Текст книги "Пламя"

Автор книги: Оливия Уэдсли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Голос Сомареца шел за его мыслями. Он думал теперь о своем браке.

– Я смею думать, что любил ее, – говорил он медленно, запинаясь. – Во всяком случае, она поддерживала во мне эту мысль. – Он слабо улыбнулся. – Этого достаточно, и девяносто девять из ста попадаются таким же путем, бедняги. Поверьте мне, милый друг, – произнес он, обращаясь к доктору, – что брак был бы куда более привлекателен, если бы делать предложение было действительно предоставлено нам, как, – с усилием выговорил он, – это предполагается. Восьмидесяти процентам из нас, бедняг, не приходится говорить, уверяю вас, за нас говорят. – Он снова усмехнулся. – Последствия брака таковы же, как дешевого коньяка: в том и другом случае ощущение тяжести, напрасной траты и унылое сожаление… Здесь очень жарко. Моя голова как бы охвачена железными обручами с гвоздями, торчащими внутрь вокруг всей головы. – Он снова начал стонать. Доктор сидел тихо на краю кровати. Ему ничего не оставалось делать. Вдруг оборванное дитя поднялось и подошло к нему.

– Почему вы не делаете чего-нибудь? – спросила девочка лихорадочно. Ее дикие глаза были полны слез, которые не изливались наружу. – Вы ведь доктор, почему же вы не прекращаете его боли?

Молодой Линдсэй попробовал объяснить ей, что здесь ничего нельзя сделать, но в разгар его объяснений вошел сэр Чарльз.

Прошло семь лет с тех пор, как он не видел брата.

Уинфорд остановил на нем свои мутные глаза.

– А, старая дубина, – сказал он. Затем наступило молчание.

Сэр Чарльз стоял у постели, глядя вниз. В этот момент какими-то странными и необъяснимыми путями мысли его унеслись на тридцать лет назад. Он видел себя на стадионе в Итоне, где Уинфорд получил удар мячом во время крикета. Тот открыл глаза, когда Чарльз опустился возле него, и сказал с той же улыбкой на бледном лице: «А, старая дубина». И теперь улыбка блуждала по одутловатому с красными жилками лицу лежавшего в постели человека. Да, когда-то он действительно был мальчиком, лежавшим на траве, на которого лился солнечный свет. «А, старая дубина». Этот голос из сердца одного человека, который умер и все же был жив, шел через все эти годы к сердцу другого человека, который когда-то любил его.

Чарльз внезапно опустился на колени на грязный пол.

– Уин, – сказал он тихим голосом, – это я, Чарльз, ты узнаешь меня? Ты слышишь, что я тебе говорю? Ты болен, старина, дорогой мой, и ты уже у последней черты.

– Он хочет прочесть мне проповедь, – рассмеялся Уинфорд, – уверяю вас. Не расстраивайся, непогрешимейший из братьев. Я провел всю свою жизнь по теории этого удивительного философа Ларошфуко: «Каждый за себя, а Бог за всех». Боюсь, что я уже дошел до заключения.

Чарльз спрятал свое лицо.

Тони, стоя за ним, разрядила напряженное состояние своего мозга, присматриваясь к нему. Его вид доставлял ей странное ощущение удовольствия. Она не понимала сама почему. Она бы выразила эту мысль, если бы она возникла у нее, следующими словами: у него такой вид, как надо. Ей нравились его блестящие темные с сединой волосы, от которых даже в этой душной комнате исходил чистый свежий запах. Его платье, так непривычно для нее опрятное, его блестящие ботинки доставляли ей удовольствие. С легкостью, свойственной ребенку, она за этим новым интересом забыла отца, но он вернул ее внимание к себе словами, которые он вслед за этим произнес:

– Тони! – резко позвал его голос. Она пробралась к нему, и он взял ее руку своей горячей и дрожащей рукой. – Разреши мне представить тебе твоего дядю, дочь моя, – произнес он шутливым тоном. – Фэйн, – (мальчик медленно вошел с площадки лестницы), – твой дядя. Поздоровайтесь, дети мои, только ваши манеры несколько не на высоте.

