Текст книги "Снег"

Автор книги: Орхан Памук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

6
Любовь, религия и поэзия
Грустный рассказ Мухтара

Когда Ипек оставила его у дверей делового центра Халит-паша и вернулась в отель, Ка поднялся по лестнице на второй этаж, но не пошел сразу в областное отделение Партии благоденствия, а остался среди безработных, подмастерьев и других людей, слонявшихся без дела в коридорах центра. У него перед глазами все еще оживали сцены агонии директора педагогического института, он испытывал раскаяние и чувство вины, ему хотелось позвонить помощнику начальника службы безопасности, с которым он разговаривал утром, в Стамбул, в газету «Джумхуриет», какому-нибудь знакомому, но в деловом центре, кишащем чайными и мужскими парикмахерскими, он не смог найти утолок, откуда можно было бы позвонить.

С такими мыслями он вошел в комнату, на дверях которой была надпись "Общество любителей животных". Здесь был телефон, но он был занят. И к тому же Ка не был абсолютно уверен, хочет он позвонить или нет. Пройдя мимо приоткрытой двери, находившейся поодаль от «Общества», он вошел в зал, в центре которого находился маленький ринг, а на стенах висели фотографии петухов. В салоне для петушиных боев Ка с мучительным страхом вспомнил, что влюблен в Ипек, и почувствовал, что эта любовь определит оставшуюся часть его жизни.

Один из богатых любителей животных, увлекающийся петушиными боями, очень хорошо помнил, как в тот день и в то время Ка зашел в зал, сел, задумавшись, на одну из пустых скамеек для зрителей, стоявших у края ринга, выпил чаю и прочитал висевшие на стене правила боев, написанные крупными буквами.

Петухов, вышедших на ринг, без разрешения их хозяев брать на руки запрещается.

Если упавший один раз петух падает три раза подряд и не клюется, он считается проигравшим.

Когда сломана шпора, перевязка делается в течение 3 минут, а если сломан коготь, то в течение 1 минуты.

Есл в драке соперник петуха, упавшего во время драки на пол, наступит ему на шею, то петуха поднимают и бой продолжается.

Если выключится электричество, то ожидание длится 15 минут, если электричество не появляется, бой отменяют.

В пятнадцать минут третьего, выходя из «Общества любителей животных», Ка размышлял о том, как сбежать из этого города Карса, похитив Ипек. Районный центр Партии благоденствия был на том же этаже, через два магазина от адвокатского бюро, прежнего главы муниципалитета от Народной партии Музаффер-бея, лампы которого сейчас не горели. (Между ними были чайные «Друзья» и «Зеленый портной».) Утренний визит к адвокату теперь казался Ка таким далеким прошлым, что он вошел в кабинет партии, удивляясь, что это было в том же здании, в том же коридоре.

Последний раз Ка видел Мухтара двенадцать лет назад. После того как они обнялись и поцеловались, он заметил, что у Мухтара появился животик, а волосы поседели и выпали, но вообще-то именно этого он и ожидал. Как и в университетские годы, в Мухтаре не было ничего особенного, и во рту у него, как и тогда, была сигарета, которую он все время курил.

– Убили директора педагогического института, – сказал Ка.

– Он не умер, сейчас по радио сказали, – ответил Мухтар. – А ты откуда знаешь?

– Он, как и мы, сидел в кондитерской "Новая жизнь", откуда Ипек тебе звонила, – ответил Ка. Он рассказал о том, как все произошло.

– Вы звонили в полицию? – спросил Мухтар. – Что вы делали потом?

Ка сказал, что Ипек вернулась домой, а он пошел прямо сюда.

– До выборов осталось пять дней, и по мере того как становится понятно, что мы победим, власть строит нам всяческие козни, – сказал Мухтар. – Заступиться за наших сестер в платках – это политика нашей партии по всей Турции. А сейчас этого убогого, не пускавшего девушек к дверям педагогического института, убивают, и свидетель, находившийся на месте происшествия, не известив полицию, приходит прямо сюда в наш партийный центр. – Он напустил на себя любезный вид. – Пожалуйста, позвони отсюда в полицию и расскажи все, – проговорил он, протянув Ка телефонную трубку, словно хозяин дома, который гордится своим угощением. Когда Ка взял трубку, Мухтар набрал номер, заглянув в какую-то тетрадь.

