Текст книги "Городской роман"
Автор книги: Ольга Дрёмова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
* * *
– Бабуль, скажи, почему говорят, что внуков обычно любят больше, чем детей? – Володя взял бабушку под руку и, пытаясь подстроиться под нее, зашагал с ней в ногу.
– Видишь ли в чем дело, Вовчик, – заговорила Ева Юрьевна, не торопясь и обстоятельно взвешивая каждое свое слово. – Внуки – это цветы жизни на склоне твоих лет, они не могут не радовать глаз, и это вполне естественно. Но прийти к этому пониманию можно только с возрастом.
– Но разве дети – не те же, как ты говоришь, цветы жизни? – недоуменно приподнял брови он.
– Те же, – согласилась она. – Но не совсем. Дети – это, как правило, тоже цветы, но только, чаще всего, на могиле своих родителей.
– Это ты про отца? – поднял на нее глаза Володя.
– И про него тоже, – кивнула она.
Подхватывая колесами тонкий слой только что выпавшего снега, мимо них пробегали спешащие автомобили. Маленькие снежинки были невесомыми и легкими, словно пух; отброшенные струей встречного воздуха назад, они поднимались над дорогой и, хаотично вальсируя, снова опускались на землю. Цепляясь за подошвы, мелкие частички снега оставляли на асфальте некрасивые темные дыры следов, но падающий с неба белый пух тут же восстанавливал прежний порядок, засыпая мостовую заново.
Покачиваясь из стороны в сторону, сплетничали тополя. Задевая друг дружку тонкими кончиками промерзших ветвей, они многозначительно кивали на соседей и, осуждающе перестукиваясь, сухо похрустывали длинными нескладными суставами вытянутых пальцев.
Налегая что есть силы на неподъемные широченные скребки, расчищали улицы дворники. Снежные пушинки, сбившись в островерхую горку, катились на ладони скребка до тех пор, пока стальной нож не попадал на какую-нибудь неровность, и тогда, весело подпрыгнув, они разлетались в разные стороны, засыпая снова только что очищенные дорожки.
– Бабуль, а можно мне не идти домой, по крайней мере сейчас? Давай отмечать Новый год вместе, – нерешительно проговорил Володя. Увидев, что правая бровь Нестеровой иронично поползла вверх, он опустил голову.
– От самого себя не убежишь, – спокойно ответила Ева Юрьевна, – а трусость – худший из советчиков. Я понимаю, легче написать лист заново, чем что-то в нем переправлять, Вовчик, но иногда чистый лист – слишком непозволительная роскошь.
Володя молчал, пытаясь осмыслить то, что услышал, а Ева Юрьевна продолжала тихонько говорить. При этом дыхание ее сбивалось, а старческий дребезжащий тенор время от времени прерывался.
– Когда окончится вся эта неприятная история с деньгами, ты отправишься домой, к матери, независимо от того, хочется тебе этого или нет, и пообещаешь мне, что в следующий раз уйдешь из дома только тогда, когда станешь самостоятельным мужчиной, способным не только на эксцентричные выходки и громкие слова. Самостоятельность – это даже не материальная независимость от родных, это нечто большее, на что способны далеко не все, – уверенно проговорила она и громко выдохнула, пытаясь восстановить сбившееся от быстрой ходьбы дыхание.
– Бабуль, ты не торопись, – проговорил Володя, заботливо поддерживая старую женщину под руку и внимательно вглядываясь в ее лицо.
– В моем возрасте торопись не торопись, результат одинаковый: все равно всех задержишь, – чуть слышно проскрипела она, и Володя увидел, что Нестерова смеется.
– Бабуль, ну как ты можешь?! – сердито произнес он.
– Да ты не фыркай, Вовчик, это все дело житейское, – ответила она. – Знаешь что, пожалуй, дальше я не пойду, ты отправишься один. Иди и ничего не бойся, все будет так, как я тебе сказала. – И, проведя ладонью по непослушным вихрам внука, она стряхнула с его волос нападавшие снежинки.
