Текст книги "Сын детей тропы (СИ)"

Автор книги: Олли Бонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Человек подался вперёд, резко взмахнув рукой.

– Видать, крепко заснули, если не торопятся продирать глаза! Или всё это ложь.

– Или не спят они, – сказала тётушка Галь, – и никогда не спали. Боги мудры, зачем им рубить сплеча? Ждут, должно быть, что люди всё исправят. А вот во что я верю, милый, так в то, что нам туда нужно, в Запретный лес.

– Ну, я понял. И сидеть мне там до самой смерти, а то ведь меня не отпустят, как Свартина. Нет, постой, погоди! Ты думаешь, камень придётся отдать?

– Прости, милый...

– О, нет, нет, ты хочешь, чтоб я отдал его и сдох! Вот, значит, чего ты для меня желаешь? И не только ты, а все вы того хотите, я знаю. Ни одному не будет жаль!

– Нат...

– Легко чужими руками добро делать! А я так скажу: если мне суждено издохнуть в мучениях, то пусть весь мир со мной отправится! Ясно? И ты, и ты...

Нептица всё пыталась спрятать голову глубже под крыло, но теперь человек, раскачиваясь, толкал её в бок, и она не утерпела. Изогнувшись, клюнула его в плечо.

– И ты! – зло сказал он и ударил по клюву ладонью. – А вот ты уже сдохла!

Нептица вскрикнула.

– Думай, что говоришь, – сказал Шогол-Ву.

Человек оскалился, как зверь. Мгновение помедлив, он вскочил и быстрым шагом направился прочь. Что-то пнул на ходу.

– Не оставляй его, – тихо попросила тётушка Галь. – Надо бы его утешить, да если он впрямь слышит, что у меня в голове, это ему мало поможет.

Дочь леса посмотрела встревоженно и печально. Шогол-Ву покачал головой и поднялся.

Он нашёл человека на другом конце лощины. Тот сидел на поваленном стволе, согнувшись, закрыв лицо руками, и плечи его вздрагивали. Заскулил, но, видно, услышал тихие шаги и умолк, не отрывая ладоней от лица.

Запятнанный обошёл упавшее дерево, истлевшее, поросшее мхом, и сел рядом.

– Проваливай, выродок! – процедил человек сквозь зубы и шумно, со всхлипом втянул воздух. – Пошёл прочь, я сказал!..

Шогол-Ву не двинулся с места.

– Да почему... Почему это со мной случилось, а? Ведь мог бы я сказать, чтобы ты взял этот камень! Почему не ты?

Он больше не прятал слёз.

– Ты ж вот был готов за него умереть. Вам-то что, выродкам бесчувственным!..

– Я не бесчувственный. Был бы таким, остался бы с племенем.

– Да, и что ж тебя задело, беднягу? Пятнами не вышел, задразнили? Что, дикие бабы любят синие носы, как вот у вождя вашего был, а ты для них урод?

– Я...

– «Я, я», тьфу! Может, мне тебя ещё пожалеть? Ты-то жив-здоров, а я!.. Мне всегда везло, слышишь, всегда, а тебя встретил, и получаю от Трёхрукого пинок за пинком!

– Я вынул тебя из петли.

– Да я и сам бы выбрался! Ветка трухлявая была, ломалась уже, когда зверь твой набросился! За что боги так невзлюбили меня?

– Ты мог и не узнать о камне. Отдал бы ради награды, сам, добровольно...

– Захлопни пасть, ты, выродок!

– Боги открыли правду, чтобы ты мог сделать выбор.

– Выбор!..

Человек уронил голову в ладони и растёр виски.

– А есть он у меня, выбор? Я что-то не вижу.

Он помолчал, раздумывая.

– И ведь как меня обвели, а? Кто-то разнюхал, как работает камень. Наняли дурака, верно рассудили, что за пятьдесят жёлтых любой не то что сам отдаст, а ещё умолять будет, чтоб забрали поскорее. И чуял же, что это дело смердит – нет, взялся! Даже думать не стал, кому нужен такой поганый камень и зачем.

Он провёл ладонью под носом, шмыгнул и поднялся.

– А правда, кому? Задаток мне посредник дал. Через Мала Кривого на меня вышли. Им, сказали, лучший нужен, не кто-нибудь. Другие, мол, не справятся. Я и полез, как моховик в бочку с водой. Намекнули ещё, что о Свартине жалеть не станут, если что пойдёт не так, да я сказал, за такое не возьмусь. Кто же знал, что камень он на шее носит! Я собирался так обстряпать дело, чтобы с ним не увидеться.