– Я знаком с помощником начальника службы безопасности, Казым-беем, – сказал Ка.

– Откуда ты его знаешь? – спросил Мухтар с явным подозрением, которое раздражало Ка.

– Журналист Сердар-бей отвел меня утром к нему, – произнес Ка, и в этот момент девушка на телефонной станции соединила его с помощником начальника службы безопасности.

Ка рассказал, как произошло все, чему он стал свидетелем в кондитерской "Новая жизнь". Мухтар сделал два торопливых, забавных и неуклюжих шага и, неловко подвернув ногу, придвинул ухо к трубке и стал вместе с Ка слушать разговор. А Ка, чтобы ему было хорошо слышно, отодвинул трубку от своего уха и придвинул к нему. Сейчас они чувствовали дыхание друг друга. Ка не знал, почему он дает ему слушать свой разговор с помощником начальника службы безопасности, но понял, что так будет лучше. Он еще два раза подробно описал помощнику начальника службы безопасности не лицо, которого совсем не видел, а маленькую фигуру нападавшего.

– Как можно скорее приходите сюда, мы запишем ваши показания, – проговорил комиссар голосом, полным добрых намерений.

– Я в Партии благоденствия, – сказал Ка. – Я сразу приду, не буду сильно задерживаться.

Наступила пауза.

– Секунду, – сказал комиссар.

Ка и Мухтар слышали, как он, отодвинув телефон ото рта, с кем-то говорил шепотом.

– Извините, я попросил патрульную машину, – сказал комиссар. – Этот снег никогда не кончится. Мы через некоторое время отправим машину, пусть вас заберут оттуда.

– Хорошо, что ты сообщил, что находишься здесь, – сказал Мухтар, когда Ка повесил трубку. – Как бы то ни было, скорее всего, они все знают. Они всех прослушивают. Я не хочу, чтобы ты понял меня неправильно из-за того, что я только что разговаривал с тобой так, будто тебя обвинял в чем-то.

В какой-то момент Ка ощутил гнев, близкий к тому, какой он чувствовал к любителям политики, считавшим его буржуа из Нишанташы. В лицейские годы они шутили друг над другом, вели себя как гомосексуалисты и постоянно пытались в шутку друг друга «отыметь». В последующие годы вместо этого появилась своеобразная игра – называть друг друга, а еще чаще своих политических противников агентами полиции. Ка из боязни попасть в положение такого доносчика, который из полицейской машины указывает на дом, где необходимо произвести обыск, всегда держался подальше от политики. Несмотря на то что Мухтар десять лет назад совершил поступок, которого мог стыдиться, став кандидатом религиозной партии сторонников введения шариата, приносить извинения и подыскивать предлоги опять пришлось Ка.

Зазвонил телефон, Мухтар с видом ответственного лица снял трубку и начал жестко торговаться с сотрудником телевизионного канала «Граница» о стоимости рекламы его магазинчика по продаже бытовой техники, которая должна была выйти вечером, во время прямой трансляции.

Когда он повесил трубку, они оба замолчали, как обиженные дети, которые не знают, о чем им говорить, Ка представил себе, как бы они могли поговорить обо всем, о чем не говорили уже двенадцать лет.

Сначала они сказали бы друг другу: "Раз мы оба сейчас в некотором роде ведем жизнь ссыльных и поэтому не можем быть очень успешными, благополучными и счастливыми, значит, жизнь – это сложная штука! Оказывается, и поэтом быть недостаточно… Поэтому мы оказались настолько вовлечены в политику". Как только это было бы произнесено, оба мысленно сказали бы: "Когда поэзия не приносит счастья, появляется потребность в политической грязи". Сейчас Ка еще больше презирал Мухтара.

