Текст книги "Темная история"
Автор книги: Ольга Шумская
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
– Мне кажется, я не засну, – слегка беспомощно призналась она, поворошив щипцами угли в камине и добившись лишь вороха искр. Пламя умирало, но ночь уже была на исходе, и даже без отблесков камина в зале уже не было темно.
– Заснешь, – откликнулся МакГрегор, посмотрев в окно. – Скоро утро.
За окном раздалась первая птичья трель, и Габриэль повернула голову в сторону звука, на мгновение почувствовав себя как в далеком детстве – когда занимаешься половину ночи какой-нибудь вдохновенной ерундой, рисуешь или читаешь, а потом так хочется дождаться рассвета, посмотреть на солнце.
– Я все-таки попробую поспать. – Филипп душераздирающе зевнул, не успев вовремя прикрыть рот ладонью, и слегка виновато покосился на нее. – День выдался тот еще… Твоя комната на втором этаже, по коридору налево. Любая из гостевых. Спокойной ночи.
Он вышел из зала бесшумно, и вслед за ним потянулась прочь ночь, уступая место утру.
– До утра, – откликнулась Габриэль, задумчиво смотря в окно, где давно закончился дождь и показалась первая розоватая полоска рассвета.
Филипп
Я ее знаю.
Я смотрю в огонь; в моей спальне есть второй камин, тот, что я никогда не показываю гостям. Очаг, больше похожий на храмовое святилище, потому что есть моменты, когда я просто должен сидеть и смотреть в сердце распадающейся на слои прихотливой стихии…
Раньше, до того, как у меня появился свой дом, я говорил немногим друзьям и тенями проходящим сквозь жизнь прохожим, что просто медитирую, что огонь помогает концентрироваться.
Ложь во спасение, ложь, способная обернуться правдой, если посмотреть под определенным углом.
Действительно, огонь помогает сосредоточиться – но его проклятье и благословение совсем в другом.
Я вижу будущее. Редко, нечасто, обрывками. И отец – который стал моим отцом по духу, а не по крови – единственный, кто знает о видениях, преследующих меня с детства.
И единственный, кто способен отнестись к подобному с восхищением.
«Ты шотландец, Волчонок, это в твоей крови».
Иногда мне кажется, что это действительно так. Но иногда… кто знает, с какой стороны пришел этот неожиданный, нежеланный дар?… Ответа нет, и мне не хватает знаний и смелости, чтобы пройти путь до конца и узнать отгадку.
Я отворачиваюсь от огня и поднимаю глаза на стену в изголовье кровати. Улыбка Спасителя на деревянном, грубо вырезанном из дуба кресте – горько-ироничная, ее пронизывает страдание, которое можно буквально попробовать на вкус.
Напоминание о том, что случается с теми, кто считает себя способным изменить мир.
Miserere, Domine…[7]7
Сжалься, Господи (лат.)
[Закрыть]
Резко втягиваю воздух, и выходит что-то вроде всхлипа.
Я знаю ее. Знаю эту девушку, Габриэль; я давно, задолго до настоящей встречи видел ее лицо среди жарких сполохов пламени.
Я знаю, что она не просто так встретилась мне на пути. Она звала… и я пришел.
Зачем – пока не знаю сам; я никогда не знаю, чем обернется встреча со мной для тех, кто явился мне в видениях.
За все тридцать лет этих видений было лишь три. И вот – еще одно, четвертое.
Они все предвещали смерть. Впрочем, первое было благословением, выходом, светом посреди мрака, но смерть все равно следовала по пятам случившегося чуда.
Что будет значить четвертое?…
Габриэль. Огромные темные глаза, упрямая злость, клубком скрутившаяся внутри, и россыпь серебра на запястье. Я знаю, чего стоит эта упрямая воля к жизни в ее взгляде; я увидел в ней себя, той зимней ночью в Шотландии, когда моя жизнь изменилась навсегда.
Здесь нет физического притяжения: в ней слишком много тревоги и тайны, чтобы воспринимать ее добычей охотника, вписывать – ненадолго, потому что так бывает всегда, как бы мне ни хотелось иного, – в сферу своего интереса.
