Текст книги "Первые шаги в жизни"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Да, сударь, сначала в Египте, а затем в Греции, где я служил под началом Али, Янинского паши, с которым вконец разругался. Там невольно поддаешься климату; множество волнений, вызванных жизнью на Востоке, окончательно расстроили мне печень.

– Вы были на военной службе? – спросил тучный фермер. – Сколько же вам лет?

– Двадцать девять, – ответил Жорж, на которого поглядели все пассажиры. – В восемнадцать лет я простым солдатом проделал знаменитую кампанию 1813 года. Но я участвовал только в битве при Ганау,[17]17
  Ганау. – В сражении при Ганау австро-баварская армия сделала неудачную попытку преградить путь Наполеону, отступавшему от Лейпцига.


[Закрыть] за которую получил чин фельдфебеля. Во Франции, при Монтеро,[18]18
  Монтеро. – При Монтеро Наполеон одержал победу над войсками союзников (1814).


[Закрыть] я был произведен в младшие лейтенанты и получил орден от… (здесь нет доносчиков?) от императора.

– У вас есть орден? – сказал Оскар. – И вы его не носите?

– Наполеоновский орден?.. Покорно вас благодарю! Да и какой порядочный человек надевает в дорогу ордена? Вот и вы, сударь, – сказал он, обращаясь к графу де Серизи, – готов держать пари на что угодно…

– Держать пари на что угодно во Франции значит ни на что не держать пари, – заметил спутник Мистигри.

– Готов держать пари на что угодно, – повторил Жорж многозначительно, – что вы, сударь, весь в крестах.

– У меня есть крест Почетного легиона, русский орден Андрея Первозванного, орден Прусского Орла, сардинский Аннунциаты, Золотого Руна, – смеясь, сказал граф де Серизи.

– Только-то и всего! – заметил Мистигри. – И весь этот блеск путешествует в «кукушке»?

– Ишь ты, как старичок с кирпичной физиономией привирает, – шепнул Жорж на ухо Оскару. – Видите, я же вам говорил, – продолжал он вслух. – Я не скрываю, я боготворю императора…

– Я служил под его началом, – сказал граф.

– Что за человек! Не правда ли? – воскликнул Жорж.

– Человек, которому я многим обязан, – ответил граф, ловко прикидываясь простачком.

– Например, орденами? – спросил Мистигри.

– А как он табак нюхал! – продолжал г-н де Серизи.

– О, у него табаком все карманы полны были, прямо оттуда и брал, – сказал Жорж.

– Мне это говорили, – заметил дядюшка Леже с недоверчивым видом.

– Он не только нюхал, он и жевал табак, и курил, – подхватил Жорж. – Я видел, как он дымил, и очень забавно, при Ватерлоо, когда маршал Сульт сгреб его в охапку и бросил в экипаж в тот момент, как он уже взялся за ружье и собирался разрядить его в англичан.

– Вы участвовали в сражении при Ватерлоо? – спросил Оскар, вытаращив от удивления глаза.

– Да, молодой человек, я участвовал в кампании 1815 года. Я дрался при Ватерлоо в чине капитана и удалился на Луару, когда армию расформировали. Черт возьми, Франция мне опротивела, я не мог здесь дольше выдержать. При моем настроении меня бы арестовали. Вот я и отправился вместе с другими удальцами – Сельвом,[19]19
  Сельв Жан-Батист (1760–1823) – французский юрист и политический деятель.


[Закрыть] Бессоном,[20]20
  Бессон (1782–1837) – французский морской офицер, в 1815 году, после вторичного отречения Наполеона, предлагал императору бежать; в 1821 году уехал в Египет и впоследствии получил там чин адмирала.


[Закрыть] еще кое с кем; все они и по сию пору в Египте, на службе у Мехмеда-паши.[21]21
  Мехмед-паша (Мухаммед-Али) (1769–1849) – наместник турецкого султана в Египте, вел борьбу с Турцией, стремясь освободиться от вассальной зависимости.


[Закрыть] Ну, и чудак, доложу я вам! Раньше торговал табаком в Кавале, а теперь задумал стать неограниченным монархам. Вы видели его на картине Ораса Верне[22]22
  Верне Орас (1789–1863) – известный французский художник-баталист.


[Закрыть] «Избиение мамелюков»? Какой красавец! Но я не согласился отречься от веры своих отцов и стать мусульманином, тем более что при переходе в магометанство проделывают некую хирургическую операцию, к которой я не чувствовал ни малейшей склонности. А кроме того, вероотступников все презирают. Вот если бы мне предложили ренту тысяч в сто, тогда, возможно, я бы еще подумал… Да и то!.. Нет, не согласился бы! Паша положил мне жалованье в тысячу таларов…

– Что это такое? – спросил Оскар, развесив уши.

