Текст книги "Первые шаги в жизни"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Не догадываясь ни о глубокой привязанности Моро к этой женщине, ни о ее чувствах к тому, кто скрывался в ее доме в 1797 году, а теперь стал ее единственным другом, Пьеротен не решился поделиться с ней шевелившимися у него в душе подозрениями относительно опасности, которая грозила управляющему. Вознице вспомнились суровые слова лакея: «Хватит с нас собственных забот!», вдобавок в нем заговорило чувство субординации по отношению к тем, кого он называл старшими по рангу. В данный момент у Пьеротена было такое ощущение, словно в мозг ему впилось столько же шипов, сколько монет в сто су содержится в тысяче франков! А бедной матери, которая во время своей светской жизни редко выезжала за парижские заставы, путешествие за семь лье представлялось, вероятно, путешествием на край света, ибо непрестанно повторяемые Пьеротеном слова: «Хорошо, сударыня! Слушаюсь, сударыня!» – явно свидетельствовали, что возница старается отделаться от ее слишком многословных и напрасных наставлений.

– Положите багаж так, чтоб он не намок, в случае если погода переменится.

– На то, сударыня, есть брезент, – ответил Пьеротен. – Да вот сами поглядите, как аккуратно мы укладываем.

– Ты, Оскар, больше двух недель не гости, как бы тебя ни уговаривали, – сказала г-жа Клапар, возвращаясь к сыну. – Старайся не старайся, а госпоже Моро все равно не угодишь. Кроме того, к концу сентября тебе надо быть дома. Не забывай, что мы собираемся в Бельвиль, к дяде Кардо.

– Хорошо, маменька.

– Главное, – прибавила она шепотом, – никогда не заводи разговоров о прислуге… Ни на минуту не забывай, Что госпожа Моро из горничных…

– Хорошо, маменька.

Оскара, как всех молодых людей с чрезмерно развитым самолюбием, раздражало, что мать читает ему наставления на крыльце гостиницы.

– Ну, прощайте, маменька; сейчас отправляемся; уже запрягают.

Позабывши, что они на улице в предместье Сен-Дени, мать обняла Оскара, вынула из корзинки сдобную булочку и сказала:

– Ах, ты чуть не забыл булочку и шоколад! Помни, дружок, ничего не кушай в трактирах, там за все втридорога дерут.

Когда мать сунула ему в карман булочку и шоколад, Оскар много бы дал, чтобы оказаться далеко от нее. При этой сцене присутствовали два свидетеля, два молодых человека, чуть постарше нашего юнца, лучше, чем он, одетые, пришедшие без маменек; они и походкой, и костюмом, и манерами подчеркивали свою полную независимость, – независимость, о которой мечтает мальчик, еще не вышедший из-под материнского крылышка. В ту минуту в этих молодых людях для Оскара воплощался весь мир.

– Он сказал «маменька», – со смехом воскликнул один из юных незнакомцев.

Эти слова долетели до слуха Оскара и оказались решающими:

– Прощайте, матушка! – холодно бросил он в мучительном нетерпении.

Надо признаться, г-жа Клапар говорила, пожалуй, чересчур громко и, казалось, выставляла напоказ свои нежные чувства к сыну.

– Что с тобой, Оскар? – спросила с обидой бедная мать. – Я тебя не понимаю, – продолжала она строгим голосом, воображая (как, впрочем, и все матери, балующие своих детей), будто может держать его в повиновении – Послушай, милый Оскар, – сказала она, сейчас же переходя на ласковый тон, – ты любишь болтать, распространяться о том, что знаешь и чего не знаешь, и все это только из удальства, из глупого чванства, свойственного молодежи; повторяю еще раз: держи язык за зубами. Ты мало смыслишь в жизни, сокровище мое, чтобы судить о людях, с которыми тебе придется столкнуться, а нет ничего опаснее разговоров в дилижансах. К тому же человек, хорошо воспитанный, в почтовых каретах молчит.

Двое молодых людей, по всей вероятности уходившие в конец постоялого двора, снова застучали сапогами по камням мостовой. Возможно, что они слышали материнское увещевание, и Оскар, чтоб отделаться от матери, прибег к героическому средству, из которого видно, до какой степени самолюбие способствует сообразительности.

– Маменька, – сказал он, – здесь сквозняк, ты можешь простудиться; да и мне пора в карету.