Человек отошёл на пару шагов и обернулся. Почесал обросший подбородок и сказал задумчиво:

– Так кто за этим стоит? Дети леса?

– Если так, Хельдиг бы знала. Она дочь вождя.

– Ха! Думаешь, у них нет никого, кто захотел бы камень и власть, если б увидел возможность? Как раз дочери вождя могли и не сказать – пусть идёт в одиночку и сгинет, им и руки пачкать не придётся. Сам подумай, кто мог знать о камне больше, чем дети леса?

Шогол-Ву пожал плечами.

– Я думаю, нам стоит остаться, друг мой, – кивнул человек, прищурившись. – Посмотрим, кто явится за камнем. А потом ты перережешь ему глотку за то, как он надо мной подшутил.

– Он может прийти не один, а я ещё не в силах натянуть лук.

– Вот послали боги спутника! Так постарайся. Слушай...

Человек понизил голос.

– Мне вот в голову пришло... Только выслушай спокойно. Если, к примеру, кто умрёт, а камень его поднимет, мертвец ведь перестанет чувствовать боль?

– К чему ты спрашиваешь?

– Вообрази только, всего пара мгновений, и боли нет. Ты ловок и силён, и боевые раны не страшны – ну, разве только если в сердце угодят, но там уж так и так один конец...

Шогол-Ву поднялся с бревна, и человек попятился.

– Спокойно, друг мой, спокойно! Что я такого сказал? Подумай, что ты теряешь? Останешься собой, а не превратишься в куст, как я!..

– Мне не нравится.

– А мне, думаешь, нравится? Но кто ещё нам поможет, тётушка моя, что ли? Или эта...

– Если случится так, что я умру и поднимусь, я отправлю тебя к ушам богов. Ты услышал меня, сын полей?

– Услышал! Услышал... Тогда предложи что получше! Вы говорите, в лес идти, а если дети леса меня и наняли? Мы тогда камень прямиком тому и принесём, кто его хотел, ещё и не узнаем, кто таков. Чего доброго, все жизни лишимся. И вот подумай, друг мой Шогол-Ву, ты готов был занять моё место и обречь себя на муки вечные. То, что я придумал, куда лучше!..

– Я сказал, нет.

Человек вздохнул, качая головой.

– Ну, вернёмся. Пусть эти двое тоже думают, как нам быть. Только если начнут языками попусту молоть, я не выдержу и сам их к ушам богов отправлю!

У костра он первым делом повторил то, что сказал запятнанному.

– Я говорил тебе, что не согласен.

– Говорил, говорил, а теперь послушай ещё, что умные люди скажут.

– Нет! – воскликнула дочь леса. – Так нельзя!

– А тебя и не спрашивали. Тётушка, вот скажи ему: ничего не болит...

– Дурная затея, Нат.

– Да почему? Сила при тебе, ум и память тоже. Ты, если подумать, как с десяток лет сбросила, а что потеряла?

– Да всё! Всё я потеряла.

Она умолкла, и человек притих, ожидая ответа.

– Я же как? Я руками видела, а теперь не могу. Касаюсь вот, а чего касаюсь? Может, я прямиком в огонь влезла, да как узнать? Вот этому бедняге повязки меняла, раньше бы он и не почуял, а теперь, слышу, едва крик сдерживает. Хорошо так жить, по-твоему, а?

– Да это ты не видишь просто. Он-то видеть будет!

– А самое дрянное, Нат, что сердце моё мертво. Я думаю вот, быть тебе колючим кустом, – и ничего. Я помню, что должна тебя любить, и делаю, что должна. Да как знать, может, время пройдёт, и я всё позабуду.

– Да ты... Ты это брось, слышишь? Такое пережить – мало не покажется. Но ты ж не изменилась!

– Это уже не я, милый. Что мне врать? Я по старой памяти с тобой, а он вот и правда за тебя держаться не станет. Так что не вздумай даже.

Человек перевёл взгляд на дочь леса. Глаза его блестели.

– Ей кажется, да? – спросил он дрогнувшим голосом. – Ей только кажется! Да, скажи?

Та покачала головой.

– Всё правда, остаётся только память. Но память может быть сильна...

– Ну!.. – воскликнул человек, запуская руки в волосы. – Знаете, что? Я б напился!

Двуликий пришёл, но здесь, под сумрачными кронами вечников, лишь чуть просветлело. Сверху летел птичий голос, тонкий и протяжный. Шогол-Ву лежал вниз лицом на подстилке из мягких игл, но ему не спалось.

