Текст книги "Крестьяне"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– Вот что называется открытым объявлением войны. – сказал генерал.

– Ваше сиятельство, – продолжал Фуршон, – когда Эги принадлежали бедняжке барышне (да помилует господь ее душу, потому, как говорят, она в молодости пожила в свое удовольствие), мы горя не знали. Она позволяла кормиться с ее полей и дровишки из ее леса таскать, бедней от этого она не стала! А вы хоть и не беднее ее, травите нас, ни дать ни взять как лютых зверей, и тягаете бедноту по судам!.. Ну, так вот, это кончится плохо! Быть из-за вас страшной беде. Я видел, как ваш лесник, мозгляк Ватель, чуть было не убил несчастную старуху из-за полена дров. Вас ославят врагом бедного люда, будут ругать на всех деревенских посиделках; будут так же проклинать, как благословляют покойную барышню! Проклятие бедноты, ваше сиятельство, быстро растет и вырастает много выше самых высоких ваших дубов, а из дубов делают виселицы... Никто здесь не говорит вам правды, – так вот вам эта самая правда! Я со дня на день смерти жду, мне терять нечего, ежели я ко всему прочему в придачу выложу вам правду!.. Под мою и Вермишелеву музыку по большим праздникам в «Кофейне мира» в Суланже пляшут крестьяне, и я слышу, что они промеж себя говорят. Ну так вот, они вас не очень-то жалуют, и вам здесь не житье. Если ваш проклятый Мишо не изменится, вас заставят его уволить... Надо думать, за мои советы да за выдрю стоит мне дать двадцать франков!..

В то время как старик произносил эту последнюю фразу, послышались приближающиеся мужские шаги, и тот, кому только что угрожал Фуршон, без доклада вошел в столовую. По взгляду, который Мишо метнул на защитника бедняков, легко было догадаться, что угроза дошла до его слуха, и вся смелость сразу слетела с Фуршона. Этот взгляд оказал на ловца выдр то же действие, что встреча с жандармом на вора. Фуршон знал, что проштрафился; Мишо, казалось, имел право потребовать у него отчета в словах, явно ставивших себе целью запугать обитателей Эгского замка.

– Вот наш военный министр, – сказал генерал, представляя Мишо журналисту.

– Простите, графиня, – сказал ей «министр», – что я прошел через гостиную, не осведомившись, угодно ли вам меня принять, но у меня неотложное дело к его превосходительству.

Принося извинение графине, Мишо в то же время наблюдал за Сибиле, который внутренне радовался дерзким речам Фуршона, но отражение этой радости на его лице ускользнуло от внимания сидевших за столом, всецело поглощенных Фуршоном, а Мишо, из тайных соображений постоянно наблюдавшего за Сибиле, поразило выражение его лица и весь его вид.

– Он прав, говоря, что заработал свои двадцать франков, ваше сиятельство, – воскликнул Сибиле. – Выдра обойдется вам недорого...

– Дай ему двадцать франков, – приказал генерал камердинеру.

– Вы, стало быть, отбираете у меня выдру? – спросил Блонде генерала.

– Я закажу из нее чучело! – заявил генерал.

– А ведь этот добрый барин обещал оставить мне шкурку, ваше сиятельство! – сказал дядя Фуршон.

– Хорошо, – воскликнула графиня, – вы получите еще пять франков за шкурку, а теперь уходите...

Изнеженное обоняние г-жи де Монкорне сильно страдало от крепкого, терпкого запаха, который шел от дяди Фуршона и Муша и отравлял воздух, и если бы эти двое бездомных бродяг задержались еще на некоторое время, она была бы вынуждена сама покинуть столовую. Именно этому неприятному запаху старик и был обязан двадцатью пятью франками. Он вышел, опасливо поглядывая на Мишо и отвешивая ему бесчисленные поклоны.

– А то, что я говорил их сиятельству, господин Мишо, – сказал Фуршон, – я говорил им же на пользу.

– Или тем, которые вам за это платят, – ответил Мишо, пронизывая его взглядом.

– Подайте кофе и можете идти, – сказал генерал слугам, – не забудьте только затворить двери.

Блонде, еще не имевший случая видеть начальника охраны Эгского поместья, испытывал, глядя на него, совершенно иное впечатление, нежели только что произведенное на него управляющим Сибиле. Насколько последний внушал ему отвращение, настолько же Мишо вызывал чувство уважения и доверия.

Начальник охраны привлекал к себе прежде всего красивым складом тонкого лица безупречно овальной формы, разделенного носом на две совершенно симметричные части, что редко встречается у французов. При всей правильности черт лицо его не было лишено выразительности, – быть может, благодаря гармоничности цвета лица, где преобладали смуглые и красноватые оттенки, свидетельствующие о действенном мужестве. Светло-карие живые и проницательные глаза не скрывали мысли и всегда прямо смотрели в лицо собеседнику. Высокий и чистый лоб оттеняли густые черные волосы. Честность, решительность и святая доверчивость одушевляли это прекрасное чело, на котором невзгоды солдатской жизни проложили морщины; на нем без труда можно было прочесть любое промелькнувшее подозрение или недоверчивость. Как все военные, принятые в отборную кавалерию, начальник охраны по своему еще тонкому и гибкому стану мог почитаться статным мужчиной. Мишо, носивший усы, бакенбарды и узкий ободок бороды, напоминал тот воинственный тип, который чуть было не превратился в карикатуру, так опошлил его безудержный поток патриотических рисунков и картин. Тип этот, на свое несчастье, стал обычным в рядах французской армии. Возможно также, что однообразие впечатлений, трудности бивуачной жизни, от которых не избавлены были ни высшие, ни низшие чины, и, наконец, тяготы войны, почти одни и те же у командиров и солдат, – возможно, что все это вместе выработало такое единообразие облика военных. Мишо носил синий мундир с черным атласным галстуком, высокие сапоги военного образца, и походка у него была соответственная, слегка деревянная. Плечи откинуты назад, грудь колесом, как будто он все еще в строю. В петлице у него рдела красная ленточка ордена Почетного легиона. Добавим один моральный штрих, который завершит этот чисто физический набросок: если управляющий Сибиле с момента своего вступления в должность не упускал случая титуловать своего патрона «ваше сиятельство», Мишо никогда не называл хозяина иначе как «ваше превосходительство».

Блонде, украдкой указав аббату Бросету на управляющего и на начальника охраны, снова обменялся с ним взглядом, как бы говоря: «Какой контраст!» Затем, желая убедиться, что у обоих характер, мысли и речь соответствуют осанке, наружности и манерам, он посмотрел на Мишо и сказал:

– Удивительное дело! Сегодня я рано вышел из дома и застал ваших сторожей еще спящими.

– В котором часу? – с беспокойством спросил бывший военный.

– В половине восьмого.

Мишо лукаво взглянул на генерала.

– А через какие ворота вы изволили выйти? – осведомился он.

– Через Кушские. Сторож в одной рубашке выглянул в окно, – сказал Блонде.

– Гайяр, очевидно, только что лег, – заметил Мишо. – Когда вы сказали, будто рано вышли из дома, я подумал, что вы действительно встали чуть свет. Вот если бы тогда сторож был дома, я решил бы, что он захворал, но в половине восьмого он, должно быть, только еще ложился спать. Мы караулим по ночам, – продолжал после небольшой паузы Мишо, отвечая на удивленный взгляд графини, – но наша бдительность ровно ни к чему не приводит! Вы сейчас приказали выдать двадцать пять франков человеку, который только что преспокойно помогал скрыть следы покражи, совершенной сегодня утром у вас в лесу. Впрочем, мы поговорим об этом, ваше превосходительство, когда вы кончите завтрак. Надо же на что-нибудь решиться...

– Вы всегда преисполнены своими правами, дорогой Мишо, a summum jus, summa injuria[19]19
  Много суда – много несправедливости (лат.).


[Закрыть]. Если вы не будете терпимее, вы наживете себе много неприятностей, – сказал Сибиле. – Мне жаль, что вы не слышали, о чем сейчас говорил здесь дядя Фуршон, которому вино развязало язык.

– Он меня напугал, – сказала графиня.