Сын, видно, коснулся чувствительной струны. Мать обняла его, прижала к сердцу, словно он уезжал надолго, и со слезами на глазах проводила до кареты.

– Не забудь дать пять франков прислуге, – сказала она. – Напиши мне за эти две недели не меньше трех раз! Будь умником, помни все, чему я тебя учила. Белья тебе хватит, можешь не отдавать в стирку. Главное, не забывай о доброте господина Моро, слушайся его, как родного отца, и следуй его советам…

Когда Оскар стал влезать в двуколку, панталоны его задрались, фалды сюртучка распахнулись и взорам окружающих явились синие чулки и новая заплата на заду. И то, как улыбнулись оба молодых человека, от которых не ускользнули эти признаки достойной нищеты, опять больно ударило по самолюбию Оскара.

– У Оскара первое место, – сказала мать Пьеротену. – Садись подальше, – добавила она, не сводя с сына любящих глаз и ласково ему улыбаясь.

О, как жалел Оскар, что от невзгод и печалей поблекла красота его матери, что из-за нужды и самоотречения она не могла хорошо одеваться! Один из юношей, – тот, что был в сапогах и при шпорах, – толкнул локтем приятеля, чтоб он взглянул на мать Оскара, а франт закрутил усы с таким видом, будто говорил. «Ну, и вырядилась же!»

«Как бы мне отделаться от матери?» – подумал Оскар, и на лице его отразилась озабоченность.

– Что с тобой? – спросила г-жа Клапар.

Оскар притворился, будто не слышит, злодей! Г-же Клапар в данном случае, пожалуй, не хватило такта, но сильное чувство так эгоистично!

– Жорж, ты любишь путешествовать с детьми? – спросил молодой человек своего друга.

– Только в том случае, дорогой Амори, если это уже не грудной младенец, если его зовут Оскаром и если ему дали на дорогу шоколадку.

Эти две фразы были сказаны вполголоса, так что Оскару оставалась свобода выбора – слышать их или не слышать; по тому, как он поведет себя, его спутники должны были заключить, до какого предела можно дорогой потешаться на его счет. Оскар предпочел не слышать. Он оглянулся, чтобы посмотреть, тут ли еще мать, от которой ему хотелось отделаться, как от дурного сна. Он знал, что при ее любви ей не так-то легко с ним расстаться. Невольно он сравнивал свой костюм с костюмом своего спутника, но в то же время чувствовал, что насмешливая улыбка молодых людей в значительной мере относится и к наряду его матери.

«Хоть бы они убрались!» – мысленно пожелал он. Увы! Амори постучал тросточкой по колесу двуколки и сказал Жоржу:

– И ты вверяешь свою судьбу этой утлой ладье?

– Что делать, приходится! – с мрачным видом отозвался Жорж.

Оскар вздохнул, глядя на шляпу Жоржа, молодцевато сдвинутую на ухо, словно для того, чтобы показать тщательно завитую прекрасную белокурую шевелюру; у самого Оскара черные волосы, по приказанию отчима, были острижены по-солдатски, под гребенку. Лицо у нашего тщеславного юноши было круглое и румяное, пышущее здоровьем, а у его спутника продолговатое, бледное, с тонкими чертами и высоким лбом; его грудь облегал жилет шалью. Оскар любовался его светло-серыми панталонами в обтяжку, его сюртуком в талию, отделанным шнурами с кистями на концах, и ему казалось, что этот незнакомец с романтической внешностью, обладающий по сравнению с ним столькими преимуществами, смотрит на него свысока; так обычно дурнушка чувствует обиду при одном взгляде на красивую женщину. Звук подбитых гвоздями каблуков, которыми незнакомец назло Оскару стучал особенно громко, больно отзывался в сердце Оскара. Словом, бедный юноша настолько же стеснялся своего костюма, надо полагать, перешитого домашним способом из старого костюма отчима, насколько вызывавший его зависть молодой человек чувствовал себя непринужденно. «У этого гуся, верно, водятся денежки», – решил Оскар. Молодой человек оглянулся. Что почувствовал Оскар, увидя у него на шее золотую цепочку, на которой, по всей вероятности, висели золотые часы! Теперь незнакомец еще больше вырос в глазах Оскара и казался ему уже важной персоной!