Нептица бродила вокруг. Рылась, отыскивая что-то, не отходя далеко. Не спала и тётушка Галь. Сидела, раскачиваясь взад-вперёд и глядя в пустоту слепыми глазами.

Только дочь леса дремала, положив голову на руку. Платок сполз, открывая лицо, спокойное сейчас. Там, куда она ушла, не было ни страха, ни тревог.

Шогол-Ву повернул голову. Между ними был костёр, и тёплый воздух, поднимаясь, едва уловимо всё менял. Порой казалось, дочь леса улыбается светло и легко.

Он вспомнил запах трав и подумал, что если бы рядом не было других, не сдержался бы. Хотелось шагнуть через костёр и лечь рядом с ней.

Когда ещё жил с племенем, каждый раз под круглым оком он ждал, что его позовут. Он думал, кто это будет и как. Ждал, стиснув зубы, пока не гас последний костёр, и предавался мечтам, но те мечты не отнимали разум. Наверное, оттого, что не было в них запаха летних трав, и чужого сбивчивого дыхания на щеке, и тела под его телом. Он не знал этого и не умел вообразить раньше, но теперь мог.

Шогол-Ву закрыл глаза и уткнулся в подстилку лицом, но даже сквозь запах бурых игл и дым костра он чуял травы.

Мысли о реке не помогали. Не хотелось представлять, как отражается в воде улыбка Двуликого, и бежать вслед за ветром, и слушать пение воды. А вот лежать в высокой траве...

Кто-то тронул за плечо. Шогол-Ву поднял голову и увидел Раоху-Ур. Охотница молча указала в сторону, где человек отвязывал своего рогача.

Шогол-Ву посмотрел с немым вопросом, но охотницы больше не было. Тогда он спросил у человека:

– Куда ты собрался?

– Чего раскудахтался? – зло ответил тот. – Проедусь к озеру и вернусь. Воды наберу и голову остужу заодно.

– Я с тобой.

– Да дайте хоть недолго отдохнуть от ваших унылых рож! Я вас видеть не могу, ясно? И ещё кто заикнётся про лес, я этот камень брошу, слово даю. Кустом и то легче стоять, чем раз за разом слушать одно и то же.

– Нат, мы ж добра тебе желаем!..

– Да знаю я, чего ты желаешь! Ничего! Плевать тебе на меня теперь! Вот и молчи!

Он ушёл, ведя рогача в поводу, и тётушка Галь долго молчала, обернувшись на звук затихающих шагов.

– Что ж делать? – вздохнула она. – Нельзя нам тут оставаться, и затея его опасная. Боюсь, тот, кто за камень платит, уж позаботится, чтобы Нат не улизнул. Не хочу я, чтоб вы шли в условленное место.

– Он не слушает.

– А я вот думаю, милый, может, связать его и силой потащить? А там, в Запретном лесу, уж яснее станет, как быть.

Шогол-Ву промолчал.

– До лодки только добраться, а дальше речным путём. Если повезёт, за ночь далеко уйдём. Втроём навалимся, не отобьётся. А?

– Нужно подумать.

– А что думать? Он вернётся сейчас, при нём уже не поговорим. Решай теперь, позже некогда будет. Дождёмся темноты, чтобы долго его связанным не держать, а сразу в дорогу. Ну, что скажешь, милый? Есть решение лучше?

– Хорошо, я согласен.

– Вот и ладно. Я отойду, чтобы Нат, как вернётся, мыслей моих не услышал. Может, задремлет он, так вы уж дайте мне знак, подсоблю.

И тётушка Галь заковыляла прочь, осторожно ступая, выставив руку перед собой. Шогол-Ву поднялся и помог ей добраться до поваленного ствола, обойти корни, не споткнуться на бугристой земле.

Он вернулся и лёг, глядя на дочь леса, а она смотрела на него. Её разбудили голоса, и она, должно быть, всё слышала.

– Что скажешь? – спросил Шогол-Ву, когда молчание стало таким тяжёлым, что мешало дышать.

– Не лучший выбор, – ответила дочь леса. – Он нас не простит. Но камень нужно вернуть, и иного пути я не вижу.

Шогол-Ву кивнул.

Что ещё сказать, он не знал.

И тут со стороны озёрного берега донёсся звериный вой.

Глава 19. Непогода

Нептица зашипела, защёлкала клювом, растопырив крылья. Подняла голову, прислушиваясь к низкому вою.

Рогачи переступили ногами. Пятнистый насторожил уши, но продолжил щипать мох, а белый захрапел, вскинув морду.

