Текст книги "Сын детей тропы (СИ)"

Автор книги: Олли Бонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

Глава 6. Представление

В этот закоулок, сквозь тусклые стёкла не могла пробиться даже улыбка Двуликого.

Шогол-Ву спустился по скрипучей грязной лестнице в общий зал, тёмный и низкий, где в этот час находились только двое: хозяин, возившийся у полок за стойкой, и неопрятный старик, уткнувшийся в кружку.

Чадил разожжённый очаг. Волны жара катились, наваливались душно. Побулькивало варево в чёрном котле.

Шогол-Ву вдохнул. Почуял дым и кислое – пролитую выпивку тут не подтирали, бросали поверх солому. В переполненном ведре гнили очистки. Принюхался ещё: похоже, ради них варили мясо.

Старый Ламме, хозяин, почесал лысеющий затылок, наклонился и торжествующе воскликнул:

– О!

И, выпрямившись с зажатым в пальцах пучком сухой зелени, захромал к котлу.

– Не клади, – остановил его Шогол-Ву.

– А?

– Говорю, не клади. Варево будет как вода, без жира, без вкуса.

– Это ж чёрный лист, ты чего! Для аромата.

– Нельзя его к птице.

– Да ты почём знаешь, а?

– Так мы со Сьёрлига, – раздалось с лестницы. – Кому, как не нам, знать о травах! И если друг мой, гм... друг мой Дарен говорит тебе не класть лист в котёл, так и не клади!

Человек, не торопясь и глядя под ноги, спустился. Потянул Шогола-Ву к столу, упал на лавку, наклонился ближе.

– А и правда, – вполголоса спросил он, – ты откуда знаешь про чёрный лист? Я вот такое слышу впервые. С чего бы тебе в готовке разбираться?

– Дарен?

– Ну, не могу ж я тебя звать родным именем, сам подумай.

– На старом наречии...

– Да, да, чудесное имя.

– ...означает «глупый».

– Да тебе откуда знать старое наречие? Всё ты переврал. И я первым спросил, а ты не ответил. А ещё, пока дикой бабы нет – чего это она тебя зовёт «знающий мать»? Это тогда, у реки, она не мне кричала, что ли?

Шогол-Ву промолчал.

– Неспроста ты от своих ушёл, да? И правда, кажется, ты выродок среди выродков. А...

Нож с лёгким стуком ушёл в липкую доску. Человек осёкся, глядя на лезвие между пальцев.

– Эй, чего творите? – сердито окликнул хозяин.

– В ножички играем, – сквозь зубы ответил человек.

– Так выйдите во двор и на земле играйте, а столы мне тут нечего портить!

– Ты, любезный, лучше подай нам выпивку. Глядишь, у моего друга и времени на игры не останется.

– Налью, а только четыре красных вперёд.

Человек, порывшись в кармане, отсчитал медные половинки, шлёпнул на стол. Хозяин к тому времени наполнил глиняные кружки, принёс – тянуло кислым, сгрёб раковины и вернулся за стойку.

– И дрянное же питьё, – пробормотал человек. – И одной красной не стоит.

С этими словами он поднял кружку и отхлебнул. Утёр губы.

– Чего застыл, как моховик на болоте? Пей! Ну?

Шогол-Ву молча отодвинул кружку.

– Да что ты носом крутишь? Я что, зря платил? Хоть вид сделай, что пьёшь, как нормальный мужик! Вот...

Тут со двора донёсся шум. Заревел рогач, кто-то вскрикнул – слов не разобрать. Два голоса, может, три.

– Что там ещё? – прислушался хозяин, уперев руки в бока, но с места не двинулся.

– Посмотрю, – сказал Шогол-Ву.

Они оставили нептицу в клетке. Старый Ламме наотрез отказался пускать её в дом, а снаружи для зверей ничего не было устроено – лишь перекладина, корыто да навес. А нептицу не привяжешь и не пустишь свободно разгуливать.

Она надулась. Отказалась от еды и питья, легла, встопорщив перья. Отворачивала морду от тех, кто подходил к прутьям.

А сейчас клетка оказалась распахнута и пуста, и у неё были люди. Двое – мальчишки совсем. Один стоял, разинув рот, второй согнулся, хлопая себя по колену. Рядом топтался неопрятный мужик.

– Растяпы! – орал он, уперев руку в бок и глядя в сторону переулка. – Олухи!

Во второй руке была зажата верёвка.

Мужик обернулся на скрип двери, и лицо его вытянулось.

– Она сама! – забормотал он, попятившись. – Сама сбежала!