Ка напомнил себе, что Мухтар доволен, потому что его ожидает победа на выборах, а он сам отчасти доволен славой среднего поэта в Турции, потому что это все же лучше, чем ничего. Но подобно тому, как они оба никогда не признались бы в том, что довольны собой, они никогда не смогли бы сказать друг другу о самом главном, о том, что на самом деле не довольны жизнью. И хуже всего то, что они оба приняли свое поражение в жизни и привыкли к безжалостной несправедливости мира. Ка испугало то, что обоим, чтобы спастись, нужна была Ипек.

– Говорят, что ты сегодня вечером прочитаешь свое самое последнее стихотворение, – сказал Мухтар, слегка улыбнувшись.

Ка враждебно посмотрел в красивые карие глаза человека, когда-то женатого на Ипек, в которых не было никакой улыбки.

– Ты видел Фахира в Стамбуле? – спросил Мухтар, на этот раз улыбнувшись более дружелюбно.

Теперь Ка смог улыбнуться ему в ответ. В их улыбках сейчас было что-то нежное и уважительное. Фахир был их ровесником; уже двадцать лет он был несгибаемым поклонником западной модернистской поэзии. Он учился в Сен-Жозефе, раз в году ездил в Париж на деньги своей богатой и сумасшедшей бабушки, о ней говорили, что она аристократического происхождения; забив чемодан книгами, которые он покупал в книжных лавках в квартале Сен-Жермен, он привозил все это в Стамбул и издавал эти книги в турецком переводе, свои стихи и стихи турецких поэтов-модернистов в журналах, которые сам выпускал, и в поэтических сериях издательств, которые он создавал и доводил до банкротства. В противоположность этой его деятельности, вызывавшей у всех уважение, его собственные стихи, написанные под влиянием поэтов, переведенных им на чисто турецкий, искусственный язык, были лишены вдохновения, плохи и непонятны.

Ка сказал, что в Стамбуле Фахира не видел.

– Я бы очень хотел, чтобы когда-нибудь стихи Фахира стали популярными, – сказал Мухтар. – Но он всегда презирал таких, как я, за то, что мы занимаемся не поэзией, а фольклором, "местными красотами". Прошли годы, были военные перевороты, мы все побывали в тюрьме, и я, как и все, скитаясь то там, то тут, не мог найти себе пристанища. Люди, которые были для меня примером, изменились, те, кому хотелось нравиться, исчезли, не осуществилось ничего из того, чего я хотел добиться в жизни и в творчестве. Вместо того чтобы вести несчастливую, беспокойную и безденежную жизнь в Стамбуле, я вернулся в Карс. Я унаследовал от отца магазин, чего прежде стеснялся. Но и это не сделало меня счастливым. Я пренебрегал здешними людьми, воротил нос, увидев их, как это делал Фахир, когда видел мои стихи. В Карсе и город, и люди – словно ненастоящие. Здесь все хотят или умереть, или уехать отсюда навсегда. Но у меня даже не осталось места, куда можно уехать. Я оказался словно выброшенным за рамки жизни, за рамки цивилизации. Современная жизнь была так далеко, что я не мог ей даже подражать. Аллах не дал мне даже ребенка, который, как мечталось, сделал бы то, чего не смог сделать я, однажды став европеизированным человеком, свободным и современным.

Ка нравилось, что Мухтар может посмеяться над собой, слегка улыбаясь, словно бы светясь изнутри каким-то светом.

– По вечерам я пил и, чтобы не ссориться с моей прекрасной Ипек, приходил домой поздно. Это была одна из ночей в Карсе, когда замерзает все, даже перелетные птицы. В поздний час я последним вышел из пивной "Зеленая страна" и шел домой на проспект Армии, где мы тогда жили с Ипек. Дорога не длилась и десяти минут, но по меркам Карса это было довольно большое расстояние. Поскольку я перебрал ракы, то в два счета заблудился. На улицах абсолютно никого не было. Карс был похож на покинутый всеми город, как всегда бывает в холодные ночи; дома, в которые я стучался, были бывшими домами армян, где уже восемьдесят лет никто не жил или же их обитатели спали под грудами одеял, как спят животные в зимней спячке, не выходя из нор, в которые спрятались.

