Текст книги "Крестьяне"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Семейство Суланжей обычно проводило в имении июль, август, сентябрь и октябрь месяцы, но в данное время генерал командовал артиллерией в Испании, в армии герцога Ангулемского, и графиня последовала за мужем. При осаде Кадикса граф де Суланж, как известно, получил маршальский жезл, что случилось в 1826 году. Таким образом, у врагов Монкорне было основание предполагать, что обитатели Эгов соблаговолят на этот раз присутствовать на празднике в день успенья богородицы и что их нетрудно будет завлечь в «Тиволи».

– Верно! – воскликнул Люпен. – А теперь, папаша, – сказал он, обращаясь к Ригу, – ваше дело действовать, устройте, чтобы он приехал на ярмарку, а мы уж сумеем как следует его обработать...

Суланжская ярмарка, одна из местных достопримечательностей, открывается 15 августа; это самая богатая из всех ярмарок на тридцать лье в окружности, не исключая и ярмарки в главном городе департамента. В Виль-о-Фэ ярмарка вовсе не устраивается, так как там приходский праздник, день св. Сильвестра, бывает зимой.

С 12 по 15 августа отовсюду съезжаются в Суланж торговцы, и обычно пустынная площадь оживает, на ней вырастают два ряда дощатых балаганов под серой парусиновой крышей. Две недели длятся ярмарка и праздник, – дни их можно сравнить со временем жатвы для маленького городка Суланжа. Праздник этот освящен обычаем, обаянием традиции. Крестьяне, как говорил дядя Фуршон, редко расстаются со своей деревней, где их держит работа. По всей Франции в наскоро сколоченных на ярмарочных площадях лавках выставляются всякие товары; чего-чего только тут нет – и предметы, необходимые в сельском обиходе, и предметы щегольства, все здесь прельщает крестьян, лишенных иных зрелищ, и поражает воображение женщин и детей. Начиная с 12 августа по распоряжению суланжской мэрии по всему Виль-о-Фэйскому округу расклеивались афиши за подписью Судри, сулившие покровительство властей всем торговцам, бродячим акробатам и всякого рода «чудодеям», объявлявшие о продолжительности ярмарки и о наиболее завлекательных зрелищах.

На этих афишах, одну из которых, как помнит читатель, выпрашивала у Вермишеля Тонсарша, всегда имелась заключительная строка:

«Тиволи» будет иллюминован разноцветными фонарями».

Действительно, город избрал в качестве залы для общественных балов «Тиволи», устроенный Сокаром в саду, таком же каменистом, как и весь холм, на котором стоит город Суланж, где почти все сады разбиты на привозной земле.

Этим свойством почвы объясняется особый вкус местного вина – белого, сухого и вместе с тем сладковатого; суланжское вино напоминает схожие между собой мадеру, вувре и иоганнисберг и целиком потребляется в самом департаменте.

Все жители Авонской долины гордились своим «Тиволи», так поразили их воображение балы в заведении Сокара. Некоторые из обывателей города, побывавшие в Париже, говорили, что столичный «Тиволи» только размерами превосходит суланжский. А Гобертен смело заявлял, что отдает предпочтение балам в трактире Сокара перед балами в парижском «Тиволи».

– Всем нам надо над этим подумать, – сказал Ригу. – Парижанину, который пишет в газетах, скоро прискучит его приятное времяпрепровождение, и, действуя через прислугу, можно будет всех их привлечь на ярмарку. Я об этом подумаю. Сибиле – хотя доверие к нему сильно пошатнулось – должен все-таки внушить своему хозяину, что таким способом тот может приобрести популярность.

– Постарайтесь разузнать, жестока ли со своим мужем красавица графиня; от этого зависит удача той шутки, которую надо с ним разыграть в «Тиволи», – сказал Люпен старому ростовщику.

– Эта дамочка, – воскликнула мадам Судри, – настоящая парижанка, она сумеет и волков накормить, и овец уберечь!

– Фуршон пристроил свою внучку Катрин Тонсар к Шарлю, младшему лакею Обойщика; у нас скоро будут свои уши в замке, – ответил Ригу. – Уверены ли вы в аббате Топене?.. – спросил он, увидя входившего кюре.

