Текст книги "Чиновники"
Автор книги: Оноре де Бальзак
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
– Мы все это еще обсудим, – сказал де Люпо Рабурдену, который не без удивления заметил, что министра перед ним уже нет. – И не сердитесь на Дютока, я отвечаю за него.
– Госпожа Рабурден – прелестная женщина, – заметила жена министра правителю канцелярии, лишь бы сказать что-нибудь.
Дети с любопытством рассматривали Рабурдена. А Рабурден, готовившийся к этой торжественной минуте, напоминал теперь крупную рыбу, попавшуюся в мелкую сеть.
– Вы очень добры, графиня, – отозвался он.
– Надеюсь, я буду иметь удовольствие видеть ее на одной из моих сред, – продолжала та, – привезите ее как-нибудь, я буду вам очень обязана...
– Госпожа Рабурден сама принимает по средам, – отвечал де Люпо, знавший, какая скука царит на официальных министерских средах. – Но если вы так добры к ней, то у вас, кажется, будет скоро маленький вечер...
Супруга министра поднялась, рассерженная.
– Вы ведь мой церемониймейстер, – бросила она де Люпо.
Этими словами она дала понять секретарю, что недовольна его посягательством на ее интимные вечера, куда допускались только избранные. Затем она кивнула Рабурдену и вышла. Итак, в маленькой гостиной, где министр завтракал в кругу семьи, де Люпо и Рабурден остались с глазу на глаз. Де Люпо комкал в руке конфиденциальную бумагу, переданную ла Бриером министру. Рабурден узнал свое письмо.
– Вы меня плохо знаете, – улыбаясь, сказал секретарь министра правителю канцелярии. – В пятницу вечером мы договоримся окончательно. А сейчас мне придется начать прием, сегодня министр навязал его мне, он готовится к выступлению в палате. Но, повторяю вам, Рабурден, ничего не бойтесь.
Рабурден медленно спускался с лестницы, смущенный странным оборотом, который приняло дело. Он решил, что Дюток донес на него. Да, несомненно! У де Люпо в руках данные им характеристики всех чиновников, значит и суровое суждение Рабурдена о секретаре министра, а между тем де Люпо отнесся так ласково к своему судье! Было от чего потерять голову! Людям прямым и честным трудно разбираться в запутанных интригах, и Рабурден блуждал по этому лабиринту, не в силах отгадать, что за игру вел с ним секретарь министра.
«Или он не читал того, что я пишу о нем, или он любит мою жену!»
Таковы были два предположения, возникшие у Рабурдена, когда он выходил от министра, ибо перед ним, как молния, мелькнул тот взгляд, которым обменялись накануне Селестина и де Люпо.
Понятно, что за время отсутствия Рабурдена сослуживцы сильно волновались: в министерствах отношения между низшими и высшими чиновниками и их начальниками подчиняются столь строгому регламенту, что если министерский служитель приходит звать правителя канцелярии к его превосходительству, да еще в те часы, когда у министра нет приема, это порождает самые оживленные комментарии. Необычное приглашение совпало со смертью ла Биллардиера, и это обстоятельство показалось иным настолько важным, что Сайяр, узнав о нем от Клержо, даже пришел к зятю, чтобы все это с ним обсудить. Бисиу, занимавшийся в то время со своим начальником, предоставил ему беседовать с тестем, а сам поспешил в канцелярию Рабурдена, где вся работа приостановилась.
Бисиу (входя). Не очень-то у вас тепло, господа... А вы и не знаете, что происходит внизу! Добродетельная Рабурдина провалилась! Да, уволена! У министра происходит сейчас ужасная сцена.
Дюток (глядя на Бисиу). Правда?
Бисиу. А кто плакать будет? Не вы же! Вас сделают помощником, а дю Брюэля правителем. Начальником отделения будет господин Бодуайе.
Флeри. А я держу пари на сто франков, что этому Бодуайе не бывать начальником отделения.
Виме. Присоединяюсь к вашему пари. А вы, господин Пуаре?
Пуаре. Да ведь я первого января выхожу в отставку.
Бисиу. Как, мы больше не увидим ваших шнурованных башмаков? Как же министерство обойдется без вас? Кто еще хочет держать пари?