– Бедные вы маленькие детки, – сказал Чарльз чуть слышно, но Уинфорд расслышал.

– Ваш богатый дядюшка жалеет вас, дети мои, – произнес он. – Как трогательно, как прекрасно! Я даже думаю, что его жалость побудит его позаботиться о вас, когда я, как он мило выражается, буду действительно у последней черты.

– Конечно, я позабочусь о детях, – глухо сказал Чарльз, и его мягкие светлые глаза немного мигнули, когда он произнес эти слова. Он никогда не понимал Уинфорда, даже в те давние времена, когда за смертью родителей он принадлежал ему полностью. Странная, непонятная причудливость, которая временами бывала злобной, то озадачивала его, то причиняла ему страдание. Эта жестокость заставляла его страдать и теперь.

Он сделал последнее усилие дойти до сердца брата:

– Уин, ради Бога, не издевайся в такой момент, как сейчас.

Уинфорд отвернул свое измученное лицо, которое неудержимо подергивалось. Секунду после этого страшные спазмы боли захватили его. Он начал дико бесноваться, с руганью, криками и плачем. Затем сразу успокоился. Он смотрел невидящими глазами на маленькую группу вокруг него и снова беспокойно заметался. Старая потребность проснулась в нем.

– Мне выпить хочется, – сказал он, глядя на них с тайной усмешкой.

Он ждал. Никто не отозвался. Дыхание заклокотало в его горле, смерть наложила на него свою руку.

Острое, злое разочарование выразилось на его лице.

– Ну, ладно, пейте тогда сами, – выговорил он и, отвернувшись, закрыл глаза.

ГЛАВА III

Существует много видов лицемерия, но самый низкий, это – вынужденное милосердие.

Для жителей бедных и отдаленных окраин похороны являются таким же развлечением, как выдающийся спектакль в опере или скачки дерби для обитателей аристократических кварталов.

Возможно, что неукротимая ненависть к приличиям зародилась у Тони в то апрельское утро, когда ей запретили присутствовать при погребении отца. Фэйну разрешили пойти. Он прятался за спиной дяди Чарльза и мимикой показывал Тони свое превосходство. После минутного молчания к ней вернулась способность говорить, и она единым духом выговорила все. Вся нечисть языка детей уличного дна хлынула неудержимым потоком на дядю и леди Сомарец. С дико разметавшимися волосами, со сверкающими и пронизывающими глазами выкрикнула она последние слова.

– Низкая, скверная девчонка! – крикнула ей леди Сомарец с невыразимым отвращением в голосе.

Сэр Чарльз отвернулся и смотрел в окно. Странно, на одно мгновение его нормальный и упорядоченный ум почти наслаждался отповедью девочки, так как происходящее вызывало в нем справедливое отвращение. Он устало вздохнул. Эти три дня, что дети провели у него, казались временем бесконечных неприятностей и неудовольствия.

Генриэтта истерически отказывалась оставить детей жить у себя дома. Они ей казались дикими зверями, причем звери выгодно отличались от них отсутствием дара речи и выработанных жизнью манер. Чарльз привез их домой в моторе утром следующего дня. До поздней ночи он доказывал и убеждал свою жену, и компромисс наконец был найден. Тони и Фэйн останутся у них до тех пор, пока не будет подыскана подходящая школа для каждого из них.

– Мальчик позже поступит в Итон, – коротко заявил Чарльз. – Ты должна помнить, что он будет моим наследником.

Это заявление вызвало поток слез, гневных слез обманутой в своих ожиданиях и огорченной женщины.

Однако из двух детей леди Сомарец, скорее, терпела Фэйна.

Его робкое спокойствие и приятная внешность ей даже несколько нравились. От него, по крайней мере, не будет неприятностей. Тони она возненавидела с первого же момента, как ребенок переступил порог ее дома.

Она поджидала их в вестибюле, когда подъехал мотор, и видела через открытое окно, как муж ее высадил оттуда ребенка. Какая-то дешевенькая черная одежда была куплена в это же утро, и Тони выглядела в ней ужасно уродливой. Платье было ей велико, и ее маленькое личико под огромной черной соломенной шляпой выглядело крохотным и испуганным. Неуклюжие сапоги совершенно скрывали ноги. Они поднимались выше щиколотки и придавали стройным ножкам ребенка бесформенный вид.