– И аббата Мушона, и Топена мы держим в руках, как я держу своего Судри, – сказала супруга мэра, поглаживая мужа по подбородку и приговаривая: – Котик мой, ведь тебе хорошо?

– Если мне удастся осрамить этого ханжу аббата Бросета, я рассчитываю на них!.. – тихо проговорил Ригу, вставая с места. – Но я не знаю, что в них окажется сильнее: чувства бургундца или священника. Вы себе не представляете, что это такое. Я сам хоть и не дурак, а не отвечаю за себя, если серьезно заболею. Я наверно снова примирюсь с церковью.

– Разрешите нам на это надеяться, – промолвил кюре, увидя которого Ригу намеренно повысил голос.

– Увы! я допустил ошибку, вступив в брак, и это препятствует моему примирению с церковью, – ответил Ригу. – Не могу же я убить жену!

– А пока что подумаем об Эгах, – сказала мадам Судри.

– Да, – ответил бывший бенедиктинец. – Я, знаете ли, считаю нашего куманька из Виль-о-Фэ куда умнее нас всех. Мне сдается, что Гобертен хочет заполучить Эги для себя одного, а всех нас оставить в дураках. – добавил Ригу. Едучи в Суланж, деревенский ростовщик из предусмотрительности мысленно пообстукал палочкой своего благоразумия темные местечки в поведении Гобертена, и некоторые из них звучали как-то глухо.

– Но Эги не достанутся никому из нас троих, замок надо сровнять с землей! – воскликнул Судри.

– Тем более что меня не удивит, если там припрятано золото, – тонко заметил Ригу.

– Ну!

– Да, в прежние времена, когда постоянно бывали войны, осады и внезапные нападения, владельцы замков зарывали деньги, чтобы в будущем достать их снова, а вам известно, что маркиз де Суланж-Отмэр, с которым прекратилась младшая ветвь рода, был одной из жертв заговора Бирóна. Графиня де Морэ получила поместье по конфискации...

– Вот что значит изучать историю Франции! – воскликнул жандарм. – Но вы правы, пора договориться с Гобертеном о наших делах.

– А если он будет вилять, мы его прижмем, – сказал Ригу.

– Он теперь достаточно богат, чтобы быть честным, – заметил Люпен.

– Я ручаюсь за него как за себя, – сказала мадам Судри, – это самый честный человек во всем королевстве.

– Мы верим в его честность, – продолжал Ригу, – но и с друзьями надо быть начеку... Кстати, я подозреваю, что в Суланже есть один человечек, который не прочь подставить нам ножку...

– Кто такой? – спросил Судри.

– Плиссу, – ответил Ригу.

– Плиссу? – возмущенно воскликнул Судри. – Эта жалкая кляча? Брюне крепко держит его за повод, а жена приманивает кормушкой, – спросите Люпена.

– Что он может сделать? – поинтересовался Люпен.

– Он хочет открыть глаза Монкорне, – пояснил Ригу, – заручиться его протекцией и получить местечко...

– Это никогда ему столько не даст, сколько зарабатывает его жена в Суланже, – съязвила мадам Судри.

– Когда он пьян, он все выбалтывает жене, – заметил Люпен, – мы вовремя узнаем...

– У очаровательной госпожи Плиссу нет от вас секретов, – сказал Ригу. – Тем лучше, мы можем быть спокойны.

– К тому же она так же красива, как и глупа, – сказала мадам Судри. – Право, я бы с ней ни за что не поменялась, и будь я мужчиной, я бы предпочла некрасивую, но умную женщину красавице, которая не умеет сосчитать до двух.

– Ах, – заметил нотариус, покусывая губы, – зато она всякого заставит сосчитать до трех.

– Хвастун! – воскликнул Ригу, направляясь к выходной двери.

– Ну, значит, до завтрашнего утра, – сказал Судри, провожая свата.

– Я за вами заеду... Так вот что, Люпен, – сказал он нотариусу, вышедшему вместе с ним, чтобы велеть оседлать свою лошадь, – постарайтесь, чтобы мадам Саркюс узнала все, что Обойщик предпримет против нас в префектуре...

– Если она не узнает, кому же тогда и узнать? – ответил Люпен.