– Хорошо, бабуль. Когда все закончится, я приду в сквер, ты жди меня там, – решительно проговорил он и широкими шагами направился через дорогу, к киоску, около которого была назначена встреча с Серегой.
Поперека еще не было, и Володя, забравшись под козырек автобусной остановки, стал дожидаться его прихода. Народа было много, видимо под самый Новый год у всех набралась масса неотложных дел, переносить которые в следующий не хотелось. С пакетами и коробками люди штурмовали подножку автобуса, тесня, подталкивая друг друга и уговаривая пройти в середину салона. Маршрутные такси проскальзывали, не останавливаясь, несмотря на убедительные просьбы желающих, стоящих на кромке проезжей части и отчаянно сигнализирующих руками.
В нескольких метрах, за остановкой, раскинулся елочный базар. Почему-то в этот год москвичи не спешили покупать лесных красавиц, предпочитая им искусственных близнецов. То ли цены были поднебесными, то ли не хотелось потом подолгу выковыривать из паласа иголки, но елочный бизнес в этом году оказался почти убыточным. Самые хитрые ждали сегодняшнего вечера, когда, побросав свой живой товар, елочные «бизнесмены», махнув на все рукой, отправятся восвояси, и продавцы, рассчитывавшие на баснословные прибыли, скучали в гордом одиночестве, с разочарованием посматривая на потенциальные кошельки, пробегающие мимо них.
– Привет, дружище! – замечтавшись, Володя не заметил, как рядом с ним на скамейке оказался Поперек. – Принес? – Серега внимательно посмотрел на Володю, и тот отметил, что взгляд его знакомца стал необычайно цепким и требовательным.
– Принес, – кивнул мальчик и показал глазами на небольшой полиэтиленовый сверток, который держал в руках. – Слушай, Поперек, давай поговорим с Шамилем, ну не зверь же он, должен понять, что мы ни при чем.
– Чего зря языком молоть, – возразил Сергей. – Все, что было можно, я ему объяснил, но он требует денег, и ему наплевать на все остальное. Давай, я разберусь. – И он протянул руку за пакетом.
– Почему ты не хочешь взять на встречу с Шамилем меня? – Володя посмотрел на Сергея, ожидая ответа и не выпуская пакета из рук.
– Ты мне что, не доверяешь? – жестко сказал тот, и глаза его недобро сверкнули. – Между прочим, я тоже на тридцать кусков попал! Знаешь что, не лез бы ты в это дело, Шамиль, если что не по нему, хуже зверя становится. Уж лучше я один попаду под его горячую руку. Если б ты ко мне не зашел, сидел бы сейчас дома и чай с бубликами попивал. Ладно, пусть от Шамиля мне одному достанется, достаточно того, что тебе пришлось деньги искать. Да ты не волнуйся, я все утрясу, он мужик вспыльчивый, но отходчивый, так что если все бабки вернем, он прижимать не станет.
– А может, передумаешь? – Володя посмотрел в глаза Сергею, ожидая, что в них мелькнет слабая искра если не раскаяния, то хотя бы сомнения.
– Ты что, учить меня надумал? – резко бросил он, взбешенный внезапно возникшим препятствием. – Я еще услугу ему оказываю, собираясь под танк в одиночку лезть, а он мне мораль читает. Давай деньги и отчаливай на все четыре стороны. И чего ты на мою голову свалился, из-за тебя все неприятности! – выкрикнул он, сверля несговорчивого компаньона неприязненным взглядом.
– Как скажешь, – кивнул головой Володя, – но потом не говори, что я тебе не пытался помочь.
– Не скажу, не скажу, – зачастил Поперек, вырывая из рук Володи долгожданный пакет с деньгами. – Здесь все тридцать?
– Если хочешь, можешь пересчитать, – глухо проговорил Володя.
– А что, я пересчитаю, сумма-то не а-ба какая, – закивал тот. – Ты не думай, что я тебе не доверяю, просто деньги, они же счет любят, ты же сам знаешь, да? – суетливо проговорил он, открывая пакет и изо всех сил пытаясь сдержать радостную улыбку.
«Вот дурак – так дурак! – обрадованно подумал Сергей, доставая из пакета небольшую пачку пятисотрублевых купюр, перетянутых для верности резиночкой. – Точно люди говорят, что тот, кто ищет деньги, находит их редко, а тот, кто не ищет, не находит никогда». Пересчитав все до единой купюры, он облегченно вздохнул и убрал деньги обратно в пакет.
– Может, еще передумаешь? – повторил в который раз Володя.
– Ну что ты заладил одно и то же? – огрызнулся тот. – Передумаешь, да передумаешь! Иди, блаженный, домой, я тебе позвоню… как-нибудь потом… если захочешь.
В восторге от своей шутки он захохотал во все горло и, развернувшись, собирался уйти прочь, как вдруг перед ним неожиданно возникло несколько фигур в милицейской форме и раздался визг тормозов.
– Ах ты, падла паршивая! – завопил Поперек, с ненавистью глянув на стоящего неподалеку Володю.
Резко бросив пакет на дорогу, он дернулся всем телом, собираясь рвануться в противоположную сторону, но кто-то скрутил ему руки, и он, охнув от боли, уперся щекой в грязный капот милицейского автомобиля.
– А-а-а! – завопил он, и из глаз его брызнули слезы. – Пусти! Пусти, мне больно! Это не мой пакет, я не знаю, что в нем! Мне дал его на хранение один пацан, он тут, недалеко. Я ни в чем не виноват! Да пусти же!!!
Выкручиваясь, словно уж, извиваясь всем телом, Поперек терся щекой о грязное железо автомобиля, завывая на все лады и ругаясь что есть силы.
Сердце Поперека разрывалось от нестерпимого унижения, обиды, оскорбления и жалости к самому себе. Выдыхая, он каждый раз взвизгивал и трясся в приступе безысходной злобы на этот несправедливый и жестокий мир. От пережитого волнения и страха в голове звенело, перед глазами стоял туман, а в ушах звенела назойливая комариная трель. Этот надоедливый звук перекрывал все остальные звуки.
Чувствуя щекой мерзлую грязь железа, Поперек думал о том, во что он влип, и по его телу пробегали холодные судороги неподдельного ужаса. Менять свободу на какие-то жалкие тридцать тысяч он не собирался.
– Ребята! – осененный внезапной идеей, всхлипывая и хрипя, но уже намного спокойнее, вдруг произнес он. – Ребята, давайте договоримся по-хорошему, мы же все люди, мы же все можем ошибиться, правда? – Голос его дрожал от волнения; судорожно сглатывая, он боялся только одного: не успеть. – Там, в пакете, деньги… много денег… они могут стать вашими… просто так, за десять минут, за одну минуту… давайте поделим их поровну, на всех… и не было этой истории, да? Вы согласны?
С трудом повернув голову, он посмотрел на того, кто стоял к нему ближе всех, но лица его так и не увидел. За рулем сидел водитель, а невдалеке от машины разговаривали еще двое, видимо, старшие по чину. Решив, что момент благоприятен и расценив молчание стоявшего рядом по-своему, он совсем тихо проговорил:
– Слышь, ну, бери все, черт с ними, с деньгами! Не в них счастье! Ты отойди немного, больше ничего не делай, я рвану – только меня и видели, а деньги вам останутся. Слышишь? Свидетелей никаких, вас четверо, тридцать тысяч за каких-то паршивых десять минут, по семь с половиной в рыло. Плохо ли в Новый год, а? Слышишь, ну будь человеком! – прохрипел он, но неожиданно на его запястьях с глухим треском защелкнулись холодные железки.
Услышав этот щелчок, Поперек сломался. Глухо застонав, он закрыл глаза и закусил до крови нижнюю губу. Звук железа отсек его от всех тех, кто был рядом с ним до сегодняшнего дня. Для Поперека все было закончено.
* * *
– Как прошел экзамен? – Анатолий спросил это легко, вскользь, как бы между делом, но уголки его губ непроизвольно дернулись.
– Нормально, «хор»! А чего еще студенту надо? – Оксана улыбнулась и обвила руками шею мужа, прижимаясь к его куртке.
– Холодная, – проговорил он, слегка отодвигая ее и отряхивая с ворота остатки налипшего снега. – А почему не «отлично»? – Он наклонился и начал возиться со шнурками. Больше всего в данную минуту ему хотелось посмотреть на выражение лица Оксаны, но, боясь выдать собственные эмоции, он решил не рисковать.
– Да все к тому и шло, – беззаботно ответила она, и от такого нахальства Анатолий чуть не икнул.
– И что же помешало? – Он выпрямился, скинул куртку и, не дожидаясь ответа Ксюхи, прошел в ванную.
– Ты так говоришь, будто недоволен моими успехами, – надулась она. – Я понимаю, что зарубежка – твой конек, но все же несправедливо вешать на меня всех собак только за то, что у меня не высший балл.
Услышав последние слова Ксюхи, Анатолий подумал, что если бы он не знал всей подоплеки истории, то у него и сомнений не возникло в правдивости слов жены, до того убедительно звучали ее слова.
– А ты боролась за высший? – удивленно проговорил он.
– А что здесь такого? – передернула плечами она. – Я что, хуже других?
– Так что же тебе помешало в достижении этой благородной цели? – Голос Толи был спокоен, но внутри него клокотала волна негодования Ксюхиным бесстыдным враньем, волна, которую он изо всех сил пытался загасить.
– Тебе покажется это смешным, но моим планам помешала сущая безделица.
– Н-да?
– Представь себе, да. – Огромные наивные глаза Ксюхи излучали чистосердечие и искренность, и где-то на самом их дне горел крохотный огонек незаслуженно нанесенной обиды.
– И что тебе досталось? – поинтересовался Анатолий. Закрыв кран, он насухо вытер руки и отправился в комнату, по дороге развязывая узел галстука.
– Сущие пустяки, – заявила Оксана. В первом вопросе был Шекспир, это шестнадцатый век, а во втором – Мериме, девятнадцатый.
– Действительно, билет несложный, – согласился Толя.
– Знаешь, я сначала немного испугалась. – Выждав время и убедившись, что Анатолий не в курсе событий, она немного расслабилась и заговорила свободнее: – Взяла билет, а сама и думаю: «Мать моя родная, да я же ничего не знаю!» Уже хотела билет назад положить да за вторым отправиться, когда вспомнила, как ты мне говорил, что сначала нужно успокоиться, а потом принимать решения.
– И что?
– Да то. Села я за последнюю парту, в голове – пустота, веришь?
– В это верю, – тяжело проговорил Анатолий, кивая Ксюхе в ответ, но та была настолько увлечена своим сочинительством, что ничего не заметила. Начисто позабыв об осторожности, она продолжала свое повествование, которое с каждой секундой обрастало все новыми и новыми несуществующими деталями и подробностями.
– Так вот, сижу я, мысли – ни одной, только зубы стучат от страха. Самое главное, ведь я же все это знаю, что я, напрасно готовилась, что ли? Взяла я листочек, ручку и стала потихоньку записывать, что помню. Поменять билет – дело нехитрое, но терять балл за здорово живешь тоже резона никакого нет. Пишу я, пишу, и постепенно так, издалека, начинают всплывать всякие мудрые мысли.
– И какие же? – коварно проговорил Анатолий, рассчитывая на то, что на этом месте Ксюхиному рассказу придет конец.
– Да всякие, – неопределенно протянула она, уходя от ответа и стараясь, по мнению Анатолия, перевести разговор в другое русло.
– И все же? – неожиданно уперся он.
– Ну что? Вспомнила я, что Вильям Шекспир – великий английский драматург, что родился он в небольшом городке Страдфорде в семье ремесленника и торговца. Учился в грамматической школе, штудировал латынь, древнегреческий и другие языки. Рассказала о том, как он был в Лондоне, как появился театр «Глобус», где он играл свои первые драматические роли, ну и так далее, в том же духе, – произнесла Ксюха и победно глянула на Анатолия.
– А годы жизни назвала?
– А то! Тысяча пятьсот шестьдесят четвертый – тысяча шестьсот шестнадцатый, это тебе каждый школьник скажет, – без запинки произнесла она, и в душу к Анатолию стало закрадываться сомнение. – Знаешь, когда я начала писать, откуда чего только взялось! Я вспомнила то, чего даже и не знала вовсе, – хихикнула она.
– Почему ж тебе поставили четыре? – спросил Анатолий, и голос его звучал уже не так уверенно, как в начале беседы.
– Он ни с того ни с сего вдруг спросил, как фамилия того режиссера, который экранизировал все известные вещи Шекспира: «Гамлета», «Короля Лира», а фамилия у меня вылетела из головы напрочь. Понимаешь, я не хотела тебя подводить. – Она села на ручку кресла и потерлась щекой о его волосы. – Я знала, ты не думай. Как только я вышла за дверь, сразу вспомнила, ведь это Козинцев, но было уже поздно, потому что оценка уже стояла не только в зачетке, но и в ведомости. Вот какая я рассеянная, правда? – И она глубоко вздохнула.
Анатолий не знал, что и подумать. С одной стороны, то, что он слышал своими ушами в библиотеке, не подвергалось никакому сомнению, но с другой, – ответ Ксюхи был явно неплохим и разговора о «неуде» быть не могло тоже. Не мог же Станский все это придумать, зачем? Тогда где-то неувязочка, один из двоих говорит неправду.
– Ты знаешь, за такую малость снизить оценку на балл – это чересчур, – проговорил он вслух, наслаждаясь запахом знакомых духов и теплом Ксюшиного тела, доверчиво прильнувшего к нему. – Оксан, может, произошло что-то такое, о чем я не знаю?
Он посмотрел на нее снизу, вопросительно и требовательно одновременно, и, словно поддаваясь его желанию, она, помявшись, негромко заговорила:
– Я не хотела этого касаться, но, видимо, ты настолько проницателен, что от тебя ничего не скроешь, – неуверенно произнесла она, опуская ресницы и картинно пряча глаза. – Этот профессор… как его там?
– Станский? – подсказал Анатолий, и сердце его дрогнуло от нехорошего предчувствия.
– Да, Станский… он выслушал меня очень внимательно, а потом вдруг и говорит: «Девушка, а как вы смотрите на то, чтобы нам встретиться в несколько иной, менее формальной обстановке?» Сказал, а потом взял меня под руку и начал сверлить своими маслеными глазками. Толь, я так испугалась! Я умом понимаю, что бояться мне нечего, а внутри все так и дрожит. Я его спрашиваю: «А что, в кабинете о творчестве Шекспира нам поговорить не удастся»? А он: «Почему же не удастся?» И выпустил мою руку. «Вы, – говорит, – способная девушка, и ставить вам четверку за такую малость обидно, но ваш ответ не идеален». Так что, мол, выбирай сама. Ты на меня не сердись, Толь, но я как услышала про четверку, так и сказала, что мне и четырех хватит, я на пять не претендую. Расписался он у меня в зачетке, я ее – в руку, и – шапку в охапку.
Потрясенный услышанным, Анатолий поднял на Ксюху, до сих пор сидящую на подлокотнике кресла, глаза и, к своему ужасу, увидел, что по ее щекам текут крупные слезы. Кончик ее носа покраснел, а губы невольно скривились. Хлюпнув носом, она отвернула лицо, и Анатолий увидел, что руки ее мелко задрожали.
– Я его убью! – тихо произнес он, и от этих трех слов Оксане стало вдруг страшно.
– Брось, Толь, бог ему судья, наплюй и разотри. Давай не станем поднимать шума, а то все это отразится на мне, ты же знаешь: прав не тот, кто прав, а у кого больше прав, – дрожащим голоском проговорила она и снова прижалась к его волосам. – Толь, обещай мне, что ты не станешь поднимать шума из-за такого пустяка, ведь ничего же не произошло. Есть такие люди, их везде хватает, – горестно вздохнула она, – не только в институте. Что ж их всех, убивать?
– До всех мне нет никакого дела, но ты моя жена, и я обязан постоять за твою честь. Ты не понимаешь, это он не тебя оскорбил, меня! – со злостью выдохнул Толик, сжимая и разжимая кулаки.
– Толь, я прошу тебя, не нужно выяснять отношений, будь выше этого, – настойчиво проговорила Оксана. – Ничего хорошего из этого не выйдет, одна грязь получится. Я прошу тебя, сделай это ради меня.
Голос ее звучал тихо и трогательно; вздохнув, Анатолий согласно кивнул головой:
– Будь по-твоему, эту скотину я пальцем не трону, но, если он вздумает и дальше трепать твое имя по институту, ты меня не остановишь, – твердо проговорил он.
Оксанка подняла брови и с удивлением посмотрела на Толину макушку. Неужели эта тютя способна на мужские поступки? Нужно с ним быть на всякий случай поаккуратнее, а то, неровен час, взбрыкнет, неприятностей не оберешься.
– Ты мне пообещал, – многозначительно произнесла она.
– Пообещал, – подтвердил он, поднимаясь с кресла. – Что у нас на обед?
– Яичница, – отрапортовала Ксюха.
– Как, опять? – взмолился он, – я скоро закукарекаю.
– Тогда пельмени, – смилостивилась она. – Зато «царские».
– Ну, если «царские», тогда еще куда ни шло, – одобрил он, отправляясь на кухню.
Все, что рассказала ему Оксана, было противно и гадко, и он искренне возмущался поведением Станского, которого он знал столько лет и который на поверку оказался таким гнильем. Но вместе с негодованием к Анатолию пришло иное чувство, чувство, которое он гнал от себя всеми силами, стараясь вычеркнуть его, забыть, не вспоминать о нем никогда, но сделать этого так и не смог.
Недоверие зародилось в нем неожиданно и внезапно, навалившись темным грузом подозрения, возникшего из-за ерунды. Тему Шекспира Ксюха отвечала бойко, четко печатая слова и перебирая, словно играя в знакомую игру, сложные даты прошедших столетий. Но на вопрос о номере экзаменационного билета, доставшегося ей несколько часов назад, она замялась. Произошло это на какое-то мгновение, но обостренные чувства Анатолия отметили это, сконцентрировавшись не на крупном, а на мелочах.
Отправив Ксюху за хлебом, он набрал номер деканата и, услышав знакомый голос секретаря Лены, как можно более непринужденным тоном произнес:
– Леночка, Нестеров беспокоит. С наступающим вас.
– Вас также, Анатолий Семенович, – раздался в трубке ее мелодичный девичий голосок. – Чем могу помочь?
– Леночка, будьте так любезны, вы не могли бы уточнить номер экзаменационного билета Нестеровой Оксаны, восьмая группа.
– Одну минуточку, – стараясь скрыть удивление, проговорила Лена. – Зарубежная литература, экзамен, – раздалось в трубке, и он услышал, как зашелестели страницы подшивки ведомостей. – Нестерова, Нестерова…
– Сто восьмая группа, Леночка, – подсказал Анатолий.
– Сто восьмая. Нестерова Оксана. Билет номер двадцать три, оценка – хорошо.
– Спасибо, Леночка, Вы мне очень помогли, – проговорил Толя. – Еще раз с наступающим. Всего доброго. – И он положил трубку.
Открыв свои записи, Анатолий нашел билет номер двадцать три. Первый вопрос был теоретическим и никого конкретно из авторов не затрагивал, второй посвящен творчеству Сервантеса. Перед глазами Анатолия все поплыло, а в ушах забила крупная барабанная дробь. Те вопросы, о которых говорила Оксана, относились к билету номер одиннадцать. Означать это могло только одно: обладая редкой способностью запоминать, она пересказала ответ предыдущего студента, даже не удосужившись к приходу мужа выучить свою тему. Значит, она была уверена, что он не станет ее проверять, а значит, все, что он слышал в библиотеке, было сущей правдой.