С 1815 года Оскар жил на улице Серизе, в праздничные дни отчим брал его из коллежа домой и отводил обратно; подростком и юношей он ничего не видел, кроме скромной материнской квартирки, так что у него не было отправных точек для сравнения. По совету Моро, его держали в строгости, в театр водили редко, да и то только в Амбигю-Комик, где не было шикарной публики, которая могла бы привлечь его взгляд, даже если предположить, что подросток способен отвести глаза от сцены ради того, чтобы полюбоваться зрительным залом. Его отчим придерживался еще моды времен Империи и носил часы в кармашке панталон, выпуская на живот массивную золотую цепочку, на конце которой болталась связка брелоков, печатки и ключик с круглой плоской головкой, в которую был вделан мозаичный пейзаж. Оскар, считавший эти остатки старомодной роскоши пределом элегантности, был ошеломлен при виде изысканного и небрежного изящества своего будущего спутника. Молодой человек всячески выставлял напоказ дорогие перчатки и, казалось, хотел ослепить Оскара, играя перед его носом щегольской тростью с золотым набалдашником. Оскар был как раз в том возрасте, когда любая мелочь дает повод для больших радостей или больших горестей, когда нелепый костюм приносит больше огорчения, чем любое несчастье, когда честолюбивые помыслы еще далеки от высоких идеалов и сводятся к такому вздору как франтовство или желанье казаться взрослым. Молодежь в этом возрасте очень пыжится и без удержу бахвалится самыми что ни на есть пустяками; но если в молодости завидуют хорошо одетому дураку, то в не меньшей степени восторгаются талантами и приходят в восхищение от ума. Порок зависти, если он не пустил глубоких корней в сердце, лишь свидетельствует об избытке жизненных сил, о богатстве воображения. Что за важность, если девятнадцатилетний мальчик, единственный сын, воспитанный в строгости, потому что семья живет на тысячу двести франков жалованья и стеснена в средствах, но боготворимый матерью, ради него готовой на все лишения, что за важность, если он приходит в восторг от двадцатидвухлетнего щеголя, если он с завистью созерцает его венгерку на шелковой подкладке со шнурами на груди, его дешевый кашемировый жилет, полинявший фуляр, продетый в кольцо дурного тона? Ведь это же грешки, которые встречаются во всех слоях общества, где низшие всегда завидуют вышестоящим. Даже гениальные люди отдали в молодости дань этой страсти. Ведь как женевец Руссо восхищался Вантюром и Баклем![11]11
  Вантюр и Бакль. – Руссо рассказывает о своем юношеском увлечении этими ничем не примечательными молодыми людьми («Исповедь» Руссо, ч. I, кн. 3 и 5).


[Закрыть] Но Оскар от грешка перешел к греху, он почувствовал себя униженным, обиделся на своего спутника, и в душе его зародилось тайное желание доказать тому, что и он не хуже. Оба красавца продолжали меж тем свою прогулку от ворот до конюшен и от конюшен до ворот, а оттуда на улицу; и всякий раз, проходя мимо кареты, они взглядывали на Оскара, забившегося в угол. Оскар, убежденный, что усмешки франтов относятся к нему, старался казаться совершенно равнодушным. Он принялся мурлыкать припев песенки, введенной тогда в моду либералами: «В том вина Вольтера, в том вина Руссо».[12]12
  «В том вина Вольтера, в том вина Руссо». – В пастырском послании парижских викариев по случаю поста (1817) содержался выпад против сочинений Вольтера и Руссо. Откликом на это послание явилась песенка Беранже «Послание парижских викариев». Бальзак цитирует припев этой песенки.


[Закрыть] По независимому поведению они, верно, приняли его за младшего клерка какого-нибудь стряпчего.

– Знаешь, он, должно быть, служит хористом в Опере! – заметил Амори.

Терпенье Оскара лопнуло, он вскочил, снял «спинку» и спросил Пьеротена:

– Когда же мы тронемся?

– Теперь скоро, – ответил кучер, взяв кнут в руки, и окинул взглядом Ангенскую улицу.