Она медленно вошла в гостиную, нервно цепляясь за рукав пальто дяди. Ее огромные темные глаза удивленно осматривали все кругом.

– Чертовски! – внезапно произнесла она своим резким детским голоском. Дворецкий скромно посмотрел в сторону хозяйки и, подмигнув лакею, исчез из комнаты.

– Что ребенок сказал? – спросила с раздражением леди Сомарец.

– Я сама могу ответить, – добровольно вызвалась Тони.

– В чем дело? – пробормотала раздраженно леди Сомарец. Тони выпустила дядин рукав и удивленно рассматривала гостиную.

Леди Сомарец следила за ней глазами.

– И ты хочешь, чтобы этого ребенка я признала своим? – спросила она мужа.

Чарльз, слегка покраснев, ответил:

– Она наша… моя племянница, и, хотя она, по-видимому, очень невежественна и неотесанна, ты должна помнить, что она не имела никогда еще случая быть иной. – В его голосе звучала защита.

Вся дрожа, леди Сомарец стала подниматься наверх.

Она послала за старой экономкой и сказала ей:

– Миссис Kapp, возьмите эту маленькую девочку и вымойте ее как следует. Приготовьте белье и другое платье. Не следует покупать ничего дорогого. Когда вы ее вымоете, приведите ее ко мне в будуар.

Тони очень понравилась ванная; белизна, чистота, ряды кранов и губок – все это казалось ей необычайно интересным. Она стояла прямо, обливая водой свое изнуренное маленькое тельце.

– Милочка, я вся скользкая! – восклицала она, проводя руками по гладкой мокрой коже. – И Фэйн сейчас придет сюда? – спросила она.

Миссис Kapp была очень шокирована.

– Мальчики не купаются вместе с девочками, – строго заявила она.

– Я только спросила, так как Фэйн терпеть не может мыться, – любезно возразила Тони. – Я помню, однажды нас помыла женщина, вымыла нам руки, и лица, и уши, так Фэйн и до половины не выдержал.

Тони с наслаждением сама вытерлась. Когда она обтиралась и растиралась купальным полотенцем, ее большие беспокойные глаза увидали большую круглую коробку. Она подбежала к ней и открыла ее. Коробка была полна бледно-розовой душистой пудры. Тони в восторге стала нюхать ее.

– Оставьте, это принадлежит леди. – Старая экономка убрала осторожно коробку.

– Я думаю, что одна-две понюшки не увеличат расходов леди, – заметила резко Тони. Она решила часто возвращаться к этой коробке. Ее не знавшие исхода ощущения стали пробуждаться в новой для нее атмосфере. Чувство запаха вошло в ее жизнь. Это чувство никогда уж не оставляло ее, и потом, на протяжении многих лет, она узнавала людей и места по их запаху. Спускаясь по мягко настланным ступеням, она все еще вспоминала легкий сладкий аромат.

– Я бы охотно это попробовала, – сказала она вдруг громко.

Миссис Kapp посмотрела на нее с испугом.

– Что еще? – спросила она нетерпеливо. – Что это вы хотите попробовать?

– Я бы хотела попробовать запахи всего на свете, – ответила Тони.

Миссис Kapp с чувством облегчения проводила ее до дверей будуара.

– Мешок костей, маленькое несчастное существо, – рассказывала она дворецкому, – и вся покрыта синяками. По понятиям – настоящая язычница. Но, слава Богу, не мне ее воспитывать.

«Язычница» между тем смотрела на тетю в ее прелестном будуаре. Она не боялась этой крупной женщины, но ей не нравились круглые блестящие глаза тети.

– Сколько тебе лет, Антония? – спросила леди Сомарец.

Тони укрылась за застенчивым молчанием бедных, которое так часто объясняют их враждебностью.

– Отвечай мне, когда я тебя спрашиваю. Сколько тебе лет, Антония?

– Не знаю, – выговорила Тони. Леди Сомарец пожала плечами.

