Текст книги "Пламя"
Автор книги: Оливия Уэдсли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
ГЛАВА XXV
Успех уменьшает наполовину возраст женщины и увеличивает вдвое ее привлекательность.
После того жизнь потекла, как раньше, Тони раз или два подумала, что де Солн придет, но он не приходил, и по прошествии двух недель она перестала его ждать.
Однажды днем она очень поздно вернулась с репетиции в кабаре и взбиралась по расшатанным ступеням медленнее обыкновенного.
Когда она подошла к собственной двери, чудесный запах донесся до нее. Она тихо стояла, вдыхая аромат с восторгом. Одна из вещей, по которой она сильно тосковала, были духи, пудра и другие благоухающие предметы, которые так любят женщины.
– Английский сад, – сказала она громко, и действительно запах роз и шиповника, казалось, наполнял воздух.
Наконец, вспомнив о чае, который она еще должна приготовить, и об измученной Жоржетте, которая, вероятно, как раз уже поворачивает на свою улицу, она оставила небесный аромат и открыла дверь.
Когда она вошла, де Солн вышел вперед. На столе, позади него, Тони увидела массу роз, вставленных в кувшин для умывания. Вся комната была полна ими.
– Это вы принесли? – крикнула она.
Де Солн улыбнулся ей в ответ.
– Я сказал сам себе: вы англичанка, значит, розы и чай, я принес первое, и я жду, – он посмотрел на браслетные часы, – почти уже час – второго.
– Я сейчас приготовлю, ровно через минуту, – сказала Тони с веселым раскаяньем.
Де Солн следил за ней, пока она разжигала машинку, и, когда она пошла за занавеску, чтобы взять воду для чайника, он окликнул ее.
– Я всю воду взял для цветов.
– Это не то, – отозвалась Тони, – вода для чайника в специальной бутылке.
– Я принес сюда бутылку и вылил из нее воду. Я обследовал спальню, – признался де Солн. – Я думал, что вы, вероятно, там держите вазы для цветов.
– Вы не могли поверить, – сказала она, искусно нарезая тартинки, – что мы не имеем их – я и Жоржетта. Бедные люди не имеют таких вещей. Мне всегда смешно, когда я читаю в романах о «скромной комнате», лишенной всякой мебели, но зато в ней всегда есть несколько нарциссов, трогательно всунутых в банку из-под варенья. В той же главе их обыкновенно освещает солнце «снопами золотых лучей», – слегка засмеялась она. – В действительной жизни потерявшие всякую надежду владельцы этих «лишенных всякой мебели комнат» лишены даже возможности вспомнить, что существуют такие вещи, как «нарциссы и снопы золотых лучей». Каравай хлеба явился бы для их глаз большим праздником, чем все банки из-под варенья на свете.
Она приготовила чай и налила три чашки.
– Для кого третья?
– Для моей подруги Жоржетты, которая живет со мной вместе. Она тоже работает в кабаре под именем «Прекрасная Мило».
– А вы под названием «Маленькая Мишель»? Сколько унижения в обоих титулах!
– Не правда ли? – согласилась Тони, снова улыбаясь.
– Вы должны чаще улыбаться, – заметил де Солн.
Он снова сел на сундук, пил чай, был очень доволен и чувствовал себя прекрасно.
– Я бы пришел раньше, – продолжал он, – но я был болен. Мои внутренние дела так же плохи, как и внешние. Я думаю, что и те и другие нуждаются в переделке.
– Я очень огорчена.
– Неужели? Значит ли это, что вы меня хоть немного вспоминали?
– Я вас вспоминала очень часто, но не думала, что придете.
– Ах вы, маленькая недоверчивая особа, – ответил де Солн.
Кончив свой чай, он отодвинул чашку и смотрел серьезными глазами на Тони.
– Я должен вам что-то сказать, – сказал он наконец, – нечто такое, что я открыл с тех пор, как встретил вас, и что вы должны узнать.
– В чем дело? – спросила Тони, глядя ему в глаза.