В эту минуту появился молодой человек в сопровождении другого, еще совсем мальчишки; за ними следовал носильщик, впрягшийся в тележку. Молодой человек пошептался с Пьеротеном, тот мотнул головой и кликнул своего фактора. Прибежавший фактор помог разгрузить тележку, где, кроме двух чемоданов, находились ведра, кисти, странного вида ящики, множество всяких свертков и инструментов, которые тот пассажир, что помоложе, забравшись на империал, принялся убирать и раскладывать с необычайным проворством, так что бедный Оскар, улыбавшийся матери, которая стояла на другой стороне улицы, не приметил ни одного инструмента, а по ним, конечно, можно было догадаться о профессии его новых спутников. На мальчишке, лет шестнадцати, была серая блуза, стянутая лакированным ремнем; картуз, лихо сдвинутый набекрень, и черные кудри до плеч, разметавшиеся в живописном беспорядке, свидетельствовали о его веселом нраве. Черный шелковый фуляр резко оттенял белизну шеи и еще сильнее подчеркивал лукавство серых глаз. В оживленном лице, смуглом и румяном, в изгибе довольно толстых губ, в оттопыренных ушах, вздернутом носе, во всех чертах его физиономии чувствовался озорной нрав Фигаро, молодой задор; а проворные движения и насмешливый взгляд говорили о том, что он развит не по возрасту, так как с малолетства занимается своей профессией. У этого мальчика, которого Искусство или Талант уже сделали взрослым, казалось, был свой внутренний мир, ибо вопросы костюма, по-видимому, мало его трогали, – он взирал на свои нечищенные сапоги, будто подтрунивая над ними, а пятна на простых тиковых штанах разглядывал с таким видом, словно интересовался их живописностью, а совсем не тем, как бы их вывести.

– Не правда ли – я колоритен? – отряхиваясь, сказал он своему спутнику.

По взгляду этого спутника можно было понять, что он держит в строгости своего подручного, в котором опытный глаз сразу признал бы веселого ученика живописца, на жаргоне художественных мастерских именуемого «мазилкой».

– Не паясничай, Мистигри! – заметил его спутник, называя мальчишку тем прозвищем, которым его, по-видимому, окрестили в мастерской.

Этот пассажир был худым и бледным молодым человеком с богатой шевелюрой в самом поэтическом беспорядке: но черпая копна волос очень подходила к его огромной готова с высоким лбом, говорившем о недюжинном уме. У него было подвижное, некрасивое, но очень своеобразное лицо, до того изможденное, словно этот странный юноша страдал тяжким и длительным недугом, либо был изнурен лишениями, вызванными нищетой, – а это тоже тяжкий и длительный недуг, – либо еще не оправился от недавнего горя. Его костюм был почти схож с костюмом Мистигри, разумеется, принимая во внимание различие в их положении. На нем был зеленого цвета сюртучок, плохонький и потертый, но без пятен и тщательно вычищенный, черный жилет, так же, как и сюртук, застегнутый наглухо, и красный фуляр, чуть видневшийся из-под жилета и узкой полоской окаймлявший шею. Черные панталоны, такие же потрепанные, как и сюртук, болтались на его худых ногах. Запыленные сапоги свидетельствовали о том, что он пришел пешком и издалека. Быстрым взором художник окинул все уголки постоялого двора, конюшню, неровные окна, все мелочи и поглядел на Мистигри, насмешливые глаза которого повсюду следовали за взглядом патрона.

– Красиво! – сказал Мистигри.

– Ты прав, красиво, – повторил незнакомец.

– Мы слишком рано пришли, – сказал Мистигри. – Пожалуй, успеем еще что-нибудь пожевать. Мой желудок подобен природе – не терпит пустоты.

– Успеем мы выпить по чашке кофея? – ласковым голосом спросил молодой человек Пьеротена.

– Только не задерживайтесь, – ответил Пьеротен.

– Ну, значит, у нас еще в запасе добрых четверть часа, – отозвался Мистигри, обнаруживая наблюдательность, свойственную парижским «мазилкам».

Юноши исчезли. В гостинице на кухонных часах пробило девять. Тут Жорж счел вполне правильным и уместным выразить свое недовольство.

– Послушайте, любезный, – обратился он к Пьеротену, стукнув тростью по колесу, – когда имеешь счастье обладать таким комфортабельным рыдваном, то по крайней мере надобно хоть выезжать вовремя. Черт знает что такое! Ну кто станет кататься в вашей колымаге ради собственного удовольствия? Значит, уж неотложные дела, раз человек решился вверить ей свое бренное существование. А ваша кляча, которую вы величаете Рыжим, времени в дороге не нагонит.