– Что это? – спросила дочь леса, привстав. – Что за звери?

Шогол-Ву огляделся в поисках лука. Вой повторился, и он прислушался, хмурясь, в надежде, что ошибся.

Он хорошо знал голос этих тварей. Дома, на Косматом хребте, такие появились однажды. Приземистые и крепкие, они скользили во тьме, как тени – никогда в одиночку, всегда по трое-шестеро. Для Таави-Ит, хорошей охотницы, эта охота стала последней, а Зебан-Ар получил свои самые страшные шрамы.

Серые звери искали добычу во тьме, а днём, когда улыбался Двуликий, уходили в глубокие норы. Не зря их прозвали ловчими Одноглазого. И ещё костоглодами.

Дети тропы выследили тварей, нашли их укрытие. Приготовили ямы, копья с перекладинами, но звери были хитры, и истребить их удалось не сразу.

Ещё много ночей после того Шогол-Ву просыпался в общей хижине, разбуженный далёким воем, и не спал до рассвета. То плакал ветер, всегда ветер, но страх говорил: что, если вернулись костоглоды?

Он не сражался в то время и не видел их живьём. Только мёртвое тело, страшное даже в смерти – зубастая пасть с руку длиной, тёмные полосы на спине и когтистых задних лапах, покрытый короткой шерстью хвост. Челюсти, он знал, могли перекусить ногу. Охотники притащили зверя к жилью, и дети собрались вокруг. Прыгали на сером боку, таскали за уши, совали руки в пасть, пока их не погнали.

Клыки тогда взял себе Койчи-Ит, шкуру – кто-то из охотников, а голый череп навесили на частокол. Рядом с другими, от космачей.

Теперь Шогол-Ву взял лук, не зная, сможет ли натянуть, и не веря, что лук поможет.

– Так воют ловчие Одноглазого, – ответил он дочери леса. – Они охотятся во мраке. Их не должно быть тут сейчас.

– Во мраке? – задумчиво сказала она. – Скажи, сын детей тропы, давно ли ты видел улыбку Двуликого? Дни этого мира подходят к концу.

– Нат! – закричала тётушка Галь.

Она поднялась, прижимая руки к груди.

– Нат, где ты?.. Он не вернулся?

– Иди с ней, – сказал Шогол-Ву дочери леса. – Уходите к полям. Я пойду к озеру. Ждите, но не слишком долго.

– Я пойду с тобой! Чем я могу помочь?

– Тем, что уйдёшь. Забери моего зверя.

– Нельзя идти одному! Ты ранен, тебе трудно стоять...

– Я дам вам время, чтобы уйти. Не трать его попусту, дочь леса. Если я уйду к богам, не делай эту жертву глупой. Иди!

Шогол-Ву заспешил вверх по склону, не оглядываясь. Слышал, что за ним не пошли, и надеялся, его послушают.

Вой повторился. Он летел от озера.

Следы человека, плохо различимые, виднелись на земле. Вот сел на рогача. Ехал к воде. Шогол-Ву ускорил шаг, прислушиваясь.

Человек спешил, не выбирая дороги. Вот хлестнул зверя. Рогач скакнул, ломая ветви кустарника.

Ловчие Одноглазого завыли ближе. Три голоса, не меньше. Чуяли добычу, а может, гнали.

След поворачивал. Теперь он вёл не к Голубому Сердцу, а к Пламенке, вытекающей из него. Человек раздумал ехать к озеру, кто знает, почему, но и к лучшему.

Шогол-Ву бежал, высматривая след, и ловчие были за спиной.

Густой кустарник затрещал. Крупный зверь прорывался, ломая ветви. Запятнанный огляделся на бегу, но кругом стояли только вечники на высоких ногах. Не забраться.

Тело подводило, не давало бежать так быстро, как прежде. Дыхания не хватало, а треск всё ближе, и ближе вой. Шогол-Ву упустил след, он думал только, как увести погоню в сторону, дать женщинам время уйти.

Зверь одолел кусты и скакал по земле. Шогол-Ву свернул, уходя за широкий ствол вечника. Морщась, вскинул лук... и опустил.

Нептица боднула его в плечо, в грудь. Легла и шумно задышала, раскрыв клюв.

– Хвитт! – сказал запятнанный, дыша так же тяжело. – Зачем ты идёшь за мной?

Вой смолк, переходя в рычание, и раздался звериный крик, тонкий, жалобный. Ловчие загнали кого-то – может, дикого молодого рогача. Нептица вытянула шею, прижав перья, и затаила дыхание.