Она в опасности… и я не знаю, почему мне хочется развернуться, оскалив волчьи клыки, к той тени, что у нее за спиной.
Метафора. Но я все же оскаливаюсь, невесело и горько, вновь повернув голову к огню, чтобы не оскорблять святой крест.
Я так и не засыпаю этой ночью. Жгу жаркие дубовые дрова и чувствую спиной взгляд над изголовьем кровати.
Тяжелый, задумчивый.
Сжалься.
Intermezzo I
43 AD, у берегов Британии
Штормовое море с ревом билось в борта корабля, раскачивая судно; ветер рвал с мачт и рей присобранные паруса, но корабль упрямо и настойчиво шел вперед – туда, где из туманной дымки, пронизанной взвесью капель, медленно выплывали суровые серые берега, – и этой настойчивостью вопреки обстоятельствам походил на Рим. Рим, безжалостно идущий к цели.
Море бросило горсть соленых брызг в лицо человеку, крепко вцепившемуся в перила борта, омыло блестящие доспехи, но человек – в алом плаще и шлеме с алым же гребнем – даже не поморщился капризам стихии. Он ушел в свои думы и воспоминания, он не видел берегов Британии, неумолимо приближающихся сквозь туман, перед его глазами были яркое солнце Рима и открытые ветрам и зною площадь и холм.
…Другой ветер, теплый и напоенный запахами смолы и цветов, разносил над площадью слова – звенящие и чеканные, как это было присуще латыни.
– Я, Тит Флавий Веспасиан, легат Второго легиона Августа, клянусь служить Сенату и народу Рима…
И шум толпы, и торжествующий рев солдат, и кровь жертвы на алтаре Марса; и открытые двери храма Януса, означающие войну. И ощущение, что что-то сдвинулось в окружающем мире, что клятва и намерение – действительно были услышаны, услышаны кем-то, чей взор был внимательным и беспощадным…
Веспасиан, покоритель Германии, не имел за собой ни связей, ни знатности, чтобы получить это опасное, сияющее назначение; ему нечему было приписать эту внезапную милость Фортуны – и тем желаннее было слышать это звенящее, громыхающее в воздухе четкое «легаааааат!», наполняющее полководца уверенностью, что все, обещанное при его рождении знамением, еще впереди.
Он, Веспасиан, с рождения был под покровительством Марса… во всяком случае, так утверждала семья. Ведь не зря же старый дуб в его дворе, посвященный богу войны, в час рождения младшего Флавия выстрелил ярким зеленым побегом?…
В действительности же – лишь сейчас, когда Клавдий вручил ему Второй легион Августа, легион со знаком Марса на щитах, Веспасиан впервые ощутил свою избранность.
На его плечи наконец лег плащ предназначения; бог войны принял жертву, и легат Второго чувствовал, что впереди расстилается долгий, кровавый и славный путь.
Веспасиан тихо хмыкнул себе под нос, смеясь над собственным неожиданным пафосом, над этой верой в знамение – вопреки собственной практичности и холодному, привыкшему к сдержанности и бережливости разуму.
Как будто в тот день, перед алтарем, у него действительно появилась тень: чуть более решительная, чуть более безжалостная, готовая идти по трупам во имя высшей, сияющей цели… и эта тень заходилась в жестоком ликовании при мысли о том, что он идет на войну.
В Британию, чьи берега наконец-то были так близко, что можно было разглядеть густую поросль деревьев и кустарников на горизонте. Позади раздавались команды; капитан готовился к высадке на берег, и корабль наполнился перекрикивающими ветер голосами.
Легат наклонился через поручни, сузив светлые глаза, и вгляделся в густую мешанину растительности. Он не отличался избыточным воображением, но даже его рациональная практичность сейчас была способна населить заросли раскрашенными синими узорами британскими варварами.
Скоро.
Очень скоро они встретятся на поле боя.