– Простите, – сказал Ригу, глядя с лукавой улыбкой на Люпена, – я вижу вокруг себя одних дураков и позабыл, что среди них имеется умник.

– Я и сам не знаю, как я среди них не отупел, – наивно ответил Люпен.

– Правда, что Судри завел себе горничную?

– Ну да! – ответил Люпен. – Вот уж неделя, как господин мэр, пожелав лучше оценить достоинства своей супруги, сравнивает ее с юной бургундочкой, и мы еще не можем понять, как он устраивается с мадам Судри, потому что у него хватает наглости весьма рано укладываться спать...

– Завтра узнаю, – ответил деревенский Сарданапал, пытаясь улыбнуться.

Прощаясь, оба глубоких политика пожали друг другу руки.

Ригу, невзирая на недавно приобретенную популярность, был по-прежнему человеком осторожным и хотел добраться домой засветло, поэтому он крикнул коню: «Вперед, гражданин!» – сын 1793 года всегда отпускал эту шутку, глумясь над революцией. У народных революций нет более ожесточенных врагов, чем люди, преуспевшие благодаря им.

– Что и говорить, не долги визиты нашего дяди Ригу, – сказал супруге мэра секретарь суда Гурдон.

– Недолги, да приятны, – ответила она.

– Он и жизнь себе приятную устроил, – заметил врач. – Этот человек злоупотребляет всеми удовольствиями.

– Тем лучше, – сказал Судри, – значит, мой сын скорее получит наследство.

– Рассказал он вам что-нибудь новое об Эгах? – спросил кюре.

– Да, дорогой господин аббат, – ответила мадам Судри. – Монкорне положительно бич нашей местности. Удивляюсь, как это графиня, такая все-таки порядочная женщина, не понимает своих интересов.

– А между тем у них есть с кого брать пример, – заметил кюре.

– С кого же? – спросила жеманно мадам Судри.

– Да ведь Суланжи...

– Ах, да... – промолвила королева после некоторой паузы.

– Здравствуйте, вот она и я! – крикнула, входя в гостиную, мадам Вермю. – И без моего реактива, потому что Вермю со мной так неактивен, что его никаким активом не назовешь...

– За каким чертом вылезает из тележки старый пройдоха Ригу? – обратился бывший жандарм к Гербе, увидя, что тележка ростовщика остановилась у ворот «Тиволи». – Этот тигр с кошачьими повадками шагу без расчета не ступит.

– Воистину пройдоха, – отозвался кругленький податной инспектор.

– Входит в «Кофейню мира», – сказал Гурдон-врач.

– Тише, – подхватил Гурдон-секретарь, – там идет благословение кулаками. Слышите, какой оттуда доносится визг?

– Эта кофейня, – заметил кюре, – истинный храм Януса. Во время Империи она называлась «Кофейня войны», а жизнь протекала в ней мирнее мирного; почтенные граждане собирались там для дружеской беседы.

– По-вашему, это беседа! – воскликнул судья. – Хороши, ей-богу, беседы, после которых появляются на свет маленькие Бурнье!..

– Но с тех пор как ее переименовали в честь Бурбонов «Кофейня мира», там что ни день потасовки, – сказал аббат Топен, заканчивая фразу, бесцеремонно прерванную мировым судьей.

Глубокомысленное рассуждение кюре разделяло судьбу цитат из «Бильбокеиды»: оно частенько повторялось.

– Это значит, – ответил дядюшка Гербе, – что Бургундия всегда будет страной кулачной расправы.

– То, что вы сказали, не так далеко от истины, – заметил кюре. – В этом почти вся история нашей страны.

– Я не знаю истории Франции, – воскликнул Судри, – но, прежде чем с ней познакомиться, я очень хотел бы узнать, чего ради мой сват вошел вместе с Сокаром в кофейню?

– О, – промолвил кюре, – можете быть уверены, что не дела благотворительности привели его туда и сейчас там задерживают.

– Я как увижу господина Ригу, у меня мороз пробегает по коже, – сказала мадам Вермю.

– Это такой опасный человек, – сказал врач, – что если бы у него был против меня зуб, я не успокоился бы и после его смерти: он способен восстать из гроба, чтобы учинить какую-нибудь пакость.