– Так, пустяки. Талар – это вроде монеты в сто су. И, надо сказать, пребывание в этой чертовой стране, если только ее можно назвать страной, мне дорого обошлось, – пороки, которые я там приобрел, дохода не приносят. Теперь я уже не могу отказаться от кальяна два раза в день, а это обходится недешево.

– А каков Египет? – спросил г-н де Серизи.

– Египет – сплошной песок, – нисколько не смущаясь, продолжал Жорж. – Зеленеет только долина Нила. Проведите зеленую полосу на листе желтой бумаги, вот вам и Египет. Правда, египтяне, феллахи, имеют по сравнению с нами одно преимущество: у них нет полиции. Можете исколесить весь Египет, ни одного полицейского не встретите.

– Зато, я думаю, там много египтян, – сказал Мистигри.

– Не так много, как вы полагаете, – возразил Жорж, – там гораздо больше абиссинцев, гяуров, ваххабитов, бедуинов и коптов… Впрочем, все эти дикари мало привлекательны, и я был очень счастлив, когда сел на генуэзское судно, которое шло на Ионические острова за грузом пороха и боевыми припасами для Тепеленского паши. Знаете, англичане продают порох и боевые припасы кому угодно – и туркам и грекам; они бы и самому черту продали, будь у черта деньги. Итак, с острова Занте мы должны были направиться в Грецию, лавируя вдоль берегов. Мой род пользуется известностью в этой стране. Я внук славного Кара-Георгия,[23]23
  Кара-Георгий (1766–1817) – вождь сербов в их борьбе за независимость от Турции, в 1808 году признан как сербский князь; в 1813 году турки вновь захватили освободившиеся из-под их гнета сербские земли, Кара-Георгий бежал в Австрию; в 1817 году возвратился в Сербию, но был предательски убит.


[Закрыть] который воевал с Портой, но, к несчастью, ей не напортил, а свою судьбу испортил. Его сын укрылся в доме французского консула в Смирне, он умер в Париже в 1792 году, оставив мою мать беременной седьмым ребенком, мною. Один из приятелей моего деда украл все наши драгоценности, так что мы были разорены. Мать, которая жила тем, что продавала по одному свои бриллианты, в 1799 году вышла замуж за некоего господина Юнга, моего отчима, поставщика на армию. Мать умерла, я поссорился с отчимом, между нами говоря, большим подлецом. Он еще жив, но мы с ним не видимся Этот прохвост бросил нас семерых и даже не поинтересовался, что мы пить-есть будем. Вот я с отчаянья и отправился в 1813 году простым рекрутом… Вы себе и представить не можете, с какой радостью старый паша принял внука Кара-Георгия. Здесь, во Франции, я зовусь просто Жоржем. Паша подарил мне гарем…

– У вас есть гарем? – воскликнул Оскар.

– А были вы бунчужным пашой?[24]24
  Бунчужный паша. – Так в Турции назывался сановник, получивший от султана знак власти (бунчук).


[Закрыть] Сколько у вас хвостов было? – спросил Мистигри.

– Неужели вы не знаете, – ответил Жорж, – что пашой может сделать только султан? Мой же друг Али, – а мы с ним были такими друзьями, что водой не разольешь, – восстал против падишаха! Не знаю, известно ли вам, что по-настоящему повелитель правоверных называется падишахом, а не султаном. Не воображайте, что гарем это что-то особенное: это вроде стада коз. Тамошние женщины очень глупы, гризетки из «Хижины»[25]25
  «Хижина» – ресторан с парком, пользовавшийся большой известностью у парижан.


[Закрыть] на Монпарнасе мне во сто раз милей.

– Они поближе, – заметил граф де Серизи.

– Одалиски не знают ни слова по-французски, а чтобы поладить, нужно знать язык. Али подарил мне пять законных жен и десять наложниц. В Янине это сущие пустяки. Видите ли, на Востоке любить своих жен считается очень дурным тоном У них жены самое обычное дело, все равно что у нас сочинения Вольтера или Руссо; ну, кто из нас заглядывает в Вольтера или Руссо? Никто. А вот ревновать считается там хорошим тоном. По их закону, жену при малейшем подозрении зашивают в мешок и бросают в море.

– И вы их тоже бросали? – спросил фермер.

– Я? Ну, что вы, я же француз! Я предпочитал любить их.

Тут Жорж лихо закрутил усы и устремил вдаль мечтательный взгляд. Тем временем въехали в деревню Сен-Дени, и Пьеротен остановился у ворот харчевни, знаменитой своими слоеными пирожками; здесь седоки обычно делают привал. Граф, заинтригованный правдоподобными деталями, которые Жорж пересыпал шутками, тут же влез обратно в карету, достал из-под сиденья портфель – так как со слов Пьеротена знал, что загадочный пассажир положил его туда, – и прочитал на нем позолоченную надпись: «Александр Кроттá, нотариус». Граф позволил себе открыть портфель, ибо с полным основанием предполагал, что дядюшка Леже также полюбопытствует заглянуть туда. Он вынул купчую на ферму Мулино, сложил ее, убрал в боковой карман сюртука и вернулся к прочим пассажирам.

– Значит, Жорж всего-навсего младший клерк нотариуса Кроттá, которого он послал вместо своего старшего клерка. Остается только поздравить его патрона с таким помощникам, – пробормотал граф.

По почтительному виду дядюшки Леже и Оскара Жорж понял, что нашел в них восторженных слушателей; он, разумеется, решил поразить их своим великолепием, угостив пирожками и стаканчиком аликантского вина, а заодно и Мистигри с его патроном, причем воспользовался случаем, чтобы узнать, кто они такие.

– Я, сударь, не принадлежу к столь знатному роду, как вы, и не возвращаюсь из армии, – сказал художник.

Граф, поторопившийся вернуться в харчевню, чтобы не возбудить подозрений, подоспел как раз к концу его ответа.

– …я всего-навсего бедный художник и недавно вернулся из Рима, куда ездил на казенный кошт, так как пять лет назад получил первую премию.[26]26
  …получил первую премию. – Первая премия давала право на поездку в Италию.


[Закрыть] Моя фамилия Шиннер.

– Послушайте, почтеннейший, можно предложить вам стаканчик аликантского и пирожок? – обратился Жорж к графу.

– Благодарю вас, – ответил граф, – я никогда не выхожу из дому, не выпив чашки кофея со сливками.

– А между завтраком и обедом вы ничего не перехватываете? Какие у вас старозаветные мещанские привычки, – сказал Жорж. – Когда он врал насчет своих орденов, я не думал, что он такой мямля, – шепнул он художнику, – но мы опять заведем с этим свечным торговцем разговор об орденах.

– Ну, а вы, молодой человек, – обратился он к Оскару, – опрокиньте уж и тот стаканчик, что я налил нашему лавочнику. Усы лучше расти будут.

Оскару хотелось показать, что он мужчина; он выпил второй стаканчик и съел еще три пирожка.

– Славное винцо, – сказал дядюшка Леже и прищелкнул языком.

– Оно потому такое хорошее, что из Берси![27]27
  Берси – село под Парижем, слившееся с городом еще в середине XIX века; здесь были расположены большие винные склады.


[Закрыть] – ответил Жорж. – Я бывал в Аликанте, и надо вам сказать, что тамошнее вино так же похоже на это, как я на ветряную мельницу. Наши искусственные вина куда лучше натуральных. Ну-ка, Пьеротен, прошу, стаканчик… Эх, жалко, что у вас лошадки непьющие, а то бы они нас мигом домчали.

– Что их поить, у меня одна лошадь и без сивухи сивая, – ответил Пьеротен.

Оскару эта незамысловатая шутка показалась верхом остроумия.

– Трогай!

Этот возглас Пьеротена, сопровождавшийся щелканьем бича, раздался, когда все пассажиры втиснулись на свои места.

Было одиннадцать часов. Погода, с утра немного пасмурная, прояснилась, ветер разогнал тучи, местами уже проглядывало голубое небо; и когда карета Пьеротена покатила по дороге, узенькой ленточкой соединяющей Сен-Дени с Пьерфитом, последние обрывки тумана, прозрачной дымкой обволакивавшие это знаменитое своими видами местечко, растаяли на солнце.

– Ну, а почему же вы разлучились с вашим другом пашой? – спросил Жоржа дядюшка Леже.

– Он был большой чудак, – ответил Жорж с очень таинственным видом. – Можете себе представить, он сделал меня начальником кавалерии. Отлично!..

– Ага, вот почему он при шпорах! – решил простоватый Оскар.