Легкое движение в стороне привлекло внимание Веспасиана, и он резко повернул голову в сторону другого человека в алом шлеме и намотанном по самое горло плаще; скользнул по нему взором – и тут же вернул свой взгляд берегам Британии. Смотреть в сторону Вителлия лишний раз не хотелось, свежеиспеченный старший трибун и без того попортил ему немало крови еще в Риме, где молодой аристократ и язвительный, умеющий плести слова, как кружево, мерзавец буквально не давал прохода незнатному военному с крестьянскими корнями.
Женитьба Веспасиана дала Авлу Вителлию новый повод изощряться насчет деревенщины-выскочки: изящная, безумно красивая Флавия ценила музыку и искусства, и не было секретом, что покоритель Германии не разделял увлечений жены. Вителлий, неисправимый распутник и непризнанный поэт, изощрялся в эпиграммах, старательно доводя до сведения Веспасиана свое авторство – вместе с прозрачными намеками на то, что Флавия недолго будет ценить его сомнительные достоинства, когда вокруг столько людей ей под стать.
Но Флавия, гневная, драматично жестикулирующая, неповторимая в своих поступках, сказала Веспасиану, что отправляется в Британию с ним, – и легат не знал толком, как к этому отнестись.
Ей, гордой патрицианке и изысканной красавице, не было места среди суровых будней и опасностей римского лагеря; хуже того, могли пойти толки, что легат Второго легиона настолько изнежился, что притащил с собой супругу…
Веспасиан нахмурился в такт своим мыслям и покосился на единственного, кто осмелился составить ему компанию у борта.
– Что думаешь, легат? – бросил Вителлий, едва утруждая себя вежливой интонацией перед лицом начальства. – Кто возьмет верх? И сколько, фурии подери, времени мы проторчим на этих варварских берегах, пока Клавдий тешит свое самолюбие, надеясь назваться завоевателем Британии?… Риму нужен триумф, легат, а Клавдию – что-то, что может отвлечь народ от проблем…
В последних словах прозвучала отчетливая насмешка – но здесь, среди шторма и тумана, не было ни единого свидетеля изменнических речей Вителлия, а Веспасиан никогда не был доносчиком.
– Советую тебе оставить позади политику Рима, – холодно отозвался легат, прищурив на горизонт серые глаза. – Впереди сложная кампания, и не все из нас вновь увидят родные места.
– Да ты оптимист, легат, – не без издевки отозвался Вителлий, но Веспасиан не удостоил его ответом. Склонность старшего трибуна к интригам была последним, что следовало терпеть в военном лагере.
И здесь, в Британии, не было ему спасения от политики!..
И кто знает, почему на самом деле решила прибыть в Британию Флавия?… Быть может, воздух Рима просто стал слишком опасным для посвятившей себя политике женщины?…
Нарцисс, любимец императора Клавдия, хитроумный грек-шпион, уже не раз намекал, что пристально следит за Флавией, и Веспасиан не знал, чего бояться больше – ее вспыльчивого характера, способного испортить ей жизнь в свете, или того, что она слишком глубоко увязла в пронизывающих императорский двор заговорах и интригах… пожалуй, для Флавии Домициллы было безопасней здесь, среди диких бриттов, а не в окружении льстивых, велеречивых римских патрициев.
И все же Веспасиан решил, что вскоре настоит на том, чтобы супруга отправилась назад. Не дело это, отвлекать полководца перед боем; нельзя переключать внимание солдата на семейные заботы, когда все его сердце и дух должны быть отданы войне.
Любовь не стояла выше алтаря Марса…
На воду легли тяжелые весла; впереди был узкий канал, требующий сложного маневрирования. Белая пена в кильватере терялась в густом тумане, и Веспасиан подумал, что сырой климат Британии может сильно осложнить грядущую кампанию. Он выучил наизусть сводки разведчиков и составленные ими карты и без усилий вызвал в уме череду названий, с которыми было связано будущее.
В памяти почему-то больше остальных застряли два – деревенька Лондиниум и река Тамесис.
На мгновение подивившись причудливому местному наречию, Веспасиан решительно выбросил из головы все лишнее и сосредоточился на текущей задаче: в первую очередь следовало разбить лагерь – так, как это умели делать легионы, уверенно и основательно, как будто крепость строилась на века.
Показав британским варварам, что Рим пришел на эти берега навсегда.