Внезапно мне стало нравиться то, что весь город словно покинут, что в нем никого нет. От спиртного и холода по всему моему телу разливалась сладкая сонливость. Я решил тихонько покинуть эту жизнь, кое-как прошел несколько шагов и, вытянувшись под деревом на обледенелой мостовой, стал ждать сна и смерти. Умереть на таком холоде в пьяном виде дело трех-пяти минут. Пока нежный сон растекался по моим венам, у меня перед глазами появился мой ребенок, который никак не мог родиться. Я очень обрадовался: это был мальчик, он вырос, завязал галстук; он выглядел не как наши служащие в галстуках, а как европеец. Только он собрался что-то мне сказать, как вдруг остановился и поцеловал руку какому-то старику. От этого старика исходил свет. А там, где я лежал, мне в глаза вдруг ударил свет, разбудив меня. С раскаянием и надеждой я встал на ноги. Посмотрел: немного поодаль открылась дверь, кто-то входил и выходил. Слыша внутри себя голос, я пошел за ними. Они взяли меня с собой, пустили в светлый и жаркий дом. Здесь были не удрученные жизнью люди, потерявшие всякую надежду в жизни, подобно жителям Карса, здесь были счастливые лица, к тому же все они были жителями Карса, и кое-кто был даже знаком мне. Я догадался, что этот дом был тайной обителью глубокочтимого Саадеттина, курдского шейха, о котором ходили легенды. От приятелей-служащих я слышал, что шейх спустился в Карс из одной горной деревни по приглашению богатых последователей, число которых день ото дня увеличивалось; он призывал несчастных, бедных и безработных жителей Карса на богослужения в свою обитель, но я не придавал этим слухам значения, потому что полиция запрещала эти враждебные республике действия. А сейчас, проливая слезы, я поднимался по лестнице к этому шейху. Произошло то, чего я многие годы втайне боялся, что считал слабостью и отсталостью в годы своего атеизма: я возвращался к религии. На самом деле я всегда боялся одетых в мантии шейхов-реакционеров с окладистыми бородами, которых рисовали на карикатурах, но сейчас, поднимаясь по лестнице по собственной воле, я заплакал навзрыд. Шейх был хорошим человеком. Он спросил у меня, почему я плачу. Конечно же, я не собирался говорить, что я плачу из-за того, что оказался среди шейхов-реакционеров и их последователей. К тому же я очень стеснялся запаха ракы, шедшего от меня, как из трубы. Я сказал, что потерял ключ. Мне сразу же пришло в голову, что я уронил связку ключей там, где хотел умереть. Льстивые ученики, бывшие рядом с ним, бросились указывать, что ключи имеют символическое значение, а он послал их на улицу разыскивать мои ключи. Когда мы остались одни, он мне ласково улыбнулся. Я успокоился, осознав, что это был тот самый добрый старик, которого я только что видел во сне.

Поскольку мне захотелось это сделать, я поцеловал руку этому великому человеку, казавшемуся мне святым. Он сделал то, что меня очень удивило. Он тоже поцеловал мне руку. Я ощутил внутренний покой, которого не чувствовал много лет. Я сразу понял, что могу говорить с ним обо всем, расскажу ему всю свою жизнь. А ему предстояло открыть для меня Путь Великого Аллаха, о существовании которого я мало что знал в годы атеизма. Это предчувствие делало меня счастливым. Они все-таки нашли мой ключ. Вернувшись в ту ночь домой, я сразу уснул. Утром я устыдился своего эксперимента. О том, что со мной произошло, я помнил смутно, да и не хотел вспоминать. Я поклялся себе, что больше не пойду в обитель. Я боялся встретиться где-нибудь с его последователями, видевшими меня в обители, стеснялся. Но когда я в следующую ночь возвращался из трактира "Зеленая страна", ноги сами привели меня в обитель. Несмотря на раскаяние, которое я испытывал днем, в последующие ночи все это повторялось. Шейх сажал меня ближе всех к себе и, выслушав мои беды, заполнял мое сердце любовью к Аллаху. Я все время плакал и от этого обретал покой. Чтобы скрыть свои посещения обители, которые я скрывал как великую тайну, днем я брал в руки самую светскую из газет, которую знал, «Джумхуриет», и жаловался, что везде развелись сторонники религиозного порядка, враги республики, и повсюду спрашивал: почему не проводятся собрания в "Союзе единомышленников Ататюрка".