– Ты никогда не посещала школы?

Тони отрицательно покачала головой.

– Что я тебе только что говорила? Надо мне отвечать, когда я спрашиваю. Это грубо не отвечать на вопрос.

– Вы ведь и так хорошо поняли, что я хотела сказать, – пробормотала Тони. Ее маленький острый ум был озадачен этим вопросом, она не могла его понять, но все же чувствовала себя в силах упорствовать по-своему.

Она нервно вертелась, затем громко чихнула и провела рукой по лицу.

– У тебя нет носового платка? – резко спросила леди Сомарец.

Тони покачала головой.

– Он мне одолжил свой, – пояснила Тони.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Дядя мне одолжил свой, – ответила Тони. Слово «дядя» как ножом резнуло леди Сомарец: до того невероятным казалось ей, что это жалкое уличное дитя с обломанными ногтями и сиплым голосом могло принадлежать к их семье. Жалкое дитя снова громко чихнуло.

– У меня из носу течет, – кротко заявила она. Бормоча слова отвращения, леди Сомарец дала Тони свой крошечный носовой платок. Тони взяла его, не говоря ни слова, уже хотела пустить его в ход, но остановилась, и странная застенчивая улыбка вдруг пробежала по ее лицу.

– Он хорошо пахнет, – сказала она, все еще улыбаясь. Дверь открылась, и человек высокого роста вошел в комнату. Он подошел к леди Сомарец и с равнодушным видом поцеловал ее. Тони смотрела на него широко раскрытыми глазами.

Лорд Роберт Уайк считался в то время самым красивым мужчиной в Лондоне. Он обладал легкой грацией превосходного животного, и его несколько красноватые волосы и странные желтовато-серые глаза способствовали такому впечатлению. Он был великолепно сложен, с тонкой талией и широкими плечами породистого человека. Трудно было верить, что между ним и леди Сомарец существует хоть наполовину родственная связь. Он стоял у рояля, нюхая лилии в большой венецианской вазе. Когда он кончил, он слегка потянулся и стал осматривать комнату.

– Кто это, дорогая Риа? – спросил он сестру. Роберт был из породы тех мужчин, которые для каждой женщины имеют особое имя. Он разглядывал Тони своими серыми глазами. Тони выдержала его взгляд, не моргнув. – Ну, детка, идите сюда и давайте поздороваемся, – весело сказал он.

– Мой дорогой Роберт, ты делаешь ошибку, – быстро проговорила леди Сомарец и прибавила по-французски: – Это тот несчастный ребенок Уинфорда, ты знаешь?

Лорд Роберт снова улыбнулся; он любил детей с легкой снисходительностью всякого здорового эгоистичного человека, а этот ребенок выглядел очень несчастным.

– Итак, мы в родстве, милая? – сказал он Тони.

– Послушай, Роберт! – запротестовала его сестра.

Он сел на золоченый стул и поманил пальцем Тони. Она подошла к нему не колеблясь. Он поставил ее меж колен.

– У вас серьезное молодое лицо, разве вы никогда не улыбаетесь?

Блеск ослепительно белых зубов был ему наградой.

– Так много лучше. Сколько вам лет?

– Не знаю. Правда, не знаю.

Он откинул назад голову и захохотал во все горло. Леди Сомарец смотрела на это с пренебрежением.

– Антонии почти десять лет, – сказала она сдержанно.

– Вот как они вас называют? Антония! Слишком большое имя для такого маленького существа…

– Когда отец бывал в порядке, он называл меня Тони, а когда бывал навеселе, то называл скверным маленьким чертенком.

Лорд Роберт был в восторге. Он провел скучное утро, – а он ненавидел скуку; Тони явилась желанным развлечением.

– Он называл Фэйна «мой безупречный сын» и «зловонный маленький грубиян». Он… – она внезапно остановилась. Странное выражение появилось на ее лице, губы начали вздрагивать.

Лорд Роберт смотрел на нее, пораженный.

– Ну, не плакать, – сказал он, быстро вынув платок из-за рукава. – Вот так, вытрите глаза, старушка. – Она прислонилась к нему и прижалась своей растрепанной головкой к его сюртуку.