Шогол-Ву поглядел в переулок и заметил белое скачущее пятно, прижавшегося к стене человека и ещё двоих, что преследовали нептицу.

– Что такое? – спросили за спиной.

Шогол-Ву не ответил. Побежал, стараясь не терять из виду зверя. Поскользнулся на грязной брусчатке – всё в нечистотах, сточная канава забита, – устоял, оттолкнул с дороги человека у стены. Тот вскрикнул.

– К Новому, к Новому свернула! – раздалось над головой.

– Эй, подожди!

Нептица исчезла из виду, и почти сразу город за углом зашумел. Там закричали, выругались, завизжали на десяток голосов. Заревели рогачи.

Шогол-Ву вылетел на улицу, широкую, людную. Увидел повозку с вздыбленным рогачом – двое пытались его удержать. Рядом – перевёрнутый лоток, каменные фигурки богов на брусчатке, побелевший от страха ли, гнева храмовник. Плохо.

Кричала женщина, прижав ладони к щекам. Упавшая корзина ещё катилась. На серых камнях, притрушенных грязной соломой – снежный ком сыра, мягкого и белого, парок над свежим хлебом, яркое пятно зелени.

– Стража! – вопил старик, потрясая клюкой. – Паршивцы, нету вас, когда надо!

Лица зевак, одинаковые, с полуоткрытыми ртами, указали дорогу. Шогол-Ву обогнул женщину, перепрыгнул через каменных божков, увернулся от всадника на рогаче и бросился дальше.

Улица тянулась, извиваясь, в гору. Блестела каменной чешуёй. Кричала, ревела, лезла под ноги. Стонали упавшие, кто-то свистел, спешили уже стражники.

Двое, что бежали за нептицей из переулка, остановились. Первый огляделся, дёрнул второго в сторону. Шогол-Ву пролетел мимо.

Он нагнал зверя у маленькой площади со спящим фонтаном, серым и простым: каменный круг и тумба в середине. Вокруг стояли лотки, нептица перевернула два из них и топталась по сыру и травам, вертелась, вздыбив перья и шипя, не зная, куда бежать. Её окружили. Мясник вскинул нож. Стражи с цепами расталкивали зевак.

– Стойте! – воскликнул Шогол-Ву. – Остановитесь!

Толкнув кого-то, он оказался впереди.

– Тише, Хвитт, тише!

Нептица вертелась, щёлкая клювом. Зашипела, вытянув шею, не узнавая. Заплясала, подняла когтистую лапу.

– Тише, я здесь!

Шогол-Ву выставил ладони, шагнул медленно, глядя в невидящие тёмные глаза.

– Как вылетит!..

– Что деется, что деется!

– Да как эту зверюгу занесло сюда?

– А мне кто заплатит? За что жить-то теперь?

– Разойдись!.. С дороги!..

Крики, хриплые и визгливые, женские и мужские, летали над площадью. Нептица хлопала крыльями, мотала головой. Клюв метнулся к протянутой ладони.

– Хвитт! Это я.

И она узнала. Ткнулась в грудь, зажмурившись – Шогол-Ву едва устоял. Обхватил белую шею, почесал мягкие перья у клюва.

– Что происходит? Объясняй!

Стражи подобрались, рослые, с цепами наготове, требуя ответа.

Шогол-Ву поднял голову.

– Ну, говорить будешь?

– Да прикончить эту тварь, а его – перед богами отвечать!..

– Что творится, люди добрые, – донеслись причитания. – Ох, что творится!

Расталкивая зевак, к фонтану вышел спутник запятнанного.

– Привёл нас Двуликий в этот город. Разве мы ждали зла? Остановились, как велено, в Нижнем...

Дверь ближайшего трактира распахнулась, и на каменную мостовую, притрушенную соломой, ступил человек в расшитой богато рубахе. Среди хитрых узоров выделялась ладонь – золотая, палец красный – слева, у сердца. Тёмные кудри, подёрнутые сединой, падали на плечи. Цепкий взгляд обежал развороченную площадь, людей, нептицу и остановился на стражнике.

– Что за шум?

– Эти двое... эти трое нарушили порядок. Мы их живо уберём.

– А справедливость-то где? Мы простые потешники со Сьёрлига, вреда никому не чинили. Не наша вина...

Человека ткнули рукоятью цепа. Он пошатнулся, упал на колени.

– Говорить будешь, когда спросят!

Тот, в расшитой рубахе, поднял руку.

– Пусть говорит.

– Да чего с такими возиться? Урсель разберёт...

– Я сказал, пусть говорит.

– Воля твоя, господин. А ну, говорите!