– Все, что он говорил, мне уже давно известно, – заметил генерал.

– Он, мошенник, вовсе не был пьян, он просто разыграл свою роль. Но для кого он старался?.. Может быть, вы это знаете? – спросил Мишо, пристально глядя на Сибиле, покрасневшего от этого взгляда.

– О, rus!..[20]20
  О, деревня!.. (лат.)


[Закрыть] – воскликнул Блонде, покосившись на аббата Бросета.

– Бедные люди! Им так тяжело живется, – сказала графиня. – И есть доля правды в том, что нам здесь выкрикивал Фуршон, именно выкрикивал – ведь нельзя же сказать, что он это высказывал.

– Сударыня, – ответил Мишо, – неужели вы думаете, что солдаты императора в течение четырнадцати лет возлежали на розах?.. Его превосходительство – граф, командор ордена Почетного легиона, он не раз получал денежные награды, а я дослужился только до младшего лейтенанта, но разве я ему завидую, хотя начинали мы службу одинаково и сражался я так же, как и он? Разве я стремлюсь опорочить его славу, украсть его награды, не признавать присвоенных его чину почестей. Крестьянин обязан повиноваться, как повинуется солдат; у него должна быть солдатская честность, солдатское уважение к приобретенным правам; он должен стараться выдвинуться в офицеры, – законно, трудом, а не воровством. Лемех и тесак – близнецы. У солдата есть одно только, чего нет у крестьянина, – смерть всегда глядит ему в глаза.

– Вот что мне хотелось бы сказать им с кафедры! – воскликнул аббат Бросет.

– Вы говорите, надо быть терпимее, – продолжал начальник охраны, отвечая на слова Сибиле. – Я готов терпеть потерю десяти процентов валового дохода, приносимого Эгами; но при таком порядке, который сейчас заведен, вы теряете все тридцать процентов, ваше превосходительство. И если господин Сибиле получает некоторый процент с дохода, я не понимаю его терпимости, так как он добровольно отказывается от тысячи или тысячи двухсот франков в год.

– Любезный Мишо, – возразил Сибиле ворчливым тоном, – я уже докладывал его сиятельству, что предпочитаю лишиться тысячи двухсот франков, нежели жизни. Я, кажется, уже не раз и вам советовал!..

– Лишиться жизни? – воскликнула графиня. – Дело идет о чьей-нибудь жизни, неужели это возможно?

– Здесь не место обсуждать вопросы государственной важности, – смеясь, заметил генерал. – Просто мой военный министр отличается отвагой и так же, как его генерал, не боится ничего, а Сибиле, по своему званию финансиста, робок и труслив.

– Скажите лучше: осторожен, ваше сиятельство! – воскликнул Сибиле.

– Вот как! Стало быть, мы здесь, как герои Купера в лесах Америки, окружены ловушками дикарей? – насмешливо спросил Блонде.

– Слушайте, господа, – ваша обязанность управлять, не пугая нас шумом колес административной машины, – сказала г-жа де Монкорне.

– А может быть, графиня, вам не бесполезно было бы узнать, сколько пота стоил хотя бы один из ваших хорошеньких чепчиков! – воскликнул аббат.

– Ни в коем случае! Ведь тогда я перестану носить хорошенькие чепчики, проникнусь благоговейным почтением к двадцатифранковой монете, сделаюсь скупой, как все женщины в деревне, а это мне не к лицу, – со смехом возразила графиня. – Извольте предложить мне руку, дорогой аббат, оставим генерала в обществе двух его министров, а сами прогуляемся к Авонским воротам навестить Олимпию Мишо, у которой я еще не была со дня своего приезда, и займемся моей маленькой подопечной.

И, тут же позабыв лохмотья Муша и Фуршона, их злобные взгляды и опасения Сибиле, очаровательная графиня отправилась к себе, чтобы переобуться и надеть шляпу.

Аббат Бросет и Блонде, покорные приказу хозяйки дома, вышли вслед за ней из столовой и, в ожидании ее, остановились на террасе перед главным фасадом замка.

– Что вы обо всем этом думаете? – спросил Блонде у аббата.