– Это ваша тайна, – сказал он очень мягко. – Я не старался узнать ее, но все же угадал, когда вы мне тогда ночью сказали ваше имя.
– Вы думаете… вы думаете?
– Я знаю, что Роберт любил вас: В тот последний день во Флоренции он сказал мне: «Вы должны познакомиться с Тони». Это имя, ваши вопросы, ваше упоминание, что вы живете в Париже семь лет… Я мог догадаться, вы видите.
Он встал и, хромая, прошел маленькое расстояние, разделявшее их.
– Больше чем когда-либо, не позволите ли вы мне помочь вам теперь, ради Роберта?
Тони смотрела на него.
– Что вам Роберт сказал тогда, в последний раз? Он понял, что она даже не слышала его последнего замечания.
Он отошел и снова сел.
– Я встретил его, когда он ехал домой, и он зашел ко мне ненадолго. Я думаю, что мы впервые стали друзьями пятнадцать лет тому назад. Роберт тогда жил в Париже. Он был, разумеется, потрясающе популярен, но находил время, чтобы дружить со мной. Я думаю, что впоследствии мы стали друг для друга единственными друзьями. До Флоренции я его не видел в течение двух лет. Мгновенно я почувствовал, что он изменился, и я спросил его о причине перемены. Он посмотрел на меня – вы знаете его взгляд и манеру проводить рукой по волосам – и сказал: «Это потому, что я очень счастлив». Он рассказывал мне, что вам только восемнадцать лет и что он вас любит так, как за всю свою жизнь не любил ни одну женщину. Если бы я остался во Флоренции, я бы в тот же вечер пришел навестить вас. Он очень хотел этого, но я должен был уехать. Я узнал о его смерти только неделю спустя и тотчас же помчался обратно во Флоренцию, но лишь для того, чтобы узнать, что ваши родные приезжали и что вы уехали с ними.
– Я убежала. Моя жизнь до появления Роберта была похожа на тюрьму. Меня хотели взять и посадить снова в ту же тюрьму, которая теперь стала бы в такой же мере местом позора, как и одиночества. Они, мои родственники, не могли простить Роберту, а я – простить им. Я убежала сюда, работала, и вот вы видите меня. Вот и все.
Де Солн смотрел на нее.
– Теперь я буду смотреть за вами.
Он взял с дивана журнал, открыл его и передал Тони.
Она взяла его, несколько удивившись.
Это был иллюстрированный журнал, и на открытой странице был помещен еженедельный рисунок. Тони поймала себя на том, что разглядывает карикатурное изображение де Солна, стоящего рядом с очень красивой женщиной. Снизу было подписано: «Злободневный юмор – красавица и чудовище».
Она подняла глаза.
– Не понимаю, – сказала она.
– Это ясно, как день. Этот рисунок изображает мою невесту и меня. Вы будете рисовать такие карикатуры?
– Я? – она рассмеялась.
– Бесспорно. Вы умеете рисовать моментальные карикатуры, что в тысячу раз труднее, чем эти рисунки.
– Но я не знаю, куда их послать.
– Вот тут-то, как вы говорите, я и вмешаюсь. Я их пошлю. До того еще как я вас узнал, в тот вечер в кабаре, я знал, что вы умеете рисовать, что ваша работа талантлива и – больше того – годится для продажи. Я верю, что вы будете иметь большой успех.
Впервые за семь лет Тони почувствовала внезапно, что жизнь еще чего-нибудь да стоит.
– Если бы я сумела, – сказала она горячо.
– Для «если» здесь нет места, – сказал он спокойно. – Я прошу вас верить, что мое суждение правильно, и когда я говорю, что у вас талант, я говорю правду. Это необходимо использовать. Ладно, для этого случая я тут.
Он снова открыл журнал.
– Вы видите общий тип работы, а? И я покажу вам публику, которую вы должны карикатурно изобразить. Мы их увидим в театрах, в ресторанах, на бегах. Вы пойдете со мной, и, когда у вас наберется их много, мы отдадим их Бонневару, издателю «Эспри». Он будет в восторге – вот и все. Решено. Вы достигли цели. – Он показал руками. – Все так просто и легко.