Шогол-Ву стиснул зубы и промолчал, не убирая руки с белых перьев.

– Мы с самого Сьёрлига! – воскликнул его спутник. – Только переночевать заехали. Видит Двуликий, всё делали, как велено. Сказали в Нижний город, мы туда. Вы у тех спросите, кто нашего зверя выпустил! Вот оно, гостеприимство ваше!

Его несильно ткнули в спину.

– От Степной лапы ехали? – спросил черноволосый.

– От неё, а как ещё? Нас уж избили, и древесник ребят подрал, и телега перевернулась, а тут ещё обокрасть...

– И как дорога? Спокойная?

– Говорю же, избили!..

– На пути. На пути никого не встретили?

– А кого должны? Ну, люд всякий попадался. Одни туда едут, другие сюда.

Черноволосый хмыкнул задумчиво.

– Поднимайся, – сказал он. – Потешники?

– А то. Во, видали, как Трёхрукий за наш счёт потешился?

Черноволосый кивнул. Вынул кошель, позвенел, что-то переложил в карман, остальное бросил стражнику.

– Уладьте с людьми. А эти пойдут со мной.

Тот поймал, прижал к груди, к нашитому на стёганой куртке синему глазу.

– А Урселю что доложить? – спросил растерянно.

– Зачем докладывать? Мы вроде всё решили.

– Так прознает если о беспорядке...

– Если у него будут вопросы, пусть задаёт их мне. Идите уже, Очи Двуликого. А вы...

Незнакомец поглядел на человека, на запятнанного.

– За мной. И зверя ведите. Давайте, нечего трястись.

Человек поднялся, наспех отряхнул колени. Потянулся к Шоголу-Ву, коснулся повязки на лбу.

– Бедняга Дарен, – печально, нараспев произнёс он, поправляя ткань. – Ты хоть на ногах-то держаться можешь? Да-а, досталось тебе...

И прошипел неслышно для прочих:

– Длань Одноглазого! Указующий Перст! Мы встряли, понял? Делай, что скажу!

Отстранившись, он добавил обычным тоном:

– Ну, идём! Негоже заставлять господина ждать! Слышишь, друг мой Дарен?

Трактир Нового города в этот ранний час был почти пуст. Лишь трое, считая того, кто выходил наружу, хозяин, да ещё старик музыкант на лавке у печи, одетый чисто, но с чужого плеча. Неудобно привалившись к стене, он храпел, запрокинув голову. У ног его лежала кружка, темнело пятно, уже подсохшее, а на краю лавки приютилась стренга – выдолбленная половина округлого бруса с натянутыми струнами. Дешёвая, грубая.

Дремавшая у огня рыжуха округлила жёлтые глаза, зашипела, выгнув спину, прижала острые уши. Шерсть вдоль хребта встала гребнем.

Взмахнув обоими хвостами, рыжуха взлетела на стойку, оттуда – на балку, и растаяла в тёмном углу.

Нептица упёрлась, не хотела идти. Двое за столом повернули к ней головы. Рубахи тоже расшиты, та же золотая ладонь слева, только красный палец у каждого свой. У одного третий, у другого четвёртый.

– Ты кого притащил, Чёрный Коготь? – хрипло спросил русоволосый бородач, что сидел, уронив лоб на широкую ладонь.

– Потешники, – улыбнулся тот. – Пусть веселят, раз старик уснул.

Улыбка казалась хищной – может, из-за горбатого носа, который ещё сильнее клевал вниз, когда черноволосый растягивал губы. Может, из-за зубов, белых, крепких и чуть островатых. А может, из-за взгляда, который оставался цепким и холодным даже теперь.

– О-ох, – только и простонал бородач, обнимая голову ладонями.

– Вы что же, и зверя сюда? – робко спросил трактирщик, сдвигая брови, бесцветные, почти белые на красном лице.

Оно и понятно – его «Старый моховик» совсем не похож был на ту дыру, где трое провели ночь. Столы выскоблены, лавки чисты, на полу свежая солома. Только лужа у ног старика портила вид.

Пахло хорошей, жирной похлёбкой, деревом и дымом. Не чадом, застревающим в горле, а приятным смоляным дымком. Высокие потолки, небольшие, но вымытые окна, связки трав – в этом месте не стыдно было принимать любых гостей.

– За беспокойство заплатим, – отмахнулся черноволосый.

Нептица углядела ящик с рыжими корнями, крупными, вымытыми чисто. Вытянув шею, ступила осторожно за порог.

Трактирщик вышел из-за стойки, прикрыл ящик собой, округлив глаза и расставив руки неуверенно. Руки заметно дрожали.