– Я здесь на положении парии, за каждым моим шагом следят, словно я общий враг, я все время должен быть настороже, не закрывать глаз, иначе я попаду в ловушку, которую мне расставляют, ведь от меня хотят избавиться, – ответил священник. – Говоря между нами, я дошел до того, что иногда сам себе задаю вопрос: не подстрелят ли меня здесь?

– И все-таки вы не уезжаете? – спросил Блонде.

– Господу богу надо служить столь же верно, как императору! – ответил священник с простотой, поразившей Блонде.

Писатель взял руку священника и сердечно пожал ее.

– Теперь вам должно быть понятно, – продолжал аббат Бросет, – что я ничего не могу узнать о здешних кознях. И все же мне сдается, что генерал живет тут «под несчастной звездой», как говорят в Артуа и в Бельгии.

Здесь уместно будет сказать несколько слов о кюре Бланжийского прихода.

Аббат Бросет, уроженец Отена, четвертый сын в зажиточной буржуазной семье, был человеком умным, с большим достоинством носившим священнический сан. Тщедушный, маленького роста, он искупал свою невзрачную внешность непреклонным видом, который так под стать бургундцам. Преданность делу побудила его принять этот малозначительный приход, ибо его религиозные убеждения были подкреплены политическими взглядами. Многое напоминало в нем прежних священнослужителей: он был страстно предан интересам церкви и духовенства, он понимал положение в стране, и эгоистические помыслы не оскверняли его рвения. «Служить» было его девизом, служить церкви и монархии на самом угрожаемом посту, служить в последних рядах, как солдат, который чувствует, что благодаря старанию и мужеству ему рано или поздно суждено стать генералом. Он не входил в сделку с совестью и не нарушал обетов целомудрия, бедности и послушания.

Этот выдающийся священник с первого же взгляда угадал привязанность Блонде к графине и понял, что в обществе хозяйки дома, урожденной Труавиль, и писателя монархического направления надо блеснуть умом, поскольку его духовный сан уже обеспечивает ему уважение. Почти каждый вечер он приходил в замок, чтобы составить партию в вист. Блонде, сумевший по достоинству оценить аббата Бросета, выказал ему много внимания, и оба они прониклись взаимной симпатией, как это бывает со всеми умными людьми, обрадованными встречей с собратом или, если хотите, со слушателем. Каждой картине нужна своя рама.

– Но чем же, господин аббат, объясняете вы создавшееся здесь положение, – ведь вы занимаете этот пост только из преданности делу.

– После столь лестного для меня заключения, – ответил с улыбкой аббат Бросет, – мне не хотелось бы отделываться общими фразами. То, что происходит у нас в долине, наблюдается повсеместно во Франции и коренится в надеждах, посеянных в крестьянстве тысяча семьсот восемьдесят девятым годом. Революционное движение затронуло одни местности больше, другие меньше, а эта пограничная полоса Бургундии, столь близкая к Парижу, принадлежит к тем местностям, где Революция была понята, как победа галла над франком[21]21
  «Революция была понята, как победа галла над франком». – Французская историография начала XIX в. считала, что дворянство – потомки франков-завоевателей, а народ происходит от галлов, коренных французов.


[Закрыть]. С исторической точки зрения Жакерия[22]22
  Жакерия – от презрительного прозвища «Жак-Простак», данного дворянством французским крестьянам, – крупнейшее антифеодальное крестьянское восстание во Франции XIV в., жестоко подавленное дворянством.


[Закрыть] для крестьян совсем еще недавнее прошлое, тогдашнее поражение глубоко запало им в душу. Они уже не помнят о самом факте, он перешел в разряд инстинктивных идей. Идея эта живет у крестьянина в крови, как идея превосходства жила некогда в крови дворянства. Побежденные добились своего в революции тысяча семьсот восемьдесят девятого года. Крестьянство получило в собственность землю, владеть которой в течение двенадцати веков ему запрещало феодальное право. Отсюда любовь крестьян к земле, доходящая до того, что при разделах они готовы разрезать одну борозду на две части, а это нередко делает невозможным взимать налог, так как стоимость владения не покрывает расходов по взысканию недоимок...