– Пока не попробуешь, – закончила Тони.
– А потом в особенности.
– С их стороны подло изобразить вас в таком виде, – горячо сказала Тони.
Де Солн рассмеялся:
– Мне-то все равно, но Гиацинта будет огорчена.
– Ваша невеста?
Он кивнул головой.
– Она очень красива.
– Она самая красивая женщина, которую я когда-либо видел, – сказал де Солн, – я потому и женюсь на ней. Я хочу иметь красивых детей, похожих на нее.
Тони снова посмотрела на лицо «самой красивой женщины». Оно было красиво, но с жестоким выражением.
– Вы, вероятно, сможете поехать со мной в оперу завтра вечером? Там спектакль-гала, и вы бы кое-кого там увидели.
– Спасибо, я с удовольствием поеду.
– Я пошлю за вами мотор в половине восьмого. Она проводила его вниз.
Как раз в дверях они встретили Жоржетту. Она остановилась, остолбеневшая, увидев их. Тони торжественно познакомила их.
– Я вас, кажется, знаю очень хорошо, – сказал де Солн со своей обезоруживающей улыбкой. – Мадемуазель Тони рассказывала мне о вас, и я вас видал в кабаре.
– И это – граф? – сказала Жоржетта, когда они снова поднимались по лестнице. – Очень скверно, что Бог не выбирает наружности соответственно положению, разве не так? И он называет тебя мадемуазель Тони?
– Разве он так сказал? – спросила Тони. – Я и не заметила. Жоржетта, он думает, что я действительно могу сделать карьеру. Он хочет, чтобы я лучше работала для иллюстрированных журналов, чем в кабаре. Он мне покажет всю публику, а я их нарисую.
Она показала Жоржетте карикатуру.
– Совсем как живые, – сказала откровенно Жоржетта. – Я говорю о нем; о ней я, разумеется, не могу судить. Она кажется мне злюкой.
ГЛАВА XXVI
Ты целовала меня, не любя, да простится тебе это!
Вечер в опере был сплошным наслаждением. Тони почти разучилась наслаждаться. Она не совсем забыла, потому что самое последнее, что люди теряют, – это способность наслаждаться.
Огни, цветы, красивые женщины и еще более красивая музыка – все это опьянило ее. Она забыла о своем собственном платье, которое она раньше вечером находила ужасным. На ложу де Солна было направлено немало биноклей. Он сидел невозмутимо рядом с Тони и отвечал взглядом на взгляд. Во время антракта он вышел и вернулся с пожилой дамой и красивой девушкой с карикатуры.
– Мадам Форуа, позвольте представить вам мисс Сомарец.
Пожилая дама неопределенно улыбнулась и протянула руку, и тогда де Солн сказал:
– Гиацинта, мисс Сомарец. Мадемуазель Форуа поклонилась.
Тони поспешно стала давать объяснения о рисунках. Было совершенно очевидно, что она не принадлежит к «их классу», как выражаются француженки. Де Солн был известен своей эксцентричностью.
Гиацинта пожала своими прекрасными плечами и даже улыбнулась Тони. Она была слишком уверена в де Солне, той несомненной уверенностью, которую может породить только полное безразличие.
Он и эта маленькая бедная девушка с большими глазами, казалось, имели как будто что-то общее – скорее всего, это была их миниатюрность.
Гиацинта зевала от скуки. Что ей за дело до всего этого? Ей страстно хотелось, чтобы де Солн позволил ей и матери вернуться в ложу князя Рицкого. Жан так учтиво выразил свое огорчение, когда он подошел к ним и язвительно просил объяснить причину их появления не в его ложе, а в ложе князя, что мадам Форуа испугалась и умолила Гиацинту тотчас же уйти оттуда.
Рицкий высунулся из ложи и все время делал им знаки. Наконец Гиацинта незаметно покачала ему головой. Он страшно надулся и сел на место.
– Этот огромного роста молодой человек с моноклем, украшенный всеми существующими под небом и не заслуженными им орденами, – это князь Рицкий, – сказал де Солн Тони.
Она уже сделала его моментальный набросок – она без труда поняла сцену в противоположной ложе.
– Этот господин с дамой в серебристом платье, это – Пено, знаменитый неоимпрессионист. Два кресла дальше, в том же ряду, это – божественная Сарра, рядом – господин президент. Это – Траган, вот тот направо, человек с рыжими волосами и бледным лицом.
– Довольно, довольно, – молила Тони. Мадам Форуа и Гиацинта рассеянно смотрели. Мысли мадам Форуа были очень встревожены.
Это совершенно похоже на Жана – возиться с этой девушкой, это совершенно в его духе, но тем не менее Гиацинта не должна была войти в ложу Рицкого. С ее стороны было глупо согласиться. Жан был бы таким податливым мужем и таким щедрым к своей теще. Гиацинта действительно была очень неблагодарна. А эти русские всегда похожи на зажигательную спичку и так же быстро, как спичка, потухают. Разумеется, Гиацинта не соврала Жану – недопустимая мысль – у нее действительно болела голова, и она не хотела, и вполне правильно, пожертвовать ложей Жана, в особенности на парадном представлении. Очень жаль, что записка была передана слишком поздно, когда они уже были в театре. Это недоразумение с запиской впоследствии очень осложнило объяснение. Все же Жан, кажется, успокоился и был в хорошем настроении.
Если бы он только не был так уродлив или был бы менее богат: в первом случае их союз был бы удачнее, а во втором – он никогда бы не состоялся.
Вдруг, как бы в ответ на ее мысли, де Солн повернулся и улыбнулся своей прихотливой улыбкой будущей теще. Он почти угадал ее мысли и чувствовал себя огорченным из-за того, что она могла огорчиться. Он взглянул на Гиацинту. Она смотрела на сцену и при мягком отраженном освещении была очень красива. Он подумал о том, как она будет в его замке, и внезапно сжал руки. Он знал, что она его не любит, но он верил, что сам обожает ее. Она приковала его.
После театра он отвез ее домой одну наперекор приличию и мадам Форуа.
В темноте он поцеловал ей руки, и она беспокой но задвигалась от его ласки.
– Я устала, Жан.
Он сразу сделался озабоченным.
– Вы были очень придирчивы в театре.
– Я был очень уязвлен, так как, если вы были не совсем здоровы, чтобы пойти со мной в театр, вы все же достаточно оправились, чтобы пойти с Рицким.
– Что за мысль? Я, естественно, предполагала, что ваша ложа будет полна. Я послала вам записку заблаговременно, припомните это.
– Так что вы бы охотнее пошли со мной? Гиацинта чуть не закричала от нетерпения:
– Ну, естественно, разумеется.
– Тогда я очень жалею, моя дорогая, что я глупо себя вел в этом случае.
Он снова поцеловал ей руки.
Она нагнулась и на момент слегка прижалась своим лицом к нему.
«Трудно порвать, даже когда уже не любишь больше!»
ГЛАВА XXVII
Разговор является показателем человеческой натуры.
По прошествии двух недель рисунки Тони были готовы. Она ждала де Солна. Он не пришел.
Она страстно желала начать новое поприще теперь, когда она уж действительно занялась этим. Кроме того, с тех пор как она отказалась от работы в кабаре, она хотела зарабатывать деньги, тем более ей это было необходимо.
Жюль отпустил ее с грустью, с таким искренним сожалением, что Тони пообещала ему прийти в течение недели еще на несколько вечеров, если он найдет, что кабаре из-за этого будет хуже работать. Но она надеялась, что этого не случится. Она открыла, что новая работа имеет свое очарование: в конце концов она захватила ее.
Так как де Солн все еще не приходил, она написала ему записку.
В тот же вечер лакей принес ей ответ:
«Я снова болен, мой друг. Я бы мог очень много процитировать из Священного писания о ненужности этого бренного тела. Но я не хочу. Я пишу вам для того, чтобы направить вас к Бонневару, бульвар Капуцинов, 27. Пошлите от себя записку на моей карточке. И скажите ему от меня, что ему подвернулся хороший случай. Привет.
Де Солн.
Вы, вероятно, угостите меня еще чашкой чаю, когда я поправлюсь?»
Итак, ей надо идти одной к Бонневару. Еще одно приключение!
– Я снова помолодела в своей старости, – сказала она Жоржетте.
– Ты будешь зарабатывать деньги, это так. Удивительно, как чековая книжка, когда она принадлежит женщине, делает ее моложе.
– Ты ужасная материалистка, Жоржетта!
– Ты хочешь этим сказать, что у меня самой всегда было так мало денег, что я понимаю, что женщина чувствует по отношению к ним?
– Это верно. Я понимаю.
Тони нервно ожидала в передней кабинета господина Бонневара.
В передней было пыльно, и она была наполнена книгами. Помимо Тони там находились еще юноша неопределенного возраста и сомнительной чистоты и конторка, заваленная конвертами и печатными листами.
Тони чувствовала себя очень подавленной.
Юноша отвратительно стучал на пишущей машине, а затем бросил заполненный лист на пол.
Прошло четверть часа. Было очевидно, что господин Бонневар является существом, доступ к которому отнюдь не является легкодостижимым.
Резко зазвонил звонок, юноша громко засопел и, поднявшись, побрел к стеклянной двери.
Он высунул голову оттуда и сказал через нос:
– Пожалуйста!
Тони, схватив рисунки, прошла в дверь, которая закрылась за нею.
За большим пюпитром, перед еще большим окном, сидел короткий смуглый человек.
Он задвигался на стуле и кивнул Тони.
– А, мадемуазель…
– Сомарец, – подсказала Тони, – с рекомендацией от графа де Солна.
Темно-оливковое лицо Бонневара нагнулось, разыскивая что-то. Наконец он отыскал и вытащил тонкий лист бумаги из какого-то ящика.
– Ага, нашел.
Он стал читать бумагу, затем поднял глаза:
– Итак, вы рисуете?
– Да, господин Бонневар.
– Покажите мне, – раздалось, как выстрел из пистолета.
Тони вынула рисунок; случайно это оказался набросок Рицкого. Она изобразила его в виде медведя, легко танцующего в балете. Лицо было великолепно в его угрожающей нежности.
Бонневар с видом ценителя усмехнулся, протянув руку к следующему.
Ла Делос, знаменитая танцовщица, которая славилась своей жадностью. Все хорошо знали, что, когда она танцует с благотворительной целью, она требует проценты. Тони изобразила ее танцующей в детской больнице в венке из жемчуга и бриллиантов, а под этим была надпись: «Золотое сердце».
Бонневар покатился со смеху.
– Да, да, – говорил он восторженно, брызгая слюной. – Да, в одном граф прав. Вы умеете рисовать, барышня. Я возьму этот и этот – и еще тот, и также этот, и этот маленький набросок. Это сколько?
Да, шесть. Вам уплатят в конце недели. Впишите в этот лист ваше имя и адрес. Так. Доброго утра!
Юноша у конторки обратился в гуманное создание.
– Удача? – спросил он хриплым голосом. Тони ответила «да», улыбнулась ему, и он приветливо улыбнулся ей в ответ.
Очутившись на улице, она остановилась, чтобы подумать. Если Бонневар взял столько, – может быть, и другие издатели возьмут.
Конторы «Жур» и «Суар» были перед нею.
Она перешла улицу.
– Видеть редактора, если он вам не назначил? – спросил мальчик в конторе. – Как бы не так!
Он презрительно свистнул.
Тони прошла комнату, подошла к двери и открыла ее.
– Закройте эту дверь, – проревел голос. Она так и сделала, но за собой.
Двое мужчин, серьезно разговаривавшие между собой, остановились и осмотрели ее. Не ожидая ни минуты, Тони бросила перед ними рисунок.
Это был знаменитый драматург, пьеса которого была освистана на первом представлении, после чего он вызвал на дуэль несколько человек из публики.
Он был изображен, как Наполеон после большого поражения, сидя на коне. На голове маршала был легкий дурацкий колпак.
Тони повезло; и Репон, и Деконик особенно не выносили этого драматурга, и рисунок сразу нашел в них отклик.
Оставалось всего еще три рисунка. Они взяли все, и Тони заполнила другой лист, пожала им горячо руки и ушла.
Жоржетта ликовала. Она с Тони отправилась вместе в ресторан Дюваля, где хотя пища и дешева, но дают настоящую еду, а не какие-то кусочки, и пообедали там. Когда они вернулись домой, на столе лежала телеграмма для Тони. Она была от де Солна:
«Дайте знать, как ваши успехи. Надеюсь, вы не откажетесь прийти навестить меня завтра в четыре часа».
– Ты не можешь пойти в дом графа, даже если он уродлив, в таком наряде, – заметила ей Жоржетта.
– Мы пойдем и купим новый, – сразу ответила Тони. – Ни за что на свете я бы не хотела огорчить твое любящее сердце мыслью о моем поношенном платье среди графского великолепия.
– Ты теперь говоришь гораздо больше, чем раньше, – сказала ей Жоржетта.
– Разве? Я думаю, что это оттого, что я счастлива. Я уже много лет не была счастлива, ты знаешь.
– Мало что может сделать женщину счастливой, если у нее нет любви, – философствовала Жоржетта. – Что касается меня, то я думаю, что, когда есть какое-нибудь увлечение, тогда является интерес следить за своей наружностью. Скажи мне сущую правду, этот твой граф влюблен в тебя?
– О небеса, нет же, – ответила Тони, – Разумеется, нет. Начать с того, что, во-первых, он филантроп, затем друг человека, которого я любила, – это во-вторых, а, чтобы закончить, в-третьих, он помолвлен.
– Смею сказать, что факт помолвки с одной никогда еще никому не мешал влюбиться в другую. И такой род любви гораздо опаснее обычной открытой манеры, ибо так легко ошибиться, думая, что узы с одной могут удержать кого-либо и не дать разгореться его страсти к другой. Следовательно, дорогая, слишком трудно заранее предугадать, что с нами будет. Любовь похожа на все вещи, которые растут слишком быстро, если не срезывать их.
– Но графу нечего обрезывать своей дружбы ко мне, он на самом деле влюблен в мадемуазель Форуа, а кроме того, ты совершенно не права, Жоржетта, уверяю тебя.
Они купили серенькое платье с батистовым воротничком и очень экстравагантный кушак, против покупки которого Тони не устояла из-за его цвета. На платье был скромный серый кушак, низко спускавшийся, на арабский манер, вокруг всего платья и свисавший свободно на одном боку. Кушак Тони был из лилового шелка, оригинально вышитый зеленым и красным и с легким рисунком из старого золота.
– Я куплю его, – заявила она серьезно Жоржетте, которая нашла его цену преступной, и, наконец, выторговала франк. Шляпа – вторая легкомысленная трата – из серого шелка, отделанная лиловым пером.
– Сапоги? Я куплю, и перчатки тоже, вот те мягкие, цвета шампань.
– В таком виде ты не можешь идти пешком, – запротестовала Жоржетта, когда было без пяти минут четыре. – Надо взять мотор.
Тони укатила в очень приподнятом настроении. Ощущение, вполне понятное у женщины, которая вдруг после многих лет лишений покупает себе новое платье, о чем она все время мечтала.
Особняк де Солна находился на одной из широких спокойных улиц, пересекающих Елисейские поля.
Равнодушный лакей встретил ее и передал молодому гиганту, очень красиво одетому в серое с красным.
Стены вестибюля были из бледно-желтого мрамора, обвешанные через определенные промежутки прекрасными коврами, преобладающий тон которых был блекло-розовый и золотой.
Кусты белой сирени росли в больших горшках на нижней площадке лестницы.
Тони любила ощущение мягких ковров, роскошь и красоту, которые, казалось, излучал этот тихий дом.
«Аполлон» раскрыл две высокие двери и доложил о ней.
В отдаленном конце комнаты, обложенный подушками, сидел де Солн.
Он силился встать при виде ее. Она поспешила вперед.
– Очень мило с вашей стороны прийти навестить меня, – сказал он очень слабым голосом. – Я все думал, придете ли вы.
– В монастыре меня учили молиться. Кое-какие хорошие привычки остались у меня помимо моей воли. Я благодарю вас за поприще, которое вы открыли мне и которое действительно может обеспечить успех.
– Теперь я могу сделать замечание, которое так любят все люди: «Я вам говорил».
– Я не верила вам, потому что так трудно поверить в самое себя.
– Многие из вас считают эту задачу более легкой, чем оказать доверие другому. Но расскажите о Бонневаре и как все произошло?
– Я пришла к Бонневару в качестве просительницы и была немного нервна. Парень, который упорно не желает употреблять мыло «Пирс» или какое-либо другое, велел мне подождать тоном Наполеона, отдававшего приказания при Аустерлице. Я ждала, становясь более нервной и менее мягкой. Наполеон ушел через стеклянную дверь, и спустя некоторое время его голова снова высунулась по направлению ко мне, и он приказал мне войти. Я вползла. Судьба, небо, предопределение, что хотите, короче говоря, господин Бонневар быстро спросил меня, что я умею. Я протянула наброски – князь Рицкий, Перрио, де Лан. Он засмеялся, и я себя почувствовала так, как чувствовали себя маленькие богини, когда Юпитер шутил. Он засмеялся громче и сказал: «Ну да, вот этот и еще этот», быстро выбирая, указывая вытянутым толстым пальцем одной руки на рисунок, а другой рукой в это время забирая его. Будучи на седьмом небе, я вышла на улицу, имея новые заказы и контракт. На улице небо послало мне искру разума. Я пошла в другую редакцию, темную и с другим Наполеоном за пюпитром, и ворвалась в кабинет. Разговор ниже моего достоинства. Я только бросаю рисунки на стол перед двумя толстыми возмущенными мужчинами. Смех – я, волнуясь, к ним присоединяюсь, но волнение излишне, рисунки приняты, а затем – второй контракт. Я еще выше вознеслась и шествую домой к Жоржетте. Вот как обстоит дело.
– Это великолепно, в самом деле вас можно поздравить.
– И всем этим я обязана вам.
– Вашему собственному дарованию.
– Не позволите ли вы мне поблагодарить вас как следует?
– Если ваша благодарность выразится в том, что вы нальете мне чаю или, еще лучше, приготовите мне его.
Он откинулся на подушки и с довольным видом смотрел, как она чайной ложечкой достает чай из маленькой серебряной чайницы.
– Какой прекрасный дом у вас, господин де Солн.
– Вам нравится? Я так и думал. Отчасти из-за этого я хотел, чтобы вы пришли. Но вы должны прийти еще раз, когда я смогу вам все показать и рассказать историю моих вещей. Я всю свою жизнь собирал красивые вещи, вкладывал в это столько же усердия и тяжелого труда, сколько другие вкладывают в занятия на бирже или в мэрии.
Тони оглядела комнату. Она была очень высокая, и потолок был разрисован ветками яблони в цвету. Стены были обиты полосами из серо-зеленого шелка, а в промежутках между ними висели картины, изображавшие «Весну». Тут были пейзажи Коро, Мане, Ланкре, и масса других имен, являвшихся новыми для Тони.
– Это моя весенняя комната.
– Мне нравится эта мысль.
Она прошла комнату и подошла к книжной полке, которая тянулась во всю длину стены, – одна длинная целая полка из зеленого флорентийского дерева.
– Я не знала, что вам нравятся и английские книги.
– Они мне не то что нравятся, а я люблю их, – во всяком случае, некоторые.
Над большим камином висел портрет Гиацинты Форуа. Тони остановилась и смотрела на нее.
– Она очень красива.
– Я хочу, чтобы ее нарисовали, позднее, в виде картины для этой комнаты, картины весны.
– Когда вы думаете жениться?
Де Солн слегка пожал плечами.
– Кто знает? Гиацинта говорит, что в будущем году. Что касается меня, я бы хотел этим летом, я не становлюсь моложе.
Его голос звучал очень грустно.
– Гиацинта говорит, и мудро говорит, я должен признать, что если кто уже женится, то это совершившийся факт, от которого уже не уйдешь, с свободой кончено. Согласны ли вы с этой женской точкой зрения, мадемуазель Тони?
Тони закурила папироску.
– Замужество много больше связывает женщину, чем мужчину, видите ли: мужчина и после женитьбы все-таки продолжает быть самим собой, но женщина всегда становится только женой или матерью и очень редко успешно выполняет обе обязанности. С выходом замуж она, разумеется, приобретает дом, но теряет самое себя, а ведь индивидуальность чего-нибудь да стоит.
Он рассеянно кивнул головой и внезапно сказал с большим жаром:
– Ни с чем в женитьбе не следует считаться, кроме любви, ни с индивидуальностью, ни со свободой. Все это гроша не стоит по сравнению с настоящим чувством.
– Я не сказала, что это важнее любви, – возразила Тони, – мы говорили о замужестве, а не о любви. Я думаю, что если человек действительно любит, то все остальное перестает иметь значение. Я этим не хочу сказать, что человек должен тотчас же перестать интересоваться всем остальным или жизнью и отдаться всецело страсти. Я хочу сказать, что все другие доминирующие интересы, как самоанализ, развитие индивидуальности, должны быть совершенно вычеркнуты. Любовь – это совершенная способность чувствовать одинаково с другим человеком, – вот и все.
– Если бы вы имели детей, любили бы вы их больше мужа?
Тони покачала головой:
– Нет. Я бы не могла. Я могу вобрать в свою душу всецело только одного человека. Я бы любила их, и они являлись бы моим даром ему, и вообще дети такие теплые, смешные, сонные, сладкие существа; но они бы никогда не были на первом месте, я боюсь.
– Боитесь? Вы говорите так, как будто ваши мысли неправильны. Вы совершенно правы, абсолютно правы, я так думаю. Я был бы в ужасе, если бы какой-нибудь малыш Жан или Гиацинта встретил бы меня как соперника в открытом поле.
Он слегка кашлянул.
– Уже бессовестно поздно, – воскликнула вдруг Тони, когда маленькие круглые часы пробили шесть. – Я должна пойти. Сегодня я еще буду недолго рисовать в кабаре. Жюль умолял, и я согласилась.
– Вы очень красиво одеты, мадемуазель Тони.
Тони покраснела от удовольствия:
– Первый результат моего успеха. Теперь скажите «суета сует».
– Нет, не скажу. Я люблю, когда женщины тщеславны, – это признак того, что они счастливы.
– Тогда я, вероятно, утопаю в блаженстве, ибо я не только очень, но безусловно горжусь моим новым кушаком.
– Прелестный лиловый цвет.
Она пожала ему руку.
– Ну, прощайте, и спасибо вам.
– Вам спасибо, – быстро прервал он, – что пришли навестить меня. Я ненавижу сидеть в одиночестве. Вы развлекли меня. Я чувствую себя так, как будто принял целительное лекарство.
– Еще раз прощайте.
– Придете ли вы скоро навестить меня, если я не поправлюсь?
– Я охотно приду.
– В таком случае «до свидания», потому что, если я поправлюсь, я приду к вам, а если нет, то вы придете ко мне.
Лакей ждал, чтобы проводить ее вниз.
Когда большие двери закрылись за ней, она вдруг подумала об иронии жизни де Солна с его постоянным плохим здоровьем. Он имел все, что мир мог ему дать, и не имел сил пользоваться всем этим.