– Уходим, – сказал ей Шогол-Ву.

Они направились в сторону полей, и след человека нашёлся снова. Он ехал вдоль реки, не приближаясь к ней.

Когда нептица отдышалась, Шогол-Ву забрался ей на спину. Он больше не слышал ловчих, но те могли почуять новую добычу, и медлить было нельзя.

У полей запятнанный уже знал, что человек ехал не за водой. Он направился к мосту той дорогой, что вела в Южный удел. В двух днях пути лежало море.

Дочь леса ждала его, не сводя глаз. Рогачи наклонялись, трогали мягкими губами её волосы, щёку, прося ласки, но она не замечала их. Тётушка Галь стояла рядом, держась за повод.

– Нат! – воскликнула она, когда Шогол-Ву подъехал ближе. – Ты здесь?

– Он ушёл, – ответил запятнанный. – Сбежал. Я думаю, он едет к морю, чтобы уплыть на Сьёрлиг.

Тётушка Галь всплеснула руками.

– Ах, паршивец! Ну, что делать, отправимся за ним?

– Там проезжали люди, – сказала дочь леса, указывая на дорогу, ведущую к Высокому Камню. – Видели нас. Задерживаться нельзя, мои рогачи приметные.

– Едем к мосту, – кивнул Шогол-Ву. – Если поторопимся, нагоним.

Одеяло, растянутое над холмом, спустилось ниже, налилось влагой, потемнело. Громыхнуло, и когда путники ступили на мост, упали первые капли.

– Что ж такое, а? – пробормотала тётушка Галь. – Не та пора, чтобы Двуликий плакал.

Налетел ветер. Промчался, толкнув холодным боком, заревел. Белый рогач прижал уши.

– Нужно полотно! – прокричала дочь леса. – Скорее!

Тётушка Галь подала ей мешок. Хельдиг, торопясь, растянула завязки, вытащила край холстины. Дёрнула, зажав зубами, надорвала.

На холме загремело, будто Двуликий перевернул стол с утварью и всё раскатилось. Рогачи завертелись, вставая на дыбы. Шогол-Ву успел перехватить повод.

Тётушка Галь вскрикнула, обнимая дочь леса. Та вцепилась в гриву, едва не выронила мешок, но удержала. Кое-как оторвала полосу, дотянулась и закрыла белому рогачу глаза.

Рогачи тут же притихли, встали, и дочь леса завязала холстину узлом.

– Тише, Гаэр, тише, – сказала она. – Не бойся! Всё хорошо.

И добавила уже для спутников:

– Он пугливый. Теперь можно ехать, но лучше бы найти укрытие.

Капли стали падать чаще. Нептица дёрнула боками, недовольная, фыркнула и встряхнулась. Шогол-Ву огляделся.

– Съедем с дороги, – сказал он.

К речному берегу сошлись кустарники и деревья. Мало, даже рощей не назвать, и голые ветви не могли защитить от слёз Двуликого, но всё лучше, чем под холмом меж полей.

Травы, жёсткие и высокие, мешали идти. Рогачи высоко поднимали ноги, нептица сердилась, хватая стебли клювом, но не могла сломать.

Ветер налетал, ревя, как будто понял: ещё немного, и путники уйдут от него под укрытие стволов, больше не выйдет поиграть. Бил когтистыми лапами. Река пузырилась и шумела, такая же тёмная, как холм над ней.

Дочь леса едва не упустила платок – ветер сдёрнул его, затрепал, но не смог вырвать из руки. Пятнистый рогач вытянул шею, напрягаясь, зажмурился, кое-как продрался сквозь кустарник, оставляя клочья шерсти. Нептица шла по его следам.

У первых деревьев Шогол-Ву спешился. Огляделся, щуря глаза и прикрывая ладонью мокрое лицо. Поймал низкую ветвь, готовую ударить.

– Здесь был сад, – сказал он.

Деревья и вправду были те, что росли у людей в садах, принося круглые плоды, бледно-жёлтые, как око Одноглазого. О них давно не заботились, дорожки заросли, кое-где виднелись покривившиеся изгороди. Калитка упала, и над ней стоял высокий куст.

– Если сад, так и жильё должно остаться, – сказала тётушка Галь.

Шогол-Ву отвёл в сторону ветви куста, чтобы рогач мог проехать, пропустил нептицу и прошёл сам.

Они миновали сад, где кустарников было больше, чем деревьев, и увидели низкий дом с провалившейся крышей. Кто-то заколотил окна и двери, и видно, уже давно – доски потемнели от непогоды, рассохлись, прогнили.