Аркан II – Верховная жрица
Сад был трехцветным – и зеленое полотно травы, яркой и сочной в преддверии грозы, лишь подчеркивало его строгие, суровые краски; над этим местом довлела затаенная, властная жестокость.
Темно-красные, почти черные листья ниспадающих ветвей буков и кленов сменялись контрастной белизной цветущих кустов: кипенно-белые гортензии, холодное снежное цветение сирени, заросли уже отцветающих рододендронов – все тех же разнообразных оттенков белого. Острые алые листья злаков были похожи на обагренные кровью ножи.
Крупная бабочка села на белую шапку гортензии; сложила крылья, скрывая яркую синеву окраса. Габриэль знала, что на дворе лето.
Она отвела взгляд и крепче сжала свой нож, болезненно ощутив, как врезается в кожу черная ребристая рукоять.
Ей был знаком этот нож; даже во сне Габриэль помнила, как в детстве нашла его закопанным на заднем дворе. Именно этот день и стал гранью, отделяющей ее детство от начала взросления.
Она помнила, как переглянулись родители, увидев в ее руке запачканный землей черный кинжал, но лишь позднее угадала в этом воспоминании недоброе ожидание и что-то вроде облегчения.
Для них судьба дочери была определена; эта случайная – но нет, конечно же, нет!.. – находка предрешила все. Но Габриэль взбунтовалась – и они не смогли свести общее к частному, предоставив выбор собственному ребенку…
Здесь, в этом сне, нож был чистым, больше не перепачканным влажной землей. Габриэль точно знала, где она оставила это оружие – в доме бабушки, во фландрийском Дисте, в запертом на ключ ящике резного стола, в детстве служившего ей хранилищем секретов. Но мир кошмаров не подчинялся логике, и сейчас кинжал с витой черной рукоятью плотно лежал в ее ладони, служа защитой от того, что таилось за пределами сада.
…Темно-серые брюки, белая рубашка до середины бедра, угольно-черный нож; волосы, в этом сне короткие и забранные в неуклюжий, еле сдерживаемый резинкой хвост. У нее не было иной защиты и иных доспехов – кроме собственной решимости и полного отсутствия страха.
Мы – это то, что мы выбираем.
Гроза, собиравшаяся на горизонте, наконец-то разразилась раскатами грома; темно-фиолетовые, почти черные тучи все ближе подползали к саду, и Габриэль резко вскинула голову, почуяв в тяжелом воздухе запах озона. Небо прорезали молнии, и первые тяжелые капли упали на зеленый ковер травы.
Она повернулась к саду спиной и стремительно зашагала по глянцевой черной плитке дорожки; туда, где за живой изгородью текла речушка, которую можно было при желании перейти вброд.
Габриэль остановилась у самой воды, вглядываясь в силуэт на противоположном берегу. Она чувствовала чужое присутствие… нет, даже два присутствия, странно похожих – и одновременно кардинально отличающихся друг от друга.
Кинжал в ее руке был теплым; от него исходили вибрации нетерпения. Оружию хотелось крови, но Габриэль все еще стояла на берегу в тягостной нерешительности, пытаясь понять, какую из двух целей ей следовало поразить.
Ни один из них не мог пересечь текущую воду… и значит, ей следовало сделать первый шаг. Тем лучше. Она привыкла к действию, и размышления о том, как лучше поступить, лишь подстегивали и без того накопившееся нетерпение.
Она ступила в воду – и провалилась по колено; пахнуло тиной и разлагающимися водорослями, из-под ног всплыли бутоны кувшинок. Габриэль подняла голову, вглядываясь в силуэты на берегу.
Один из них отличался высоким ростом, второй был ниже; оба имели человеческий облик, но их истинную природу было невозможно перепутать ни с чем. Она знала, что в идеале должна избавить мир от них обоих, но знала и то, что у нее будет лишь один-единственный шанс, одна возможность ударить.
Кто из них?
У них обоих были светлые глаза.
Но лишь один стал бы, мог бы нанести удар в ответ.
Они были врагами – не только ее, но и между собой, и от ее выбора зависело, кто из них получит шанс навязать свою волю прочим.
Враг моего врага…
Короткий, тускло блестящий в предгрозовых отсветах солнца кинжал взметнулся в воздух, грозя ударом.
* * *
Яркий луч солнца, проникший сквозь неплотно закрытые черные шторы, превратил бледное серебро стен в расплавленное золото.
– Нет, не хочу, – пробормотала Габриэль, разметав по кровати сжатые в кулаки руки. – Хватит…
Реальный мир вторгся в материю сна; она почувствовала, как по ногам скользит шероховатая ткань. Открыв глаза и повернув голову в направлении пола, девушка увидела то, от чего весь сон прошел моментально.
– Мара! – Габриэль резко села в кровати и схватилась обеими руками за одеяло. – Нельзя!
Собака искоса взглянула на нее, продолжая увлеченно стягивать зубами одеяло, и не оставила свою игру.
– Мара-а!
Выпустив добычу, собака с размаху плюхнулась на серебристо-серый ковер и оставила на нем приличную порцию белой шерсти. Зверь вперил в девушку немигающий взгляд, в янтарных глазах светился интерес и легкое любопытство.
Габриэль выдохнула и мысленно сосчитала до десяти. Не помогло. Собака склонила голову и насмешливо вывалила язык. Девушка сосчитала до двадцати.
Бесполезно.
– Мара! Вон! – рявкнула Габриэль и спрыгнула с кровати, всем своим видом показывая, что сейчас кого-то ухватят за шкирку и насильно проводят на выход. В этот раз белое чудовище все же послушалось и убралось в дверь, бросив через плечо обиженный взгляд.
И только сейчас девушка вспомнила, что она ночевала в доме Филиппа МакГрегора.
– И я только что выставила за дверь его волкодава, – пробормотала Габриэль и прерывисто выдохнула, с размаху садясь на кровать. Пора было начинать день… и в полной мере изучить последствия того, во что она вляпалась вчера.
Она поежилась, на мгновение вспомнив свой сон, но утро уже вступило в свои права, и ночные тени рассеивались вместе с уходящим кошмаром.
Габриэль встала и рывком раздернула занавески, впуская в комнату солнце. По небу бежали гонимые ветром облака, но они были белыми, пушистыми, больше не грозящими дождем.
Прохладное утро, проливающее на события вчерашнего дня безжалостный яркий свет, освободило место трезвому взгляду на вещи – и легкому ужасу от своих собственных поступков. Она – что?!
Встретила на мосту незнакомца. Отправилась с ним в паб. Затем к нему домой, затем согласилась лететь с ним вместе в чужую страну…
Сейчас, в ярком утреннем свете, Габриэль не могла поверить, что это все произошло с ней.
Что это она сидела в пабе, в островке спокойствия, глазу бури посреди разворачивающегося шторма, имя которому было Филипп МакГрегор. Что это она с непринужденной легкостью, не думая о последствиях, разбила бутылку виски о голову нападающего, защищая человека, с которым познакомилась каких-то пару часов назад.
И который уже был своим на ее внутреннем, совершенно сбившемся радаре.
Безумие.
Мысленно отмотав в ретроспективе вчерашний вечер, Габриэль прижалась лбом к зеркалу над столом и вслух сказала своему отражению:
– Ну не дура, а?
По всему выходило, что да. В жизни не бывает сказок. И не бывает пришедших на мысленный зов ангелов-избавителей.
А ведь Филипп был прав вчера, чертовски прав, когда сказал, что неизвестно, кто может откликнуться на непроизнесенную мольбу.
Действительно, кто?…
И чего она просила по-настоящему?…
Перемен, отстраненно подумала Габриэль. Я просила перемен.
Габриэль разделяла пальцами длинные пряди, медленно собирая их в хвост, и думала, что же такое случилось с ее разумом, почему она не жалеет о вчерашнем – и сделала бы то же самое вновь?…
Она рассеянно отметила отсутствие головной боли после ночных возлияний; видимо, МакГрегор держал марку до конца – и не опускался до низкопробного пойла. И все же – этот дом, его поведение, все вокруг… он не был нищим, не был хулиганом с задворок Манчестера. Но был – кем?