– Их упрямство или, если хотите, их недоверчивость в этом отношении таковы, – прервал Блонде аббата, – что в тысяче кантонов из трех тысяч, на которые делится Франция, богатому человеку невозможно купить крестьянский участок. Крестьяне охотно перепродают друг другу свои клочки земли, но ни за какую цену и ни на каких условиях не уступят их буржуа. Чем выше цена, предлагаемая крупным землевладельцем, тем сильнее у крестьянина смутная тревога. Только в случае отчуждения крестьянская земля становится предметом обычной купли-продажи. Многие наблюдали этот факт, но так и не могли найти ему объяснение.

– Объясняется это вот чем, – ответил аббат Бросет, не без основания полагая, что у Блонде пауза равнозначна вопросу. – Двенадцать веков ровно ничего не составляют для сословия, которое никогда не отвлекалось от своей исконной идеи зрелищем последовательного развития цивилизации и все еще гордо носит широкополую, украшенную шелковым шнурком шляпу своих былых хозяев, носит с того дня, как эта самая вышедшая из моды шляпа перешла к крестьянину. Любовь, корни которой глубоко ушли в самую гущу народа, – любовь, буйно обратившаяся на Наполеона и непонятая им даже в той мере, как это думалось ему, – любовь, которой объясняется его непостижимое возвращение в тысяча восемьсот пятнадцатом году, – всецело вытекала из этой заветной идеи. В глазах народа Наполеон, неразрывно связанный с народом миллионом солдат, все еще остается королем, вышедшим из недр революции, человеком, который отдал народу национальное имущество. Его коронование было освящено этой идеей.

– Идеей, на которую, к несчастью, покушались в тысяча восемьсот четырнадцатом году, хотя монархия должна почитать ее священной, – горячо подхватил Блонде, – ибо народ может найти недалеко от трона государя, которому его отец оставил в наследство голову Людовика Шестнадцатого.

– Вот и графиня, прекратим этот разговор, – прошептал аббат Бросет. – Фуршон ее напугал, а между тем в интересах трона, религии и здешнего края необходимо удержать ее в Эгах.

Причиной появления Мишо, начальника эгской охраны, было, конечно, нападение на Вателя. Но прежде чем приступить к рассказу о прениях, готовившихся на заседании эгского «государственного совета», необходимо ввиду сложности событий кратко изложить те обстоятельства, при которых генерал приобрел Эги, рассказать о веских основаниях, вызвавших назначение Сибиле управляющим этого великолепного поместья, ознакомить с причинами, которые привели Мишо на должность начальника охраны и, наконец, дать обзор предшествующих событий, обусловивших как настроение умов, так и опасения, высказанные Сибиле.

Этот беглый обзор будет иметь то достоинство, что он познакомит нас с некоторыми главными действующими лицами драмы, обрисует их интересы и даст представление об опасности, угрожающей генералу графу де Монкорне.

VI
ИСТОРИЯ О ВОРАХ

Посетив около 1791 года свое поместье, девица Лагер взяла в управляющие сына бывшего суланжского судьи, по фамилии Гобертен. Городок Суланж, в наши дни простой кантональный центр, был столицей значительного графства в те времена, когда Бургундский дом воевал с французским королевским домом. Виль-о-Фэ, теперешняя резиденция супрефекта, был тогда небольшим феодальным владением Суланжей, наравне с Эгами, Ронкеролем, Сернэ, Кушем и пятнадцатью другими селами. Суланжи остались графами, тогда как Ронкероли стали нынче маркизами по воле могущественной силы, именуемой двором, некогда сделавшей герцогом сына безвестного капитана Дюплесси и поставившей его выше целого ряда знатнейших французских фамилий. Это доказывает, что судьба городов так же изменчива, как и судьба отдельных семей.

Сын суланжского судьи, юноша без всякого состояния, занял место предыдущего управляющего, который, разбогатев за тридцать лет управления Эгами, предпочел своей прежней должности треть паев в знаменитой компании Миноре. Переходя на роль поставщика провианта для интендантства, он в своих собственных интересах рекомендовал в управляющие тогда уже совершеннолетнего Франсуа Гобертена, в течение пяти лет прослужившего у него конторщиком, но обязал своего преемника прикрыть его отступление и в благодарность за преподанную ему науку по части управления имением получить от сильно напуганной революцией девицы Лагер расписку в окончательном расчете. Бывший судья, сделавшись общественным обвинителем департамента, стал покровителем пугливой певицы. Этот провинциальный Фукье-Тенвиль подстроил против театральной королевы, явно подозрительной по своим связям с аристократией, фиктивный бунт, чтобы его сын мог заслужить признательность за ее бутафорское спасение, что и помогло получить расписку в приеме отчетности от бывшего управляющего. Гражданка Лагер столько же из расчета, сколько из благодарности сделала тогда Франсуа Гобертена своим первым министром.

Прежний управляющий не баловал девицу Лагер: он отсылал ей ежегодно в Париж около тридцати тысяч франков, хотя Эги к этому времени должны были приносить по меньшей мере сорок тысяч дохода. Естественно, что ничего не понимавшая в делах оперная дива пришла в восторг, когда Гобертен обещал ей обеспечить доход в тридцать шесть тысяч.

Чтобы обосновать перед судом теории вероятности размеры состояния, нажитого вторым управляющим девицы Лагер, необходимо показать, с чего он начал. Благодаря влиянию отца молодой Гобертен был назначен мэром Бланжи. Следовательно, он имел возможность приказать (вопреки законам), чтобы все платежи вносились ему серебром, «терроризируя» (тогдашнее модное словечко) должников, которых он мог по своему усмотрению подвергать или не подвергать тяжелым реквизициям республиканского правительства. Сам же Гобертен платил своей хозяйке ассигнациями, пока были в ходу бумажные деньги, которые, правда, не обогатили государство, зато обогатили многих частных лиц. В течение трех лет, с 1792 по 1795 год, управляющий нажил в Эгах сто пятьдесят тысяч франков, которыми он и оперировал на парижской бирже. Девице Лагер, оставшейся при своих ассигнациях, пришлось обратить в деньги бриллианты, теперь уже ей не нужные; она поручила Гобертену продать их, и тот честно отдал ей вырученные деньги серебром. Такая добросовестность очень растрогала девицу Лагер; с той поры она уверовала в Гобертена, как в самого Пиччини.

В 1796 году, ко времени своей женитьбы на гражданке Изоре Мушон, дочери бывшего члена Конвента и друга его отца, Гобертен владел тремястами пятьюдесятью тысячами франков серебром; полагая, что Директории обеспечено длительное существование, он пожелал, прежде чем жениться, получить от своей хозяйки похвальную аттестацию за пять лет управления, ссылаясь на перемену в своей жизни.

– Я буду отцом семейства, – сказал он. – Вы знаете, какая слава идет об управляющих: мой будущий тесть – республиканец истинно римской честности и к тому же человек влиятельный; я хочу доказать ему, что достоин быть его зятем.

Девица Лагер утвердила все отчеты Гобертена в самых лестных для него выражениях.

Желая заслужить доверие г-жи дез Эг, управляющий в первое время попробовал несколько обуздать крестьян, вполне основательно опасаясь, как бы из-за их хищений не пострадал доход с леса и не сократились будущие магарычи от лесопромышленников. Но в те времена народ-властелин везде чувствовал себя дома, помещица испугалась нежданных владык, увидев их вблизи, и сказала своему Ришелье, что хочет умереть спокойно. Доходы бывшей оперной примадонны настолько превышали ее расходы, что она смотрела сквозь пальцы на весьма роковые факты, терпела захват своей земли, не желая судиться с соседями. Зная, что парк окружен прочной оградой, она не опасалась непосредственного нарушения своей приятной жизни и в качестве истого философа желала только одного – покоя. Получать с имения на несколько тысяч франков больше или меньше, сделать скидку с договорной цены по требованию лесоторговца за порубки, произведенные крестьянами, – что значило все это в глазах отставной оперной дивы, расточительной и беззаботной женщины, нажившей на поприще удовольствий сто тысяч франков ежегодной ренты, а теперь безропотно позволявшей урезывать на две трети свой шестидесятитысячный доход?