– А мы еще Козочку впряжем, пока те пассажиры кофей кушают, – отозвался Пьеротен. – Ступай-ка напротив, в дом пятьдесят, – обратился он к своему конюху, – узнай, что, дядюшка Леже с нами поедет?..

– Да где он, ваш дядюшка Леже? – поинтересовался Жорж.

– Он не достал места в бомонском дилижансе, – пояснил Пьеротен своему помощнику, уходя за Козочкой и не отвечая Жоржу.

Жорж пожал руку провожавшему его приятелю и сел в экипаж, предварительно небрежно швырнув туда огромный портфель, который затем сунул под сиденье. Он занял место напротив Оскара, в другом углу.

– Этот дядюшка Леже меня очень беспокоит, – сказал Жорж.

– Наших мест у нас никто не отнимет; у меня первое, – отозвался Оскар.

– А у меня второе, – ответил Жорж. Одновременно с Пьеротеном, который вел в поводу Козочку, появился его фактор, тащивший за собой тучного человека весом по меньшей мере в сто двадцать килограммов. Дядюшка Леже принадлежал к породе фермеров, отличающейся огромным животом, квадратной спиной и напудренной косичкой; на нем был короткий синий холщовый сюртук; полосатые плисовые штаны были заправлены в белые гетры, доходившие до колен, и схвачены серебряными пряжками. Его подбитые гвоздями башмаки весили фунта два каждый. На ремешке, обвязанном вокруг кисти, у него болталась небольшая красноватая дубинка с толстой шишкой на конце, отполированной до блеска.

– Так это вас зовут дядюшка Леже?[13]13
  Леже – по-французски легкий.


[Закрыть] Ну, вы, как видно, лежебока и легки только на помине, – сказал Жорж самым серьезным тоном, когда фермер попробовал взобраться на подножку.

– Я самый и есть, – ответил фермер, напоминавший Людовика XVIII толстощеким и красным лицом, на котором терялся нос, на всяком другом лице показавшийся бы огромным. Его хитрые глазки заплыли жиром. – Ну-ка, любезный, подсоби! – обратился он к Пьеротену.

Возница и фактор принялись подсаживать фермера, а Жорж подзадоривал их криками: «А ну еще! Еще разок! Еще поддай!»

– Хоть я и лежебока, а может статься, я на подъем и легок! – сказал фермер, отвечая шуткой на шутку.

Во Франции нет человека, который не понимал бы шутки.

– Садитесь во внутрь, – сказал Пьеротен, – вас будет шестеро.

– А что ваша вторая лошадь такой же плод фантазии, как и третья почтовая лошадь? – спросил Жорж.

– Вот она, сударь, – сказал Пьеротен, указывая на кобылку, которая сама подбежала к карете.

– Он называет это насекомое лошадью! – заметил удивленный Жорж.

– Лошадка добрая, – сказал усевшийся, наконец, фермер. – Наше почтенье всей компании! Ну, как, Пьеротен, трогаемся?

– Да еще двое пассажиров кофей пьют, – ответил кучер.

Тут показался молодой человек с изможденным лицом и его ученик.

– Едем! – раздался общий крик.

– Сейчас и поедем, – отозвался Пьеротен. – Ну, трогай! – сказал он фактору, который вынул из-под колес камни, служившие тормозом.

Кучер собрал вожжи и, понукая гортанным окриком лошадей, которые, при всей их сонливости, все же потянули карету, выехал за ворота «Серебряного Льва». После этого маневра, имевшего чисто подготовительный характер, он бросил взгляд на Ангенскую улицу и исчез, поручив экипаж заботам фактора.

– С вашим хозяином часто такое творится? – спросил Мистигри фактора.

– В конюшню за овсом пошел, – ответил овернец, знавший наизусть все уловки, к которым прибегают возницы, испытывая терпение седоков.

– В конце концов, – сказал Мистигри, – время не волк, в лес не убежит.

В те годы в мастерских живописцев была мода переиначивать пословицы. Каждый старался, изменив несколько букв или найдя более или менее похожее слово, придать пословице нелепый либо потешный смысл.

– Семь раз отмерь, а один проманежь, – подхватил его учитель.