– В ту пору, когда я был там, Али-паше пришлось расправляться с Хозревам-пашой,[28]28
  Хозрев-паша – турецкий политический деятель первой половины XIX века. В 1804 году стал пашой Египта, но в 1806-м Мехмед-паша поднял против него мятеж и заставил его отказаться от власти. Хозрев вернулся в Турцию и после войны с Грецией был назначен военным министром.


[Закрыть] тоже скажу я вам – фрукт! Вы его здесь называете Шореф, а по-турецки его имя произносится Косере. Вы, верно, в свое время читали в газетах, что старик Али разбил Хозрева, и разбил наголову. Ну так вот, не будь меня, Али-паша погиб бы несколько раньше. Я был на правом фланге, вдруг вижу, что старый хитрец Хозрев прорвал наш центр… Да еще как, неожиданным прекрасным маневром в духе Мюрата. Отлично! Я выждал минуту и стремительным натиском разрезал пополам колонну Хозрева, которая прорвалась вперед и осталась без прикрытия. Вы понимаете… Ну, после этого дела Али меня расцеловал.

– А это на Востоке принято? – насмешливо спросил граф де Серизи.

– Это, сударь, повсюду принято, – вставил художник.

– Мы гнали Хозрева тридцать лье в глубь страны… Как на охоте, право! – продолжал Жорж. – Турки лихие наездники Али задарил меня-ятаганы, ружья, сабли!.. Бери – не хочу! По возвращении в столицу этот чертов чудак сделал мне предложение, которое пришлось мне совсем не по вкусу. Когда этим восточным людям что на ум взбредет, с ними не сговоришься… Али хотел сделать меня своим любимцем, своим наследником; я был по горло сыт этой жизнью; Али-паша Тепеленский восстал против Порты, а я счел благоразумным не портить своих отношений с Портой и удалиться. Но надо отдать справедливость Али-паше, он осыпал меня подарками. Он дал мне бриллианты, десять тысяч таларов, тысячу червонцев, очаровательную гречанку в подруги, мальчика арнаута в грумы и арабского скакуна. Что там ни говорите, Али, Янинский паша, натура загадочная, он ждет своего историка. Только на Востоке встретишь еще таких твердых, как кремень, людей, которые могут двадцать лет жизни потратить на то, чтобы в одно прекрасное утро отомстить за давнишнюю обиду. Я никогда не видел такой красивой белой бороды, как у него, лицо у него было суровое, жестокое…

– А куда вы ваши сокровища дели? – спросил дядюшка Леже.

– Видите ли, у них там нет ни государственной ренты, ни государственного банка, поэтому пришлось держать денежки при себе на греческом паруснике, который был захвачен самим капудан-пашой! Меня в Смирне чуть не посадили живьем на кол. Ей-богу, если бы не господин де Ривьер – наш посланник, который находился там, меня бы приняли за сообщника Али-паши. Говоря по совести, я спас только свою голову, а десять тысяч таларов, тысяча червонцев, оружие – все пошло в прожорливую пасть капудан-паши. Положение мое было тем труднее, что этот капудан-паша оказался не кто иной, как сам Хозрев. Его, подлеца, после полученной им взбучки, назначили на эту должность, которая во Франции соответствует адмиралу.

– Так ведь он же как будто был в кавалерии? – заметил дядюшка Леже, внимательно следивший за рассказом.

– Из ваших слов видно, как мало знают Восток в департаменте Сены-и-Уазы! – воскликнул Жорж. – Турки, сударь, таковы: вы фермер, падишах назначает вас маршалом; если ему не понравится, как вы справляетесь со своими обязанностями, пеняйте на себя, вам не сносить головы. Это их способ сменять чиновников. Садовник делается префектом, а премьер-министр простым чаушем.[29]29
  Чауш – судебный пристав в Турции.


[Закрыть] В Оттоманской империи не знают, что такое продвижение по службе и иерархия! Из кавалериста Хозрев превратился в моряка. Султан Махмуд приказал ему захватить Али на море, и он действительно покончил с ним, но с помощью англичан. Они, канальи, на этом хорошо заработали! Они наложили свою лапу на его сокровища. Хозрев узнал меня, он еще не позабыл уроков верховой езды, которые я ему преподал. Сами понимаете, песенка моя была спета; хорошо еще, что мне пришло в голову заявить, что я француз и состою при господине де Ривьере в трубадурах. Посланник был рад случаю показать свою власть и потребовал моего освобождения. У турок есть одна хорошая черта, им так же просто отпустить вас на волю, как и отсечь вам голову; что то, что другое – им все равно Французский консул, очаровательный человек, друг Хозрева, приказал вернуть мне две тысячи таларов; и, должен сказать, имя его навсегда сохранится у меня в сердце…

– А как его звали? – поинтересовался г-н де Серизи.