Он продолжал сидеть, спокойно насвистывая арию из «Богемы».

– Дорогой Роберт, как ты можешь?.. – спросила его леди Сомарец.

Он снова рассмеялся.

– Дорогая моя Риа, – сказал он своим привлекательным голосом, – я нахожу, что гораздо проще быть ласковым. Всю мою жизнь я не мог понять людей, которые бывали иными по отношению к ребенку, лошади или собаке.

Он осторожно выпустил руку Тони из своей и встал, вынимая портсигар. Он закурил папиросу о крошечную золотую зажигалку и выпустил дым с ленивым наслаждением.

– Я бы хотела, чтобы ты не так часто появлялся с Виолой Форд, – сказала сестра неожиданно.

Беспечность лорда Роберта мигом сменилась видом забавной сдержанности.

– Какой добрый друг взял на себя роль низкого сплетника? – спросил он.

– Весь город об этом говорит, все об этом знают, даже эти жалкие еженедельники пишут дерзкие статьи об этом. Действительно, Роберт, ведь эта девушка – только девушка, совсем не то, если бы она была замужем.

– Если бы она была замужем, она получила бы законное право на свободу. Так надо понимать? – Он смотрел на сестру через полузакрытые веки. – В этом случае не было бы никакого опасения за нарушение одиннадцатой заповеди. Я обожаю твои моральные доводы, дорогая.

Она казалась очень разозленной.

– Ты знаешь, я не это думаю, – ответила она резко. – Я просто думаю, что для всякой девушки неприятно стать объектом всеми подчеркиваемого внимания со стороны мужчины в твоем положении, т. е. мужчины женатого, так как, где бы и кто бы твоя жена ни была, ты все-таки женат.

При упоминании о том, что он женат, мрачное выражение появилось на лице Роберта.

– Неужели только потому, что благодетельные законы нашей страны отказывают мне в праве освободиться от этого несчастного сумасшедшего создания, я должен быть лишен права даже дружить с женщиной? – спросил он с горечью. Он беспокойно задвигался и швырнул прочь папиросу. – Ладно, мне нужно идти, – сказал он, направляясь к двери.

Глаза Тони следили за ним с выражением собачьей преданности, но он совершенно забыл про нее. С небрежным: «До свидания, Риа» – он удалился.

Леди Сомарец вздохнула. Она была на десять лет старше Роберта и некоторым образом растила его. Он был, вероятно, единственным существом на свете, которое она искренне любила, и он вознаграждал ее любовь тем, что от времени до времени обращался к ней с просьбой об уплате его долгов и исповедовался перед ней в трудные минуты, когда нуждался в совете и сильной поддержке.

Он женился в двадцать пять лет на девушке, красота которой захватила его, как буря. Через год после их свадьбы она безнадежно заболела. Это было пять лет назад. Она все еще была жива и будет, вероятно, еще долго жить. Для человека, как Роберт, с его взглядами, склонностями и бурным темпераментом, его ненормальное положение обратилось в пытку. Он немного потерпел, а потом мудро решил игнорировать факт своей женитьбы. Его имя стали связывать с именем то одной, то другой женщины. Он пользовался репутацией столь же вероломного, сколь и привлекательного человека, и слава эта соответствовала действительности.

Леди Сомарец откинула тревогу за него в будущем перед неприятностями, связанными с Тони в настоящем.

Ребенок сидел на белом ковре, глядя на угли.

– Встань и поди сюда. Тони медленно повиновалась.

– Завтра или послезавтра ты поедешь в пансион при французском монастыре. Тебя там обучат прилично разговаривать, быть вежливой и воспитанной. Ты должна стараться всеми силами стать хорошей и должна слушаться беспрекословно. Твой дядя и я должны теперь вас воспитывать, и вы обязаны сделать для нас все, что в ваших силах. Ты понимаешь, Антония?

Тони молча кивнула головой.

Леди Сомарец протянула свою красивую, в кольцах, руку. Тони посмотрела на руку, а потом на дверь, слегка покраснев. Леди Сомарец сказала: – Ты можешь идти.