– Ну что там, а? – спросила тётушка Галь. – Чего мы встали?

Она потянула с себя платок, уже промокший, и набросила на плечи дочери леса.

– На вот, укройся, всё лучше будет. Мне-то уже всё одно, холод, не холод, вода, не вода.

– Здесь дом, – ответила ей лесная дева. – Старый, плохой.

– Ну, всё лучше, чем ничего.

Шогол-Ву потянул доски, которыми забили дверь. Непрочные с виду, они не спешили поддаваться. Тогда дочь леса спустилась на землю, сунула поводья под доску – у каждого зверя был свой повод, а упряжь, видно, та, что осталась от рогачей Ока, – и, придерживая концы, велела тащить. Вместе они справились.

Первой в дом вошла нептица. Отряхнулась так, что едва удержалась на ногах, прошла дальше, оглядываясь – и с дырявой крыши на неё потекло. Нептица вскрикнула, отскочила, толкнув Шогола-Ву, и встряхнулась снова. Во все стороны полетели брызги.

В доме было темно, пахло сыростью и землёй. Уже давно здесь жили только мох и травы. Всё, что можно вынести, забрали прежние хозяева, и осталась печь да хлам – проржавевшие ободья бочек, плетёная корзина без ручки, лавка с подогнутой ногой.

Шогол-Ву наломал иссохших стеблей – всё, что отыскал почти на ощупь, в слабом свете открытой двери, взял сломанные доски и присел у печи. Кое-как развёл огонь, надеясь, что труба не разрушилась и не засорилась от времени. Чинить печи он не умел.

Огонь дымил и трещал, отдёргивая лапы от сырого дерева, но всё-таки грел.

Дочь леса стояла у двери, то и дело выглядывая наружу – там остались рогачи. Нептица тоже вытянула шею, но тут же чихнула и села чистить клюв.

Всё осветилось на миг, и наверху загремело, будто холм раскололся. Дочь леса всплеснула руками и кинулась наружу. Шогол-Ву, протиснувшись мимо нептицы, поспешил следом.

Рогачи пятились, мотая головами и натягивая поводья. Крыша нависала над ними, но защищала плохо. Мокрые шкуры блестели.

– Может, они поместятся в доме? – жалобно спросила дочь леса.

Вместо ответа Шогол-Ву взялся за повод.

Рогачи не хотели в дом. Выгибали шеи, отворачивали морды, фыркая. Едва удавалось направить в дверь одного, другой упрямился и бил рогами о стену. Запятнанный тянул их к себе, дочь леса похлопывала по боку, уговаривая. Нептица то хватала клювом повод, то лезла под копыта, и звери пятились.

– Уйди, Хвитт! – прикрикнул Шогол-Ву, но она не послушала.

Свет упал с холма, загрохотало долго и раскатисто, и рогачи тут же дружно прошли вперёд. Хрустнула доска под копытом. Дочь леса, насквозь промокшая, вошла, а за её спиной вода обрушилась белым потоком.

В доме стало тесно. Никто не хотел отходить туда, где крыша провалилась и лило. Тётушка Галь встала у стены, нептица села в углу и принялась чистить перья. Рогачи прошли чуть дальше, нашли траву, проросшую сквозь гнилой пол. Щипали её неторопливо, время от времени поднимая головы и задевая рогами потолок.

С белого зверя сняли повязку, и он всё оглядывался, будто спрашивал, где это он оказался и как.

Дочь леса стояла рядом, у плеча. Шогол-Ву посмотрел туда, где хлестала вода сквозь дыру, потом на дверь.

– Ну, дела! – сказала тётушка Галь. – Вы там чего притихли? Просушиться догадались, а?

– Я почти не промокла, – ответила дочь леса.

Но старая женщина не поверила.

– Как же не промокла? – ворчливо сказала она. – Я, может, теперь на ощупь и не разберу, мокрая или сухая, и видеть ничего не вижу, но я ж слышу, как льёт! Давай, скидывай мокрое и садись у огня.

– Само просохнет.

– Ну, чисто дитя малое! Ты кого стыдишься? А жар поднимется, сляжешь, он из-под тебя вёдра выносить будет...

– Я не слягу, – сказала дочь леса, но голос её дрогнул.

Она всё-таки потянула с себя платки, мокрые, хоть выжимай. Осмотрелась.

Пришлось растянуть их на рогах, другого места в доме не нашлось. Рогачи мотали головами, но смирились и вернулись к траве.