– Э, всем надо жить, даже Республике! – говаривала она с беспечностью куртизанки старого режима.

Ее камеристка и визирь в юбке, грозная девица Коше, видя, какую власть забрал Гобертен над хозяйкой, которую он, невзирая на революционные законы о равенстве, с самого начала стал величать «сударыней», попробовала было раскрыть ей глаза; но Гобертен, в свою очередь, раскрыл глаза девице Коше, показав ей донос, якобы полученный его отцом, общественным обвинителем, где оперная певица весьма настойчиво обвинялась в сношениях с Питтом и Кобургом[23]23
  «...обвинялась в сношениях с Питтом и Кобургом». – Питт Вильям-младший (1759—1806) – английский премьер-министр, ярый враг республиканской Франции и вдохновитель коалиции против нее. Кобург – герцог Саксен-Кобургский – австрийский фельдмаршал, принимавший деятельное участие в борьбе европейских государств против французской революции.


[Закрыть]. С той поры обе домашние власти поделили между собой выгоды, но на манер Монгомери[24]24
  «...на манер Монгомери» – французская поговорка, означающая такой дележ, при котором одному достается львиная доля добычи.


[Закрыть]. Горничная расхваливала хозяйке Гобертена, а Гобертен расхваливал хозяйке горничную. Впрочем, судьба мадмуазель Коше была вполне обеспечена, – особе этой было известно, что хозяйка отказала ей в завещании шестьдесят тысяч франков. Барыня уже не могла обойтись без своей камеристки, до того она к ней привыкла. Сия девица была посвящена во все тайны туалета своей дорогой барыни, она обладала талантом усыплять дорогую барыню по вечерам занимательными рассказами и будить по утрам льстивыми комплиментами, словом, до последнего дня жизни дорогой барыни преданная горничная уверяла ее, будто та ничуть не постарела, и надо полагать, что девица Коше нашла свою дорогую барыню еще красивей, когда та лежала в гробу...

Ежегодные барыши Гобертена и девицы Коше, их жалованье и доходы достигли такой значительной суммы, что и самые нежные родители не могли бы сильнее привязаться к столь прелестному созданию, как их хозяйка. Никто не знает, до какой степени мошенник лелеет свою жертву! Ласка и заботы, которыми любящая мать окружает свою дочь, ничто по сравнению с той лестью, которой делец окружает свою дойную корову. Зато и успех таких представлений «Тартюфа», разыгранных при закрытых дверях, огромен! Подобные отношения стоят дружбы! Мольер умер слишком рано, иначе он показал бы нам, как бедняга Оргон, замученный семьей, задерганный детьми, с сожалением вспоминает льстивые речи Тартюфа и грустно причитает: «Хорошее было времечко!»

За последние восемь лет своей жизни девица Лагер получала не больше тридцати тысяч франков из пятидесяти, которые Эги приносили на самом деле. Гобертен, как видно, пришел к тем же результатам, что и его предшественник, хотя и арендная плата, и цены на сельскохозяйственные продукты значительно возросли с 1791 по 1815 год, не говоря уж о том, что девица Лагер непрестанно приобретала новые земли. Но дело в том, что Гобертен задумал получить Эгское поместье по смерти его владелицы, а так как кончина ее была уже не за горами, в планы управляющего не входило повышать ценность этого великолепного имения и увеличивать его явные доходы. Девица Коше, посвященная во все его соображения, должна была участвовать в прибылях. На склоне своих дней бывшая театральная королева получила еще двадцать тысяч франков от так называемых обеспеченных ценностей (как политический язык напрашивается на шутку!) и не расходовала за год даже этих двадцати тысяч; ее управляющий, чтобы использовать свободные суммы, ежегодно приобретал земельные участки, и девица Лагер весьма этому удивлялась, ибо сама она привыкла жить в счет своих будущих доходов. Экономия, объяснявшаяся сокращением ее старушечьих потребностей, казалась ей результатом честности Гобертена и девицы Коше.

– Два перла, – говорила она знакомым, приходившим ее проведать.