– Уж если кому и удастся доставить к нам сюда Обойщика пятнадцатого августа и подстроить ему ловушку, так это дяде Ригу, – прошептал мэр на ухо жене.

– Особенно, – громко ответила она, – если Гобертен и ты, душа моя, приметесь за это дело...

– Ишь ты, что я говорил! – воскликнул г-н Гербе, подталкивая локтем г-на Саркюса. – Он приглядел у Сонара какую-то девицу и усаживает ее в свою тележку...

– Пока усаживает в тележку, а там... – добавил секретарь.

– Вот поистине бесхитростное замечание, – воскликнул г-н Гербе, прерывая певца «Бильбокеиды».

– Вы ошибаетесь, господа, – сказала королева, – господин Ригу заботится о наших интересах. Если зрение меня не обманывает, эта девушка одна из дочерей Тонсара.

– Он вроде аптекаря, тот тоже запасается гадюками, – воскликнул дядюшка Гербе.

– Вы так это сказали, что можно подумать, будто вы увидели нашего аптекаря, господина Вермю, – усмехнулся врач Гурдон.

И он указал на низенького суланжского аптекаря, который как раз переходил через площадь.

– Бедняга! – воскликнул секретарь, о котором рассказывали, будто он с г-жой Вермю слишком часто злословит на чужой счет. – Ну и вид! И его считают ученым!

– Без него, – сказал мировой судья, – мы были бы в большом затруднении при вскрытиях; он так искусно обнаружил присутствие яда в кишечнике бедного Пижрона, что парижские химики заявили на суде присяжных в Оссэре, что им самим не добиться бы лучших результатов...

– Он ровно ничего не нашел, – возразил Судри, – но, как говорит председатель суда Жандрен, людям полезно внушить, что яд всегда обнаружится...

– Жена Пижрона хорошо сделала, что уехала из Оссэра! – сказала мадам Вермю. – У этой злодейки мало ума, – добавила она. – Неужели надо прибегать к каким-то снадобьям, чтобы избавиться от мужа? Разве нет у нас верных, но совершенно безобидных средств, чтобы отделаться от этой обузы? Пусть кто-нибудь поставит мне в укор мое поведение! Муж меня ни в чем не стесняет, и здоровье его от этого не хуже. А госпожа де Монкорне... Посмотрите, как она воркует в своих садовых хижинах и шале с журналистом, которого выписала на свой счет из Парижа, и как она с ним нежна, да еще на глазах у генерала?

– На свой счет? Это верно? – воскликнула мадам Судри. – Если бы у нас было доказательство, что это так, мы бы состряпали неплохое анонимное письмецо генералу!

– Генералу?.. – переспросила мадам Вермю. – Но вы этим ничуть его не потревожите, Обойщик занят своим ремеслом.

– Каким ремеслом, моя милая? – спросила мадам Судри.

– Ну, как же! Набивает тюфяк для их постели...

– Если бы бедняга Пижрон, вместо того чтобы донимать жену, поступал так же мудро, он до сих пор был бы жив, – сказал секретарь.

Мадам Судри склонилась к своему соседу Гербе – кушскому содержателю почтовой станции, награждая его одной из обезьяньих гримас, как она думала, унаследованных ею от прежней хозяйки по праву захвата вместе с серебряной посудой, и, удвоив дозу своих ужимок, указала ему на г-жу Вермю, кокетничавшую с автором «Бильбокеиды».

– Какой дурной тон у этой особы! Что за разговоры, что за манеры! Уж, право, не знаю, могу ли я продолжать принимать ее в нашем обществе, в особенности когда здесь бывает господин Гурдон-поэт.

– Вот вам и социальная мораль! – сказал безмолвно за всем наблюдавший кюре.

После этой насмешки, или, вернее, сатиры над обществом, такой сжатой и правильной, что она могла относиться к каждому, было предложено приступить к бостону.

Разве не такова жизнь на всех ступенях того, что принято называть светом?! Измените только манеру выражаться, и буквально те же разговоры вы услышите в самых раззолоченных парижских салонах – ни больше ни меньше.

III
«КОФЕЙНЯ МИРА»

Было около семи часов, когда Ригу проезжал мимо «Кофейни мира». Заходящее солнце озаряло косыми лучами хорошенький городок, окрашивая его в ярко-алые тона, а ясное зеркало озера служило контрастом резкому сверканию пламенеющих стекол, переливавшихся самыми странными, самыми невероятными красками.