Эта двойная жизнь продолжалась до тех пор, пока однажды вечером Ипек не спросила у меня: "У тебя другая женщина?" Со слезами я признался ей во всем. А она заплакала: "Ты что, стал верующим и заставишь меня голову закрыть?" Я поклялся, что не буду этого требовать. Поскольку я чувствовал, что произошедшее с нами похоже на внезапную бедность, я, чтобы успокоить ее, рассказал, что в магазине дела идут хорошо и, несмотря на отключения электричества, новые электрические печи «Арчелик» очень хорошо продаются. На самом деле я был счастлив, что теперь смогу совершать намаз дома. В книжном магазине я купил себе самоучитель по совершению намаза. Мне предстояла новая жизнь.

Как только я немного пришел в себя, однажды вечером, почувствовав внезапное вдохновение, я написал большое стихотворение. В нем я рассказал о своем стеснении, стыде, о любви к Аллаху, которая поднималась во мне, о покое, о том, как первый раз поднимался по благословенной лестнице моего шейха, о символическом и реальном значении ключей. В этом стихотворении не было недостатков. Я клянусь, что оно было не хуже стихотворений самых модных и новых западных поэтов, которые переводил Фахир. Я сразу отослал стихотворение ему. Я ждал шесть месяцев, но оно так и не было напечатано в журнале "Чернила Ахиллеса", который он тогда выпускал. В ожидании я написал еще три стихотворения. И все отправил в журнал поочередно, с интервалом в два месяца. Я ждал с нетерпением целый год, и опять ни одно из них не было опубликовано.

В тот период самое большое несчастье для меня было не в том, что у нас все еще нет детей, не в том, что Ипек противится предписаниям ислама, и не в том, что мои прежние лево-и светски настроенные друзья презирали меня за то, что я стал набожным. Они не обращали на меня особенного внимания, потому что было достаточно случаев воодушевленного обращения людей к исламу. Больше всего меня потрясло то, что не были изданы эти стихи, отправленные в Стамбул. Я не мог дождаться выхода очередного номера, который появлялся в начале каждого месяца, и, успокаивая себя, всякий раз думал, что в конце концов хоть одно мое стихотворение в этом месяце будет опубликовано. Реалистичность в моих стихах можно было сравнить только с реалистичностью западной поэзии. А это в Турции, как я думал, может сделать только один Фахир.

Глубина моего гнева от несправедливости, которой я подвергся, начала отравлять счастье, которое давал мне ислам. Теперь, совершая намаз в мечети, куда я начал ходить, я думал о Фахире; и опять был несчастлив. Однажды вечером я решил рассказать о своем горе шейху, но он не понял, что такое модернистские стихи, кто такой Рене Шар, что за понятие "предложение, разбитое посередине", кто такие Малларме и Жубер и что такое "пауза пустой строки".

Это поколебало мое доверие к шейху. Долгое время он не делал ничего, кроме того что повторял мне: "Держи сердце чистым", "С помощью любви Аллаха, дай бог, ты выйдешь из этого ущелья" и еще несколько подобных фраз. Я не хочу искажать истину, он не был обычным человеком; он был человеком с ограниченными знаниями. Внутри меня опять начал шевелиться дьявол атеизма, который был наполовину рационалистом, наполовину прагматиком. Такие люди, как я, находят покой только в спорах с себе подобными по какому-нибудь вопросу на партийном собрании. Так я понял, что приход в партию даст мне более глубокую и значительную духовную жизнь, чем обитель. Партийный опыт, полученный мною в марксистские годы, очень помог моему делу в партии, которая придает важное значение религии и духовности.