На лице г-на де Серизи отразилось удивление, когда Жорж назвал фамилию одного из самых наших известных генеральных консулов, действительно находившегося в то время в Смирне.

– Между прочим, я присутствовал при казни смирнского градоправителя, которого падишах приказал Хозреву обезглавить. В жизнь свою не видел ничего любопытнее, а я видал всякие виды. Я вам расскажу потом, за завтраком. Из Смирны я поехал в Испанию, узнав, что там революция. Я отправился прямо к Мине, который взял меня к себе в адъютанты и дал чин полковника. Я дрался за дело конституции, но оно обречено на гибель, так как на этих днях наши войска вступят в Испанию.

– И вы французский офицер? – строго сказал граф де Серизи. – Не слишком ли вы полагаетесь на молчание своих слушателей?

– Но здесь же нет доносчиков, – возразил Жорж.

– Вы, видно, позабыли, полковник Жорж, – сказал граф, – что как раз сейчас в суде пэров разбирается дело о заговоре, и поэтому правительство особенно строго к военным, которые поднимают оружие против родины и завязывают сношения с иностранцами с целью свергнуть наших законных государей…

При этой суровой отповеди художник покраснел До ушей и посмотрел на Мистигри, который тоже как будто смутился.

– Ну, а дальше что? – спросил дядюшка Леже.

– Если бы я, например, был чиновником, – ответил граф, – мой долг был бы вызвать в Пьерфите полицейских и арестовать адъютанта генерала Мины,[30]30
  Эспос-и-Мина Франсиско (1784–1836) – испанский патриот, республиканец, видный участник национально-освободительной войны испанцев против Наполеона.


[Закрыть] а всех пассажиров, что были в карете, привлечь в качестве свидетелей.

Жорж сразу приумолк от этих слов, тем более что «кукушка» как раз подъезжала к полицейскому посту, над которым белый флаг, по классическому выражению, развевался по воле зефира.

– У вас слишком много орденов, вы не позволите себе такую подлость, – сказал Оскар.

– Мы его сейчас опять разыграем, – шепнул Жорж Оскару.

– Полковник! – воскликнул дядюшка Леже, встревоженный резкими словами графа де Серизи и желавший переменить разговор. – Как обрабатывают землю жители тех краев, где вы побывали? Какое у них хозяйство – многополье?

– Прежде всего, почтеннейший, понимаете, с сельским хозяйством у них дело табак, слишком уж много табаку они курят, все хозяйство прокурили. Им уж не до того, чтобы почву удобрить, им только бы чиновников задобрить.

Граф не мог не улыбнуться. Эта улыбка успокоила рассказчика.

– Их способ обработки почвы покажется вам очень странным. Они ее вовсе не обрабатывают, это и есть их способ обработки. Что турки, что греки – все питаются луком да рисом… Они добывают опиум из мака, что очень выгодно; кроме того, у них есть табак, который растет сам по себе, знаменитый табак! А потом финики! Куча всяких сластей, растущих в диком виде. В этой стране масса всевозможных источников торговли. В Смирне ткут ковры, и недорогие.

– Но, ведь ковры-то из шерсти, – заметил Леже, – а где шерсть, там и овцы, а для овец нужны пастбища, фермы, полевые культуры.

– Верно, там что-нибудь в этом роде и есть, – ответил Жорж. – Но, во-первых, рис растет в воде; а затем я все время был на побережье и видел только край, разоренный войной. Кроме того, я питаю глубочайшее отвращение к статистике.

– А как там с налогами? – поинтересовался дядюшка Леже.

– О, налоги там тяжелые. У них отбирают все до последней нитки, но что останется – то оставляют им. Египетский паша был до того поражен преимуществами этой системы, что уже собирался перестроить все свое налоговое управление на этот лад, когда я с ним расстался.

– Как же это так? – удивился дядюшка Леже, окончательно сбитый с толку.

– Как? – отозвался Жорж. – Да очень просто. Особые чиновники отбирают урожай, а феллахам оставляют только на прожиток. При такой системе нет ни бюрократии, ни бумажной волокиты, этого бича Франции. Так вот и делается!..

– Но с какой же стати? – недоумевал фермер.

– Это страна деспотизма, вот вам и весь сказ! Разве вы не знаете прекрасное определение деспотизма, данное Монтескье: «Как дикарь, он подрубает дерево у корня, чтобы сорвать плоды…»

– И нас хотят вернуть к тому же! – воскликнул Мистигри. – Но блудливой корове бог ног не дает.