Весь отдавшись замышляемым козням, глубокий политик медленно ехал, погруженный в свои думы, мимо «Кофейни мира», и вдруг до его слуха донеслось имя «Ригу», которое кто-то крикнул в пылу спора, ибо, как и говорил аббат Топен, между названием этого заведения и буйными нравами, царившими в нем, существовало вопиющее противоречие.

Для понимания последующей сцены необходимо познакомить читателя с топографией этого благодатного уголка, расположенного между площадью, куда выходила кофейня, и кантональным трактом, до которого спускался знаменитый сад «Тиволи», предназначенный, по замыслу зачинщиков, давно строивших козни против генерала де Монкорне, служить местом действия для задуманной ими сцены.

Кофейня помещается в угловом доме того же типа, что и дом Ригу; три окна нижнего этажа выходят на дорогу, а два со стеклянной входной дверью между ними – на площадь. Кроме этой двери, в «Кофейне мира» имеется еще одна небольшая дверка, которая ведет во внутренний дворик через узкий проход, отделяющий кофейню от соседнего дома суланжского лавочника Вале.

Дом Сокара окрашен в золотисто-желтый цвет, за исключением зеленых ставней; он – один из немногих в городке – трехэтажный с мансардой. Причина этому следующая.

До удивительного расцвета Виль-о-Фэ второй этаж этого дома, с четырьмя комнатами, снабженными кроватями и кое-какой плохонькой обстановкой, необходимой для оправдания названия «меблированные комнаты», сдавался приезжим, вызванным в Суланж в прежний окружной суд, или гостям помещиков, почему-либо не оставшимся ночевать в замке; но вот уже двадцать пять лет в меблированных комнатах останавливались только бродячие акробаты, ярмарочные торговцы, продавцы целебных снадобий и коммивояжеры. Во время суланжской ярмарки комнаты шли по четыре франка в сутки. Эти четыре комнаты приносили Сокару около сотни экю, не считая экстраординарных доходов от кушаний, потреблявшихся за это время постояльцами в его кофейне.

Фасад дома со стороны площади украшала весьма своеобразная живопись. В двух простенках между входной дверью и окнами были изображены бильярдные кии, любовно перевязанные лентами, а над бантами возвышались греческие вазы со стоявшими в них чашами дымящегося пунша. Слова «Кофейня мира» ярко выделялись своими желтыми буквами на зеленом поле вывески, в обоих концах которой красовались пирамиды из трехцветных бильярдных шаров. В зеленые оконные рамы с частым переплетом были вставлены дешевые стекла.

Справа и слева от входа стояло штук десять деревянных кадок с туями: деревья эти следовало бы называть «кофейными», ибо они всегда украшают такие заведения своей болезненной и претенциозной хвоей. Парусиновые «маркизы», которые в Париже и в некоторых богатых городах предохраняют магазины от солнечных лучей, были тогда роскошью, еще не известной в Суланже. Колбообразные бутыли, расставленные на полках за окном, тем более напоминали эту химическую посуду, что благословенная влага подвергалась в них периодическому нагреванию. Лучи солнца, концентрируясь в выпуклостях пузырчатых оконных стекол, вызывали брожение в выставленных бутылях мадеры, сиропов и ликеров, в банках с пьяной вишней и сливой, а жара действительно была такая, что выгоняла Аглаю, ее отца и полового на скамеечки, стоявшие по обе стороны двери под жалкой зеленью туй, которые мадмуазель Сокар время от времени поливала почти горячей водой. Иногда все трое – отец, дочка и половой, – словно домашние животные, спали у входа.

В 1804 году, в эпоху наибольшей славы «Поля и Виргинии», комнаты были оклеены обоями с изображением главнейших сцен из этого романа. Посетители могли тогда любоваться неграми за сбором кофе, – значит, кофе все-таки водился в этой кофейне, хотя за целый месяц в ней вряд ли выпивалось больше двадцати чашек сего напитка. Колониальные товары были не в ходу в Суланже, и приезжий, спросив чашку шоколада, поставил бы дядю Сокара в великое затруднение; тем не менее его угостили бы противной бурой жидкостью, которая получается из плиток, куда входит больше муки, тертого миндаля и сахара-сырца, нежели рафинада и какао; такие «шоколадные» плитки продаются по два су в деревенских бакалейных лавочках и фабрикуются с целью подорвать распространение испанского колониального товара.