– Например? – спросил Ка.

Отключили электричество. Наступила долгая пауза.

– Отключили электричество, – проговорил Мухтар загадочным голосом.

Ка не ответил ему и сидел, не шевелясь, в темноте.

7
Политические исламисты – так нас называют сторонники светского общества и западного образа жизни
В отделении партии, в Управлении безопасности и снова на улице

В том, что они сидели в темноте, молча, было нечто тревожащее, но Ка предпочитал эту взволнованность неискреннему разговору двух старых приятелей при свете. Единственное, что сейчас связывало его с Мухтаром, была Ипек, и Ка и хотел поговорить о ней, и боялся дать понять, что влюблен в нее. Боялся он еще и того, что Мухтар начнет рассказывать о чем-то другом, и что он станет считать его еще большим глупцом, чем сейчас, боялся, что его восхищение, которое он хотел чувствовать по отношению к Ипек, пострадает от того, что она была многие годы замужем за таким человеком.

Поэтому, когда Мухтар, не зная, о чем еще поговорить, повел речь о прежних приятелях, придерживавшихся левых взглядов, о политических ссыльных, сбежавших в Германию, Ка успокоился. В ответ на один вопрос Мухтара он, улыбнувшись, сказал, что слышал о том, что Туфан из Малатьи, у которого были вьющиеся волосы и который когда-то писал статьи в журнале о странах третьего мира, сошел с ума. Ка сказал, что видел его в последний раз на центральном вокзале в Штутгарте с длинной палкой в руке, к концу которой была привязана мокрая тряпка, и, насвистывая, он бежал и вытирал землю. Потом Мухтар спросил о Махмуде, который постоянно получал нагоняи из-за того, что не умел молчать. Ка сказал, что он вступил в общину сторонника шариата Хайруллаха-эфенди и сейчас со страстью, с которой когда-то, будучи левым, вступал в споры, спорит о том, в какой мечети в Германии какая община будет главной. Еще один человек, о котором, опять улыбнувшись, вспомнил Ка, приветливый и симпатичный Сулейман, так затосковал в маленьком городке Траунштайн в Баварии, где он жил на деньги фонда одной церкви, раскрывающей свои объятия политическим ссыльным из стран третьего мира, что, сознавая, что его посадят в тюрьму, все же вернулся в Турцию. Они вспомнили Хикмета, который работал в Берлине шофером и был убит при странных обстоятельствах, Фадыла, который женился на пожилой немке, вдове нацистского офицера, и вместе с ней открыл пансион, и теоретикаТарыка, который работает на турецкую мафию в Гамбурге и уже разбогател. Садык, который когда-то вместе с Мухтаром, Ка, Танером и Ипек собирал только что вышедшие из типографии журналы, сейчас стал главарем банды, которая контрабандным путем через Альпы переправляет в Германию рабочих. Говорили, что обидчивый Мухаррем вел счастливую жизнь под землей вместе со своей семьей на одной из станций-призраков в берлинском метро, которыми совершенно не пользовались из-за холодной войны и Берлинской стены. Когда поезд быстро проезжал между станциями «Кройцберг» и «Александрплатц», находившиеся в вагоне турецкие социалисты-пенсионеры на мгновение почтительно вставали, подобно бывшим мафиози Стамбула, которые всякий раз, когда проходили на теплоходе через Арнавут-кей, глядя на течение, приветствовали одного легендарного гангстера, некогда исчезнувшего там со своей машиной. Даже если в момент этого приветствия находящиеся в вагоне политические ссыльные не были знакомы, они разглядывали своих попутчиков, приветствующих легендарного, но проигравшего свою битву героя. Так Ка в Берлине, в вагоне метро, случайно встретил Рухи, который когда-то постоянно критиковал своих друзей левых взглядов за то, что они не интересуются психологией, и узнал, что он участвует в экспериментах, изучающих, как воздействует реклама нового сорта пиццы с бастурмой, которую собирались продавать мигрантам-рабочим с самым низким уровнем доходов в одном районе. Самым счастливым из политических ссыльных, которых Ка знал в Германии, был Ферхат, он вступил в РПК и с националистическим рвением нападал на офисы турецких авиалиний, его показывало Си-эн-эн, когда он бросал "коктейль Молотова" в здания турецких консульств и учил курдский, мечтая о стихах, которые он однажды напишет. Других людей, о которых со странным любопытством спрашивал Мухтар, Ка или давно забыл, или слышал, что они исчезли, как и многие другие из тех, кто вступил в маленькие банды, кто работал на секретные службы, кто занялся темными делами, пропали или, вероятно, были тихонько убиты и брошены в воду.