Тони побежала, перескакивая через две ступени, по широкой лестнице вниз, в вестибюль, но высокий человек с рыжими волосами уже ушел.

ГЛАВА IV

Постарайся понять душу ребенка, и твоя собственная душа возвысится.

Итальянская пословица

День перед тем, как это вместилище ужаса, которое таинственно называли «монастырем», должно было открыть свои высокие ворота и замкнуть Тони, был днем волшебного счастья.

Фэйн, дядя и Тони поехали в зоологический сад. Фэйн, самодовольный, в новом матросском костюме, был молчалив от распиравшей его гордости.

На следующий день он должен был отправиться в подготовительную школу в Брайтон. Он выступал степенно, и его голубые глаза с презрением останавливались на оборванных детях, игравших в Риджент-парке. Тони смотрела на них с завистью. Она даже потянула дядю Чарльза за руку.

– Идем, Тони, – сказал он рассеянно. Он обдумывал те немногие слова, которые, как он чувствовал, он обязан сказать детям перед их отъездом. Он еще ясно помнил отвратительное ощущение, которое он лично испытал при первой встрече с наставником, когда он сам вступил в подготовительную школу. От Фэйна, конечно, не приходилось ждать подобных ощущений – самое предположение казалось нелепым. По контрасту с его прежней жизнью порядок в школе ему покажется образцом счастья и уюта. Он взглянул на мальчика. Славный маленький мальчуган, он обладал красками Сомарецов и их манерой поднимать брови при разговоре. Когда-нибудь он унаследует Уинчес. При этой мысли лицо сэра Чарльза передернулось. Женщины думают, что они доходят до глубины страдания, когда они жаждут детей и лишены их.

Их удел – боль неудовлетворенной природы, но горе мужчины, не имеющего сына, подобно открытой ране, в которой постоянно поворачивают меч. Это лишает его жизнь полноты и заветных надежд, так как отнимает у него будущее. Возможно, что самой сильной страстью в мире является привязанность человека к дому, к родной стране, к маленькому куску земли, который обрабатывали, за которым ухаживали и который любили его предки до него. Человек любит все это с нежностью возлюбленного, со страстью фанатика. Между ним и этим кусочком земли – неразрывная связь. Страсть насыщается, обожание переходит в равнодушие, любовь, связанная с землей, продолжается до тех пор, пока жизнь, давшая начало этой любви, сама не вернется в ту же землю.

Тони снова потянула руку в серой перчатке; ее глаза все еще с завистью смотрели на группу детей.

– Я хочу обруч… – пробормотала она.

– В чем дело, Тони? – спросил дядя.

– Я никогда не имела обруча, также и той штучки, которую всовывают в рот и свистят.

Она искусно направила шаги дяди в сторону разносчика на мостовой, который продавал эти музыкальные инструменты.

– Я бы могла выть целый день на одной из них, – сказала она, подпрыгивая от радости, когда Чарльз приобрел две свистульки и дал каждому из детей. Ее упражнения в этом искусстве огласили всю улицу.

Чарльз мужественно переносил все это. Это ведь был их последний день, и он хотел, чтобы они были счастливы.

– Хорошо провели время? – спросил он их в момент наивысшего возбуждения, когда они катались на слоне.

Тони, цепляясь с тревогой за сиденье, кивнула головой. Она хорошо понимала, что это отвратительное, опасное путешествие считается удовольствием, и относилась к нему соответственно этому.

– Я не боюсь, – храбро прошептали маленькие бледные уста.

Фэйн не претендовал на высокие чувства. Побледнев, как мел, он попросил разрешения сойти. Чарльз смотрел на мальчика с удивлением, ничего не говоря, но произнес в душе горячую молитву, чтобы Фэйн не вырос трусом. Тони сняли, когда езда верхом кончилась. Теперь она смогла сказать «спасибо» и спокойно пошла рядом с дядей, несмотря на ужасную боль в желудке, как следствие неудобного положения, которое она заняла, сидя на слоне, со специальной целью спасти этим свою жизнь.

При виде тигров она издала крик радости.

– Они тебе нравятся? – спросил Чарльз. Ограниченный лексикон обычно употребляемых слов был слишком беден для ее чувств. Она сжала его руку своими ручками.