– Заплатим, – с досадой сказал черноволосый. – Пусть её. Отойди.

Нептица сунулась в ящик, захрустела. Шогол-Ву встал рядом, так, чтобы видеть и слышать всех сразу. Его спутник прошёл к лавке, где спал музыкант, взял стренгу, провёл по струнам. Вслушался, что-то поправил и заставил струны запеть снова.

– Что сыграть господам? – спросил весело.

– Что умеешь. Не понравится, скажем.

Человек обернулся к запятнанному, подмигнул.

– Ну, друг мой Дарен, я начну, а ты подтягивай.

Пальцы легли на струны, тронули, заплясали, выбивая нехитрый мотив. Голос, задорный, чуть глуховатый, принялся выводить слова:

– Идёт девка за водой,

следом парень молодой,

пялит жадные глаза

на её широкий...

Человек примолк, не отпуская струн, поглядел требовательно, поднял бровь.

– Шаг? – предположил Шогол-Ву. По лицу спутника понял, что не угадал.

– Давай что попроще. Видать, с тех пор, как мы у Малых Колдобин навернулись, ты последний умишко вытряс.

Струны вновь запели – кажется, прислушайся, и слова начнут выговаривать.

– Чтобы удаль показать,

в белый лес пойду гулять,

и от страха в том лесу

я себе в штаны...

Шогол-Ву задумался.

– Не влезу?..

Четвёртый Перст хрюкнул в кружку. Третий, что держался за голову, поморщился.

– Про Запретный лес не нужно, – вмешался черноволосый.

– Виноват, мой господин. Тогда...

– Да выпейте с нами, чего на сухую петь. Эй, хозяин!..

Трактирщик бросил глядеть на нептицу, что хрустела корнями, разбрасывая огрызки. Наполнил кружки, поджав губы.

– Да будут к вам добры боги, – поблагодарил человек. – Держи, друг мой Дарен.

И прошипел, не размыкая зубов:

– Пей! Не смей отказывать!

Шогол-Ву смочил губы и оставил кружку на стойке. Человек, хлебнув изрядно, тронул струны.

– Я Трёхрукого просил

дать мне ночью больше сил.

Парень хилый и я слабый,

не могу залезть на...

– На лежанку, – послушно сказал запятнанный.

Четвёртый Перст развеселился.

– Клур, – простонал Третий. – Вам весело, а у меня башка трещит... Я им шеи щас сверну.

– Ну так иди наверх и не нуди, – посоветовал ему черноволосый. – Ты, как тебя там, другое играть умеешь?

– Меня звать Нат, – ответил человек. – Сыграю, отчего бы и нет.

Струны под его пальцами бросили смеяться. Притихли – и запели задумчиво. Шогол-Ву ещё такого не слышал.

Этот голос шёл к самому сердцу и говорил только с ним. Попробуй объяснить, о чём – не получится. А сердце понимало и само пело в ответ.

И казалось, что-то прорастало изнутри, большое, непонятное и пугающее, и что с этим делать, было неясно. Шогол-Ву прижал ладонь к груди. Ничего. Куртка под пальцами, мехом наружу, и это, новое, не увидеть, не нащупать. Не вырвать. А оно всё росло.

Даже тот, бородатый, что сидел, обхватив голову руками, поднял взгляд. И его товарищи заслушались. Только нептица не думала ни о чём, кроме корня, закатившегося под лавку, где дремал старик. Тянула лапу, пытаясь зацепить когтем.

Шогол-Ву прошёл за стойку. Трактирщик встрепенулся, поднял взгляд.

– Нужно согреть воды, – сказал запятнанный, разглядывая травы.

Он потянулся к полке, где стояла кружка с чёрным листом. Заглянул в соседнюю, полную маленьких жёлтых орехов, нежно-душистых, когда целы, и горько-пряных, если размолоть. Отломил несколько зелёных стеблей от сушёного пучка.

– Не смей мне тут хозяйничать без спроса! – больше встревоженно, чем сердито, воскликнул трактирщик. – Что удумал?

– Отвар от головной боли. Растолку орех. Согрей воды.

Трактирщик надулся, выпятил губу. Бросил взгляд на людей за столом, почесав в затылке. Махнул рукой, сказав неслышно: «А-а!», и снял с крюка малый котелок.

Черноволосый прищурился, но не вмешался. Дождался, пока настоится, и когда хозяин дёрнулся нерешительно, не зная, как предложить, сказал:

– От боли, да? Ты, сперва сам хлебни.

Шогол-Ву отпил послушно, поморщившись: горчило.