Тут Пьеротен вернулся вместе с графом де Серизи, подошедшим по улице Эшикье и, вероятно, успевшим сказать несколько слов вознице.

– Дядюшка Леже, не уступите ли вы место господину… графу… тогда груз распределится равномернее.

– Если и дальше так пойдет, мы и через час не уедем, – сказал Жорж. – Эту чертову перекладину с таким трудом водворили на место, а теперь придется ее снимать и всем надо вылезать из-за одного пассажира, который к тому же пришел последним. Какое место взял, на том и сиди. Какой у вас номер? Ну-ка, сделайте перекличку! Да укажите мне тот параграф, укажите мне ту графу, где сказано, что господину Графу, неизвестно какого графства, дано право занимать место, какое ему вздумается.

– Господин… граф, – сказал Пьеротен, явно смущенный, – вам будет очень неудобно…

– Что же, вы не знали, сколько у вас седоков, по каким графам их разнести? – спросил Мистигри. – У вас, значит, выходит, кто влез, а кто под дрова!

– Мистигри, не паясничай! – строго остановил «мазилку» его учитель.

Все пассажиры, несомненно, принимали графа де Серизи за простого обывателя по фамилии Граф.

– Не надо никого беспокоить, – сказал граф Пьеротену. – Я сяду рядом с вами на козлы.

– Послушай, Мистигри, – обратился молодой человек к своему ученику, – старость надо уважать; не знаешь, до какой дряхлости сам, может быть, доживешь, а посему уступи свое место. Помни: выше влезешь, крепче будешь.

Мистигри открыл переднюю дверцу и одним прыжком, как лягушка в воду, соскочил на землю.

– Вам не к лицу быть «зайцем», царственный старец, – сказал он г-ну де Серизи.

– Мистигри, знай: не хорошо, когда скромность устрашает юношу, – заметил его старший спутник.

– Благодарю вас, сударь, – сказал граф молодому художнику, который после ухода Мистигри стал его соседом.

И государственный муж обвел проницательным взором пассажиров, что показалось Оскару и Жоржу очень обидным.

– Мы опаздываем на час с четвертью, – заметил Оскар.

– Ежели хочешь распоряжаться каретой, так будь любезен скупить все места, – изрек Жорж.

Граф де Серизи успокоился, поняв, что его инкогнито не раскрыто, и с добродушным видом молча выслушивал замечания на свой счет.

– А случись вам запоздать, небось рады-радехоньки были бы, если бы вас подождали! – сказал фермер, обращаясь к молодым людям.

Пьеротен, держа кнут в руке, посматривал в сторону заставы Сен-Дени и явно медлил лезть на жесткие козлы, где уже ерзал нетерпеливый Мистигри.

– Если вы еще кого-то ждете, значит, последний не я, – сказал граф.

– Правильно рассудили, – одобрил Мистигри.

Жорж и Оскар рассмеялись самым нахальным образом.

– Старичок-то из недалеких, – шепнул Жорж Оскару, который был весьма обрадован, что удостоился такого внимания.

Сев на козлы справа, Пьеротен перегнулся набок и поглядел назад, тщетно ища в толпе двух пассажиров, которых ему не хватало для комплекта.

– Эх, хорошо бы еще двух седоков!

– Я еще не платил, я вылезу, – сказал с испугом Жорж.

– Чего ты еще дожидаешься, Пьеротен, а? – спросил дядюшка Леже.

Пьеротен крикнул на лошадей, и по этому оклику Рыжий и Козочка поняли, что теперь действительно пора трогать, и резвой рысью побежали в гору, однако вскоре убавили свою прыть.