Впрочем, Гобертен соблюдал в своих отчетах видимость честности. Он регулярно заносил на приход арендные платежи. Все, в чем певица могла разобраться при своих слабых познаниях в области арифметики, было ясно, отчетливо и точно. Управляющий нагонял себе барыши на других статьях – на всяких издержках, на расходах по хозяйству, на заключаемых сделках, на производимых работах, на измышляемых судебных процессах, на ремонте, на всяких мелочах, ибо счета никогда не проверялись владелицей, и ему случалось удваивать суммы с согласия подрядчиков, получавших за свое молчание соответственную мзду. При такой вольготности Гобертену не трудно было снискать всеобщее уважение, а хвалы по адресу мадмуазель Лагер не сходили с уст, ибо она всем давала заработать да, кроме того, еще и благотворительствовала.

– Дай бог здоровья нашей дорогой барышне! – слышалось со всех сторон.

И в самом деле, не было человека, который чем-нибудь от нее не поживился бы, прямым или косвенным образом. Как бы в возмездие за грехи ее молодости, старую артистку буквально обирали, но обирали умно, соблюдая известную меру, не доводя дело до того, чтобы у нее раскрылись глаза и она, продав Эги, уехала бы в Париж.

То же стремление поживиться на чужой счет было, увы, причиной убийства Поля-Луи Курье[25]25
  Поль-Луи Курье (1772—1825) – французский публицист, автор памфлетов против Реставрации. Был убит своим слугой.


[Закрыть], – он имел неосторожность объявить о том, что продает землю и увозит жену, щедротами которой кормилось несколько туренских Тонсаров. Опасаясь невыгодных перемен, эгские мародеры рубили молодые деревья лишь в самой последней крайности, когда уже не оставалось ветвей, до которых можно было достать серпом, прикрепленным к шесту. В собственных интересах они старались наносить своим воровством возможно меньше вреда. И все же в последние годы жизни мадмуазель Лагер обычаем сбора хвороста стали уж слишком злоупотреблять. В иные светлые ночи из лесу выносили не менее двухсот вязанок, а на сборе колосьев и винограда Эги, как доказал Сибиле, теряли четвертую часть урожая.

Пока мадмуазель Лагер была жива, она не позволяла своей камеристке выходить замуж, ибо, как и многие барыни, питала к своей горничной себялюбивое пристрастие, многочисленные примеры которого можно найти в любой стране, пристрастие столь же нелепое, как и мания хранить до последнего издыхания совсем ненужные для материального благополучия ценности, рискуя, что тебя отравят нетерпеливые наследники. Но спустя три недели после погребения мадмуазель Лагер девица Коше вышла замуж за суланжского жандармского унтер-офицера по имени Судри, видного сорокалетнего мужчину, который с 1800 года, когда был учрежден жандармский корпус, почти ежедневно навещал ее в Эгах и не менее четырех раз в неделю обедал вместе с нею и четой Гобертенов.

Мадмуазель Лагер в течение всей своей жизни обедала одна или со своими гостями. При всей простоте отношений, ни камеристка, ни Гобертены не допускались к столу примадонны Королевской академии музыки и танца, до последнего часа сохранившей раз навсегда заведенный этикет, особую манеру одеваться, румяна, туфли без задника, карету, прислугу и присущую ей величественность богини. Она была богиней на сцене, богиней в Париже, богиней осталась она и в деревенской глуши, где память о ней живет и посейчас и «высшим обществом» Суланжа чтится, вне всякого сомнения, не менее благоговейно, чем память о дворе Людовика XVI.

Судри, с момента своего появления в этих местах начавший ухаживать за мамзель Коше, имел лучший дом в Суланже, капитал около шести тысяч франков и твердую надежду на пенсию в четыреста франков по выходе в отставку. Сделавшись мадам Судри, бывшая горничная стала пользоваться в Суланже великим почетом. Хотя она скрыла ото всех размеры своих сбережений, помещенных, так же как и капитал Гобертена, в Париже у некоего Леклерка, местного уроженца и комиссионера всех здешних виноторговцев, принявшего управляющего Эгов к себе в пайщики, все же, по общему мнению, бывшая горничная была самой крупной капиталисткой в городке, насчитывавшем около тысячи двухсот жителей.