, чтобы я вас привела.

– Откуда вы знали, что я здесь? – спросил Ка.

– В Карсе все всегда обо всем знают, – сказала Кадифе совершенно серьезно. – Лишь бы это было в Карсе.

На ее лице появилось выражение горечи, Ка не смог этого понять.

– Мой друг, поэт и писатель, – представил Неджипа Ка.

Они смерили друг друга взглядом, но руки не пожали. Ка объяснил это настороженностью. Когда, намного позже, он вновь будет восстанавливать в памяти все происшедшее, то сделает вывод, что двое исламистов не пожали друг другу руки из-за "необходимости женщине прятать свое тело от мужчин". Неджип, с бледным лицом, смотрел, не отрываясь, наХиджран, пришедшую из космоса, но Кадифе с виду была такой обычной, что из всех мужчин в кофейне на нее даже никто не обернулся и не посмотрел. К тому же она не была такой красивой, как старшая сестра.

Но когда Ка шел с ней под снегом по проспекту Ататюрка, он чувствовал себя очень счастливым. Он находил привлекательной и ее, потому что мог разговаривать с ней, глядя на ее простое и чистое лицо, обрамленное платком, и не такое красивое, как лицо ее сестры, в ее карие, как у сестры, глаза и думал о том, что в этот момент он предает ее старшую сестру.

Сначала они разговаривали о погоде, с совершенно неожиданными для Ка подробностями. Кадифе была в курсе даже таких нюансов, которые могли знать только пожилые люди, делившие и заполнявшие свой день, лишь слушая новости по радио. Она рассказала, что еще два дня продержится холодный низкоатмосферный циклон, пришедший из Сибири, что если этот снегопад продлится, то дороги еще два дня нельзя будет откопать, что в Сарыкамыше высота снежного покрова достигла 160 сантиметров, и жители Карса не верят метеорологам; самая распространенная здесь сплетня – власти всегда завышают температуру воздуха на 5–6 градусов, чтобы у людей не портилось настроение (но Ка не должен никому рассказывать об этом). В детстве, в Стамбуле, они с Ипек всегда хотели, чтобы снега было побольше: снег пробуждал в них ощущение того, что жизнь – прекрасна и скоротечна, и заставлял их чувствовать, что на самом деле, несмотря на всю враждебность, люди симпатизируют друг другу, и что вселенная и время – широки, а мир человека – узок. Поэтому, когда шел снег, люди прижимались друг к другу. Снег словно бы прикрывал собой злобу, алчность, вражду и сближал людей.

Они немного помолчали. Они не встретили никого, когда безмолвно шли по проспекту Шехита Дженгиза Топеля, где уже закрылись все магазины. Ка почувствовал, что ему и нравится идти пешком под снегом рядом с Кадифе, и он почему-то волнуется. Он вперил взгляд в свет витрины в конце улицы, словно боясь, что если повернется и еще подольше посмотрит в лицо Кадифе, то влюбится и в нее тоже. Был ли он влюблен в ее сестру? Умом он хотел влюбиться как сумасшедший и сознавал это. Дойдя до конца улицы, они увидели, что вся театральная труппа во главе с Сунаем Займом выпивает перед спектаклем, за двадцать минут до начала представления, в маленькой и тесной пивной «Радость», за светящейся витриной, на которой было написано: "По причине вечернего театрального представления вечерняя встреча с кандидатом от партии Свободная Отчизна" господином Зихни Севюком переносится"; они пили жадно, так, словно пили в последний раз в жизни. Ка, увидев среди предвыборных афиш, развешанных в витрине пивной, отпечатанный на желтой бумаге призыв "Человек – шедевр Аллаха, а самоубийство – кощунство", спросил у Кадифе, что она думает по поводу самоубийства Теслиме.

– Теперь ты сможешь интересно написать о Теслиме в стамбульских газетах и в Германии, – произнесла Кадифе слегка разгневанно.

– Я только узнаю Карс, – ответил Ка. – И чем больше его узнаю, тем больше понимаю, что никому за его пределами не смогу рассказать о том, что здесь происходит. Я растроган до слез хрупкостью человеческой жизни и бессмысленностью переживаемых страданий.

– Только атеисты, которые никогда не страдали, думают, что страдания напрасны, – сказала Кадифе. – Потому что атеисты, которые хотя бы немного страдали, в конце концов тоже начинают верить, потому что не могут долго выдержать безбожие.

– Однако Теслиме умерла как безбожница, покончив с собой, когда боль достигла предела, – ответил Ка с упрямством, которое ему придавал алкоголь.

– Да, если Теслиме умерла, покончив с собой, это означает, что она умерла, совершив грех. Потому что благородный двадцать девятый айат суры «Ниса» запрещает самоубийства. Но то, что наша подруга покончила с собой и совершила грех не означает, что в нашем сердце стало меньше той глубокой нежности к ней, которая была близка к любви.

– Можем ли мы все же любить всем сердцем несчастную, совершившую то, что осуждает религия? – спросил Ка, пытаясь повлиять на Кадифе. – Ты хочешь сказать, что мы верим в Бога не сердцем, а разумом, как европейцы, которым он теперь не нужен?

– Священный Коран – это приказ Аллаха. А ясные и твердые приказы – это не то, что можно обсуждать нам, рабам, – уверенно ответила Кадифе. – Это, конечно же, не означает, что в нашей религии ничего не обсуждается. Но я не хочу обсуждать свою религию с атеистом и даже с человеком светских взглядов, пожалуйста, не обижайтесь на меня.

– Вы правы.

– Также я не отношусь к тем бессовестным мусульманам, которые пытаются рассказывать светски настроенным людям, что ислам – это светская религия, – добавила Кадифе.

– Вы правы, – согласился Ка.

– Вы уже дважды сказали, что я права, но я не думаю, что вы и в самом деле в это верите, – произнесла Кадифе, улыбнувшись.

– И все же вы правы, – сказал Ка, не улыбаясь.

Некоторое время они шли молча. Мог бы он влюбиться в нее вместо ее сестры? Ка очень хорошо знал, что не будет чувствовать влечения к женщине, которая носит платок на голове, но он все же не смог удержаться, чтобы не развлечься этой тайной мыслью.

Когда они влились в толпу на проспекте Карадаг, он сначала заговорил о поэзии, неуклюже добавил, что Неджип тоже поэт, и спросил, знает ли она, что у нее много почитателей в лицее имамов-хатибов, которые поклоняются ей, называя именем Хиджран.

– Каким именем?

Ка вкратце рассказал и другие истории, которые рассказывались о Хиджран.

– Все это – неправда, – сказала Кадифе. – И я ни разу не слышала об этом от знакомых из лицея имамов-хатибов.

Через несколько шагов, улыбнувшись, она произнесла:

– Но историю с шампунем я слышала и раньше. – Она напомнила, что девушкам в платках побриться налысо, чтобы привлечь к себе внимание западной прессы, впервые посоветовал один богатый журналист, которого ненавидели в Стамбуле, чтобы показать, что платок – это основное из того, что его заставляли считать правильным. – В этом рассказе правда только одна: да, я в первый раз пошла к своим приятельницам, которых называют "девушки в платках", чтобы посмеяться над ними! И еще, мне было любопытно. Ну ладно, я пришла с любопытством и с желанием посмеяться.

– А что случилось потом?

– Я приехала сюда потому, что набрала нужное количество баллов для поступления в педагогический институт, да и моя сестра была в Карсе. В конце концов, эти девушки были моими однокурсницами, и даже если ты не веришь в Аллаха, но тебя приглашают в гости, надо идти. Даже с точки зрения моих прошлых взглядов я чувствовала, что они правы. Так их воспитали родители. Их поддерживала даже власть, обеспечившая религиозное образование. Девушкам, которым многие годы говорили закрыть голову, сказали: "Снимите платок, так требует власть". Однажды я тоже закрыла голову, в знак политической солидарности. Мне было страшно от того, что я делала, и в то же время я улыбалась. Может быть, потому, что я вспомнила, что я – дочь своего отца-атеиста, вечно противостоящего власти. Когда я шла туда, я была уверена, что сделаю это только один раз: приятное воспоминание о причастности к политике, которое через много лет можно будет вспомнить как шутку, "жест свободы". Но власть, полиция и здешние газеты так по мне прошлись, что я не смогла отнестись к этому легко и выпутаться из этой истории. Под предлогом того, что мы без разрешения устроили демонстрацию, нас забрали. Если бы через день, выйдя из тюрьмы, я сказала: "Все, я передумала и с самого начала не была верующей", весь Карс плюнул бы мне в лицо. А сейчас я знаю, что все эти страдания ниспослал мне Аллах, чтобы я нашла истинный путь. Когда-то я тоже была атеисткой, как ты, не смотри на меня так, я знаю, что ты меня жалеешь.

– Я не жалею тебя.

– Жалеешь. Я не чувствую, что я смешнее тебя. Но я не чувствую себя и выше тебя, знай это.

– Что твой отец говорит обо всем этом?

– Мы пока справляемся с ситуацией. Но положение постепенно становится таким, что его невозможно будет контролировать, и мы очень боимся, потому что очень любим друг друга. Отец сначала гордился мной, в тот день, когда я закрыла голову и пошла в институт, он вел себя так, будто это совершенно особый метод борьбы. Глядя вместе со мной в зеркало в латунной раме, оставшееся от мамы, он посмотрел, как сидит на моей голове платок, и поцеловал меня. Мы очень мало говорили, но было ясно: то, что я делала, заслуживало уважения не потому, что было исламистским поступком, а потому, что было поступком, направленным против власти. Мой отец был уверен, что такой поступок достоин его дочери, но втайне боялся так же, как и я. Я знаю, что, когда нас арестовали, он был испуган и раскаивался. Он заявил, что политическую полицию интересую не я, а все еще он. Когда-то сотрудники НРУ заносили в картотеку имена крикливых левых и демократов, а сейчас они занимаются учетом сторонников введения шариата; было ясно, что они начали свое дело с дочери старого вояки. Из-за этого я вынуждена была отступать, а отец вынужден был меня поддерживать в каждом моем шаге, но постепенно это стало невозможно. Знаешь, есть старики, уши которых слышать-то слышат: звуки в доме, треск печи, нескончаемую болтовню своей жены, скрип дверных петель, но на самом деле слушают только то, что хотят, – мой отец теперь так же реагирует на нашу борьбу. Если кто-нибудь из девушек приходит к нам домой, то он ведет себя по-свински, как атеист, и в конце концов разговор переходит в антигосударственную перепалку. Так как я считаю проявлением зрелости то, что девушки, не оставаясь в долгу, могут ответить моему отцу, я провожу дома собрания. Сегодня вечером тоже придет одна из них, Ханде. После самоубийства Теслиме Ханде решила уступить давлению своей семьи и открыть голову, но у нее не получается выполнить свое решение. Отец иногда говорит, что все это напоминает ему прежние коммунистические дни. Коммунисты бывают двух видов: самодовольные, кто начинает заниматься политикой для того, чтобы превратить народ в настоящих людей и возродить государство; и идейные, кто начинает заниматься этим из чувства справедливости и равенства. Первые помешаны на власти, всех поучают, от них исходит только вред. А идейные вредят только себе, но именно этого-то они и хотят. И когда из чувства вины хотят разделить с бедными их страдания, начинают жить еще хуже. Мой папа был учителем, со службы его выгнали, пытали и содрали один ноготь, держали в тюрьме. Многие годы он с мамой держал магазин канцелярских товаров, они делали ксерокопии, и даже случалось, что он переводил с французского романы и торговал энциклопедией в рассрочку, ходя от двери к двери. В те дни, когда мы очень несчастны, когда мы терпим нужду, – иногда без всякой причины, он вдруг внезапно обнимает нас и плачет. Он очень боится, что с нами случится что-нибудь плохое. Когда после убийства директора педагогического института в отель пришла полиция, он испугался. Он лепетал перед ними. До меня дошел слух, что вы виделись с Ладживертом. Не говорите этого моему отцу.

– Я не скажу, – ответил Ка. Он остановился и стряхнул снежинки с головы. – Разве мы шли не сюда, к отелю?

– Можно пройти и здесь. И снег не прекращается, и то, о чем стоит поговорить, не кончается. Я покажу вам район Касаплар. Что хотел от вас Ладживерт?

– Ничего.

– Он ничего не говорил о нас, об отце, о сестре? Ка увидел взволнованное выражение на лице Кадифе.

– Я не помню, – сказал он.

– Все его боятся. Мы тоже боимся. Все эти магазины – это все известные здешние мясные лавки.

– Как ваш отец проводит свой день? – спросил Ка. – Он никогда не выходит из отеля – вашего дома?

– Отелем управляет он. Он командует всеми, управляющим, уборщиками, прачками, служащими. Мы с сестрой тоже занимаемся отелем. Отец очень редко выходит на улицу. Вы кто по знаку Зодиака?

– Близнецы, – сказал Ка. – Близнецы много обманывают, но я не знаю как.

– Вы не знаете, много ли вы обманываете, или вообще не знаете, как обманывать?

– Если вы верите звездам, то вы сразу должны суметь понять, что у меня сегодня – особенный день.

– Да, сестра сказала, что вы сегодня написали стихотворение.

– Ваша сестра вам обо всем говорит?

– Здесь у нас только два развлечения. Рассказывать обо всем и смотреть телевизор. И включив телевизор, мы разговариваем. Моя сестра очень красивая, не так ли?

– Да, очень красивая, – почтительно ответил Ка. – Но вы тоже красивая, – учтиво добавил он. – Сейчас вы ей и это расскажете?

– Не скажу, – ответила Кадифе. – Пусть это будет нашей тайной. Тайна – лучшее начало для хорошей дружбы.

Она стряхнула снежинки, скопившиеся на ее длинном плаще лилового цвета.

14
Как вы пишете стихи?
Разговор за ужином о любви, о необходимости закрывать себя и о самоубийствах

Они увидели толпу, ожидавшую перед Национальным театром «представление», которое вскоре должно было начаться. Несмотря на снег, который шел не прекращаясь, молодые люди в пиджаках и рубашках, пришедшие из дома, общежитий, безработные тунеядцы, собравшиеся для того, чтобы развлечься во что бы то ни стало, и сбежавшие из дома дети – все стояли на тротуаре перед дверью здания, построенного сто десять лет назад. Были и семьи, пришедшие в полном составе. Ка впервые увидел в Карсе открытый черный зонт. Кадифе знала, что в программе запланировано выступление Ка, но Ка не стал говорить об этом, сказав, что не пойдет туда, да и времени у него нет.

Он почувствовал, что подступает новое стихотворение. Он быстро шел к отелю, стараясь не разговаривать. Перед ужином он быстро поднялся в свою комнату под тем предлогом, что хочет привести себя в порядок, снял пальто и, сев за маленький стол, начал быстро записывать. Главной темой стихотворения была дружба и общие тайны. Мотивы снега, звезд и особенно счастливого дня и некоторые слова, сказанные Кадифе, входили в стихотворение, как есть, и Ка с волнением и удовольствием, будто глядя на картину, наблюдал, как строчки выстраиваются одна под другой. Его разум, движимый скрытой логикой, развил то, о чем они говорили с Кадифе, в стихотворении под названием "Дружба звезд", где говорилось, что у каждого человека есть звезда, у каждой звезды есть подруга-звезда, и что у каждого человека есть двойник, звезда которого похожа на его звезду, и что этого двойника человек хранит внутри себя, как посвященного в его тайны. Позднее он объяснит отсутствие некоторых строк и слов в стихотворении тем, что хоть он и слышал про себя музыку стихотворения и понял все его совершенство, но думал об Ипек и об ужине, на который опаздывал, и от этого был чрезмерно счастлив.

Закончив стихотворение, он торопливо прошел через холл отеля в маленькую квартиру хозяев. Тут во главе стола, накрытого посреди широкой комнаты с высоким потолком, сидел Тургут-бей, а по обеим сторонам от него дочери – Ипек и Кадифе. С другого края стола сидела третья девушка, и по элегантному лиловому платку на ее голове Ка сразу же понял, что это подруга Кадифе, Ханде. Напротив нее он увидел журналиста Сердар-бея. По странной красоте и неубранности стола, стоявшего перед этой маленькой компанией, которая выглядела счастливой от того, что все собрались вместе, по ловким и радостным движениям курдской служанки Захиде, которая за их спинами быстро ходила в кухню и обратно, он сразу же почувствовал, что у Тургута-бея и его дочерей вошло в привычку долго сидеть по вечерам за этим столом.

– Я думал о вас целый день, я беспокоился о вас целый день, где вы были? – произнес Тургут-бей, подымаясь. Внезапно он приблизился к Ка и так его обнял, что Ка решил, тот заплачет. – В любой момент может случиться что-нибудь плохое, – сказал он трагическим голосом.

После того как Ка сел туда, куда ему указал Тургут-бей, на другой конец стола, как раз напротив него самого, и, волнуясь, с аппетитом съел горячий чечевичный суп, поставленный перед ним, и после того как двое других мужчин за столом начали пить ракы, интерес всех собравшихся переключился на экран телевизора, стоявшего у него за спиной, а Ка сделал то, что хотел сделать уже давно, – вдоволь насмотреться на прекрасное лицо Ипек.

Так как он впоследствии во всех подробностях написал в своей тетради о своем необъятном, безграничном счастье, которое чувствовал в тот момент, я совершенно точно знаю, что он чувствовал: он постоянно шевелил руками и ногами, как счастливый ребенок, и дрожал он нетерпения, словно они с Ипек должны были сесть на ближайший поезд, который увезет их во Франкфурт. Он представил, как свет, похожий на свет, падавший от лампы с абажуром, стоявшей на рабочем столе Тургут-бея, на котором лежали вперемешку книги, газеты, гостиничные книги регистрации и счета, в ближайшем будущем будет падать на лицо Ипек от лампы с абажуром на его рабочем столе в маленькой квартире во Франкфурте, где они будут жить вместе.

Сразу после этого он увидел, что Калифе смотрит на него. Когда Ка встретился с ней взглядом, на ее лице, не таком красивом, как лицо сестры, на какой-то момент словно появилось выражение ревности, но Калифе сразу удалось это скрыть, хитро улыбнувшись.

Сидевшие за столом время от времени краем глаза поглядывали на телевизор. Трансляция спектакля из Национального театра только что началась, и долговязый, похожий на палку актер из театральной труппы, которую видел Ка, в первый вечер выходя из автобуса, кланяясь то вправо, то влево, начал представление, как вдруг Тургут-бей взял пульт дистанционного управления и изменил изображение. Они долго смотрели на мутное черно-белое изображение с непонятными белыми мушками.

– Папа, – спросила Ипек, – и зачем вы сейчас на это смотрите?

– Здесь идет снег… – проговорил ее отец. – По крайней мере, это правдивое изображение, достоверная новость. Ты же знаешь, когда я смотрю долго какой-нибудь канал, это задевает мое чувство собственного достоинства.

– Тогда, отец, пожалуйста, выключите телевизор, – сказала Кадифе. – Раз уж это задевает наше чувство собственного достоинства.

– Расскажите нашему гостю, – сказал ее отец, смутившись. – Меня беспокоит, что он не знает.

– Меня тоже, – сказала Ханде. У нее были сверхъестественно красивые, огромные, полные гнева глаза. Все сразу же замолчали.

– Расскажи ты, Ханде, – сказала Кадифе. – Здесь нечего стесняться.

– Как раз наоборот, здесь много чего стоит стесняться, и поэтому я хочу рассказать, – сказала Ханде. Внезапно ее лицо засветилось странной радостью. Улыбнувшись, словно вспомнив что-то приятное, она произнесла: – Сегодня сорок дней, как покончила с собой наша подруга Теслиме. Теслиме была среди нас самой верующей девушкой, сражавшейся ради слова Аллаха. Для нее платок означал не только любовь Аллаха, но также и собственную веру и честь. Никому бы и в голову не пришло, что она покончит с собой. На нее безжалостно давили учителя в институте и отец дома, чтобы она сняла платок, но она упорствовала. Ее вот-вот должны были выгнать из института, где она училась уже три года и который скоро должна была окончить. Однажды люди из Управления безопасности прижали ее отца в его бакалейной лавке и сказали: "Если твоя дочь придет на учебу, не сняв платок, мы закроем твой магазин, а тебя выгоним из Карса". В ответ на это отец сначала пригрозил Теслиме, что выгонит ее из дома, а когда это не подействовало, решил выдать ее замуж за сорокалетнего вдовца-полицейского. И полицейский даже стал приходить в бакалейную лавку с цветами. Теслиме чувствовала такое отвращение к этому человеку, которого она называла "человек с металлическими глазами", что сказала нам, что решила снять платок, чтобы не выходить за него замуж, однако это решение никак не могла выполнить. Некоторые из нас одобрили ее поступок, чтобы она не выходила замуж за этого – с металлическими глазами, а некоторые сказали: "Пригрози отцу, что покончишь с собой!" Больше всех советовала это я. Потому что я не хотела, чтобы Теслиме сняла платок. Сколько раз я говорила ей: "Теслиме, покончить с собой лучше, чем снять платок". Я говорила это просто так. Мы думали, что слова о самоубийстве испугают ее отца, полагая, что самоубийства женщин, о которых мы читали в газетах, были совершены от безбожия, от зависимости от материального достатка или от безнадежной любви. Я вовсе не предполагала, что Теслиме покончит с собой, так как она была верующей девушкой. Но когда я услышала, что она повесилась, я поверила первой. Я сразу же почувствовала, что если бы я была на месте Теслиме, то могла бы покончить с собой.

Ханде заплакала. Все молчали. Ипек подошла к Ханде, поцеловала ее и погладила. Кадифе тоже подошла; девушки обнялись, и Тургут-бей, держа издали в руках пульт дистанционного управления, начал говорить ей утешительные слова, они все стали шутить, чтобы она не плакала. Тургут-бей, словно отвлекая маленького ребенка, показал ей жирафов на экране, и, более того, Ханде словно ребенок, готовый к тому, чтобы его отвлекли, заплаканными глазами посмотрела на экран телевизора: все они долго, почти забыв о своей собственной жизни, смотрели на пару жирафов, двигавшихся с довольным видом, словно в замедленной съемке, где-то очень далеко, наверное в сердце Африки, в местности с тенистыми деревьями.

– После самоубийства Теслиме Ханде, чтобы еще больше не огорчать своих родителей, решила снять платок и пойти на учебу, – сказала затем Кадифе Ка. – Они вырастили ее словно единственного сына, без каких-либо трудностей и бедности. Ее родители все время мечтают о том, что в дальнейшем дочь будет заботиться о них, Ханде очень умная. – Она говорила очень нежно, словно бы шепотом, но так, чтобы Ханде слышала, а девушка с заплаканными глазами слушала ее, вместе со всеми глядя на экран. – Мы, девушки в платках, сначала пытались ее переубедить, чтобы она не прекращала нашу борьбу, но, поняв, что снять платок лучше, чем совершить самоубийство, решили помогать Ханде. Для девушки, которая считала платок повелением Аллаха и знаменем ислама, сложно потом снять его и выйти на люди. Ханде на много дней закрылась дома и пыталась сконцентрироваться на этом решении.

Ка, как и другие, съежился от чувства вины, но когда его рука коснулась руки Ипек, внутри его разлилось чувство счастья. Пока Тургут-бей быстро перескакивал с канала на канал, Ка прижался рукой к руке Ипек, желая ощутить то же счастье. Когда Ипек сделала то же самое, он забыл о грусти, царившей за столом. На экране телевизора появился спектакль в Национальном театре. Долговязый, похожий на палку человек рассказал, что для него почетно участвовать в первой в истории Карса прямой трансляции. Пока оглашали программу спектакля, среди душещипательных рассказов, откровений голкипера национальной сборной, позорных тайн нашей политической истории, сценок из Шекспира и Виктора Гюго, неожиданных признаний, скандальных историй, имен незабвенных ветеранов истории турецкого театра и кино, шуток, песен и страшных сюрпризов Ка услышал, как прочитали его имя, назвав его "наш самый великий поэт, спустя многие годы тихо вернувшийся в нашу страну". Под столом Ипек взяла его за руку.

– Значит, вы не хотите вечером идти туда, – проговорил Тургут-бей.

– Мне очень хорошо здесь, я очень счастлив, сударь, – ответил Ка, еще сильнее сжимая руку Ипек.

– Вообще-то я вовсе не хочу портить ваше счастье, – сказала Ханде. Все вдруг почти испугались этого. – Но сегодня вечером я пришла сюда из-за вас. Я не читала ни одной из ваших книг, но мне хватит уже того, что вы – поэт, который доехал до самой Германии и видел мир. Скажите, пожалуйста, в последнее время вы писали стихи?

– В Карсе ко мне пришло множество стихотворений, – ответил Ка.

– Я подумала, что вы сможете рассказать мне, как можно сконцентрироваться на этом. Скажите мне вот что, пожалуйста: как вы пишете стихи? Вы концентрируетесь?

Это был вопрос, который чаще всего задают женщины поэтам на поэтических вечерах, устраиваемых в Германии для турецких читателей, но на этот раз он вздрогнул, как это было каждый раз, когда спрашивали что-то особенное.

– Я не знаю, как пишутся стихи, – ответил он. – Хорошее стихотворение словно приходит извне, откуда-то издалека. – Он увидел, что Ханде смотрит на него с сомнением. – Скажите, пожалуйста, что означает для вас понятие "сконцентрироваться"?

– Я прилагаю усилия целый день на то, что хочу представить себя без платка, но ничего не получается. Вместо этого у меня перед глазами появляется то, что я хочу забыть.

– Что, например?

– Когда число девушек в платках увеличил ось, из Анкары прислали женщину, чтобы она убедила нас снять платки. Эта убеждавшая нас много часов женщина разговаривала в комнате с каждой из нас в отдельности. Она задавала сотни вопросов, такие, как: "Твой отец бьет маму? Сколько у тебя братьев и сестер? Сколько твой отец зарабатывает в месяц? Что ты носила до платка? Тебе нравится Ататюрк? Какие рисунки висят у тебя дома на стенах? Сколько раз в месяц ты ходишь в кино? По-твоему, мужчина и женщина – равны? Кто важнее – Аллах или государство? Сколько ты хочешь иметь детей? Тебе мешают в семье?" – записывала наши ответы на бумагу, заполняла о нас анкеты. У нее были крашеные волосы и накрашенные губы, голова у нее была непокрыта, она была очень изящно одета, как в модных журналах, но, как бы это сказать, на самом деле она была очень проста в общении. Хотя некоторые ее вопросы доводили нас до слез, потом мы ее полюбили… Среди нас были те, кто думал, что, слава богу, она не замаралась грязью Карса. Потом я стала видеть ее во сне, но сначала не придала этому значения. А сейчас, когда я пытаюсь представить, как сниму с головы платок, распушу волосы и буду ходить среди людей, я вижу себя в роли этой убеждавшей нас женщины. Как будто я тоже стала такой же шикарной, как она, я ношу туфли на тонких каблуках и открытые платья. Мужчины обращают на меня внимание. Мне это и нравится очень, и очень смущает.

– Ханде, если хочешь, не рассказывай о том, что тебя смущает, – сказала Кадифе.

– Нет, я расскажу. Потому что я стесняюсь в моих фантазиях, но не стесняюсь самих фантазий. На самом деле я не верю, что если я сниму платок, то стану женщиной, которая будет провоцировать мужчин и мечтать только о своих желаниях. Потому что я сниму платок, не веря в то, что я делаю. Но я знаю, что человека может охватить сильное желание, хотя он сначала может в это и не верить, и может охватить даже тогда, когда, как он думает, ему этого не хочется. И мужчины, и женщины, все мы по ночам в своих снах совершаем грехи, которые, как полагаем, совершенно не хотим совершать в реальной повседневной жизни. Это правда, разве не так?

– Довольно, Ханде, – сказала Кадифе.

– Разве не так?

– Не так, – ответила Кадифе. Она повернулась к Ка. – Два года назад Ханде должна была выйти замуж за очень красивого молодого курда. Но парень ввязался в политику, и его убили…

– Это никак не связано с тем, что я не могу снять платок, – рассердившись, сказала Ханде. – Причина того, что я не снимаю платок, в том, что я не могу сосредоточиться и представить себя с непокрытой головой. Каждый раз, когда я пытаюсь представить это, я в воображении превращаюсь в таких, как женщина, убеждавшая нас снять платок, либо в женщину, мечтающую о страсти. Если я хотя бы разок смогу представить себе, как с непокрытой головой вхожу в двери института, иду по коридорам и вхожу в аудиторию, я, даст бог, найду в себе силы сделать это и тогда стану свободной. Потому что я открою голову по своей воле и по собственному желанию, а не под давлением полиции. Но я не могу сосредоточиться на этом.

– Не придавай этому столько значения, – сказала Кадифе. – Если даже в тот момент ты не выдержишь, ты все равно всегда будешь нашей милой Ханде.

– Нет, – сказала Ханде. – Про себя вы меня вините и презираете из-за того, что я отделилась от вас и решила открыть голову. – Она повернулась к Ка. – Иногда девушка, оживающая у меня перед глазами, с непокрытой головой входит в институт, движется по коридорам, входит в наш класс, по которому я очень соскучилась, я даже вспоминаю иногда запах коридоров, тяжелый воздух в аудитории. Именно в этот момент в зеркале, отделяющем аудиторию от коридора, я вижу эту девушку и, поняв, что та, кого я вижу, – не я, а другая, начинаю плакать.

Все решили, что Ханде опять заплачет.

– Я не слишком боюсь быть другой, – сказала Ханде. – Меня пугает то, что я не смогу вернуться в свое нынешнее состояние, и даже то, что я его забуду. Вот из-за этого человек может покончить с собой. – Она повернулась к Ка. – Вы никогда не хотели покончить с собой? – спросила она кокетливо.

– Нет, но после поступков женщин в Карсе начинаешь думать об этом.

– Для многих девушек в нашем положении желание умереть означает стать свободной, хозяйкой собственного тела. Девушки, которых обманули и лишили невинности, девственницы, которых выдают замуж за человека, за которого они не хотят выходить, только поэтому совершают самоубийство. Они расценивают самоубийство как стремление к невинности и чистоте. Вы не писали стихотворений о самоубийствах? – Интуитивно она повернулась к Ипек. – Я не очень утомила вашего гостя? Хорошо, пусть он скажет, откуда появляются стихи, которые «пришли» к нему в Карсе, и я оставлю его в покое.