И почему вчера она даже не спросила, на какую конференцию ее тащит этот сероглазый демон спонтанных решений?…
Габриэль опустила руку, позволив волосам вновь рассыпаться по плечам; отвернулась от зеркала и открыла дверь в примыкающую к спальне ванную комнату.
Ванная была отделана в греческом стиле: песчаник, геометрические узоры, широкое окно, сквозь которое щедро лилось на плитку утреннее солнце. На полочке возле зеркала стоял обычный набор туалетных принадлежностей, ничем не отличающийся от ассортимента отелей.
Действительно, гостевая комната… наверное, я самый странный гость – или гостья?… – его дома. Самая сумасшедшая, самая непоследовательная.
Габриэль повернула кран холодной воды и встала под душ, стиснув зубы. Ледяная вода с успехом разогнала остатки сна и отголоски магии вчерашнего вечера, и девушка протянула руку ко второму крану, регулируя температуру. Вода прохладным потоком стекала по спине, и Габриэль взглянула через плечо, привычно пытаясь разглядеть под лопаткой татуировку – пятиконечную звезду в круге. Прошлая жизнь, которую никак не удавалось оставить позади…
Утро, ясное и прохладное, должно было поставить все на свои места. У утра была своя власть, власть, которой боялись призраки.
Она вернулась в комнату и зажмурилась на мгновение, греясь в лучах солнца, как истосковавшийся по теплу зверек, а когда открыла глаза и взглянула за окно, то увидела Филиппа. МакГрегор стоял у въездных ворот, одетый лишь в шорты и футболку, и разговаривал с затянутым в кожу и металл парнем, даже не удосужившимся слезть со своего мотоцикла ради беседы. Габриэль смотрела, как они одновременно рассмеялись какой-то общей шутке и МакГрегор с ухмылкой ткнул собеседника кулаком в плечо.
Она не слышала слов, но видела, как Филипп уронил в подставленную перчатку мотоциклиста что-то, напоминающее связку ключей, и махнул рукой, прощаясь. Обернувшись, он мельком взглянул на ее окно, но Габриэль не отступила за занавеску, как стоило бы сделать невольному наблюдателю. Вместо этого она соляным столбом застыла на месте, вцепившись побелевшими пальцами в подоконник…
…Самым краем глаза она видела что-то аморфное, почти бесформенное за его спиной: грязно-желтый, почти прозрачный силуэт, который словно силился принять человеческий облик – и тут же перетекал в размытое облако вновь; от него исходило ощущение грубой, но слепой, безглазой силы. Это завораживало и одновременно пугало.
При свете дня…
Габриэль не чувствовала заледеневших рук; она не могла по-настоящему вдохнуть, глотнуть этого утреннего воздуха по-настоящему, словно эта сущность, оккультный посланец, втягивала в себя кислород, мешая дышать. Она не смела взглянуть на аморфное облако прямо, не смела разглядывать в подробностях, чтобы не привлечь его внимания уже к себе.
Она видела, как обернулся в сторону сущности Филипп; нахмурился, озадаченно воззрившись на пустое – для него – пространство, и пошел в сторону дома. Габриэль почти физически чувствовала, как существо колеблется, решая, стоит ли следовать за ним… но лишь тогда, когда сущность медленно истаяла в тяжелом воздухе, девушка смогла разжать пальцы и отпустить подоконник.
…Видения вернулись, и ей, никогда прежде не видевшей призраков при свете дня, сейчас было сложно убедить себя в том, что это грязно-желтое пятно, лишь отчасти антропоморфное, могло быть реальным.
Нет. Свет, блики, последствия сна. Я не могла этого видеть, этого не может быть.
Габриэль оперлась ладонями на стол и коротко, невесело рассмеялась, краем глаза взглянув в зеркало. За ее спиной, вопреки опасениям, не было никого…
У ее отражения был загнанный взгляд человека, которого преследуют призраки. Она думала, что это все давно осталось позади, там, откуда ее увел сероглазый шотландец с паршивым чувством юмора… или нет, не так – самые страшные призраки, те, что приходят днем и имеют запредельную власть, остались даже не в прошлой, а в позапрошлой жизни, и сгоревшие мосты давно рассыпались в пепел.