Черноволосый мотнул головой:

– Давай сюда. Ивен, слышишь? Отвар для твоей башки.

Бородач глотнул.

– Ох и дрянь... Хотя я любую дрянь готов проглотить, только б полегчало. О-ох...

– А ты чего не пьёшь? – спросил черноволосый, указав глазами на оставленную на стойке кружку. – Давай, веселее будешь.

Шогол-Ву поймал умоляющий, почти испуганный взгляд спутника. Неохотно взял кружку, сделал глоток, задержал во рту.

– Пить не умеешь, что ли? Не видел я ещё потешников, которые бы от дармовой выпивки нос воротили.

– Да он как выпьет, чудит! Людей задирает, драться лезет, буянит, кружками швыряется. В последний раз такое отколол, что мы пять храмов обходили, у богов прощения просили. Всех оскорбил.

Черноволосый поглядел тяжело, усмехнулся нехорошо.

– А и пусть. Тошно мне, невесело, впору самому напиться. Давайте, гуляйте, пойте! Ущерб оплачу, а с богами сами договоритесь. Всё одно по дорогам шатаетесь, вам пять храмов обойти – не труд.

Шогол-Ву стиснул зубы.

– Не перечь, – зашипел ему спутник. – Делай, что говорят!

Запятнанный послушал. Пил осторожно, но гретое вино оказалось слабым. Не страшнее травяного настоя.

Человек пел, и эти, за столом, ему подпевали. Пришёл мальчишка с постоялого двора, сказал, старый Ламме ждёт, что с ним расплатятся. Черноволосый расплатился.

Проснулся старик музыкант. Ели похлёбку и снова пили. Звенела стренга. Плыл дым очага, и в этом дыму качались стены. Настороженно глядела с балки рыжуха, свесив толстые хвосты.

Нептица плясала, люди смеялись. Позже оказалось, зверь просился наружу. Люди засмеялись ещё громче. Кто-то внёс лопату. Все пели, и нептица кричала тонко.

– Друг мой Дарен, ну и мерзко же ты воешь, – сказали кому-то.

Распахнулась дверь, впуская морозный ветер. Новый гость покачивался на пороге, а за ним сияли огни, темнело небо.

– Проваливай! Не знаешь, что ли, тут Длань!.. Поищи другой трактир!

Дверь хлопнула, и всё померкло. Нептица толкнулась клювом в щёку. Шогол-Ву открыл глаза и увидел перед собой когтистую лапу. Отвернулся, и рыжуха лизнула его синим языком.

Одноглазый глядел с высокого холма, и взгляд его отражался в камнях мостовой, там, где их не покрывала солома. Холод покалывал щёки. Смех звенел, рассыпаясь, в стылом воздухе, плыли звёзды со всех сторон. Кто-то подошёл – глаз на груди – и исчез незаметно.

Ноги шагали так легко, что казалось, можно взойти по холму, туда, к Одноглазому. И дорога начинала уже подниматься, незримая, и вдруг обрушивалась вниз. И снова поднималась.

Во тьме шумела вода. Скупой огонёк плясал, освещая маленький храм. Тут стояло ведро для подношений, рядом Четырёхногий сидел по колено в воде, и человек непременно хотел взглянуть ему в лицо. Стащил сапоги, шагнул с плеском в ручей, шипя и ругаясь. Шогол-Ву держал фонарь, а тот вырывался, и кто-то смеялся, и хлопала крыльями нептица.

– Ох, застыл я! – сказал человек, толкаясь плечом в плечо. – Дай бутыль!

Под ними теперь был мост, каменный, холодный, а под ногами вода.

– Что такое любовь? – спросил Шогол-Ву. – Объясни её.

Человек рассмеялся хрипло.

– Как её объяснишь? Слушай: сердце бьётся часто-часто. Хочешь вдохнуть, а в груди будто места нет. Мысли путаются, голова плывёт...

– Врёшь?

– Чтоб меня боги покарали!

– У нас, когда так, давали травы от яда.

– Ха! Ну, любовь и впрямь отрава. А ты чего меня спрашиваешь? У самого, небось, больше баб было, чем моховиков у болота. Думаешь, не знаю я, как оно у ваших костров, под круглым оком? Звали тебя за собой, а? Сколько их было за одну ночь?

Человек отхлебнул из бутыли, потряс ею и швырнул вниз. Глухо стукнуло – оплётка не дала глине разбиться – потом плеснуло.

Шогол-Ву промолчал.