Шогол-Ву поднял сломанную лавку, поставил стоймя. Скинул куртку и повесил на край, морщась. Пока заводили рогачей, за шиворот натекло, и рубаха липла к телу.

Плохая куртка, людская, неудобная. С чужого плеча. Своя, привычная, осталась где-то в Заставе. Та бы не промокла. И рубаха мала, рукава коротки, жмёт – локти не свести. Повязки под ней сбились.

– Снимай куртку, – сказал он дочери леса.

Та послушалась, сняла, отводя глаза и путаясь в застёжках. Осталась в рубахе, длинной, расшитой, но мокрой и измятой теперь. Встала на носки, пристраивая куртку на угол скамьи. Никак не могла достать.

Шогол-Ву посмотрел сверху вниз – дочь леса едва доходила ему до плеча, – отнял куртку и повесил.

Он был самым рослым в племени. Таким, как был Койчи-Ит. Как Зебан-Ар, пока рана не заставила его согнуть плечи. И женщины детей тропы, крепкие, высокие, поднимали лица, глядя на него. А дочь леса была так мала и тонка – сухой стебелёк. Тронуть страшно.

Шогол-Ву взял отломанную ножку лавки. Снял доски пола с того края, где они прогнили и держались непрочно. Покормил огонь, чтобы не угас, стянул рубашку и взялся сматывать повязки. Они сбились, проку не было, а раны хоть и болели, но почти не кровили. Бросишь с такими возиться, быстрее заживут.

В одном месте ткань прилипла.

– Я помогу, – сказала дочь леса. – Не тяни!

Он терпеливо ждал и думал, что легче терпеть удары плети, чем эти лёгкие прикосновения. Холодные пальцы, тёплое дыхание. Когда кожу рвёт плеть, можно стискивать зубы, терпеть и чувствовать себя сильным, а от доброты слабеешь.

Шогол-Ву раз или два поднял руку, чтобы отнять край повязки, дёрнуть и покончить с этим. Наконец, не выдержав, так и поступил, толкнул дверь и вышел наружу.

На него обрушилась река, ледяная, шумная и белая. Он стоял, расставив руки, не думал ни о чём, кроме воды, и это было хорошо.

Он жмурился и задыхался, но не отворачивал лицо. Так и стоял, пока тело не занемело от холода.

За ним никто не вышел.

Вернувшись в дом, Шогол-Ву постоял у двери. С него текло. Дочь леса сидела у огня и не повернула головы, зато нептица обрадовалась. Подошла, ткнулась в грудь, потёрлась боком и тут же принялась чистить намокшие перья. Фыркнув, посмотрела обиженно, будто её нарочно облили водой.

Непогода долго не утихала. Громыхали раскаты, пугая рогачей, и лужа на полу всё росла, приближаясь к печи. Наконец Двуликий устал плакать, но остался хмурым.

Шогол-Ву вышел за порог, где даже воздух был мокрым, поёжился и огляделся. Не лучшее время, чтобы пускаться в дорогу. Стоило переждать ночь.

Дверь отворилась, и наружу вышла тётушка Галь.

– Я слышу, утихло всё, – сказала она. – Двуликий ещё здесь, или пришло время Одноглазого?

– Холм тёмен. Прежде я бы сказал, Двуликий сходит с него. Но я больше не знаю, кто там, за плотным одеялом. Может, дочь леса права.

– А?

– Что если там нет богов? Если мы зря верили, а они спали? И теперь они придут, чтобы всё разрушить.

Тётушка Галь, нахмурившись, стукнула его согнутым пальцем по лбу.

– Ты попусту-то языком не мели, а? Если боги есть, то они умны и добры. Нет среди них мелочных и жестоких. Они боги, а не людишки вроде Свартина.

– Отчего же в мире столько зла?

– А ты вообрази вот, народилось дитя. Может оно научиться ходить так, чтоб не упало?

– Нет.

– То-то и оно. Старшие могут под ручки водить, к огню не подпускать, к воде. Кутать от холода, кормить досыта, от боли беречь и о смерти не рассказывать. А что вырастет?

Шогол-Ву промолчал.

– Боги мудры и в наши дела лезть не спешат. Нос не подотрут, но и хворостиной не отхлещут. Зла, это ты верно сказал, много. С чем-то люди могут справиться, с чем-то нет, да как знать, может, так и нужно.

Старая женщина вздохнула.

– Наши-то жизни богам – как одно дыхание. Мы бьёмся, тревожимся, а для них, должно быть, это такой пустяк, что и вообразить смешно. Я бы сейчас больше знала, если бы Нат с камнем не явился. Сидела бы теперь у ушей богов, глядела на мир с холма и понимала бы, почему он так устроен. Ты расскажи вот, милый, чем сейчас пахнет?