– Они золотые, блестящие, красные, – сказала она, – эти черные пятна на их блестящих глазах напоминают свет, когда смотришь на него через стакан, наполненный вином. Я бы могла глядеть на них часами.

Чарльз, указывая своей палкой, старался объяснить им различные свойства этих прекрасных зверей.

– Меня восхищает, – перебила Тони возбужденно, – их прекрасный вид, их краски.

– Ты подразумеваешь цвет их шерсти?

– Тони всегда восторгалась красками, – заметил Фэйн презрительно. Он чувствовал себя неизмеримо старше Тони и более сознательным.

Он уже стал замечать разницу в произношении между собой и дядей. Прошлой ночью он ужасно покраснел, когда заметил, что один из лакеев смеялся над ним.

«Этакая свинья, – сказал он про себя, – я проучу его». Он уже ясно понял, что существует разница между ним и этими существами в безупречных ливреях и что чашка весов перетягивает в его сторону. Старая миссис Kapp вздумала «выудить» что-нибудь относительно его отца и их бедной жизни, но он проявил хитрую сдержанность и осторожно избег прямого ответа. Впрочем, его мать была титулованная, это сообщил ему тот же презренный лакей, а его отец был офицером и дворянином.

– Ты из того же теста, что и они, – сказал он Тони, когда она заявила, что ненавидит тетку и не признает никакого родства между обитателями Гросвенор-стрит и собой.

– Так дай мне уйти, – ответила она. Но все же и Тони приняла с некоторым безразличным стоицизмом эту новую, необычную жизнь, где ванна, нормальная еда и теплая одежда являлись постоянным и не заслуживающим внимания моментом.

В этой жизни не было свободы. Просиживать целые дни в большой комнате рядом с особой в черном платье и белом переднике казалось бесконечно пустым и тоскливым, но умение детей принимать все покорно сделало и это выносимым. Такова жизнь, и они жили, как все живут, и делу конец. Монастырь все ждал ее, и, как Тони удалось узнать об этом заведении от «высшей особы в белом и черном», это такое место, где на долю девочек достаются все те наказания, которых по счастью или хитрости они избегали дома.

Ночью, в маленькой белой постельке с множеством простынь и одеял и после того как горничная, а вслед за ней и озадаченная Тони неясно произносила непонятные для нее молитвы, она лежала, испытывая страх перед монастырем. Пугающие своей неясностью мысли заставляли ее закрывать лицо, и тогда ее обступали смутные воспоминания об ужасах другого мира – крики отца и распухшее лицо матери. Раз она громко закричала, и горничная привела леди Сомарец.

Она вошла, такая нарядная, в черном с серебром платье, с брильянтами в рыжих волосах, и ее белая гладкая кожа блестела, выделяясь на черном фоне платья.

– Антония, не надо быть глупой, – сказала она беспомощно, глядя на маленькое побледневшее личико со следами слез и трогательными испуганными глазами. – В чем дело, скорей скажи мне, у тебя что-нибудь болит?

Тони покачала головой в знак отрицания.

– Почему же ты кричишь?

Молодой мозг Тони, сбитый с толку новой обстановкой, неуверенно пытался объяснить, что с ним.

– Он снова явился, – всхлипывала Тони, – а если он явится в монастырь, то некому будет прогнать его.

Леди Сомарец очень торопилась. Ей действительно некогда было разгадывать глупый детский бред.

– Я думаю, ты просто поела слишком много пудинга, – сказала она Тони и тут же обратилась к девушке: – Дайте ей касторки, Мэннерс. – С этими словами леди Сомарец ушла.

Тони яростно отбивалась от запаха «масла печали». Это был ее первый опыт, но она обонянием чувствовала, до чего оно отвратительно.

Сэр Чарльз вошел в комнату.

При виде его Тони перестала кричать.

Она протянула к нему свои тонкие ручки.

– Он вернулся, – сказала она.

– Кто? – мягко спросил Чарльз, присев на край кроватки и отпустив добродетельную Мэннерс. – Кто, Тони, скажи мне, дорогая?