– Ну, чего скромничаешь? Давай мериться. Я своих вспомню, а ты... О! А с этой, что ждёт на постоялом дворе, ты тоже того? Злющая, как космач в снежную пору, зато в постели с такими...

– Вы, знающие мать, – прозвенел голос, ледяной, как ветер, как камни моста и вода внизу. – Выродки, вы оба. Поднимайтесь! Едем.

Глава 7. Пустошь

Шогол-Ву проснулся, по старой привычке не открывая глаз.

Земля тряслась под ним, била в спину. Хмурый взгляд Двуликого жёг даже сквозь сомкнутые веки. Во рту пересохло, виски сдавило тесным обручем – не нащупать пальцами, не убрать.

– Проснулся?

Голос человека звучал так громко, так больно.

– На, воды хлебни.

Шогол-Ву, поморщившись, сел. Телегу обступило небо, серое за прутьями клетки. Кустарник цеплялся за колёса и борта. Скрёб, казалось, не по дереву, а внутри головы. Человек протягивал мех.

Нептица вытянула шею, толкнула, вода пролилась.

– Да чтоб тебя, тварь проклятая! – выругался человек.

Шогол-Ву принял мех, глотнул. Всё внутри сковало льдом.

Рогачи захрапели и встали.

– Пошли! Пошли! – гневно воскликнула Ашша-Ри и хлестнула их по спинам. – Пошли!

– Почему она правит? – спросил запятнанный.

– Почему она? Тебе любопытно только это? А почему мы по Безлюдью тащимся...

Человек повёл рукой.

– Почему из города уехали, когда вот...

Он хлопнул себя по карману. Там звякнуло.

– Персты наградили, а я до купальни даже не добрался! Ну, повременили бы чуток. Сейчас бы и выехали, свежие и сытые. Куда она гонит, а? Я её больше спрашивать не стану, а тебе, может, скажет.

Говорил он громко. Шогол-Ву поморщился, приложил ко лбу ладонь. Рогачи дёрнулись, повозку тряхнуло, и она двинулась дальше, скрипя и кренясь. Земля заворачивалась слева, выпячивая хребет, покрытый чахлой порослью, а по правую руку шла ровно до самого неба, низкого, тяжёлого.

Шогол-Ву поднялся, пошатываясь, держась за прутья. Согнувшись, пробрался вперёд.

– Почему этот путь?

Ашша-Ри будто не расслышала.

– Ты торопилась. Мы вышли из города, когда закрывались городские ворота...

– Закрывались? Да я ещё меди отсыпал, чтобы нас выпустили. А вот чего нас к мосту понесло, а не спать, не вспомню.

– Значит, повозка выехала раньше нас. Почему? Не было нужды спешить.

Ашша-Ри повернула голову так, что стал виден её профиль: прищуренный глаз, губы, сжатые гневно.

– Почему? – сказала она. – Ответь сперва, ты, знающий мать, почему мне сказали сидеть в вонючей людской клетке и ждать, пока вы принесёте миску еды. Разве такие, как вы, мне указ? Но я ждала! Я ждала столько, что можно было сварить дюжину похлёбок, и Двуликий взошёл на холм, и сошёл с холма – я ждала! А вы пили, и ели, и не думали возвращаться!

– Мы не бросали тебя.

– Не бросали?

Ашша-Ри стегнула рогачей. Те заревели обиженно, взбрыкнули. Повозку тряхнуло, закачало.

– Люди хотели отнять зверя. Выпустили, удержать не смогли...

– Да, ты бы видела, что эта тварь устроила! Людей напугала, богов по земле изваляла, товары опрокинула, а хуже всего, что мы на Длань Одноглазого наткнулись. Вы слышали про Длань?

Ашша-Ри дёрнула плечом, промолчала.

– Расскажи, – велел Шогол-Ву.

– Как Свартин вас погнал за Древолес, сам засел в Пограничной Заставе. Видно, мало ему было Очей Двуликого, что он собрал ещё и Длань. Чем эти пятеро заняты, мало кто знает, а слухи ходят разные. Будто верит он им крепче, чем родному брату, и дозволяет вести дела по своему разумению, не спрашивая всякий раз его совета. Потому что Свартина-то самого люди теперь почти и не видят, он носа из дома не кажет, а эти пятеро то там, то здесь. Указующий Перст у них верховодит, Малый на побегушках. Большой – крепкий такой мужик, Жирным Треффе его зовут...

Нептица повернулась, устраиваясь удобнее, толкнула человека. Он хлопнул по лапе, она толкнула сильнее, не желая уступать.

– Вот тварь упёртая!.. Ну, давай посмотрим, кто кого...