Тогда почему ей удалось увидеть – это?…
Габриэль нужно было время, чтобы прийти в себя. Она быстро оделась, практически не уделяя внимания процессу; расчесала волосы, воспользовавшись «гостиничным» набором, и вновь опустилась на заправленную кровать, нервным жестом обхватив серебряный браслет. Подвески-шармы тонко звякнули, напоминая нанизанные на нить четки.
Габриэль невидящим взглядом уставилась в стену. Разумней было бы уйти сразу, не продолжая эксцентричного знакомства, не прощаясь, по-английски; почти в пику серьезному шотландцу с серыми глазами, человеку, за которым следовала эта поганая, нематериальная сущность, слепая сила оккультного мира.
Она не хотела видеть, не хотела вновь принимать участие во всей этой мистической чуши; она так качественно сожгла мосты – и не желала вновь окунаться в прошлое. Мечтала жить нормальной жизнью, быть как можно дальше от непонятных явлений и бредовых видений…
Но заслуживал ли он подобного побега?…
Габриэль обхватила голову сцепленными руками и тяжело вздохнула.
– Я обещала ему три дня Берлина. И это все, – сказала себе вслух она, поднимаясь и вновь разглядывая в зеркало у стола свое лицо.
Взгляд темных глаз казался чужим. Полным любопытства, предвкушающим.
Она покачала головой и слабо улыбнулась, вновь вспомнив вчерашнее предложение МакГрегора ехать с ним; улыбка была искренней – пожалуй, впервые за последний год.
Габриэль спустилась на кухню; затаив на мгновение дыхание, позвала Филиппа – но услышала в ответ лишь звенящую тишину. Дом был пуст.
Мара белой тенью вывернулась из коридора и поцокала когтями по плитке, следуя за девушкой.
– Не смотри на меня так. – Габриэль покосилась на собаку, в чьих глазах было, пожалуй, слишком много активного, мыслящего разума. – Скажи мне, твой хозяин – какой он человек?…
И как его угораздило притянуть к себе – это?…
Ее вновь передернуло при воспоминании о только что увиденной слепой, безглазой сущности. Собака смотрела тяжело, недобро, но почти с человеческим сочувствием.
– Я поняла. Разбираться предстоит самой, – пробормотала Габриэль, отводя глаза.
Мара убралась в коридор, тут же загремев миской, и мысль о завтраке сама собой оформилась в голове, странным образом совершенно не конфликтуя с предыдущими размышлениями об уходе.
Габриэль поставила чайник и полезла в кухонный шкаф. Ее действия были привычными, почти машинальными: кофе, омлет. Разум не участвовал в том, что делали руки, упорно стремясь пойти темными тропами недавних размышлений; она постаралась сосредоточиться на том, что делает, чтобы занять голову чем-то другим.
В порыве вдохновения увенчав свое творение сушеным укропом, Габриэль пробормотала:
– Надеюсь, это съедобно.
– Я тоже на это надеюсь, – раздался позади нее знакомый голос, и Габриэль едва не облилась свежезаваренным кофе.
Филипп стоял в дверях, подпирая собою дверной косяк, и с интересом смотрел на свою вчерашнюю гостью. На нем были черно-красные кроссовки для бега, шорты и липнущая к телу спортивная майка в тон кроссовкам; даже сквозь кухонные ароматы можно было учуять острый запах пота.
Только вернулся с пробежки, ну конечно.
– Сейчас вернусь. – Он развернулся и испарился с кухни, оставив Габриэль молча смотреть ему вслед. Дневной свет не лгал, но играл со зрением странные шутки: она еще вчера решила, что Филиппу где-то между тридцатью и сорока годами, но в золотых солнечных бликах он каким-то неведомым образом казался хулиганским подростком.
Подростком, за спиной которого совсем недавно маячила тень умершего; тень, от которой веяло дикой древностью и недобрыми, пыльными тайнами…
Хватит думать, Шерлок, у тебя омлет подгорает.