В пламени спички, зажженной его старинным приятелем, Ка увидел призрачные силуэты предметов в областном отделении партии, старый журнальный столик, газовую печку. Он встал, подошел к окну и стал с восторгом смотреть на падающий снег.

Снег шел очень медленно, большими восхитительными снежинками. В том, как медленно и обильно он сыпал, в его белизне, столь явной в неясном голубоватом свете, непонятно откуда исходившем, было что-то придающее покой и силу, было странное изящество, восхищавшее Ка. Он вспомнил снежные вечера своего детства в Стамбуле – когда-то от снега и сильного ветра тоже отключалось электричество, в доме слышались пугающие перешептьтания, заставлявшие сильнее колотиться детское сердце Ка, и восклицания "Сохрани, Аллах!", а Ка чувствовал счастье оттого, что у него есть семья. Он с грустью наблюдал за лошадью, запряженной в повозку, которая с трудом передвигалась под снегом. В темноте можно было заметить, как животное напряженно крутит головой вправо и влево.

– Мухтар, ты все еще ходишь к шейху?

– К глубокочтимому Саадеттину? – спросил Мухтар. – Иногда! А что?

– Что это тебе дает?

– Немного дружелюбия и, пусть хоть немного, сострадания. Он мудрый человек.

Но Ка почувствовал в голосе Мухтара не радость, а разочарование.

– В Германии я веду очень одинокую жизнь, – сказал он, упрямо продолжая разговор. – Когда по ночам я смотрю на крыши Франкфурта, то чувствую, что весь этот мир, моя жизнь – не напрасны. Мне слышатся некие голоса.

– Какие голоса?

– Возможно, это происходит потому, что я постарел и боюсь умереть, – ответил Ка, смутившись. – Если бы я был писателем, я бы написал о себе: "Снег напоминал Ка о Боге!" Но я не знаю, было бы это правдой. Безмолвие снега приближает меня к Богу.

– Религиозные люди, люди правых взглядов, мусульмане-консерваторы этой страны… – проговорил Мухтар, поспешно предаваясь обманчивой надежде, – после всех тех лет, когда я был атеистом и придерживался левых взглядов, оказали очень хорошее влияние на меня. Ты найдешь их. Я уверен, что и они окажутся тебе полезными.

– Действительно?

– К тому же эти набожные люди скромные, мягкие, понимающие. Они не начинают презирать людей, как те, кто европеизировался; они умеют понимать и чутко относиться к людям. Узнав тебя, они тебя любят и никогда не важничают.

Ка с самого начала знал, что в Турции верить в Аллаха означало в первую очередь вступить в общину, быть причастным к определенному кругу людей, а совсем не то, что человек в одиночку может столкнуться с самыми возвышенными мыслями, с великим Творцом, и то, что Мухтар говорил о пользе общины, не говоря ничего об Аллахе и о вере каждого человека в отдельности, создавало у Ка впечатление, что Мухтар разочарован. Он почувствовал, что за это презирает Мухтара. Но, глядя в окно, к которому он прислонился лбом, и повинуясь какому-то внутреннему чувству, он сказал Мухтару совсем другое:

– Мухтар, мне кажется, что, если я поверю в Бога, ты разочаруешься во мне и даже станешь меня презирать.