– Отец, – сказала она, плача, – таким, какой он был последнее время. – Она дрожала при воспоминании. – В монастыре некому будет прогнать его, сюда он не является из-за тебя.

Чарльз обвил ее рукой, и счастливые слезы облегчения от его присутствия полились на грудь его белой рубахи. Он посмотрел на мокрые пятна и подумал, сколько времени может он еще уделить Тони, до того как пойти переменить рубаху.

– Твой отец не может вернуться, – сказал он, – он никогда уж к вам не придет. Ты веришь тому, что я говорю, Тони? Ты знаешь, что я тебе никогда не скажу неправды.

Она кивнула головой.

– Ты его прогонишь?

– Я обещаю, – серьезно ответил Чарльз.

– Ты славный парень, – сказала она, совсем уже сонная.

Чарльз в темноте улыбнулся ее выражению и держал ее, пока она не заснула. Тогда он осторожно опустил ее на кровать и отправился обедать. Ночью Тони еще раз проснулась, вспомнила, как она испугалась, но воспоминание уже не казалось ей ужасным. Она поделилась своим ужасом с дядей Чарльзом, и он ее понял – в этом была вся разница.

Множество людей горько жалуются на то, что «их не понимают». Эти несчастные «непонятые» создания постоянно твердят об этом, как будто бы речь идет об особом их личном достоинстве, заслуживающем похвалы за свою исключительность, и друзья сочувствуют им и без малейшего затруднения понимают их. Это недоразумение является базисом, на котором многие строят то, что они называют дружбой.

Маленькие дети нуждаются в понимании так же, как они нуждаются в хлебе, молоке и присыпке. Для них это та же категория ежедневных потребностей. Они особенно, невидимо для других страдают, если не встречают этого понимания. Для них «понимание» олицетворяется кем-то, кто направляет их жизнь так же, как и их самих, каким-нибудь взрослым человеком, который сразу поймет их ужас перед тенями на стене темной комнаты в ночное время и рассеет страх наказания за то, что было сделано по любознательности, а не по преступным мотивам.

Чарльз вернул Тони ее настоящее детство. Она могла с ним говорить обо всем, и он никогда не смеялся, не вышучивал ее.

Ее необработанный маленький ум начинал развиваться.

Чарльз тоже был одинок. Ему никогда не удалось стать другом Генриэтты, как он стал ее мужем. У него не было никогда и сестер. Он беседовал с Тони часами об Уинчесе. Она слушала затаив дыхание. Между этим большим человеком и маленькой девочкой девяти лет возникла дружба, связывавшая их больше, чем кровные узы.

И все это оборвалось внезапно, когда наступил день отъезда в монастырь. Леди Сомарец восторженно приветствовала отъезд. Хотя она никогда не созналась бы в этом, но она ревновала сэра Чарльза к Тони. Она не могла этого понять: ребенок внушал ей отвращение; ее уродливость, вульгарность ее речи – все в ней было отталкивающим и раздражало ее. Тем более ревновала она, что Тони была племянницей Чарльза, а она, его жена, не принесла ему ребенка. Леди Сомарец не была неприятной женщиной, она была человеком прямым, чистым по мыслям и по натуре, но каждая ее добродетель, доведенная до крайности, превращалась в порок. Ее прямота делала ее жестокой, ее прямолинейные взгляды – узкой, а ее происхождение воспитало в ней презрение ко всему, что было вне ее круга.

На прощание она поцеловала Тони в вестибюле, где лакей застегивал какой-то ремень на новом, блестящем сундуке с инициалами «А. де С», написанными белыми прямыми буквами. Сундук Фэйна вынесли раньше, он был другой и желтого цвета. Тони печально следила глазами, как его несли до ожидавшего их автомобиля.

– Ты не должна плакать, – сказала ей леди Сомарец тоном, которому она старалась придать сердечность. – Девять лет – уже большой возраст, ты должна это помнить.

Тони надвинула матросскую шапочку на лицо. Вместо черного платья на ней была черная матросская юбочка, складки которой одно время ее занимали. В это утро аккуратность, с которой они были сделаны, перестала интересовать ее.