– Пахнет?

– Прежде я любила выходить после дождя. Станешь у ограды, а воздух сырой, и так тихо-тихо, будто в мире никого не осталось. Только слышно, как земля воду пьёт. А если пора листьев, то они дышат, и свежо так, и капля с листа на лист, как шёпот – а потом в траву. И от капель этих кажется, будто зверьки бродят вокруг, как вот моховики или пересветыши. Но главное воздух, я сколько лет дышала – надышаться не могла. А теперь...

Она покачала головой.

– Я б заплакала, да, чую, и этого не могу.

Всё же она провела пальцем по щеке, будто утирала слёзы.

– Вот глупая старуха, а, милый? Ей жизнь подарили, а она недовольна. Ну, хватит грустить! Я-то не голодна, а вам бы поесть чего. Всё, что в мешке было, Нат забрал.

Шогол-Ву вернулся в дом, набросил куртку и прошёлся по саду, мокрому и тёмному. В другое время сюда приходили кормиться звери – зайцы, может, ещё изнорники, но теперь, после дождя, их ждать не стоило.

Зато он нашёл белые корни, полудикие, маленькие и сморщенные, проспавшие в земле и пору жёлтых листьев, и снег. Нарыл целую корзину. Взял её в доме, сломанную, без ручки.

Поставил перед дочерью леса и дал нож.

– Промой и очисти.

Сам вышел за прутьями. Собрал по пути хвороста, взял пару сломанных досок, а когда вернулся, ничего не было готово. Дочь леса держала грязный корень, срезая вместе с кожурой не меньше пальца мякоти, и в корзине рядом с остальными, нетронутыми, лежали два-три изуродованных.

– Остановись, – сказал Шогол-Ву. – Что ты делаешь?

– Очищаю, как ты просил.

– Сперва нужно мыть.

Лужа так и стояла на полу, под дырой в крыше, и была достаточно глубока, чтобы вымыть корни, не замутив воду. Шогол-Ву ополоснул корзину, промыл корни и сложил обратно.

– Ты, милая, стряпать-то умеешь? – спросила тётушка Галь. – Могла и у меня спросить, если не знаешь чего. Я ж не вижу. Молчишь, работаешь – ну, думаю, оно и ладно.

– Я дочь вождя, – ответила Хельдиг, но в голосе её не слышалось гордости. – Я видела, как готовят женщины. Я справлюсь.

Шогол-Ву заострил прутья, а после показал дочери леса, как чистить корни. Она старалась, но дело шло медленно. Тогда он отнял нож и сделал сам. Два корня бросил нептице, чтобы не лезла в корзину.

– Их не в чем сварить, – робко сказала дочь леса.

– Мы испечём на прутьях. Нанизывай.

Но у неё и это вышло плохо, только зря искромсала пару корней. Зато нептица порадовалась: порченое отдали ей.

– Возьми прут. Держи вот так.

Дочь леса послушно взяла прут двумя ладонями. Палец кровил – видно, обрезалась. Спросила, не отрывая глаз от огня:

– Кто научил тебя? Разве у вас готовят не женщины?

Шогол-Ву промолчал.

– Я сказала не то?

– А выйду-ка я, воздухом подышу, – сказала тётушка Галь. – Вы, поди, и без меня управитесь.

Она поднялась, нащупала стену, добралась до двери. С ней попросилась нептица, и в доме стало просторнее. Лишь рогачи сопели – пятнистый уснул, а белый дремал, иногда открывая глаза.

– Держи прут выше, – сказал Шогол-Ву.

Он помолчал и добавил, глядя в огонь:

– В моём племени у котлов стоят женщины. Это работа для слабых и старых, для тех, кто больше не может охотиться. Кто ни на что не годен, кроме этой последней пользы. А мужчина, даже ослабевший, скорее перережет себе горло, чем станет к котлам.

– Прости меня, – сказала дочь леса. – Я не хотела обидеть. Я не знала...

– Я стоял у котлов. Стоял с той поры, как сам был чуть выше котла. Я был тогда дитя племени, просто дитя без имени. Мне велели помогать женщинам.

Дочь леса посмотрела на него, широко раскрыв глаза, и прут, который она держала, опустился в огонь. Шогол-Ву направил её руку выше.

– Больше некому было помочь?

– Сочли, это подходящее дело для такого, как я. Последнее, что стоит между негодными детьми племени и смертью.