Дюток. Не могу держать пари, если я знаю наверняка: господин Рабурден назначен. Ла Биллардиер на смертном одре сам просил об этом двух министров и каялся, что получал жалованье за работу, которую делал Рабурден; старика начала мучить совесть, и министры, чтобы успокоить его, обещали назначить Рабурдена, если не последует какого-нибудь приказа свыше.
Бисиу. Так вы, господа, держите пари против меня: вас уже семеро? Ведь вы, конечно, к ним присоединитесь, господин Фельон? Я держу пари на обед в пятьсот франков в «Роше-де-Канкаль», что Рабурден не получит места ла Биллардиера. Вам это обойдется меньше, чем по сто франков на человека, а я рискую пятью сотнями. Иду один против всех. Согласны? Ну как, дю Брюэль?
Фельон (кладет перо). На чем основываете вы, судáрь, столь сомнительное предложение? Да, сомнительное! Впрочем, я напрасно употребляю термин «предложение», следовало бы сказать «договор», ибо заключение пари есть заключение договора.
Флeри. Нет, это не так... Договором называется соглашение, предусмотренное законом, а пари не предусмотрено законом.
Дюток. Оно запрещено законом – значит, предусмотрено!
Бисиу. Вот это ловко сказано, мой маленький Дюток!
Пуаре. Ну и рассуждения!
Флeри. Он прав. Ведь если отказываешься платить долги, значит, тем самым признаешь их наличие.
Тюилье. Да вы прямо великие юристы!
Пуаре. Я бы хотел знать, так же как и господин Фельон, что, собственно, за основания у господина Бисиу...
Бисиу (кричит на всю канцелярию). Ну что ж, будете держать пари, дю Брюэль?
Дю Брюэль (показывается в дверях). Тысяча чер...нильниц, господа, мне предстоит нелегкое дело – воспеть хвалу покойному ла Биллардиеру. Бога ради, помолчите: будете и пари держать и парироватьшутки потом.
Тюилье. Паридержать и парировать! Вы покушаетесь на мои каламбуры!
Бисиу (идет в канцелярию дю Брюэля). Верно, дю Брюэль, прославлять – дело весьма трудное, мне было бы легче нарисовать на него карикатуру.
Дю Брюэль. Помоги-ка мне, Бисиу.
Бисиу. Ну что ж, давай! Только такие заметки легче писать за едой.
Дю Брюэль. Пообедаем вместе. (Читает.)
«Каждый день религия и монархия теряют кого-нибудь из тех, кто сражался за них во время революции...»
Бисиу. Плохо. Я бы написал так.
«Смерть особенно безжалостно опустошает ряды старейших защитников монархии и преданнейших слуг короля, у которого сердце обливается кровью от всех этих ударов. (Дю Брюэль торопливо записывает.)Барон Фламе де ла Биллардиер скончался сегодня утром от водянки легких, вызванной болезнью сердца».
Видишь ли, не мешает показать, что и у чиновников есть сердце. Не подпустить ли здесь банальную фразочку насчет того, чтó переживали роялисты во время террора? А? Было бы недурно! Впрочем, нет, мелкие газетки сейчас же закричат, что эти испытания отразились больше на кишечнике, чем на сердце. Умолчим. Ну, как у тебя там дальше?
Дю Брюэль (читает). «Родословное древо старинной судейской семьи, отпрыском которой был покойный...»
Бисиу. Вот это очень хорошо! И поэтично и насчет древавполне соответствует истине.
Дю Брюэль (продолжает), «...и где преданность престолу передавалась из рода в род, вместе с приверженностью к вере отцов, – было еще украшено господином де ла Биллардиером».
Бисиу. Я написал бы «бароном».
Дю Брюэль. Да ведь он не был бароном в 1793 году!
Бисиу. Все равно! Ты знаешь, во времена Империи Фуше рассказывал анекдот про Конвент и так передавал слова Робеспьера: «Робеспьер мне и говорит: Герцог Отрантский, вы пойдете в ратушу». Значит, прецедент есть.
Дю Брюэль. Дай-ка я запишу!.. Но все же сразу говорить «барон» не годится, я перечисляю в конце все милости, которыми его осыпали.
Бисиу. А, понимаю! Театральный эффект! Так сказать, под занавес!
Дю Брюэль. Вот слушай!
«Сделав господина де ла Биллардиера бароном, ординарным камер-юнкером...»
Бисиу (в сторону). Вот уж верно: весьма ординарным!
Дю Брюэль (продолжает), «...и проч., и проч., король вознаградил его сразу за все услуги, за умение примирять суровость судьи с кротостью, присущей Бурбонам, и за храбрость, присущую истинному вандейцу, не преклонившему колено пред идолом Империи. Он оставил сына, унаследовавшего его преданность и таланты» и т. д.
Бисиу. А тон не чересчур ли приподнят? Ты не слишком ли все это расписываешь? Я немножко приглушил бы эту поэзию – «идол Империи», «преклонить колено»... Эх, черт! Водевили портят стиль, и разучиваешься писать низменной прозой. По-моему, лучше: «Он принадлежал к тем немногим, кто...» и т. д. Упрощай, ведь ты пишешь о простофиле.
Дю Брюэль. Опять словцо из водевиля! Нет, Бисиу, ты мог бы нажить состояние своими пьесами.
Бисиу. А что ты написал насчет Киберона? (Читает.)Нет, не то! Вот как бы я выразился:
«В недавно вышедшем исследовании он выставил себя виновником всех неудач киберонской операции, показав этим пример преданности, не отступающей ни перед какими жертвами». Это тонко, умно, и ты выгораживаешь ла Биллардиера.
Дю Брюэль. За чей счет?
Бисиу (торжественно, точно священник, восходящий на амвон). За счет Гоша и Тальена... Разве ты не знаешь истории?
Дю Брюэль. Нет. Я подписался на издание Бодуэна [73]73
...издание Бодуэна...– состояло из 40 томов мемуаров, посвященных второстепенным деятелям первой французской буржуазной революции 1789 года.
[Закрыть], но еще не успел заглянуть в него: там ведь не найдешь сюжета для водевиля.
Фельон (в дверях). Господин Бисиу, всем нам хотелось бы знать, почему вы думаете, что добродетельный и достойный господин Рабурден, который уже девять месяцев, как руководит отделением и служит правителем канцелярии дольше всех других, господин Рабурден, за которым министр, вернувшись от ла Биллардиера, сейчас же прислал служителя, – не будет назначен начальником отделения?
Бисиу. Папаша Фельон, вы географию знаете?
Фельон (самодовольно). Надеюсь, сударь.
Бисиу. Историю?
Фельон (скромно). В известной мере.
Бисиу (смотрит на него). Ваша бриллиантовая запонка не застегнута, она сейчас выпадет. Ну, так вы не знаете человеческого сердца, оно известно вам, как известны окрестности Парижа, не больше.
Пуарe (на ухо Виме). Окрестности Парижа? А я думал, речь идет о Рабурдене.
Бисиу. Что ж, вся канцелярия Рабурдена держит пари против меня?
Все. Да.
Бисиу. И ты, дю Брюэль?
Дю Брюэль. Я думаю! Пусть наш начальник получит повышение! Это же в наших интересах; тогда каждому дадут подняться на одну ступеньку.
Тюилье. Или каждого спустят с лестницы. (На ухо Фельону.)Хорош, нечего сказать.
Бисиу. А пари я все-таки выиграю. И вот по какой причине, – вам трудно будет понять ее, но я все-таки скажу. Господина Рабурдена следует назначить на место ла Биллардиера. (Смотрит на Дютока.)Справедливость требует этого: его старшинство, честность и таланты неоспоримы и должны быть оценены по достоинству и вознаграждены. Наконец, его назначение важно даже в интересах самой административной власти.
(Фельон, Пуаре и Тюилье слушают, ничего не понимая, но пытаясь уловить темный смысл его слов).
Так вот! Именно потому, что все эти соображения правильны и все его заслуги бесспорны, я хотя и признаю мудрость и своевременность такого назначения, но держу пари, что оно не состоится. Да! Оно провалится, как провалились Булонская экспедиция и поход в Россию [74]74
...как провалились Булонская экспедиция и поход в Россию...– В 1805 году Наполеон сосредоточил большую армию в Булони, на берегу Ла-Манша, с целью организовать вторжение в Англию через пролив. Эта попытка окончилась неудачей. После похода в Россию в 1812 году наполеоновская армия была окончательно разгромлена.
[Закрыть], хотя гений приложил тогда все усилия для успеха! Провалится, как все на земле, что хорошо и справедливо. Я делаю ставку на дьявола.
Дю Брюэль. А кто же тогда будет назначен?
Бисиу. Чем больше я смотрю на Бодуайе, тем больше мне кажется, что именно он – полная противоположность Рабурдену; следовательно, он и будет начальником отделения.
Дюток (выведенный из терпения). Но ведь когда господин де Люпо меня вызвал, чтобы попросить у меня Шарле, он сам сказал мне, что господин Рабурден будет назначен, а молодой ла Биллардиер переходит в комиссию хранителя государственной печати.
Бисиу. Заладили! «Назначен! Назначен!» Назначение может быть подписано не раньше как через десять дней. Назначения будут производиться к новому году. Да вот, взгляните-ка на своего начальника, вон он, во дворе, и скажите сами, разве наша добродетельная Рабурдина похожа на человека, которого повысили? Напротив, можно подумать, что он уволен! (Флeри бросается к окну.)До свиданья, господа! Пойду и объявлю Бодуайе о том, что вы уже назначили Рабурдена. Пусть этот святоша побесится. А потом расскажу про наше пари, чтобы его утешить. В театре это, кажется, называется перипетией, – не так ли, дю Брюэль? Что ж тут такого? Если я выиграю, он возьмет меня помощником. (Уходит.)
Пуаре. Все уверяют, что этот господин умен, а я лично никогда не мог понять его рассуждений. (Продолжает регистрировать.)Слушаю, слушаю – слова слышу, а смысла в них нет. Вот он что-то тут плел насчет человеческого сердца и окрестностей Парижа (кладет перо и подходит к печке), потом заявил, что он играет на руку черту, потом говорил про Булонскую экспедицию и поход в Россию. Но ведь надо сначала допустить, что черт играет, и знать, в какую же игру? Допустим, он может играть в домино... (Сморкается.)
Флeри (прерывая его). Одиннадцать часов, папаша Пуаре сморкается.
Дю Брюэль. Верно! Уже! Бегу к секретарю.
Пуаре. Так на чем я остановился?
Тюилье. На том, что черт может играть в домино, то есть, так сказать, доминировать. Ну, отчего черту не доминировать? Ведь он не ограничил своей власти хартией. Хотя это скорее каламбур или что-то другое... Во всяком случае, игра слов. Впрочем, я не вижу разницы между каламбуром и...
(Входит Себастьен, чтобы взять циркуляры для сверки и подписи.)
Виме. А, вот и вы, прекрасный юноша! Вашим страданьям пришел конец, теперь и вы будете получать жалованье! Господина Рабурдена ждет назначение. Вы были вчера у госпожи Рабурден? Вот счастливец! Говорят, там бывают восхитительные женщины.
Себастьен. Не знаю.
Флeри. Вы разве слепой?
Себастьен. Я не люблю смотреть на то, что мне недоступно
Фельон (восхищенно). Хорошо сказано, молодой человек!
Виме. Но вы же, черт вас побери, глаз не сводите с госпожи Рабурден. А она очаровательная женщина.
Флeри. Вот уж не нахожу! Слишком худа! Я видел ее в Тюильри. Танцовщица Персилье, жертва Кастена, по мне, куда лучше.
Фельон. Что может быть общего между актрисой и супругой правителя канцелярии?
Дюток. Обе ломают комедию.
Флeри (косясь на Дютока). Внешность не имеет никакого отношения к нравственности, и если вы намекаете...
Дюток. Ни на что я не намекаю.
Флeри. А хотите знать, кто из всех чиновников будет назначен правителем канцелярии?
Все. Скажите!
Флeри. Кольвиль.
Тюилье. Почему?
Флeри. Дело в том, что госпожа Кольвиль наконец избрала кратчайший путь к успеху... и этот путь ведет через ризницу...
Тюилье (сухо.)Я – близкий друг Кольвиля и прошу вас, господин Флeри, не отзываться легкомысленно о его супруге.
Фельон. Никогда не следует предметом своих пересудов делать женщин, ведь они беззащитны...
Виме. А в данном случае – тем более: хорошенькая госпожа Кольвиль не пожелала принимать Флeри, вот он и поносит ее, чтобы отомстить.
Флeри. Не пожелала принимать меня так, как она принимает Тюилье, но я все-таки был у нее...
Тюилье. Когда? Где? Разве что под окнами?..
Хотя Флeри обычно наводил страх на чиновников своей дерзостью, однако в ответ на последние слова Тюилье он промолчал. Это смирение удивило их, но оно объяснялось очень просто: у Тюилье был на руках его вексель на двести франков с весьма сомнительной подписью, который мог быть предъявлен для учета мадемуазель Тюилье. После этой стычки в канцелярии воцарилось глубокое молчание. С часу до трех все работали. Дю Брюэль так и не вернулся.
Около половины четвертого во всех канцеляриях министерства обычно начинаются сборы: чиновники чистят шляпы, переодеваются. Эти драгоценные полчаса, которые они тратят на личные дела, проходят незаметно; натопленные комнаты остывают, особый канцелярский дух из них выветривается, и всюду наступает тишина. После четырех остаются только чиновники, поистине преданные своему делу. Министру нетрудно было бы узнать подлинных тружеников своего министерства, обойдя канцелярию ровно в четыре часа; однако такого рода шпионаж ни одна из столь высоких особ себе не позволит.
Проходя в этот час через дворы министерства, начальники, движимые потребностью обменяться мыслями по поводу событий этого дня, заговаривали друг с другом и затем, удаляясь по двое и по трое, высказывали единодушное мнение, что дело закончится в пользу Рабурдена. Лишь старые служаки вроде Клержо покачивали головой и изрекали: Habent sua sidera lites [75]75
Споры судьба решает ( лат.).
[Закрыть]. Сайяра и Бодуайе все вежливо избегали, не зная, что им сказать по поводу смерти ла Биллардиера, ибо понимали, что ведь и Бодуайе мог мечтать об этом месте, хоть и не заслуживал его.
Когда зять и тесть отошли подальше от министерства, Сайяр первый нарушил молчание и заметил:
– А твои дела идут неважно, мой бедный Бодуайе.
– Не понимаю, что задумала Елизавета! Она заставила Годара спешно раздобыть паспорт для Фалейкса. Годар говорил мне, что она, по совету дяди Митраля, наняла почтовую карету, и Фалейкс теперь катит к себе на родину.
– Верно, по нашим торговым делам? – отозвался Сайяр.
– Сейчас наше первейшее торговое дело – это обмозговать вопрос о месте де ла Биллардиера.
Они проходили по улице Сент-Оноре, неподалеку от Пале-Руаяля, когда им встретился Дюток. Он поклонился и заговорил с ними.
– Сударь, – сказал он Бодуайе, – если я могу при данных обстоятельствах чем-нибудь быть вам полезен, располагайте мной, ибо я предан вам не меньше, чем Годар.
– Подобное предложение во всяком случае утешительно, – заметил Бодуайе, – видишь, что честные люди тебя уважают.
– Если вы соблаговолите воспользоваться своим влиянием и сделаете меня помощником правителя канцелярии, а Бисиу – правителем канцелярии, вы осчастливите двух людей, готовых на все ради вашего повышения.
– Да вы что – издеваетесь над нами, сударь? – спросил Сайяр, вылупив на него глаза.
– Право, и в мыслях не имею, – сказал Дюток. – Я, кстати сказать, возвращаюсь из типографии газеты, куда относил, по поручению господина секретаря министра, некролог ла Биллардиера. После статьи, которую я там прочел, я преисполнился глубоким уважением к вашим талантам. Когда настанет время прикончить этого Рабурдена, я могу нанести сокрушительный удар, – соблаговолите тогда вспомнить мои слова!
И Дюток исчез.
– Пропади я пропадом, если хоть слово понимаю во всем этом, – сказал кассир, глядя на Бодуайе, в крошечных глазках которого отразилось глубокое недоумение. – Нужно будет сегодня вечером купить газету.
Когда Сайяр и его зять вошли в гостиную, расположенную на первом этаже, там уже ярко пылал камин и сидели г-жа Сайяр, Елизавета, г-н Годрон и кюре от св. Павла. Кюре обратился к Бодуайе, которому жена сделала какой-то знак, впрочем, так им и не понятый.
– Сударь, – сказал кюре, – я поспешил к вам, чтобы поблагодарить вас за великолепный дар, которым вы украсили мою скромную церковь. Сам я не решался войти в долги, дабы приобрести столь прекрасную дароносицу, достойную украшать собор. Будучи одним из наших наиболее благочестивых и усердных прихожан, вы должны были сильнее, чем кто-либо, скорбеть о наготе нашего алтаря. Через несколько минут мне предстоит беседовать с нашим коадъютором, и он, конечно, поспешит выразить вам свое глубокое удовлетворение.