– Почему?

– Тебя пугает одинокий европейски настроенный человек, в одиночку верящий в Бога. Ты считаешь более надежным неверующего человека, но живущего в общине, нежели верующего человека, отдельную личность. Одинокий человек для тебя хуже и презреннее, чем неверующий.

– Я очень одинок, – сказал Мухтар.

Из-за того, что он смог сказать это так искренне и убедительно, у Ка появилось желание сделать ему больно и чувство жалости к нему. Сейчас он ощущал, что темнота в комнате создала у него самого и у Мухтара какое-то пьянящее чувство причастности к тайне.

– Я не собираюсь этого делать, но знаешь, почему тебя особенно испугало бы, если бы я стал набожным человеком, который пять раз совершает намаз? Ты сможешь ухватиться только за общину и религию, если такие, как я, мирские безбожники займутся делами государства и торговли. Человек в этой стране не может молиться со спокойной душой, не имея возможности быть уверенным в трудолюбии безбожника, который по праву, данному ему государством, будет вести торговлю с Западом, политику и дела вне религии.

– Но ты не тот человек, который занимается государством и торговлей и не верит в Бога. Я отведу тебя к глубокочтимому Саадеттину когда захочешь.

– Кажется, полиция приехала! – сказал Ка.

Оба безмолвно наблюдали сквозь замерзшие окна за двумя людьми в штатском, медленно, под снегом, вышедшими из полицейской машины, припарковавшейся внизу, у двери делового центра.

– Я хочу кое о чем тебя попросить, – сказал Мухтар. – Через какое-то время эти люди придут наверх, отвезут нас в управление. Тебя они не будут задерживать, запишут твои показания и отпустят. Ты вернешься в отель, а вечером хозяин отеля Тургут-бей позовет тебя на ужин, и ты пойдешь. Там, конечно же, будут и его любопытные дочери. Тогда, я прошу тебя, скажи Ипек вот что. Ты слушаешь меня? Скажи Ипек, что я опять хочу на ней жениться! Моя ошибка была в том, что я просил ее закрываться, одеваться так, как предписывает ислам. Скажи ей, что я больше не буду вести себя с ней как ограниченный, ревнивый провинциальный муж, что я раскаиваюсь и стыжусь того, что обижал ее, когда мы были женаты!

– Разве ты этого не говорил Ипек раньше?

– Я говорил, но не помогло. Может, она мне не верит, потому что я стал председателем областного отделения Партии благоденствия. Ты совсем другой человек, ты приехал из Стамбула, из Германии. Если ты ей об этом скажешь, она поверит.

– Разве ты не окажешься в затруднительном положении как председатель областного отделения Партии благоденствия, если твоя жена будет ходить незакрытая?

– Через четыре дня я с помощью Аллаха выиграю выборы и стану главой муниципалитета, – сказал Мухтар. – Но важнее этого то, чтобы ты рассказал Ипек о моем раскаянии. Тогда я, возможно, все еще буду задержан. Ты сделаешь это для меня, брат?

Ка несколько мгновений колебался.

– Сделаю, – проговорил он.

Мухтар обнял Ка и поцеловал его в обе щеки. Нечто среднее между состраданием и отвращением испытывал к Мухтару Ка и презирал самого себя за то, что он не такой искренний и простодушный, как Мухтар.

– Я очень прошу тебя, чтобы ты лично отдал Фахиру в Стамбуле это мое стихотворение, – сказал Мухтар. – Это стихотворение, о котором я рассказывал, "Лестница".

Когда Ка в темноте прятал стихотворение к себе в карман, вошли трое в штатском; двое держали большие фонари. Они были полны готовности и внимания, и по их виду было понятно, что они очень хорошо знали, чем занимались здесь Ка и Мухтар. Ка понял, что они из НРУ. И все же они спросили Ка, что он здесь делает, рассматривая его удостоверение личности. Ка сказал, что приехал из Стамбула, чтобы написать статью в газету «Джумхуриет» о выборах в муниципалитет и о женщинах, совершивших самоубийство.