А кофе дядя Сокар попросту кипятил в посудине, известной в каждом хозяйстве под названием большого глиняного горшка; он бросал на дно молотый кофе, щедро смешанный с цикорием, а затем с хладнокровием, достойным парижского официанта, подавал эту бурду в толстой фарфоровой чашке, которая не треснула бы, даже если бы ее бросили на пол.

В Суланже в те времена еще сохранилось благоговейное отношение к сахару, которое господствовало в годы Империи[67]67
  «...благоговейное отношение к сахару, которое господствовало в годы Империи...» – Вследствие морской блокады, организованной англичанами, во Франции в период Первой империи привозные продукты, в частности сахар, стали дефицитными и чрезвычайно возросли в цене.


[Закрыть], и Аглая Сокар, не смущаясь, подавала четыре кусочка сахара величиной с орешек к чашке кофе, заказанной каким-нибудь ярмарочным торговцем, вздумавшим побаловаться этим «литераторским» напитком.

Внутреннее убранство кофейни, украшенной зеркалами в золоченых рамках и крючками с розетками для вешанья шляп, не изменилось с той самой поры, когда весь Суланж сходился любоваться на чудесные обои и на стойку, выкрашенную под красное дерево, с доской из серого мрамора, на которой сверкали вазы из накладного серебра и лампы «двойной тяги», как говорят, подаренные Гобертеном красавице г-же Сокар. Теперь все это потускнело, покрылось толстым слоем чего-то липкого, похожего на налет, которым покрываются старые картины, позабытые на чердаках.

Столы «под мрамор», обитые красным плюшем табуретки и кенкетная лампа с двумя горелками и круглым резервуаром, доверху наполненным маслом, свешивавшаяся на цепочках с потолка и украшенная хрустальными подвесками, положили начало славе «Кофейни войны».

Сюда с 1802 года и по 1814 год приходили все суланжские буржуа сыграть партию в домино или брелан, выпить стаканчик ликера или «горячительного», отведать печенья или «пьяных вишен», так как кофе, шоколад и сахар были изгнаны из-за дороговизны колониальных товаров. Пунш, а равно и баваруаз считались наивысшим лакомством. Они приготовлялись на каком-то сиропе, похожем на патоку, название которого позабыто, но в свое время этот сироп обогатил своего изобретателя.

Наше краткое описание вызовет в памяти путешественников аналогичные образы, а тем, кто не выезжал из Парижа, даст возможность получить некоторое представление о «Кофейне мира» с ее почерневшим от дыма потолком и зеркалами, усеянными миллиардами темных точек, что доказывает, как привольно жилось тут двукрылым насекомым.

Здесь некогда царила разряженная по последней моде красавица г-жа Сокар, превзошедшая своими любовными похождениями Тонсаршу из «Большого-У-поения»; она питала пристрастие к турецким тюрбанам. «Султанка»[68]68
  «Султанка» – дамский головной убор.


[Закрыть] в эпоху Империи была в такой же моде, как «ангел»[69]69
  «Ангел» – фасон дамских рукавов, очень широких, доходящих только до локтя.


[Закрыть] в наши дни.

Вся Авонская долина ходила сюда перенимать фасоны тюрбанов, шапочек с козырьком, меховых токов и китайских причесок прекрасной кофейницы, роскошные наряды которой оплачивали все суланжские именитые граждане. Повязав пояс под самой грудью, как носили его наши матери, гордые своими царственными прелестями, Юния (ее звали Юнией!) пеклась о благоденствии дома Сокаров; муж был обязан ей виноградником, домом, в котором они жили, и садом «Тиволи». Отец г-на Люпена, по рассказам, готов был на любые безумства ради прекрасной Юнии; а появлением на свет маленького Бурнье она, несомненно, была обязана Гобертену, отбившему ее у Люпена.