– Ты сказал, Жирный Треффе?

– Точно. Дрянь, щипаться вздумала!.. Треффе этот головы сечёт. В Белополье, в Зелёных угодьях, старосту с сыном порешил – этот, чёрный, ему указал. Даже народу не объяснили, за что. Видно, против Свартина что сказали. Счастье наше, что Большого Перста при них не было, а Указующий не приглядывался особо. У тебя-то вот под конец брага из пасти текла, с рожи всё смыло, пришлось в тёмный угол тащить, чтоб бороду твою синюю не разглядели. Так если б ты ещё тихо сидел, а то петь вздумал!..

Шогол-Ву промолчал.

– Ладно бы что красивое знал, а то взял мою песню и переврал. Что, помнишь? Стыдно тебе? Ну, чего молчишь?

Человек примолк ненадолго, не дождался ответа и продолжил:

– «Шёл трактирщик за водой, сзади парень молодой» – тьфу! Ну, этим хотя бы весело было, кроме хозяина, ясное дело. Потом кто там у тебя за водой ходил? Рыжуха. Потом кружка со столом. На древеснике все поскучнели уже, а я сиди, голову ломай, как тебя заткнуть! Трёхрукого про себя молю, чтобы оказал милость и не клал тебе на язык слова о ком-то из Перстов, а то бы нам и конец. Подношение я ему должен теперь.

Шогол-Ву промолчал.

– Любопытно вот, что за дело было у них в этом городке и почему ворота запирают.

– Жирный Треффе. Это он поймал тебя?

– Меня? – не понял человек.

– Меня не поймали, а застали врасплох! – воскликнула Ашша-Ри, обернувшись. – Я сама должна была перерезать ему горло! Ты отнял у меня право на месть!

– Я должен был стрелять наверняка.

– Достаточно было их отвлечь, и я бы освободилась!

– Ты не смогла бы. Мы упустили бы время...

– Так, так, – вмешался человек. – Погодите! Вы Жирного Треффе, что ли...

Ему никто не ответил.

– Во дела! Так эти, значит, ждут в городе, когда люди вернутся. Звереют от ожидания. А Треффе червей кормит! Ну, удивили.

Он помолчал, потёр висок, морщась. Потянул Шогола-Ву за рукав и зашептал:

– Так эта, значит, людям попалась? Ещё когда за нами шла и убить думала? А ты её во второй раз выручил?

Запятнанный не ответил.

– Ты правда того, что ли? Да она чудом только нас не прикончила! Видно, Трёхрукий сжалился над тобой, убогим, и вложил каплю добра в тот камень, что у неё вместо сердца...

– Я слышу тебя, ты, знающий мать.

Человек закашлялся.

– Зря ноги промочил. Нехорошо мне что-то опять. Во, жар, похоже. Подремлю я...

– Язык тебе отрежу, – сказала Ашша-Ри, не оборачиваясь. – Хотя ты заслужил большего. Заслужил, чтобы с тебя драли кожу лоскутами, медленно, чтобы жил до конца...

Человек опять закашлялся. Не утихал, пока охотница не умолкла.

Повозка застряла. Пришлось выходить, разбивать ком земли, на который наткнулось колесо. Вслед за Шоголом-Ву из клетки выбралась и нептица. Погналась, хлопая крыльями, за мелким зверем – должно быть, изнорником. Остановилась, уткнулась в землю, принялась рыть. Фыркнула с досадой. Отошла.

Из-под земли показалась светлая головка с тёмными бусинами глаз. Длинные уши с чёрными концами распрямились медленно, встали торчком. Нептица повернула голову, и изнорник тут же исчез.

Шогол-Ву поглядел наверх, где прятался Двуликий, бледное пятно за плотным серым одеялом на полпути к вершине холма. Безлюдье тянулось во все стороны, где поросшее кустарниками, где покрытое густой травяной шкурой, побуревшей, местами пятнисто-зелёной, как шерсть моховика. Отдельные пучки, багровые и длинные, как иглы вечников, торчали там и сям. Глядели в серое небо серые камни.

В той стороне, куда держала путь повозка, земля бугрилась, шла мелкой рябью – придётся нелегко, но и не объехать.

Стиснутый между землёй и небом, синел гребень леса. За ним лежало Голубое Сердце, большое озеро, куда Четырёхногий направлял реки почти со всех концов Разделённых земель. А в другой стороне, скрытая пока за холмами, ждала Пограничная Застава.

– Едем! – велела Ашша-Ри, когда путь для колеса был расчищен.