У графа было багрово-красное, а местами воспаленное лицо, казавшееся еще краснее по контрасту с совершенно седой головой. Будь его спутники постарше, они бы поняли, что эта краснота объясняется хроническим воспалительным процессом, вызванным непрестанными трудами. Прыщи так портили его благородную наружность, что только внимательный наблюдатель приметил бы в его зеленых глазах тонкий ум государственного мужа, вдумчивость политического деятеля и глубокие знания законодателя. Лицо у него было плоское, нос искривленный. Шляпа скрывала высокий, красивый лоб. Да и необычный контраст серебристо-белой головы и не желавших седеть черных, густых, мохнатых бровей мог показаться забавным смешливой и беспечной молодежи. Граф был в длиннополом синем сюртуке, по-военному застегнутом на все пуговицы, в белом галстуке; уши его были заткнуты ватой, концы высокого крахмального воротничка белыми треугольниками выделялись на щеках. Черные панталоны спускались до самых пят, так что носок сапога был чуть виден. Граф был без орденов. Замшевые перчатки скрывали его руки. Молодежь, разумеется, не могла признать в нем пэра Франции, одного из самых полезных стране людей. Дядюшка Леже никогда не видел графа, и граф тоже знал его лишь понаслышке. Сев в карету, граф только потому оглядел пассажиров пронизывающим взглядом, задевшим Оскара и Жоржа, что искал клерка своего нотариуса; в случае, если бы тот оказался в экипаже, граф хотел предупредить его, чтоб он не проговорился; но, увидя Оскара, дядюшку Леже, а главное сугубо военную осанку, усы и манеры Жоржа, смахивающего на искателя приключений, он успокоился и решил, что его письмо вовремя поспело к нотариусу Александру Кроттá.

Доехав до крутого подъема, что идет от предместья Сен-Дени до улицы Фиделите, Пьеротен обратился к фермеру:

– Ну, как, дядюшка Леже, вылезем, а?

– Я тоже слезу, – сказал граф, услышав эту фамилию, – надо пожалеть лошадей.

– Если так и дальше пойдет, мы четырнадцать лье и за две недели не сделаем! – воскликнул Жорж.

– А я чем виноват, ежели один из седоков пройтись пожелал!

– Получишь десять золотых, если сохранишь втайне то, о чем я тебя просил, – шепнул граф Пьеротену, взяв его под руку.

«Плакала моя тысяча франков!» – подумал Пьеротен, а сам подмигнул г-ну де Серизи, как бы говоря: «Будьте благонадежны! Не подведу!».

Оскар и Жорж остались в карете.

– Эй, Пьеротен, раз уж вас зовут Пьеротеном, – крикнул Жорж, когда экипаж въехал на гору и пассажиры снова расселись по местам, – если вы и впредь так плестись будете, так лучше скажите, я заплачу за место, а сам возьму в Сен-Дени верховую лошадь; у меня спешные дела, которые могут пострадать, если я опоздаю.

– Как еще поедем-то! – заметил дядюшка Леже. – А вы нам со своей лошадью только мешаться будете!

– Больше чем на полчаса я никогда не опаздываю, – успокоил его Пьеротен.

– В конце концов, согласитесь, вы же не папу римского катаете! – сказал Жорж. – Ну, так прибавьте шагу.

– Тут не может быть никаких предпочтений, и если вы боитесь растрясти одного из пассажиров, – сказал Мистигри, указывая на графа, – так вы неправы.

– Перед «кукушкой» все пассажиры равны, как перед законом равны все французы, – изрек Жорж.

– Не беспокойтесь, – сказал дядюшка Леже, – к полудню в Ла-Шапель поспеем.

Ла-Шапель – деревня, начинающаяся сейчас же после заставы Сен-Дени.

Всякий, кому приходилось путешествовать, знает, что люди, по воле случая оказавшиеся вместе в дилижансе, знакомятся не сразу и разговоры обычно заводят, уже проехав часть пути. Сначала все молча изучают друг друга и осваиваются с положением. Душе, так же как и телу, надо прийти в состояние равновесия. Когда каждому думается, что он доподлинно определил возраст, профессию и характер своих спутников, какой-нибудь охотник почесать язык затевает разговор, который все подхватывают с тем большим жаром, что уже почувствовали потребность скрасить путь и скоротать время в беседе. Так бывает во французских дилижансах. Но у каждого народа свои нравы. Англичане боятся уронить свое достоинство и поэтому не раскрывают рта; немцы в дороге грустны, итальянцы слишком осторожны, чтобы болтать, у испанцев дилижансы почти совсем вывелись, а у русских нет дорог. Итак, в общественных каретах весело проводят время только во Франции, в этой словоохотливой, несдержанной на язык стране, где все рады посмеяться и щегольнуть остроумием, где шутка скрашивает все – и нужду низших классов и торговые сделки крупной буржуазии. К тому же французская полиция не затыкает болтунам рот, а парламентская трибуна приучила всех к краснобайству. Когда двадцатидвухлетний юноша, вроде того, что скрывался под именем Жоржа, не лишен остроумия, он нередко злоупотребляет этим даром, особенно в подобных условиях. Итак, Жорж начал с того, что установил свое превосходство над остальной компанией. Графа он принял за второразрядного фабриканта, ну, хотя бы за ножовщика; обтрепанного молодого человека, которого сопровождал Мистигри, – за жалкого заморыша, Оскара – за дурачка, а тучный фермер показался ему прекрасным объектом для мистификации. Сообразив все это, он решил позабавиться на счет своих спутников.