Эти подробности и тайные познания Сокара в искусстве приготовления «горячительного» могли бы служить достаточным объяснением, почему и он, и его «Кофейня мира» пользовались такой популярностью; но славе его способствовали еще и другие обстоятельства. У Тонсара и во всех прочих кабачках ничего нельзя было получить, кроме вина; таким образом, на протяжении шести лье от Куша до Виль-о-Фэ кофейня Сокара была единственным заведением, где можно было сыграть на бильярде и выпить стакан пунша, в приготовлении которого здешний хозяин был большим искусником. Только тут водились иностранные вина, тонкие ликеры и «пьяная вишня».

Поэтому у всех на языке был Сокар, имя которого напоминало о тончайших наслаждениях, любезных тем, у кого желудок более чувствителен, нежели сердце. Кроме всего прочего, кофейня пользовалась еще одной привилегией: без нее в Суланже не обходилось ни одно торжество. Наконец, «Кофейня мира» – заведение на разряд выше «Большого-У-поения», – была в городе тем же, чем трактир Тонсара в деревне, то есть складочным местом, куда изливалась всяческая злоба, передаточным пунктом для сплетен, циркулирующих между Виль-о-Фэ и Авонской долиной. «Большое-У-поение» поставляло молоко и сливки в «Кофейню мира», и обе дочери Тонсара поддерживали с ней ежедневную связь.

Городскую площадь Сокар считал просто придатком к своей кофейне. Он переходил от крыльца к крыльцу, судача то с тем, то с другим, в летнюю пору одетый только в штаны и жилет, почти всегда расстегнутый, как у всех трактирщиков в небольших городах. Очередной собеседник предупреждал его, если кто-нибудь входил в «Кофейню мира», и силач-хозяин, грузно ступая, как бы нехотя направлялся в свое заведение.

Эти подробности должны убедить парижан, никогда не покидавших свой квартал, в трудности, – скажем больше, – в невозможности сохранить в тайне самую последнюю мелочь, приключившуюся в Авонской долине от Куша и до Виль-о-Фэ. Деревня – это одно неразрывное целое; всюду на некотором расстоянии друг от друга разбросаны «Большие-У-поения» и «Кофейни мира», выполняющие функции эха: самые безразличные события, совершившиеся в полной тайне, каким-то чудом отражаются там. Обывательская болтовня выполняет роль телеграфного провода; так-то и разносятся на громадные расстояния с поистине непостижимой быстротой известия о разных несчастных случаях.

Остановив лошадь, Ригу вылез из тележки и привязал повод к одному из столбов у ворот «Тиволи». Затем он прибег к самому естественному способу, не вызывая подозрений, подслушать происходящий разговор, – стал между двумя окнами, откуда, немного вытянув шею, он мог видеть говоривших, следить за их жестикуляцией и слушать переругивание, ясно доносившееся, несмотря на закрытые окна, так как на улице было очень тихо.

– А если я скажу дяде Ригу, что твой брат Никола зарится на Пешину, – резким голосом кричала какая-то женщина, – скажу, что он не дает ей проходу, что в конце концов он выхватит ее из-под самого носа у старика. За это Ригу порастрясет вам, голодранцам, кишки, всем, сколько вас ни на есть в «Большом-У-поении»!

– Посмей только! – взвизгнула в ответ Мари Тонсар. – Я с тобой такое сделаю, что на том свете вспоминать будешь! Нечего тебе, Аглая, в дела Никола свой нос совать, да и в мои с Бонебо тоже!

Как видит читатель, Мари, подзадоренная бабушкой, побежала за Бонебо и подглядела в окно, у которого теперь стоял дядя Ригу, как Бонебо увивался за девицей Сокар, расточая ей, по-видимому, весьма приятные комплименты, ибо Аглая сочла нужным наградить его ответной улыбкой. Эта улыбка решила все, ибо вызвала сцену, во время которой и произошло ценное для Ригу разоблаченье.

– Вы что же, дядя Ригу, позорите мою кофейню? – промолвил Сокар, хлопая по плечу ростовщика.

Возвращаясь из стоявшего в глубине сада сарая, откуда как раз выносили для установки на положенных местах в «Тиволи» оборудование для всяких увеселений – карусельные лошадки, приборы для взвешивания, качели-колеса и прочее, – трактирщик подошел к Ригу, неслышно ступая, так как на нем были шлепанцы из желтой кожи, которые благодаря своей дешевизне во множестве расходятся в провинции.

– Если бы у вас были свежие лимоны, я бы заказал лимонаду, – сказал Ригу. – Вечер жаркий.

– Да кто же это так визжит? – удивился Сокар и, заглянув в окно, увидел, что дочь его ругается с Мари.

– Не могут поделить Бонебо, – язвительно заметил Ригу.

Интересы коммерческие взяли верх в душе Сокара над гневом отца. Трактирщик счел более благоразумным последовать примеру Ригу и подслушать, стоя снаружи, хотя, как отцу, ему очень хотелось войти и заявить дочери, что Бонебо, при всех своих достоинствах с точки зрения трактирщика, никак не отвечает требованиям, предъявляемым к зятю одним из именитейших граждан Суланжа. А между тем к дочери дяди Сокара не очень-то сватались. В двадцать два года дородством, солидностью и весом она могла поспорить с г-жой Вермишель, проворство которой казалось положительно чудом. От постоянного пребывания за стойкой склонность к полноте, унаследованная Аглаей от отца, еще усилилась.

– И какой черт сидит в этих девках? – воскликнул дядя Сокар, обращаясь к Ригу.

– Эх, – ответил бывший бенедиктинец, – да тот самый черт, который чаще всего попадается в церковные лапы.

Вместо всякого ответа Сокар предался созерцанию нарисованных в простенке между окнами бильярдных киев, расположение коих было трудно понять, так как штукатурка, выщербленная рукою времени, местами осыпалась.

В этот момент из бильярдной вышел Бонебо с кием в руках и, стукнув как следует Мари, крикнул:

– Из-за тебя я скиксовал, но по тебе-то я не скиксую. Заткни глотку, не то весь кий о тебя обломаю!

Сокар и Ригу сочли своевременным вмешаться и вошли в кофейню со стороны площади, вспугнув целую тучу мух, так что в комнате сразу стало темно. Поднявшееся жужжание походило на далекую дробь целой команды обучающихся барабанщиков. Придя в себя после первого испуга, толстые мухи с синеватыми брюшками, маленькие мухи-кусачки и несколько слепней снова заняли свои места на окнах, где на трех полочках, до того засиженных мухами, что не представлялось возможным определить их цвет, выстроились, точно солдаты, липкие бутылки.

Мари плакала. Быть побитой любимым человеком на глазах у соперницы – такого унижения не простит ни одна женщина, на какой бы ступени общественной лестницы она ни стояла, и чем ниже эта ступень, тем яростнее выражается ненависть оскорбленной; поэтому тонсарова дочка не заметила ни Ригу, ни Сокара; в мрачном и злобном молчании рухнула она на табуретку под зорким взглядом бывшего монаха.

– Выбери свежий лимон, Аглая, – сказал дядя Сокар, – и вымой сама бокал.

– Вы умно сделали, что выслали дочь, – шепнул Ригу, – девка могла ее до смерти изувечить.

И взглядом он указал на Мари, сжимавшую ножку табурета, который она уже нацелилась запустить Аглае в голову.

– Полно, Мари, – сказал дядя Сокар, становясь перед девушкой. – Не за тем сюда ходят, чтобы табуретками драться... Вот разобьешь зеркала, чем тогда будешь рассчитываться – не молоком же от своих коров...

– Дядя Сокар, у вас не дочь, а гадина. Ничем я не хуже ее, слышите? Если вы не хотите взять себе в зятья Бонебо, так скажите ему, пусть отправляется играть на бильярде в другое место!.. Пусть там и проигрывает свои деньги...

Сокар сейчас же прервал поток слов, которые выкрикивала Мари, – схватил ее в охапку и, невзирая на вопли и сопротивление, вытолкал за дверь, и как раз вовремя: на пороге бильярдной снова появился Бонебо, злобно сверкая взглядом.

– Я тебе еще покажу! – крикнула Мари Тонсар.

– Проваливай отсюда! – зарычал Бонебо, за которого уцепился Виоле, боясь, как бы приятель не натворил беды. – Убирайся к черту, а не то я никогда не скажу с тобой ни слова, не взгляну на тебя.