Она стегнула рогачей – один щипал траву, второй лёг – и те заревели, мотая головами. Стегнула опять, и правый напрягся, вытянув шею. Налёг всем весом, но не сдвинул повозку. Его товарищ неохотно встал, шагнул нетвёрдо мохнатым копытом. Медленно, медленно повернулись колёса.

Шогол-Ву не сел. Пошёл, держась вровень с бортом без особого труда, и нептица побежала следом. Повозку качало, рогачи хромали, человек в клетке то и дело цеплялся за прутья и придерживал мешки.

Ашша-Ри привстала, хлестнула по худым спинам, стиснув зубы. Замахнулась опять.

Шогол-Ву поймал её руку, удержал.

– Жалеешь их, порченый? До всякой людской падали тебе есть дело! Нас нагонят...

– Кто нагонит? – спросил запятнанный, потому что Ашша-Ри замолкла. – Кто идёт за нами?

– Око, – неохотно сказала она. – И Длань.

– Да? Чего это? – спросил человек, глядя сквозь прутья.

Он ждал, но ответа не было.

– Пойдём ногами, – сказал Шогол-Ву. – Так быстрее. Отпусти рогачей.

– Верхом, может? Чего отпускать-то зря.

– Звери устали. Не выдержат пути. Нести двоих не сможет ни один.

– А, ну ты твари своей на спину влезь, хоть какая польза с неё. Что, плохо я придумал? Чего молчите?

Ашша-Ри спрыгнула. Достала нож, срезала ремни, хлопнула по тёмным бокам, промокшим от пота.

Рогачи не сразу поверили. Встряхнулись, помотали головами, скосили чёрные глаза. Шагнули осторожно – раз, другой. Далеко не пошли, так и остались у повозки, пощипывая траву, пока человек спускался и тащил поклажу.

Шогол-Ву пристроил лук за плечом, растянул завязки мешка. Нащупал нож, отнятый у Ашши-Ри, и поглядел на охотницу.

– Что было в городе? – спросил он. – Что было, когда мы ушли?

– А ты как думаешь, знающий мать?

Ашша-Ри вскинула голову. Ноздри её раздувались, тёмные глаза блестели.

– Двуликий спускался с холма, а вы не вернулись. Как долго мне стоило сидеть и ждать? Я сошла вниз. Трусливый старик сказал, что вы в Новом городе, и объяснил, как найти.

– Ты запугала его?

– Мне и не нужно было. Он затрясся, едва увидел моё лицо. Я позаботилась, чтобы не поднял тревогу, выгнала повозку за ворота и вернулась за вами, хотя могла и не делать этого!

– И ты вот с этим...

Человек провёл пальцами от виска к виску через глаза.

– С меткой своей шла по городу, с перьями своими?

– Двуликий ушёл. Эти смрадные огни, которые они развешивают у дорог, не сравнятся даже с Одноглазым, вдобавок люди слепы. Никто не разглядел. Стражи у врат не смотрят, кто выезжает, а для тех, кто без телеги, есть иные пути. Только в доме, где я ждала увидеть вас...

– Что там случилось?

– Догадайтесь, если Трёхрукий не отнял разум. Ваша вина! Стоило оставить вас там, у моста. Вернулись бы в город и ответили Оку за всё!

– За что? – с подозрением спросил человек.

Ашша-Ри помолчала, сощурившись.

– Нужно идти, – сказала она вместо ответа.

Человек перебросил через шею ремень стренги, щипнул пальцами струны, издав тонкий протяжный звук.

– Ты там перерезала всех?

– Одного, – неохотно созналась Ашша-Ри. – Другой... Ему осталось кое-что на память. Он захочет меня догнать, очень захочет. Ложный след удержит ненадолго. Мы должны идти, быстро.

Земля бугрилась волнами, застывшими, закаменевшими. Идти было нелегко. Человек то и дело спотыкался, бормоча проклятия, и стренга на его груди чуть слышно звенела.

Нептица почти не шла – перелетала небольшими прыжками.

Ашша-Ри прихрамывала, но не отставала. Закушенные губы побелели.

Шогол-Ву поглядел на неё и замедлил шаг. Охотница заметила.

– Жалеешь меня, ты, знающий мать? Смеешь жалеть? Погляди на меня ещё так – я вырежу тебе глаза! Я не людская падаль, не порченая, как ты. Я дочь детей тропы, и я иду по тропе, пока держусь на ногах! А упаду – поползу, цепляясь руками, зубами. Пока жива, я не сдамся. Если хочешь жалеть, пожалей себя, ты, ничтожество!

Человек присвистнул и сказал вполголоса, придерживая Шогола-Ву за рукав: