Текст книги "Городской роман"

Автор книги: Ольга Дрёмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Лучше в первой половине дня, часов в одиннадцать.

– Хорошо, я перезвоню.

– Номер телефона у вас есть, он на обложке любого журнала, а когда секретарь снимет трубку, попросите Меркулова Дмитрия.

– Хорошо, договорились.

– Тогда с наступающим вас! – мягко проговорил он.

– Вас также, – ответила Света.

– Всего доброго. – И в трубке послышались короткие гудки.

– Вот тебе, Светочка, и подарок на Новый год, – улыбнулась она своему отражению.

– Ну, и как она тебе? – Витюня вытянул шею, вопросительно взглянув на друга.

– Если внешность хотя бы на одну треть соответствует голосу, то я попался, – торжественно произнес Дима и мечтательно зажмурил глаза.

* * *

Сидя у задернутой тюлевой занавески, Ева Юрьевна выпускала продолговатые кольца сигаретного дыма и наблюдала за всем, что происходило во дворе, поэтому появление Володи не было для нее неожиданностью. Еще издали, увидев внука, она узнала его по несуразной походке и распахнутой настежь куртке. Меряя дорогу аршинными шагами, он нескладно выкидывал вперед ногу, одетую в неподъемный ботинок на рифленой подошве, а потом, подбрасывая свое тело вверх, производил то же самое с другой. Глядя на его походку, можно было подумать, что мальчик шагает против своей воли, стараясь догнать убегающие от него тяжелые «камелоты».

Живя своими мозгами, Нестерова не уподоблялась многим сверстникам, осуждающим нравы и привычки молодежи. Можно подумать, они в свое время были другими! Да ничуть не бывало, они были такими же! Если обернуться назад, в их моде можно было найти многое, что современным ребятам показалось бы не только странным, но и неприличным.

Взять хотя бы лакированные сапоги с голенищем-гармошкой, донашиваемые модницами до глубоких трещин, выставляющих на всеобщее обозрение тряпичную основу подкладки. А чего стоили босоножки на пробковой подошве? Да по высоте они переплюнули эти самые камелоты чуть ли не втрое! Как, наверное, теперь смеялись бы мальчики, если бы их девушки появились на улице в шапках из куриных перьев, торчащих во все стороны и напоминающих неощипанную грудку наседки! А нейлоновые рубашки, дышать в которых тело не могло ни при каких условиях? Разве мы были лучше, задыхаясь в синтетическом глухом ошейнике воротника мужской рубашки или стирая в кровь ноги грубой крученой сеткой ажурных колгот, похожих на хозяйственные авоськи?

Так чего же судачить о молодых? У каждого поколения свои ценности и свои причуды. Ева Юрьевна не была в восторге от современной моды, заставляющей ходить девчонок по зиме с голой поясницей. Мода, конечно, дело хорошее, но демонстрировать пирсинг на пупке лучше летом, хотя сейчас каждый старается жить так, как удобно лично ему. А может быть, молодые правы? В свою молодость Нестерова не могла себе позволить многого, потому что правила общественной морали диктовали свои непреложные законы, и теперь, если быть до конца честной, она даже завидовала этим мальчикам и девочкам. Наверное, это правильно – жить, перекраивая действительность под себя, а не наоборот. Ей легче было стереть ноги неудобной обувью, чем, убрав туфли в пакет, добраться до дома в купленных по дороге тапочках. Как же так, соседи могут увидеть – будет неудобно. А что, удобнее лечить дома кровавые мозоли?

Сейчас мир не стал лучше, он стал проще, но эта внешняя простота принесла много такого, чего Еве Юрьевне видеть не хотелось бы. Доверие, порядочность, воспитанность и уважение стали пустым звуком, мир стал злым и жестоким, ломающим тех, кто не в состоянии противостоять хамству и амбициям, основанным на толстом кошельке. В погоне за призрачным миражом успеха и благополучия люди растеряли самое главное, без чего жизнь не имеет смысла, становясь примитивной борьбой за выживание, – они потеряли способность дарить тепло и слышать друг друга. И самое страшное не в том, что люди растеряли свое богатство, гораздо страшнее, что они этого даже не заметили.

Звонок в дверь прервал ее философские раздумья. Даже если бы она не видела в окно внука, то догадаться, что за дверью именно он, было просто: нажав кнопку звонка, Володя не отпускал ее до тех пор, пока бабушка не открывала ему дверь.

– Здравствуй, бабушка, – проговорил он, переступая порог гостеприимной квартиры.

– Здравствуй, Вовчик, – неторопливо ответила та, окидывая внука внимательным взглядом.

На плече у него болтался рюкзак с вещами, светлая шевелюра была взъерошена, вопреки привычке к аккуратности, длиннющие шнурки ботинок затянуты кое-как, и сам он казался каким-то необыкновенно нервным и раздерганным на сотню отдельно существующих частей.

– Ты знаешь, Вовчик, когда-нибудь из-за тебя я плохо кончу, – произнесла Ева Юрьевна, протягивая руку и щелкая выключателем. Прихожая была достаточно большой, но темной и завешанной массой вещей, разглядеть из-за которых что-то нужное было крайне сложно.

– Почему именно из-за меня? – поинтересовался Володя, вытаскивая из нижнего ящика громоздкого резного гардероба свои тапочки.

– Мне нравится твоя логика, – «похвалила» внука бабушка. – Любой здравомыслящий человек в первую очередь поинтересовался бы у старой женщины, по какой причине она полагает, что дни ее будут вскорости сочтены. Но, судя по всему, моего внука не интересуют такие мелочи, ему важнее узнать, каким боком столь неординарный аспект касается конкретно его.

– Бабуль! – Володя выразительно посмотрел на старую леди.

– Ну ладно, – сжалилась та, видя, что внук раскаялся, – оставим это. Собственно, я заговорила об этом потому, что каждый раз, слыша твой звонок, мне приходит на ум, что происходит что-то из ряда вон выходящее, требующее не только моего экстренного вмешательства, но и немедленной эвакуации всех жителей из дома. Вовчик, к старым людям так звонить можно только в тех случаях, когда надвигающееся бедствие неотвратимо и оно представляет угрозу, перекрывающую последствия инфаркта от твоего звонка.

– Бабуль, не сердись. – Вовчик подошел, обнял ее и чмокнул в щеку. – У тебя не найдется чего-нибудь поесть, а то я такой голодный, что мне кажется, что я способен сгрызть собственные подошвы.

– Это неплохая идея, – усмехнулась Ева Юрьевна. – Знаешь, Вовчик, если бы люди могли питаться, как ты говоришь, подошвами, то ты бы умер от голода последним.

– Это почему?

– Потому что их размеры позволили бы тебе безбедно просуществовать достаточно приличное время.

– Ну, ба! – восхитился Володя. – У тебя не голова, а Дом Советов!

– Насчет Дома Советов ты явно мне польстил, – засмеялась Ева Юрьевна, и по ее лицу поползли лучики частых морщинок. – Но знаешь, не нужно обладать огромным даром провидения, чтобы по твоему внешнему виду догадаться, что тебе на хвост села неприятность.

Достав из холодильника кастрюльку с грибной лапшой, она поставила суп разогреваться.

– Знаешь, бабуль, мне иногда кажется, что у тебя внутри вмонтирована рентгеновская установка, позволяющая просвечивать людей насквозь.

– Я тебе говорила об этом еще тогда, когда ты был совсем крохой, – серьезно проговорила Ева Юрьевна, – но с определенного возраста ты почему-то перестал в это верить. – Чиркнув спичкой, она закурила, внимательно изучая лицо Володи. Посмотрев в лицо бабушки, он увидел, что в глазах ее живут сто чертиков, смеющихся на разные лады.

– Когда я был маленьким, я считал тебя почти волшебницей, которая знала обо мне все. До определенного времени мне казалось непостижимым, как можно видеть через стенку кухни то, что творилось у меня в комнате, – рассмеялся он. – Представляешь, я лазил по обоям этой стенки с лупой, выискивая дырочку, через которую ты подглядываешь за мной.

– Я видела твои титанические усилия, – кивнула головой старая леди, – поверь мне, со стороны это выглядело очень забавно.

– Однажды мне пришло в голову обернуться, – продолжал Володя, – и я так испугался, увидев отражение в зеркале и решив, что моя хитрость раскрыта. С перепугу я не мог понять, кто рассекретил мои коварные планы. Но когда наконец до меня дошло, что это мое собственное отражение, я, к своему великому удивлению, обнаружил, что с этой точки мне видно все, каждый уголок моей маленькой комнаты.

– И тогда тайна моего рентгеновского видения была рассекречена, – довольно улыбнулась Ева Юрьевна.

– Точно, – подтвердил Володя, дуя на ложку с супом и откусывая большой кусок мягкого хлеба. – Ба, ты гений! – проговорил он с набитым ртом, покачивая головой из стороны в сторону и прикрывая глаза от удовольствия.

– Кушай на здоровье, я рада, что тебе понравилось, – улыбнулась она.

Облокотившись на подоконник, Ева Юрьевна вдыхала запах табака и внимательно смотрела на внука. Обросший, нечесаный, весь сжавшийся в комок, плечи приподняты, будто готов спрятаться и убежать в любую минуту. И это ее внук!

– Судя по тому, с какой частотой и силой долбишь ложкой по тарелке, ты не ел суток двое, никак не меньше, – изрекла она, с жалостью глядя на мальчика. – На какой помойке ты жил последние несколько дней, Вовчик?

Не поднимая головы от тарелки, Володя сделал еще несколько глотков и отложил ложку в сторону. По тому, как он сжал в пальцах остатки хлеба, Ева Юрьевна поняла, что дело, которое заставило прийти внука именно к ней, крайне серьезно.

– Вовчик, глядя на тебя, можно предположить, что Вторая мировая – детская шалость по сравнению с той новостью, которой ты решил поделиться с бабушкой. – Внешне Ева Юрьевна вела себя как всегда, но внутренне она напряглась, не зная, что предположить. В таком состоянии внука она видела дважды в жизни: когда его хотели исключить из школы за страшную драку, в которой он был заводилой, и когда умерла его другая бабушка, мать Светланы.

– Ба, я попал в такую историю, что выбраться сам не смогу, а, кроме тебя, мне поделиться не с кем, – с трудом проговорил он.

Ева Юрьевна напряглась, вглядываясь в вихрастую макушку внука и хмуря брови. По-видимому, положение Володи было и впрямь серьезным, поэтому, против своего обыкновения она молчала, избегая каких-либо комментариев.

– Бабуль, я даже не знаю, как тебе сказать, у меня язык не поворачивается, – нервно проговорил он. Он закрыл лицо руками и остался сидеть неподвижно, тяжело дыша и с трудом сдерживаясь.

Первым порывом Евы Юрьевны было обнять внука, как в детстве, за плечи, прижать к себе и погладить по голове, но она заставила себя остановиться и достаточно сдержанно проговорить:

– Так дело не пойдет. Ты уже мужчина, так что брось все эти глупости и говори по существу.

Володя судорожно вздохнул, потом убрал руки от лица и поднял голову. Облизнув пересохшие губы, он собрался с силами и, словно бросившись в омут, начал с самого главного:

– Я должен тридцать тысяч рублей, которых у меня нет и в ближайшем будущем взять неоткуда. – Заставив себя произнести самое страшное, Володя почувствовал облегчение. Самое трудное было позади.

– Интересная мысль, – изрекла Ева Юрьевна, берясь за очередную сигарету и приоткрывая узкую кухонную форточку. Отодвинув табуретку, она села напротив мальчика. – Знаешь, Вовчик, когда я плачу, я знаю, за что я отдаю деньги. Тридцать тысяч – это немало, даже мое беспрерывное курение не загнало меня в такую долговую яму, как тебя, хотя на сигареты я трачу чертову уйму денег. Если бы сложить все те рублики, которыми я поделилась с государством за эти кольца самообмана, – она кивнула на тонкую змейку дыма, выпущенную ей только что, – то получился бы как минимум чемодан денег. Скажи, друг мой, на какие же такие нужды ты взял ношу, которую теперь поднять не в состоянии? У тебя требовательная любовница или ты открыл частный бизнес?

– Ба! Какой к черту частный бизнес? Этих денег я не занимал, меня подставили, как несмышленыша, а я не понял этого, – проговорил Володя, и лицо его побледнело.

– Дело становится вдвойне интересным, – чуть слышно прошелестела старая леди, и ее левый глаз слегка дернулся. – Тогда рассказывай все по порядку.

Сосредоточившись, внук заговорил, излагая нехитрую повесть своих мытарств, а Ева Юрьевна, сидя на табуретке и попыхивая сигаретой, внимательно его слушала. Чем дальше продвигался рассказ Володи, тем больше темнела лицом бабушка.

Переживая свое унижение заново, Володя сжимал кулаки, торопливо, с отчаянием сыпля горькими словами, а Ева Юрьевна, замкнувшись в молчании, пыталась понять и прочувствовать все в малейших нюансах, чтобы решить, как им быть дальше. Когда Володя закончил, он снова опустил глаза и глубоко вздохнул. Наверное, он зря побеспокоил бабушку, лишив старого человека покоя и заставив ее волноваться.

– Прости, бабуль, что я тебя дернул, просто мне нужно было кому-то все это рассказать, – оправдываясь, произнес он. – Я, пожалуй, пойду.

Он встал, собираясь пройти в прихожую, когда за его спиной раздался голос старой леди:

– Значит, мое мнение тебя нисколько не интересует? – Володя обернулся, растерянно глядя на бабушку. – Мне показалось, что ты обратился ко мне за помощью, – произнесла она, улыбнувшись одними уголками губ. – Если бы я знала, что мне предназначена роль статиста, я не стала бы тратить на твою историю столько внимания.

Володя остановился, задержав руку у выключателя, и медленно развернулся лицом к старой леди.

– Бабуля! – удивленно проговорил он. – Уж не хочешь ли ты сказать, что знаешь выход из этого тупика?

– Это не тупик, – заметила старая леди. – Не могу сказать, что все элементарно просто, ты заставил меня прилично призадуматься. Но в моей жизни бывали проблемы и посерьезнее.

– Что может быть серьезнее? – Володя внимательно посмотрел на бабушку.

– Однажды я шла на свидание к твоему дедушке и никак не могла подобрать нужную шляпку.

– И что же? – невольно заулыбался Володя.

– Проковырявшись с час, я так и не пришла ни к какому решению.

– А дедушка?

– Зная о моей пунктуальности, он подумал, что у меня что-то случилось, и отправился ко мне домой.

– И чем закончилась эта трагическая история?

– Почему трагическая? Вовсе нет, по крайней мере, я придерживаюсь совершенно противоположного мнения. Твой дедушка был настоящим джентльменом и не мог отказать женщине в такой мелочи, как помощь в подборе шляпки. Помню, что мы с ним занимались этой проблемой несколько часов, а потом на улице наступила такая темнота, что все равно моей шляпки не было бы видно. Идти куда-либо было уже поздно, и твой дедушка остался у меня.

– А что было потом? – едва удерживаясь от смеха, спросил Володя.

– А потом он стал твоим дедушкой, – подытожила Ева Юрьевна.

– Значит, не все так безнадежно, как мне казалось? – с надеждой спросил он.

– Я бы сказала, сложно, – ответила старая леди, – но решаемо.

* * *

Как водится, зимняя сессия нагрянула словно снег на голову, неожиданно и некстати, хотя какая сессия может быть кстати? Студенческий муравейник оживился. На занятия начали наведываться молодые люди, о существовании которых успели позабыть не только преподаватели, но и сами студенты, а в аудиториях, где проводились семинары, все чаще стало недоставать стульев. На лекциях засуетился народ с тетрадками. Наконец появились выданные преподавателями вопросы, по которым нужно было готовиться к грядущим экзаменам и зачетам, и студенческая братия призадумалась основательно.

Несмотря на распоряжение ректора, количество зачетов и экзаменов в сумме перекрыло заветное число десять, увеличив его ровно в полтора раза: студентам предстояло сдать шесть экзаменов и девять зачетов, что в сумме составляло пятнадцать дисциплин. Самым обидным было не то, что сдаваемых предметов оказалось больше, а то, что некоторые из них приходилось сдавать дважды, дублируя на зачете и экзамене. Кому это было нужно – непонятно, но факт оставался фактом: одним зачетом обойтись получалось не всегда.

Вариант пойти пожаловаться в деканат или учебную часть не проходил: номинативно от нескольких зачетов избавиться было можно, но по сути не изменилось бы ничего, потому что преподаватели назвали бы это по-другому, например допуском к экзамену, но все равно ни одному студенту не удалось бы избежать их сурового сита отбора. А если неприятностей не избежать, то, как показывала студенческая практика, лучше расслабиться и принять это неизбежное, чем обострять отношения с будущими экзаменаторами.

Кафедру зарубежки бог миловал, избавив от повторной процедуры встречи со студентами, но и одного экзамена было достаточно, чтобы увидеть небо в алмазах, учитывая количество групп на факультете и число экзаменационных вопросов.

Ко всем неприятностям выяснилось, что расписание этого самого экзамена составлено просто мастерски: первая из групп должна была прибыть пятого января, что равносильно самоубийству. Вся страна ожидала наступления обещанных десятидневных рождественских каникул, а в институте было свое государство в государстве, не подчиняющееся общим порядкам и откровенно плюющее на постановления думских деятелей.

Чтобы избежать такой неприятности, на кафедре решено было перенести сдачу экзамена под самый Новый год, на тридцатое, а в зачетках у студентов выставлять оценки, как и положено, пятым числом, чтобы, как говорится, не нарушать отчетности. Но то, что нравится кошке, всегда не по нраву мышке, поэтому перспективу сдачи досрочного экзамена студенты восприняли без особого энтузиазма.

Собираясь на экзамен, Бубнова особенно не волновалась: уж если ей не поставят хорошую оценку на кафедре у собственного мужа, то значит, мир свихнулся окончательно. Конечно, можно было не ходить на экзамен вовсе и попросить Анатолия черкнуть ей в зачетке автограф, но Ксюха знала, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет, и решила не искушать судьбу.

Нет, Анатолий был неплохим мужиком, но иногда в его голове что-то заклинивало, видимо, от переизбытка мозгов, и они никак не могли найти себе нужного места и цеплялись друг за друга, тормозя думательный процесс и приводя порой к результатам, противоположным ожидаемым. Скорее всего, именно из-за этого он не мог расслабиться и жить просто, без оглядки на окружающих, не трясясь и не выдумывая несуществующих проблем.

Какая ему разница, что сказал бы его разлюбезный Кленов, узнай он, что Толя поставил задарма зачет собственной жене? Ну, поставил и поставил! Так нет, ему необходимо, чтобы всякие там Станские и прочие старые перечницы видели, насколько он принципиален. Надо сказать, что подобная принципиальность явно граничила с глупостью, ну да ладно, ей несложно, разве может найтись такой мужчина, который отказал бы ее очаровательным глазам хотя бы в трюльнике?

В первых рядах Ксюха идти не захотела, а решила дождаться, когда суета потихонечку уляжется и можно будет разобраться во всех вопросах с преподавателем не спеша, так сказать, с глазу на глаз.

В отличие от Анатолия, убежавшего на экзамен как на пожар, она не спеша попила кофе, накрасилась, сделала свежий маникюр, и только после этого выехала.

Двадцатиминутная дорога на троллейбусе была неплохим развлечением. Ксюха рассматривала сменяющиеся картинки за окном и думала о своем. Это время она любила, потому что могла предаться размышлениям без всяких помех.

Близился Новый год, а природа будто перепутала месяцы местами. На дворе было по-мартовски тепло и дождливо. Жалкие остатки снега белели редкими рваными клочьями грязной ваты. Худые щеки покатых крыш домов будто ввалились, ощетинившись темно-серыми мокрыми пластами старого шифера. Казалось, что начало нового года Москва встретит в грязи и неубранности, но утром тридцатого, словно по заказу, откуда-то сверху стали падать мелкие редкие снежинки, безуспешно пытаясь прикрыть нагое тело земли.

Расстраиваться и переживать было абсолютно нечего, но, вопреки собственному настроению и здравому смыслу, Ксюха отчего-то нервничала. Зачетка была на месте, номер аудитории она знала, мало того, она была в курсе, на сдачу какой дисциплины едет, но у нее было такое необъяснимое ощущение, которое сложно передать словами. По большому счету, это нельзя было назвать даже ощущением, так, что-то непонятное и странное, витавшее в воздухе рядом с ней, будто предчувствие недоброго.

Сегодня с самого раннего утра, уже после ухода Анатолия, ее не покидало чувство, что она не одна в доме, что кто-то стоит у нее за спиной и внимательно наблюдает за ней. Поймав себя несколько раз на том, что она все время оборачивается и искоса поглядывает в зеркало, Ксюха решила, что это у нее от чудовищного сессионного напряжения разыгрались нервы и что ничего особо страшного в этом нет.

Еще бы! Шутка ли, просидеть над этими чумовыми бреднями без малого два часа и не свихнуться? Какой-то извращенец придумал грузить студентов всякой глупостью: кто когда родился, женился и помер, да что еще в промежутке между этими судьбоносными событиями соизволил написать. Какая человеку в жизни польза от того, что он загрузит свои мозги всей этой заумной мутью?

Да никакой, лучше бы рассказали, как на рынке зевак кидают или по какой системе получаются предпраздничные скидки!

Вот у них в магазине около метро неделю назад бананы стоили тридцать рублей – все ругались и говорили, что дорого; позавчера поставили другой ценник – пятьдесят. Так мало того что все на слюну изошли, изумляясь нахальству торгашей, овощной отдел стали обходить за километр, предпочитая забыть о пользе вегетарианства если не навсегда, то на время. А вчера новую цену зачеркнули красными полосами крест накрест, нарисовав цифру тридцать пять и написали волшебное слово «распродажа». Народ повалил валом, пытаясь урвать связку потяжелее.

Около института было безлюдно, лишь несколько запоздалых студентов спешили к аудиториям, да два-три человека стояли под козырьком у самого крыльца и, нарушая запрет, курили. Пройдя гулкими коридорами на третий этаж, Ксюха услышала приглушенные голоса и узнала свою группу. Большинство студентов уже сдали экзамен и благополучно разбрелись по домам, часть сидела в кабинете, и только четверо оставшихся не у дел подпирали двери, ожидая своей очереди. Зачем приходить к девяти, если ты не собираешься заходить в кабинет раньше одиннадцати, для Ксюхи было непонятным, но, видимо, этим четверым так было нужно, раз они, не жалея собственных нервов и времени, устраивали себе подобную пытку.

– Мы думали, ты уж не придешь, – деловито заявила одна из них, поправляя очки и нервно запуская ладошку в немытую по причине известной студенческой приметы шевелюру.

– Почему? Просто я не хочу идти в первом заходе, – пожала плечами Ксюха. – Как наши отстрелялись?

– Фигово, одни трояки почти, – поддержала ее другая, тощая высокая деваха в уродливой юбке, подметающей бахромой пыльные полосы паркета. – Только у Смирнова пятерка, да еще штук шесть-семь четверок, а остальные срезались на три. Говорят, там не препод, а зверь какой-то сидит, – покачала головой она, – валит всех без разбору. У тебя шпоры есть?

– Какие шпоры? – ответила Оксана. – Буду я себе еще жизнь осложнять.

– Действительно, откуда в помойке валюта? – встрепенулась третья, стоявшая до этих пор молча. – Могли бы и не спрашивать. Зачем ей писать, у нее муж на кафедре, он и так все нарисует, если в нужную минуту зачеточку сунуть. – Глаза ее ядовито сверкнули, и в них появился завистливый блеск. – Слушай, может, я тоже смогу подсуетиться? Ты меня познакомь. – И она нервно хмыкнула.

– Зависть не лучшее человеческое качество, Дарья, она разъедает мозги, – отрезала Оксана. – Если бы можно было подсуетиться, я бы здесь не стояла, это во-первых, а во-вторых, тебя знакомь-не знакомь – все равно толку не будет.

– Это еще почему? – моментально вскинулась та.

– Мужики не собаки, на кости не бросаются, а у тебя только что и есть, что сто граммов костей да маленькая кружечка крови, да и та желчью отравленная!

– Девочки! – ахнула самая маленькая и толстенькая из них, сосредоточенно читавшая учебник. – Нашли время ругаться! Сейчас препод высунется и выгонит всех нас! Замолчите сейчас же!

Будто услышав ее слова, из дверей показалась взъерошенная голова молодого человека. Глаза его счастливо сияли, а в руках он держал зачетку с заветной четверкой.

– Сказали всем, кто остался, заходить, – радостно произнес он.

Все, кроме Ксюхи, испуганно переглянулись и нерешительно потянулись к дверям аудитории. Одна Бубнова вошла в кабинет без дрожи и боязни. Спокойно прикрыв за собой дверь, она уверенно обвела взглядом помещение, но тут же ее улыбка сползла с лица, уступив место недоумению и растерянности: вопреки ее твердой уверенности Анатолия в кабинете не оказалось.