Когда Филипп вновь появился на кухне, он был босиком, а волосы казались темными от воды. Джинсы и вчерашняя футболка с волком слегка развеяли посетившее ее наваждение, вернув МакГрегору знакомый облик; он больше не был тем человеком, за спиной которого маячил потусторонний соглядатай…
Хозяин дома с неприкрытым скепсисом заглянул в сковородку, хмыкнул и повернулся к своей гостье. В светлых прозрачных глазах светилось понимание, от которого девушке стало не по себе.
– Тебе не надо убегать, – негромко сказал он, словно прочитав ее мысли. – Это путь назад. А надо всегда идти только вперед.
– Сменить декорации, когда рухнул мир? – Она слегка сощурилась, улыбнувшись.
– Именно. Berlin, warte auf uns![9]9
Берлин, жди нас! (нем.)
[Закрыть]– без малейших признаков акцента провозгласил Филипп, пафосно вытянув руку.
Ощущение нереальности происходящего вернулось, по пути назад отрастив крылья хищника.
Никогда не знаешь, с кем и когда придется лететь из Лондона в Берлин, ведь правда?… Или из Канзаса в страну Оз. Просто унесет внезапным ураганом – и вот ты уже возвращаешься, но совсем не туда, куда думала поначалу.
Приключение.
– А Мара? – Она почти с облегчением уцепилась за необходимые мелочи; у заранее составленного списка дел был ощутимый успокоительный эффект.
– Останется дома. Она привыкла к моим отлучкам. Я договорился с другом, за ней присмотрят.
Собака наградила хозяина укоризненным взглядом: она определенно не одобряла его идей. Филипп опустился перед Марой на колени и взъерошил ей шерсть на загривке.
– Потерпи, – негромко сказал он, вглядываясь в умные глаза животного, – это ненадолго.
МакГрегор обернулся и посмотрел на Габриэль. Она не отвела глаза, вновь купаясь в том же странном ощущении родом из вчерашнего дня: он был опасен, да, но эта опасность относилась лишь к тем, кто не входил в круг «своих».
Не для нее.
– Нам пора.
Берлин, ближе к вечеру
Им дали соседние номера в отеле; у Габриэль, с Лондонского моста так и не появлявшейся дома, нечего было раскладывать по полкам, и через каких-то пятнадцать минут она уже стояла у двери Филиппа. МакГрегор, попросту бросивший в кресло рюкзак, вместо того чтобы по-настоящему разобрать вещи, впустил ее, не удосужившись захлопнуть за собой дверь.
У ее сероглазого Вергилия могли быть свои планы, но Габриэль, за часы путешествия и перелета перебравшая в уме варианты и последствия, уже решила, что не даст ему просто так распоряжаться ее жизнью.
Пусть даже это и удавалось ему так же естественно, как дышать.
– Не уверена, что мне стоит туда идти, – с сомнением сказала она, одергивая свою короткую кожаную куртку. – Там, наверное, все официально…
– Официально. Но это же Германия, – пожал плечами Филипп, без особого восторга оглядывая свой серый деловой костюм, в котором он опять и снова смотрелся англичанином до мозга костей. По вытянувшемуся лицу МакГрегора можно было предположить, что он отчаянно завидовал ее неформальной одежде. – Нормально выглядишь. Еще кеды надо. Черные с белым.
– Нормально? – Габриэль бросила на него оскорбленный взгляд. Она согнула ногу в колене и оперлась о дверной косяк; сквозь художественно прорезанную дыру в джинсах проглядывало колено. – Просто посмотри на мои джинсы. Как думаешь, меня вообще пустят на эту вашу конференцию? И, кстати, на какую хоть тему будет это почетное собрание?…
– Пустят, главное, чтобы ты сама оттуда не сбежала, – туманно заявил Филипп и бросил выразительный взгляд на ее согнутую ногу, преграждавшую ему выход. Габриэль вздохнула и оттолкнулась от двери, давая ему проход. – Конференция начинается завтра, сегодня мне просто нужно увидеться с парой человек и показать тебе само место. Все нормально. Пойдем.