– И этого добьются, – воскликнул граф де Серизи, – и землевладельцы поступят правильно, если распродадут свои владения. Господин Шиннер несомненно видел в Италии, как быстро возвращаются там к прежнему.

– Corpo di Bacco![31]31
  Черт возьми! (итал.)


[Закрыть] Папа ловко обделывает свои дела, – сказал Шиннер. – Но таковы итальянцы. Уж очень покладистый народ. Только бы им не мешали понемножку грабить путешественников на большой дороге, они и довольны.

– Однако, – заметил граф, – вы тоже не носите ордена Почетного легиона, которым были награждены в 1819 году; это что – мода такая пошла?

Мистигри и мнимый Шиннер покраснели до корней волос.

– Ну, я… другое дело, – продолжал Шиннер. – Я хочу сохранить инкогнито. И вы, пожалуйста, не выдавайте меня, сударь. Пусть люди думают, будто перед ними неизвестный, скромный художник, просто живописец-декоратор. Я еду в замок, где не должен вызывать ни малейших подозрений.

– Ах, вот как, – отозвался граф, – значит, тут роман, любовная интрижка?.. Да! Ведь вы имеете счастье быть молодым…

Оскар буквально лопался от досады, сознавая, что сам он ничтожество, что даже ничем похвастаться не умеет, и, посматривая то на полковника Кара-Георгиевича, то на прославленного мастера Шиннера, тщетно силился придумать, за кого бы ему все-таки выдать себя. Но кем мог быть девятнадцатилетний юноша, которого отправили на две недели погостить в деревню, к прэльскому управляющему? Аликанте уже туманило ему голову, самолюбие его было уязвлено, и кровь закипала в жилах; поэтому, когда знаменитый Шиннер намекнул на некое романтическое приключение, сулившее ему столько же счастья, сколько и опасностей, Оскар так и впился в него взглядом, сверкавшим бешенством и завистью.

– Ах, – простодушным и завистливым тоном сказал граф, – как же нужно любить женщину, чтобы приносить ей подобные жертвы!

– Какие жертвы? – спросил Мистигри.

– Разве вы не знаете, дружок, что плафон, расписанный столь великим мастером, оплачивается на вес золота? Уж если город уплатил вам за те два зала в Лувре тридцать тысяч франков, – продолжал граф, оборотясь к Шиннеру, – то за роспись плафона в доме какого-нибудь буржуа, как вы называете нас в своих мастерских, вы возьмете добрых двадцать тысяч; а безвестному живосписцу – хорошо, коли дадут две.

– Дело не в деньгах, – вставил Мистигри. – Но ведь это наверняка будет шедевр, а подписать его нельзя, иначе скомпрометируешь ее.

– Ах! Я охотно бы вернул европейским государям все свои ордена, только бы мне быть любимым, как этот молодой человек, которому страсть внушает столь великую преданность! – воскликнул г-н де Серизи.

– Что поделаешь! – промолвил Мистигри. – На то и молодость, чтобы тебя любили, чтобы куролесить… как говорится, – пыл молодцу не укор!

– А какого мнения на этот счет госпожа Шиннер? – спросил граф. – Ведь вы, как известно, женились по любви на красавице Аделаиде де Рувиль, протеже старика адмирала де Кергаруэта, который и устроил вам заказ на роспись плафонов в Лувре через своего племянника, графа де Фонтэна.

– Да разве в путешествии великий художник бывает женатым? – заметил Мистигри.

– Вот она, мораль мастерских! – воскликнул граф де Серизи с простодушным негодованием.

– А чем лучше мораль европейских дворов, где вы получили ваши ордена? – отозвался Шиннер, который, узнав, насколько граф осведомлен относительно полученных художником заказов, вначале растерялся, но быстро овладел собой и заговорил с прежним апломбом.

– Ни об одном из них я не просил, – ответил граф, – и кажется, все они получены мной по заслугам.

– А что вам в них? Как собаке пятая нога! – заметил Мистигри.

Чтобы не выдать себя, г-н де Серизи придал своему лицу добродушное выражение и стал любоваться долиной Гроле, которая открывается взору путешественника, когда повертываешь от Пат-д'Уа на Сен-Брис, оставив справа дорогу на Шантильи.

– Хитрит, – пробурчал Оскар.

– А что – Рим действительно так хорош, как об этом трубят? – спросил Жорж великого художника.

– Рим прекрасен только для влюбленных; чтобы он понравился, нужно пылать страстью, и я все-таки предпочитаю Венецию, хотя меня там чуть было не зарезали.

– Если бы не я, вас и пристукнули бы, как пить дать, – заявил Мистигри. – Да, натянули вы нос этому проклятому шуту, лорду Байрону! Вот взбесился английский чудак!

– Молчи, – остановил его Шиннер, – я не хочу, чтобы знали о моей стычке с лордом Байроном.

– А все-таки, признайтесь, – продолжал Мистигри, – хорошо, что я владею некоторыми приемами французского бокса?

Время от времени Пьеротен и граф обменивались красноречивыми взглядами, которые, наверно, смутили бы людей хоть немного более искушенных, чем остальные пять пассажиров.

– Однако, – воскликнул возница – Только и слышишь, что про лордов, да пашей, да про потолки по тридцать тысяч франков! Видно, я везу нынче знатных господ! Воображаю, сколько я получу на чай.

– Не говоря о том, что места уже оплачены, – лукаво заметил Мистигри.

– А мне это как раз на руку, – продолжал Пьеротен, – ведь вы, дядюшка Леже, знаете мою прекрасную новую карету, за которую я дал задаток две тысячи франков. Так вот, этим канальям каретникам нужно завтра отвалить еще две с половиной тысячи; они не желают брать полторы тысячи наличными и вексель на тысячу, сроком на два месяца! Разбойники требуют, чтобы я сразу выложил им все чистоганом! Разве не бессовестно так драть с человека, который ездит вот уже восемь лет, с отца семейства! Ведь они меня по миру пустят! Я могу потерять все – и деньги и экипаж, если не раздобуду какую-то несчастную тысячу. Но-о! Козочка! Уверяю вас, они не посмели бы проделать такую штуку с владельцем большого заведения.

– Что ж, – отозвался ученик, – без монет, так без карет!

– Вам осталось раздобыть всего восемьсот франков, – сказал граф, усматривая в этих жалобах, обращенных к дядюшке Леже, переводный вексель на себя.

– Это-то верно, – пробормотал Пьеротен, – Эй! Эй! Рыжий!

– Вам, наверно, в Венеции довелось видеть прекрасную роспись? – снова заговорил граф, обращаясь к Шиннеру.

– Я слишком был влюблен и ни на что не обращал внимания; тогда все это мне казалось пустяками. А вместе с тем я должен был бы, кажется, навсегда излечиться от любви, потому что именно на венецианской земле, в Далмации, я получил жестокий урок.

– Можно полюбопытствовать, какой? – спросил Жорж. – Я знаю Далмацию.

– Ну, если вы там бывали, вам, должно быть, известно, что в глухих уголках Адриатического побережья полным-полно старых пиратов, морских разбойников, корсаров на покое, которых не успели повесить, и…

– Ускоков,[32]32
  Ускок. – Так называли сербов, покинувших родину во время турецкого ига. По-сербски ускок значит «беженец».


[Закрыть] – докончил Жорж.

Услышав это название, граф, некогда ездивший по приказу Наполеона в Иллирийские провинции, настолько был удивлен, что даже повернул голову.

– Я был… ну, в том городе, как его… он еще славится мараскином, – сказал Шиннер, притворяясь, будто не может вспомнить название.

– В Заре! – подсказал Жорж. – Я там тоже бывал. Это на побережье.

– Совершенно верно, – продолжал художник. – Я отправился туда, чтобы изучить местность, я обожаю ландшафты. Мне уже раз двадцать хотелось приступить к пейзажу, никем, по-моему, не понятому, кроме Мистигри, который со временем станет вторым Гоббемой, Рюисдалем, Клодом Лорреном, Пуссеном и другими.

– Если он станет хоть одним из них, и то хорошо! – воскликнул граф.

– Не прерывайте ежеминутно, сударь, – сказал Оскар, – иначе мы не доберемся до сути.

– Вдобавок молодой человек обращается не к вам, – заметил графу Жорж.

– Когда кто-нибудь говорит, прерывать невежливо, – наставительно произнес Мистигри, – но мы все так делаем, и много потеряли бы, если бы во время чьей-нибудь речи не развлекались, обмениваясь мыслями друг с другом. В «кукушке» все французы равны, – сказал внук Кара-Георгия. А посему – продолжайте, любезный старец, и похвастайтесь чем-нибудь. Это допускается и в лучшем обществе; вам, вероятно, известна пословица: с волками жить – по-волчьи шить!

– Про Далмацию мне насказали всяких чудес, – продолжал Шиннер, – вот я и направляюсь туда, оставив Мистигри в Венеции, в гостинице.

– В locanda![33]33
  В гостинице! (итал.)


[Закрыть] – поправил Мистигри. – Подпустим местного колорита!

– Говорят, Зара – ужасная дыра…

– Да, – согласился Жорж, – но это крепость.

– Еще бы, черт возьми, – подхватил Шиннер. – Это обстоятельство играет немалую роль в моем приключении. В Заре множество аптекарей, и вот я поселяюсь у одного из них. За границей главное занятие жителей – сдача внаем меблированных комнат, а все другие профессии – только так, дополнение. Вечером я надеваю свежее белье и усаживаюсь у себя на балконе. И вдруг на балконе, по ту сторону улицы, я вижу женщину, ах, но какую женщину! Гречанку, – этим все сказано! Первую красавицу во всем городе: глаза-как миндалины, веки опущены, точно занавески, а ресницы-как густые кисти для красок; овал лица прямо-таки рафаэлевский, цвет кожи-восторг, бархатистых тонов, оттенки нежно переливаются, а руки… О!

– И не кажется, будто они из сливочного масла, как на картинах школы Давида, – подтвердил Мистигри.

– Вечно вы суетесь со своей живописью! – воскликнул Жорж.

– Ну как же, – отпарировал Мистигри, – гони природу в дверь, она вернется в щель.

– А одета! Чисто греческий стиль, – продолжал Шиннер. – Сами понимаете – я воспылал. Справляюсь у своего Диафуарюса[34]34
  Диафуарюс – врачи (отец и сын) из комедии Мольера «Мнимый больной», это имя стало нарицательным для невежественного и самодовольного доктора.


[Закрыть] и узнаю, что мою соседку зовут Зена. Надеваю свежее белье. Оказывается, муж, отвратительный старикашка, чтобы только жениться на Зене, заплатил ее родителям триста тысяч франков, – настолько славилась красотой эта девушка, действительно первая красавица во всей Далмации, Иллирии, Адриатике и так далее. Там жен покупают, и притом заочно…

– Ну, я туда не ездок, – заявил дядюшка Леже.

– Иногда мой сон и сейчас озаряют глаза Зены, – продолжал Шиннер. – А ее юному супругу стукнуло шестьдесят семь лет. Но ревнив он был даже не как тигр – ибо говорят, что тигры ревнивы, как далматинцы, – старикашка же был хуже далматинца, он стоил трех далматинцев с половиной. Настоящий ускок – сплошной наскок, сверхпетух, архипетух.

– Словом, один из тех молодцов, которые не верят волку в капусте и козлу в овчарне, – сказал Мистигри.

– Ловко, – заметил Жорж смеясь.

– После того как мой старик был корсаром, а может быть, даже пиратом, загубить христианскую душу для него все равно, что раз плюнуть, – продолжал Шиннер. – Приятно, нечего сказать. Впрочем, старый негодяй слыл богачом, прямо миллионщиком, а уж уродлив, – как тот пират, которому какой-то паша отрубил оба уха и который посеял глаз бог весть где… впрочем, ускок превосходно умел пользоваться оставшимся, и, можете мне поверить, он этим глазом глядел в оба. «Ни на шаг жену от себя не отпускает», – заявил мой аптекарь. «Если у нее окажется нужда в вашей помощи, я, перерядившись, заменю вас. Этот трюк всегда удается у нас на театре», – ответил я. Было бы слишком долго описывать вам те три дня, самые восхитительные в моей жизни, которые я провел у окна, переглядываясь с Зеной и меняя каждое утро белье. Это переглядывание тем сильнее щекотало нервы, что малейшее движение было многозначительно и грозило опасностью. Наконец Зена, видимо, решила, что только чужестранец, француз, художник отважится строить ей глазки среди окружающих ее пропастей; и так как она от всей души ненавидела своего ужасного пирата, то бросала на меня такие взгляды, которые без всяких блоков возносят человека прямо в рай. И вот я прихожу в экстаз как Дон-Кихот. Я распаляюсь, раскаляюсь… и, наконец, восклицаю: «Ну что ж! Пусть старик меня убьет, но я отправлюсь к ней. Никаких пейзажей! Я буду изучать их при наскоке на ускока». Ночью, надев надушенное белье, перебегаю улицу и вхожу…

– В дом? – удивился Оскар.

– В дом? – подхватил Жорж.

– В дом, – ответил Шиннер.