«Подумаем, – рассуждал он, пока „кукушка“ спускалась от Ла-Шапели в долину Сен-Дени, – за кого бы мне себя выдать? За Этьена?[14]14
  Этьен Гийом (1777–1845) – известный в свое время драматург и журналист.


[Закрыть] За Беранже? Нет, не годится! Эти простофили, пожалуй, не слыхали ни о том, ни о другом… Может быть, за карбонария? К черту! Чего доброго, еще заберут! А что, если мне объявиться одним из сыновей маршала Нея?.. Но о чем я им тогда врать буду? Расскажу, как казнили отца… Неинтересно! А если преподнести им, что я вернулся из Шан-д'Азиля?..[15]15
  Шан-д'Азиль – колония на берегу Мексиканского залива, основанная во время Реставрации французскими эмигрантами-бонапартистами.


[Закрыть] Пожалуй, еще сочтут за шпиона, будут остерегаться. Скажусь переодетым русским князем. Какими я их угощу подробностями из жизни императора Александра!.. А если назвать себя Кузеном, профессором философии?.. Тут уж я их окончательно оплету! Нет! Мне сдается, что растрепанный заморыш обивал пороги Сорбонны. Как это мне раньше не пришло в голову их одурачить, я так хорошо изображаю англичан, я мог бы выдать себя за лорда Байрона, путешествующего инкогнито… Черт возьми, упустил такой случай! Назваться, что ли, сыном палача… Замечательная мысль, уж наверняка всякий посторонится и уступит тебе место за столом. Нашел! Скажу, будто командовал войсками Али, Янинского паши[16]16
  Али-паша Янинский или Тепеленский (1741–1822) – албанский феодал, правивший Албанией, Эпиром и Мореей. Столицей его государства была Янина. Вел борьбу с Турцией, но потерпел поражение и был казнен.


[Закрыть]».

Пока он рассуждал сам с собой, карета катила в облаках пыли, непрестанно подымавшихся по обеим сторонам дороги.

– Ну и пыль! – заметил Мистигри.

– Париж – столица Франции, – быстро перебил его спутник. – Хоть сказал бы, что пыль пахнет ванилью, – по крайней мере новую бы мысль высказал.

– Вы смеетесь, – ответил Мистигри, – а ведь и на самом деле временами каким-то цветком пахнет.

– У нас в Турции… – начал Жорж, приступая к задуманному рассказу.

– Настурцией, – перебил Жоржа патрон «мазилки».

– Я сказал, что в Турции, откуда я недавно вернулся, – продолжал Жорж, – пыль очень приятно пахнет; а здесь она пахнет только в том случае, когда проезжаешь мимо навозной кучи, как сейчас.

– Вы, сударь, возвращаетесь с Востока? – спросил Мистигри, иронически на него поглядывая.

– Ты же видишь, наш спутник так устал, что интересуется уже не восходом, а закатом, – ответил ему его учитель.

– Вы не очень-то загорели на солнце, – заметил Мистигри.

– Я только что встал с постели, проболел три месяца, врачи говорят, скрытой чумой.

– Вы болели чумой! – воскликнул граф в ужасе. – Пьеротен, стойте!

– Поезжайте, Пьеротен, – сказал Мистигри. – Ведь вам же говорят, что чума скрылась, – пояснил он, обращаясь к графу. – Это такая чума, от которой излечиваются за разговорами.

– Такая чума, от которой не умирают, но ходят, как чумные, и все! – прибавил его спутник.

– Такая чума, от которой не умирают, а просто врут потом, как очумелые! – подхватил Мистигри.

– Мистигри, – остановил его учитель, – не затевайте ссор, не то я вас высажу. Итак, сударь, – обратился он к Жоржу, – вы были на Востоке?