– Но я еще ничего не сделал... – начал было Бодуайе.
– Вам я могу открыть все, что он задумал, господин кюре, – прервала мужа Елизавета. – Господин Бодуайе хочет завершить доброе дело и поднести вам, кроме того, балдахин к празднику Тела господня. Но это подношение несколько зависит от состояния наших финансов, а финансы – от нашего повышения.
– Господь награждает тех, кто чтит его, – сказал Годрон, собираясь уходить вместе с кюре.
– Отчего вы не хотите оказать нам честь и отобедать с нами чем бог послал? – спросил их Сайяр.
– Оставайтесь, дорогой викарий, – обратился кюре к Годрону. – Я, как вы знаете, приглашен к господину кюре от святого Роха, к тому самому, который завтра хоронит господина де ла Биллардиера.
– А не может ли кюре от святого Роха замолвить за нас словечко? – осведомился Бодуайе, между тем как жена решительно дергала его за фалду сюртука.
– Да замолчи ты, наконец, Бодуайе, – остановила она мужа, увлекая его в угол, и там зашептала ему на ухо: – Ты пожертвовал в церковь новую дароносицу, она стоит пять тысяч франков... Я тебе потом все объясню.
Скряга Бодуайе сделал весьма кислую мину; в течение всего обеда он был задумчив.
– Почему ты так хлопотала о паспорте Фалейкса? И зачем ты вмешиваешься не в свое дело? – наконец спросил он жену.
– Я полагаю, что дела Фалейкса – это немножко и наши дела, – сухо ответила Елизавета, показывая глазами на Годрона и давая понять, что при нем надо помалкивать.
– Конечно, – отозвался папаша Сайяр, думая о своем компаньоне.
– Надеюсь, вы не опоздали в редакцию газеты? – спросила Елизавета г-на Годрона, передавая ему тарелку супа.
– О нет, сударыня, – отвечал викарий. – Как только издатель увидел записку секретаря Церковного управления по раздаче подаяний, он не стал чинить никаких препятствий. По его распоряжению заметку напечатали на самом видном месте, мне самому это и в голову бы не пришло; да, газетчик – пресмышленый молодой человек. Защитники веры успешно могут бороться с нечестивцами: среди сотрудников роялистских газет немало людей одаренных. Я имею все основания ожидать, что ваши надежды увенчаются успехом. Однако не забудьте, дорогой Бодуайе, оказать покровительство Кольвилю, его высокопреосвященство интересуется им, и мне рекомендовали поговорить с вами о нем.
– Когда я буду начальником отделения, я могу, если угодно, сделать его правителем одной из канцелярий, – сказал Бодуайе.
После обеда загадка разъяснилась. В министерской газете, которую купил привратник, в отделе происшествий были напечатаны следующие две заметки:
«Сегодня утром после продолжительной и тяжкой болезни скончался барон де ла Биллардиер. В его лице король потерял преданного слугу, а церковь – одного из самых благочестивых сынов своих. Смерть господина де ла Биллардиера достойно увенчала его примерную жизнь, отданную им в былые тяжелые времена таким задачам, осуществление которых сопряжено было для него со смертельной опасностью, и до самого конца посвященную исполнению труднейших обязанностей. Господин де ла Биллардиер был в прошлом председателем превотального суда в одном из департаментов, и его твердая воля преодолевала все препятствия, еще приумноженные мятежами. Затем он занял пост начальника отделения и был весьма полезен как своим просвещенным умом, так и чисто французской любезностью, способствовавшей улаживанию весьма важных дел, подлежащих его ведению. Нет наград более заслуженных, чем те, коими король Людовик XVIII и его величество соблаговолили увенчать верность, оставшуюся непоколебимой и во времена узурпатора.
Старинный род де ла Биллардиеров возродился в молодом отпрыске, унаследовавшем таланты и верность престолу от своего отца, этого превосходного человека, об утрате которого скорбят сердца стольких друзей. Его величество уже изволил милостиво объявить, что считает Бенжамена де ла Биллардиера в числе своих камер-юнкеров.
Многочисленные друзья покойного на случай, если кому-либо из них не послано приглашение или если оно дойдет до них с опозданием, извещаются о том, что заупокойная служба состоится завтра, в четыре часа пополудни, в церкви св. Роха. Проповедь произнесет господин аббат Фонтанон».
«Господин Изидор Бодуайе, представитель одной из самых старинных семей парижской буржуазии, занимающий должность правителя канцелярии в отделении покойного де ла Биллардиера, только что напомнил нам о древних благочестивых традициях, коим следовали искони эти прославленные семьи, ревнители веры и ее блеска и блюстители церковного благолепия. Храм св. Павла испытывал нужду в дароносице, которая соответствовала бы величию этой базилики, построенной братством Иисуса. Ни церковный совет, ни священник не были настолько богаты, чтобы достойно украсить алтарь новой дароносицей. Господин Бодуайе пожертвовал дароносицу, которой, вероятно, многие любовались, когда она была выставлена в ювелирной лавке господина Гойе, поставщика двора его величества. И вот, благодаря щедротам господина Бодуайе, благочестие которого не отступило даже перед исключительно высокой ценой дароносицы, церковь св. Павла ныне владеет шедевром ювелирного искусства, выполненным по рисункам господина де Сомервье. Мы рады опубликовать этот факт, доказывающий, насколько вздорны все измышления либералов относительно духа, господствующего среди парижской буржуазии. Высшая буржуазия всегда была и останется роялистской, и в случае необходимости она не замедлит это доказать».
– Дароносица стоит пять тысяч франков, – сказал аббат Годрон, – но так как уплачено было наличными, ювелир кое-что скинул.
– «Представитель одной из самых старинных семей парижской буржуазии»... – повторял Сайяр. – Напечатано черным по белому, да еще в «Журналь оффисьель»!
– Дорогой господин Годрон, подскажите же моему отцу, какую фразу шепнуть графине, когда он повезет ей жалованье, в этой фразе должно быть все, что нужно! А сейчас я вас покину. Мне необходимо выйти с дядей Митралем. Вы не поверите, я никак не могу застать деда Бидо! А в какой конуре он живет! Наконец господин Митраль, знающий его повадки, сказал, что дедушка Бидо от восьми утра до полудня занят делами, а потом его можно застать только в кофейне «Фемида», – вот странное название...
– Какие же приговоры выносит сия Фемида? – спросил, смеясь, аббат Годрон.
– Чего ради он посещает кофейню, которая находится на углу улицы Дофина и набережной Августинцев? Говорят, он каждый вечер играет в домино со своим дружком, господином Гобсеком. Я не хочу ехать одна, дядя проводит меня туда и обратно.
В эту минуту в дверях показалось желтое лицо дяди Митраля и его безобразный, словно из пакли, парик; он сделал знак племяннице, чтобы она шла скорее, – фиакр был нанят по два франка за час. И г-жа Бодуайе удалилась, так ничего и не объяснив ни отцу, ни мужу.
– Небо послало вам в лице этой женщины настоящее сокровище, – сказал г-н Годрон г-ну Бодуайе, когда Елизавета уехала, – образец осторожности, добродетели и благоразумия, христианку, одаренную от господа способностью все понимать! Только религия создает столь совершенные характеры. Завтра я отслужу обедню за успех благого дела! В интересах монархии и религии необходимо, чтобы вы были назначены! Господин Рабурден – либерал, он выписывает «Журналь де Деба», это газета пагубного направления, она воюет с графом де Виллелем, вступилась за ущемленные интересы Шатобриана. Его высокопреосвященство нынче вечером непременно прочтет газету, хотя бы только из-за некролога своего бедного друга господина де ла Биллардиера, а коадъютор поговорит с ним о вас и о Рабурдене. Я знаю господина кюре: того, кто не забывает о его дорогой церкви, и он не забудет в своем пастырском слове; в данное время он имеет честь обедать с коадъютором у господина кюре от святого Роха.
После слов Годрона Сайяр и Бодуайе начали догадываться о том, что Елизавета, узнав от Годрона о смерти ла Биллардиера, тут же взялась за дело.
– Ну и хитра твоя Елизавета! – воскликнул Сайяр; он понимал лучше, чем аббат, как ловко его дочь прорыла, точно крот, подземные ходы к быстрому успеху.
– Она подослала Годара к швейцару узнать, какую газету получает господин Рабурден, – сказал Годрон, – а я тут же уведомил секретаря его высокопреосвященства; ибо мы живем в такое время, когда церкви и престолу надлежит знать, кто друг, а кто враг.
– Вот уже пять дней, как я мучаюсь над фразой, которую должен шепнуть жене его превосходительства, – заметил Сайяр.
– Весь Париж читает это! – воскликнул Бодуайе, который не мог оторвать глаз от газеты.
– Все эти восхваленья обошлись нам, сынок, в четыре тысячи восемьсот франков, – заметила г-жа Сайяр.
– Зато вы украсили дом божий, – отозвался аббат Годрон.
– Ну, мы могли бы спасти свою душу и без такого расхода, – продолжала она. – Впрочем, если Бодуайе дадут эту должность, он будет получать на восемь тысяч франков больше, и тогда жертва будет не так уж велика. Но вдруг его не назначат? А, мамочка? – вопросила она, обратив взгляд на своего супруга. – Какой убыток!
– Ну что ж, – бодро заявил Сайяр, – тогда мы вернем деньги на Фалейксе, – он собирается расширить дело и привлечь к нему брата, он нарочно сделал из него биржевого маклера. А Елизавете следовало бы нам открыть секрет – куда это укатил Фалейкс!.. Но давайте все-таки подумаем над фразой, о которой я говорил. Вот что я уже придумал: «Сударыня, если бы вы пожелали замолвить словечко его превосходительству...»
– «Пожелали»? – повторил Годрон. – Лучше – «соблаговолили», так будет почтительнее. Однако нужно прежде всего узнать, согласится ли супруга дофина оказать вам покровительство, а тогда вы могли бы внушить графине, что ей не мешало бы пойти навстречу желаниям ее королевского высочества.
– Следует также указать, какая именно должность освобождается...
– «Ваше сиятельство...» – продолжал Сайяр, вставая и глядя на жену с умильной улыбкой.
– Господи Иисусе, Сайяр! Ну и потеха! Смотри, сынок, как бы эта особа не рассмеялась, глядя на тебя...
– «Ваше сиятельство...» Так лучше? – осведомился он, глядя на жену.
– Да, цыпленок.
– «Теперь, когда место покойного и глубокопочитаемого господина де ла Биллардиера освободилось, мой зять, господин Бодуайе...»
– «Человек, обладающий недюжинными талантами и высоким благочестием...» – подсказал Годрон.
– Запиши, Бодуайе! – воскликнул папаша Сайяр. – Запиши всю фразу.
Бодуайе, в простоте душевной, взял перо и, не краснея, записал все эти похвалы по адресу его собственной особы, совершенно так же, как написал бы о себе Натан или Каналис, рецензируя одну из своих книг.
– «Ваше сиятельство»... Видишь ли, мать, я обращаюсь к тебе, как будто ты – жена министра, – сказал Сайяр жене.
– Да ты что, меня за дуру принимаешь? Неужто я не догадалась!
– «Место покойного и глубокопочитаемого господина де ла Биллардиера освободилось; мой зять, господин Бодуайе, человек, обладающий недюжинными талантами и высоким благочестием... – Он взглянул на Годрона, погруженного в размышления, и добавил: – ...был бы весьма счастлив получить его». А ведь недурно! Кратко, и все сказано.
– Да подожди, Сайяр, разве ты не видишь, что господин аббат думает, – остановила его жена, – не мешай ему.
– «Был бы весьма счастлив, если бы вы соблаговолили заинтересоваться им, – продолжал Годрон, – и замолвили за него словечко его превосходительству, чем доставили бы особенное удовольствие супруге дофина, покровительством которой он имеет счастье пользоваться!»
– Ах, господин Годрон, эта фраза стоит дароносицы, и мне уж не так жалко четырех тысяч восьмисот франков... и потом – ведь ты вернешь их нам, Бодуайе? Верно, мой мальчик? Записал свою фразу? Я тебя заставлю, мамочка, вытвердить эту фразу наизусть, ты будешь мне повторять ее утром и вечером. Да, ловко состряпали. Какое счастье быть таким ученым, как вы, господин Годрон! Вот что значит учение во всех этих семинариях; с господом богом и его святыми и то научишься разговаривать!